Тимофеева-Егорова Анна. Я Береза, как слышите меня

   Клавдия стала жить в доме Чахеров. У них часто проводили обыски. Три раза в неделю она должна была являться в гестапо...
   Мать и сестра работали в швейной мастерской, а Клавдию на работу не принимали. Гельмут часто навещал ее. У них родилась дочь Вера. В гестапо предупредили Клавдию, чтобы по-русски с дочерью она не разговаривала - только по-немецки!
   Когда гитлеровские войска напали на Советский Союз, Клавдии стало жить во сто крат хуже. Особенно донимали ее чистокровные арийки - оскорбляли ее, бросали в нее чем попало, плевались в ее сторону. А однажды, когда она шла с Верочкой на руках, толпа немок набросилась на нее, сбила с ног и начала топтать... К счастью, полицейский заступился. Правда, узнав, что она русская, повернулся и пошел в сторону, не оказав никакой помощи.
   Гельмут стал навещать родной дом все реже и реже. Теперь он охранял лагеря с советскими военнопленными. Почти полтора года его переводили из лагеря в лагерь. Послужил он в Губене, затем Кюце, Розенберге, Реусе, Остпройзене, Шпандау, Ландсберге, Пилау, Кюстрине - и всюду находил способ, как помочь русским пленным, как больше навредить гитлеровцам.
   При встрече Клавдия Александровна передала мне копии писем Г.Ф Синякова, А.М. Фоминова, И.З. Эренбурга, написанных Гельмуту Чахеру, когда его отправляли из Кюстринского лагеря "ЗЦ".
   "Дорогой Гельмут, прощайте! У меня о Вас, о немецком патриоте, остались наилучшие воспоминания, - писал русский доктор Синяков. - Всей душой Вы, как и мы, ненавидите фашизм и страстно желаете победы русским. Вспоминаю Ваши слова: "Если победят немцы, русским будет плохо, а если победят русские, немцам будет хорошо." А вообще вы верите в нашу победу, и за это вам большое русское спасибо! Спасибо и за то, что вы делаете для победы советского народа".
   Когда представилась возможность, Гельмут с пятью другими немцами перешел линию фронта на нашу сторону.
   После окончания войны Чахер вернулся в родной Форст. Здесь он вступил в Социалистическую единую партию Германии, стал учиться и, получив диплом юриста, был судьей, секретарем партийной организации, председателем общества немецко-советской дружбы.
   Вот еще два письма о верном нашем товарище.
   "Вы храбро защищали наши маленькие права военнопленных. Вы вдохновляли нас радостными сообщениями с нашей великой Родины. Результаты сталинградского окружения мы хорошо знали от вас. Вы приносили нам газету "Роте Фане", и мы знали о борьбе немецких коммунистов, которые несли слово правды в массы, в армию. Многие из них за это поплатились жизнью. Мы знали, что все эти сведения вы, товарищ Чахер, доставали с риском для жизни, но эти сведения передавались среди узников из уст в уста, воодушевляли нас, придавали бодрости, терпения. Чахер! Мы уверены, как и вы, в том, что кровавый фашизм во главе с головорезом Гитлером предстанет перед справедливым судом всего человечества... "
   Это писал узник лагеря "ЗЦ" А.М.Фоминов. А вот прощальное письмо И.З. Эренбурга.
   "Зима 1941-1942 года была физическим истреблением советских воинов, попавших в плен. Как и полагалось во всех фашистских лагерях - ворота, за ними комендатура, тюрьма, виселица, баня, кухня и секции - французская, английская, американская, югославская, польская, итальянская и особо отгороженная несколькими рядами колючей проволоки, самая большая - русская. Внутри этой секции отдельно обнесены колючей проволокой с часовыми на вышке восемь фанерных бараков - лазарет, или ревир, как называли все.
   Раненые и больные - по 250 человек в каждом на двухэтажных нарах-клетках обтянутые кожей скелеты. Лежат люди, умирающие от ран. Лежат обгорелые летчики и танкисты. У многих сложные переломы, абсцессы, плевриты.
   А еще за двумя рядами проволоки - инфекционный барак - кромешный ад голод, грязь, избиения, стоны, смерть. Врачи из Берлина организовали в одном из бараков лечебно-экспериментальный пункт, где больным прививали различные инфекционные болезни, а у некоторых ампутировали совершенно здоровые конечности... Фашисты стремились любыми путями истребить советских людей. За малейшую провинность одного из пленных накладывали штраф на весь барак лишали истощенных до предела людей на срок до трех дней хлеба, супа или того и другого вместе.
   В лазарете господствовали фашистские палачи Менцель и Ленц. Каждую ночь эти два молодчика на глазах больных убивали очередную жертву. Никто не был застрахован от возможной участи. Полуживые, истерзанные голодом, холодом, недосыпанием, мы пытались выбраться из лазарета, но тщетно.
   И вот в лазарете появились вы, Чахер, - немец, капрал, охранник, переводчик. Прекратились ночные посещения фашистских палачей. Прекратились "опыты". Помещение лазарета стало немного отапливаться. Появились первые выздоровевшие и первые побеги. С вашим личным участием, Чахер, разрабатывались и готовились групповые и одиночные побеги. Вы сами разведывали места возможных подкопов и проходов для беглецов, отвлекали охрану, когда совершался побег. По национальности я еврей, а, как вы знаете, в лагере комиссаров и евреев уничтожали нещадно. Меня гестапо, как смертника, отправило на каменный карьер: там - мучительная гибель. Вы, Чахер, с доктором Синяковым сумели перевести меня в лазарет и списать в умершие. Днем я прятался за спины раненых на верхних нарах, а ночью ходил по бараку, "отдыхал". Только вам и Георгию Федоровичу я обязан своим спасением от неминуемой смерти. Низко вам кланяюсь и говорю - до встречи после победы у меня дома, в Москве".
   Все три письма Гельмуту Чахеру были датированы 7 июля 1943 года. Меня же в Кюстринский лагерь привезли в первых числах сентября 1944-го. Значит, Чахера в лагере уже не было и мои документы хранил кто-то другой?..
   При следующей встрече с доктором Синяковым я все-таки решила сказать ему об этом и уточнить, кто же сохранил в страшной неволе мой партийный билет и ордена.
   - Леня-комсомолец! - припомнил Георгий Федорович. - Это совершенно точно.
   - А фамилия Лени? - спросила я.
   - Не знаю. Все в лагере звали его Леней-комсомольцем.
   Как-то, будучи с делегацией Комитета ветеранов войны, возглавляемой маршалом Тимошенко, в Югославии, мне довелось встретиться в Загребе еще с одним бывшим узником лагеря "ЗЦ". Это был фармацевт Жарко Иеренич. Мы сидели с ним долго, вспоминая те тяжкие дни нашего заключения. И вот Жарко достает из кармана и показывает мне маленькую, пожелтевшую от времени фотографию. На фоне аптечных банок сидит Иеренич - худой, изможденный, а позади него стоит какой-то паренек.
   Я поинтересовалась, кто это. И тогда Иеренич ответил:
   - Леня-комсомолец! Вот там наверху, куда немцы не лазили, он хранил какие-то документы в банке с ядом.
   Перевернула я фотографию и с трудом прочитала уже изрядно стершиеся буквы - Алексей Кузьмич Крылов, село Юрьевка, Приморского района, Запорожской области.
   Когда приехала домой, тут же написала письмо в Юрьевку. Ответ пришел не сразу, потому что Алексей Кузьмич жил и работал фельдшером в соседнем селе.
   Но вот, наконец, получаю: "Мне живо представляется каменный холодный каземат для одиночного заключения, где находились вы, будучи тяжело больной, методы лечения ваших ран...
   Я вспомнил, как хранил ваш партбилет, награды...".
   Вот так отыскался Леня-комсомолец.
   А в 1963 году через журнал "Огонек" я получила первую весточку от профессора Павле Трпинаца. Он писал, что жив, здоров, что заведует кафедрой биохимии в университете Белграда.
   Через три года с волнением я читала Указ Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик:
   "За мужество и отвагу, проявленные при спасении жизни советских военнопленных в годы Великой Отечественной Войны, наградить гражданина Социалистической Федеративной Республики Югославии Павле Трпинаца орденом Отечественной войны 2-ой степени."
   Скуп и немногословен был Указ. А у меня, когда читала его, вместе с радостью за Павле невольно вставали воспоминания об этом мужественном человеке.
   ... В лагерь привезли тяжело раненного советского разведчика. На допросе он молчал, не проронил ни слова. Тогда гестаповцы решили подослать к нему провокатора. Узнав, что грозит нашему разведчику, Трпинац немедленно сообщил об этом Синякову - члену подпольной антифашистской организации лагеря. И вот Синяков и Трпинац берут трех санитаров (один из них радист, знающий азбуку Морзе) и идут на врачебный обход в барак, где находится разведчик.
   Он лежал в отдельной каморке на топчане под охраной автоматчика, рядом провокатор, забинтованный, как мумия. Обход больных начался с того, что Трпинац встал между топчанами, а Синяков в это время громко расспрашивать провокатора о самочувствии тот тяжело стонал. Доктор сочувствовал "больному", обещал исцеление, а радист в это время отстукивал пальцами по бинтам разведчика морзянку: "Рядом лежит провокатор!" Так он повторил несколько раз, пока раненый не дал сигнал глазами, что понял, в чем дело.
   Врачебный обход закончился. Поразительная отвага и находчивость врачей спасли тогда от неминуемой гибели еще одного советского человека...
   Спустя время после опубликования Указа по приглашению министра здравоохранения к нам из Югославии прилетели профессор Трпинац, а из Челябинска - доктор Синяков. Рассказам нашим и воспоминаниям не было конца! На встречу собрались и другие товарищи по беде.
   Приехал Николай Майоров, бывший летчик-штурмовик, а в дни встречи уже работник одного из институтов Академии наук СССР. Фашисты сбили его над Сандамирским плацдармом в тот самый день, 20 августа 1944 года, когда сбили и меня на Магнушевском. Тут же, где он упал вместе с самолетом, его прошили автоматной очередью. Но не суждено было умереть гвардейцу 95-го штурмового авиационного полка. Его, чуть живого, подобрала похоронная команда, состоявшая из стариков и юнцов тотальной мобилизации. Так, с развороченной челюстью и газовой гангреной руки Майоров оказался в Кюстринском лагере "ЗЦ".
   Георгий Федорович Синяков, наш русский доктор, из "кусочков" собрал челюсть, спас руку, а главное - жизнь. Русскому доктору Синякову помогал в исцелении летчика Майорова Павле Трпинац.
   Прочтя указ, Майоров говорил мне по телефону и плакал... Он не знал, что Синяков и Трпинац остались живы:
   - Анна Александровна! Я думал, что их нет в живых. Какая радость! Какое счастье! Дайте, пожалуйста, мне их адреса. Я сейчас же полечу к ним.
   - В Челябинск вы можете лететь хоть сегодня, - сказала я тогда Майорову. А вот в Югославию, в Белград, где живет профессор Трпинац, достать визу, нам, бывшим пленным, вряд ли удастся...
   На встрече был и бывший летчик-истребитель Александр Каширин, приехавший из города Ступино Московской области. Обращаясь к доктору Синякову, он сказал:
   - Вы лечили не только раны, но и души людей. Вы не думали о своей жизни, ежедневно, ежечасно подвергая себя смертельной опасности со стороны гестапо. Вы каждый день сообщали нам, раненым и больным, положение на фронтах. Вы вели пропаганду против власовцев, вселяли в людей веру в победу над фашизмом, организовывали побеги, доставали ножницы для перерезания колючей проволоки, хлеб беглецам, компасы. Вы были для нас, пленных, всем: и врачом, и командиром, и комиссаром, и отцом...
   Я был летчиком-истребителем. С первого дня войны на фронте. Многое повидал, многое пережил. В последний свой воздушный бой я со своим ведомым дрался с шестеркой истребителей. Мы сбили одного мессершмитта, затем второго, а третий вышел из боя с повреждениями. Но и мне здорово досталось. Боли от полученных ран не было, а вот кровь откуда-то лилась. Я чувствовал ее запах и у меня от этого кружилась голова, дурманило. Тогда я повернул на восток, хотел - во что бы то ни стало - долететь до своих. Когда мотор заглох, я был уверен, что сажаю свой "ястребок", уже перелетев линию фронта - на своей территории. Но я не дотянул до своих...
   Сознание ко мне вернулось не скоро. А может оно и совсем бы не вернулось, не окажись я в Кюстринском лагере у русского доктора. Вы, Георгий Федорович, ампутировали мои гангренозные ступни ног, очистили многочисленные раны и я ожил... Нас было шестнадцать летчиков. Вы нас лечили, берегли, как сыновей, прятали среди раненых пленных, ведь для летчиков у фашистов был уготован специальный лагерь с особым режимом. Трудно перечислить все, что вы сделали для спасения советских людей, да и просто для людей в многонациональном лагере "ЗЦ". И мы, спасенные вами, низко кланяемся вам и говорим большое русское спасибо, дорогой наш доктор! Стихотворение, которое вы нам читали в лагере, я запомнил:
   Сквозь фронт, сквозь тысячу смертей,
   Сквозь дантов ад концлагерей,
   Сквозь море крови, жгучих слез
   Я образ Родины пронес.
   Как путеводная звезда,
   Сиял он предо мной всегда...
   Образ Родины придавал нам силы, вселял веру в нашу победу. И мы выстояли всем смертям назло!
   "Смерш"
   Память. Ох уж эта память... Ни с того, ни с сего заработала и вытащила такое... Не приведи Господь! Столкнула такие отдаленные времена, обстоятельства людей живых, сегодняшних, и тех, что были когда-то и погибли...
   Я осторожна со своей памятью. Вообще стараюсь не увлекаться воспоминаниями. Память - памятью, а жизнь - жизнью. И все-таки я должна рассказать своим внукам и правнукам правду. Правду о том, как под Кюстрином, когда затихли бои и подоспели тылы, всем нам, оставшимся в живых, теперь уже бывшим узникам Кюстринского лагеря, приказали идти в город Ландсберг - на проверку. Я идти не могла.
   И вот, помню, ехал по дороге солдат на повозке, и доктор Синяков упросил его довезти меня до ближайшего городка, куда тот солдат и сам направлялся. Мне Георгий Федорович сказал, чтобы при въезде в город ждала их у первого дома. Недолго пришлось ждать. Только успела присесть на лавочку, как подошли ко мне офицер, два солдата с автоматами и приказали следовать с ними. Так, с двумя автоматчиками по бокам, во главе с красным командиром я и поковыляла по поверженному немецкому городку.
   На мне был жакет "по последней варшавской моде" - тот подарок от пленных англичан. На жакете два ордена Красного Знамени, медаль "За отвагу", а в нагрудном кармане лежал партийный билет. Опаленные огнем волосы еще только-только начинали вырастать, так что голову я прикрыла теплым шарфом. Подарил мне его югославский крестьянин из провинции Банат - Жива Лазин.
   Так вот я и шла по городу - в таком обмундировании, тапочках из шинельного сукна с красными звездочками на мысах, и в сопровождении "почетного экскорта". Привели меня в комендатуру, к самому коменданту. Тот не долго думая, без особых проволочек и допроса "подозрительной личности" - теперь уже с усиленным конвоем - отвез меня прямо в отделение контрразведки "Смерш" 32-го стрелкового корпуса, 5-ой Ударной армии. Здесь меня "разместили" на топчане в караульном помещении. Внизу, в подвале, были пленные гитлеровцы, а я, слава Богу, не с ними вместе, а над ними. Как говорят летчики, имела преимущества в высоте.
   В первую же ночь, два солдата с автоматами повели меня на допрос. Надо было подняться на второй этаж соседнего с караульным помещением здания. Плохо слушались ноги, при движении лопалась тоненькая кожица, едва образовавшаяся на ожогах, саднили и кровоточили руки на сгибах и ноги. Остановлюсь - солдат толкает автоматом в спину.
   Ввели в ярко освещенную комнату с картинами на стенах и большим ковром на полу. За столом сидит майор. На вид доброжелательный. Но для начала отобрал у меня награды, партбилет, внимательно и долго рассматривал их в лупу, долго не разрешая мне садиться. Вот-вот, думаю, упаду, но напряжением каких-то сил держалась и все просила разрешить мне сесть. Наконец разрешил. Думала, что никакая сила меня не оторвет теперь от стула, ан нет. "Доброжелательный" майор как гаркнет:
   - Встать! - я и вскочила с того стула.
   А дальше посыпалось:
   - Где взяла ордена и партбилет?
   - Почему сдалась в плен?
   - Какое было задание?
   - Кто давал задание?
   - Где родилась?
   - С кем должна выйти на связь?..
   Эти и другие вопросы майор задавал мне по очереди или вперемешку почти до самого утра. Что бы я не говорила, он кричал: "Лжешь, немецкая овчарка!.."
   Много ночей было одно и тоже. В туалет водили под конвоем. Есть приносили раз в сутки сюда же, в караулку - на топчан. Оскорбляли всякими нецензурными словами...
   Мое имя было забыто. Я была "фашистская овчарка".
   Вспоминаю, как после войны я впервые рассказывала о моем пребывании в "Смерш" нашему бывшему командиру полка Петру Кареву. Я говорила тогда и плакала почти до истерики, а он как закричит:
   - А что ты? Что же ты не напомнила ему хотя бы тот случай, когда тебя в сорок первом посылали на беззащитном У-2 на разведку? Когда ты, Аня Егорова, в сорок втором на том же У-2 была сбита и подожжена фашистскими истребителями, обгорела, но приказ войскам доставила. То ли было! Через то ли прошла! Брали Новосибирск, Ковель, Луцк, Варшаву... Почему же ты, летчик-штурмовик, ему, подлецу, тыловику, ничего не бросила в морду?!... - Карев гневно рубанул по воздуху рукой и предложил: - Давай выпьем, Аня Егорова, по сто граммов наших, фронтовых!..
   Да... Так вот продолжу свои "хождения по мукам", на десятые сутки пребывания в "Смерше" мое терпение лопнуло. Я встала с топчана и молча направилась к выходу, а там по широкой лестнице прямо на второй этаж к тому майору.
   - Стой б... ! Стрелять буду! - тонко так намекнул мне охранник и бросился в мою сторону. Но я продолжала подниматься по лестнице почти бегом. Откуда только силы-то взялись?.. Кажется, в восемнадцатом веке англичанин Джон Брамден заметил: "Бойтесь гнева терпеливого человека". Верно заметил...
   Я быстро открыла дверь и с порога закричала - или мне это только показалось, что я кричала:
   - Когда прекратите издеваться?.. Убейте меня, но издеваться не позволю!..
   Очнулась. Лежу на полу на ковре. Рядом стоит стакан с водой. В комнате никого нет. Я тихонько поднялась, выпила водички и села на диван, стоявший у дальней стены. Потом дверь открылась вошел майор Федоров. Я уже знала его фамилию.
   - Успокоились? - спросил меня вежливо.
   Я промолчала.
   - Вот дней девять тому назад вас разыскивали бывшие пленные Кюстринского лагеря "ЗЦ" - врачи. Они написали все, что о вас знают. Как вы попали в плен, как вели себя и как они лечили вас. Просили вас отпустить с ними вместе на проверку в лагерь в Ландсберг, но мы тогда не могли этого сделать. Уж очень подозрительно - в таком аду сохранить ордена и - больше того - партийный билет!.. Короче, мы вас отпускаем. Проверили. Если хотите, оставайтесь у нас работать...
   - Нет, нет, - поторопилась сказать я. - Хочу в свой полк. Он где-то здесь воюет на этом направлении...
   - Можете идти, куда хотите, - отрезал майор.
   - А как же я пойду без справки? Меня тут же заберут и обратно куда-нибудь - упрячут...
   - Справок мы не даем! Если хотите в свой полк, то советую выйти к контрольному пункту на дорогу и попросить, чтобы вас подвезли, куда следует.
   - Вы издевались надо мной, майор, а теперь смеетесь! Вы видите: идти я почти не могу и кто меня посадит на машину без документов? Дайте мне справку и довезите до КП - Христом Богом прошу!
   Майор смилостивился, дал мне справку, мол, такая-то прошла проверку. Потом он приказал довезти меня на повозке до контрольного пункта. Там подсказали, где находится штаб 16-й воздушной армии и посадили на попутную машину.
   В отделе кадров армии меня сразу же определили в армейский "Смерш".
   - Будем делать запрос в 34-й стрелковый корпус 5-ой ударной армии, где вы проходили проверку, - сказали и отвели жилье - комнату со всеми удобствами и питанием в офицерской столовой. Жена начальника "Смерш" принесла мне журналы, книги - читай себе, почитывай...
   Приходили какие-то женщины, офицеры штаба армии, летчики... Поздравляли меня с возвращением с того света, что-то дарили. У меня уже скопилась целая куча каких-то вещей, и кто-то, помню, пошутил:
   - Вот вы, товарищ Егорова, в аду побывали, теперь вам рай уготован...
   А однажды пожаловал капитан Цехоня. К сожалению, я не помню ни имени его, ни отчества. А вот доброту его во век не забуду! До штабной работы в 16-й воздушной армии он служил в нашем 805-ом штурмовом авиаполку адъютантом 3-ей эскадрильи. Была такая должность, теперь - начальник штаба эскадрильи. Будучи замкомэска 3-ей эскадрильи, я его часто ругала за всякие "мелочи", хотя говорят, что в авиации мелочей нет. Цехоня не сердился на меня, или делал вид, что не сердится, но ошибок не повторял. И вот теперь пришел навестить меня, узнав, что я нашлась, живая. Он принес мне в дар какие-то красивые платья и сказал:
   - Собрал посылку жене, а вот узнал, что ты жива, принес тебе...
   - Зачем мне платья? - настороженно спросила я. - Наверное, мне дадут вещевики гимнастерку с юбкой?..
   - Тебе лечиться надо, Анночка, - ласково сказал Цехоня, - и начал искать по карманам носовой платок...
   В полку мое письмо получили. Сообщили в дивизию, мол, жива и находится на нашем участке фронта. Командир дивизии полковник В.А.Тимофеев приказал тогда замполиту нашего полка Д.П.Швидкому срочно снарядить "экспедицию" на поиски меня. И вот наша встреча в отделе кадров 16-й воздушной армии.
   ... Я сидела на скамеечке, ожидая вызова. Рядом со мной лежал костыль, помогающий передвигаться, соломенная сумочка с эмблемой ВВС и моими инициалами - "А.Е". Эту сумочку мне сплели летчики узники Кюстринского лагеря (сейчас она хранится в Центральном музее Вооруженных Сил РФ). Швидкий увидел меня первым. Выскочив из машины, с раскинутыми в стороны руками он бросился ко мне. А я что-то не сразу узнала его: небольшого роста, в меховом комбинезоне и унтах, на голове шапка-ушанка - ну, как медвежонок.
   Фамилия Швидкий очень соответствовала характеру Дмитрия Поликарповича. Он быстро поцеловал меня, всхлипнул носом и побежал оформлять мои документы - с тем, чтобы сразу же увезти меня в полк.
   Подошла и группа автоматчиков, сопровождавших замполита. Они шумно здоровались со мной, наперебой рассказывали новости полка, и только один стоял в стороне и, не скрывая своего горя, плакал, повторяя: "А Дуся погибла...". Я внимательно посмотрела на плачущего и узнала в нем воздушного стрелка Сережу, о котором так печалилась Дуся. Она и бомбы противотанковые укладывала в свою кабину - в последнем вылете, - чтобы мстить за Сережу...
   Верная гадалка
   Письмо от меня в те дни получила и моя мама - его отослали из лагеря танкисты, освободившие нас. Получила, прочитала несколько раз, перекрестилась и решила, что сходит с ума. Ведь была похоронка, была назначена пенсия вместо аттестата, была верная гадалка и, наконец, были отпевание в церкви и запись в поминальнике за упокой души воина Анны... Схожу с ума, окончательно решила мама, еще раз перекрестилась и направилась к соседке. Там, протягивая письмо ее сыну, стала просить:
   - Толюшка, почитай! Что-то мне мерещится...
   Оказывается, когда маме принесли похоронную на меня, она от горя слегла, но в гибель мою верить не хотела. Кто-то из деревенских ей доверительно сказал, что есть очень верная гадалка, которая дорого берет, но гадает только правду и только правду. Предупредили, что за гадание гадалка берет дорого. Мама собрала вещички, кое-какие деньги и написала записку старшей дочери в Кувшиново, где та работала и жила с семьей: "Манюшка! Ты мне очень нужна на сутки, отпросись на работе и приходи с ночевкой".
   Мария с трудом отпросилась на работе, пришла в Володово затемно.
   - Сходи, дочушка, в Спас-Ясиновичи. Уж последняя надежда на гадалку. Что скажет она, тому и быть.
   И Мария утром чуть свет отправилась - тридцать километров туда, да столько же обратно - пешком. Надо успеть за день, завтра на работу в утреннюю смену. Дочь выполнила наказ матери. А гадалка нагадала, что меня нет в живых. Видимо, мало заплатили. Вообще-то это редкий случай, чтобы гадалка плохо нагадала, не вселила человеку надежду. И сестра - вместо того, чтобы поддержать мать святой ложью - сказала гадалкину "правду". У нас в семье была такая заповедь - матери говорить только правду, какая бы она ни была.
   После такого сообщения мама опять тяжело заболела. А тут еще, как на грех, Калининский облвоенкомат вместо аттестата, по которому мама получала деньги от меня, назначил пенсию. Вера в то, что я жива, была начисто разбита.
   Позже, лет пять спустя после войны, меня повесткой вызвали в Ногинский райвоенкомат - по месту жительства - и дали под расписку прочесть исполнительный лист Калининского облвоенкомата, в котором требовали с меня вернуть долг в сумме трех тысяч рублей за пенсию, якобы незаконно выплачиваемую моей матери в течение пяти месяцев. В случае неуплаты, грозились дело передать в суд...
   - Я не буду платить, - сказала я тогда майору - начальнику 1-го отдела военкомата. - Никто не просил назначать моей матери пенсию вместо аттестата. А впрочем, пусть Калининский областной военкомат взыщет с ВВС не выплаченное мне вознаграждение за успешно совершенные мной боевые вылеты, - пришла мне в голову такая мысль:- из нее возьмите себе, сколько надо, а остальное вышлите по моему домашнему адресу.
   - Пишите докладную! - сказал майор.
   Я написала. Но до сих пор - полвека прошло! - ни ответа, ни привета...
   Проболев более месяца, мама с трудом дошла до церкви и договорилась с священником отпеть меня и отслужить по православному молебен за упокой души. Кстати, поминальник - книжечка такая с крестом на обложке, в которой записи о здравии и отдельно за упокой - хранится у меня в письменном столе до сих пор. В графе за упокой записано "Воин Анна, а потом - сердито так! - вычеркнуто другими чернилами маминой рукой...