Когда Тарасов, посадив самолет, подошел к нам, мы сразу же обступили его с вопросами.
- Дело было так, - начал Павел Тарасов. - Выполнив задание, мы возвращались домой. Только перелетели линию фронта, увидели четырех "яков", гоняющих двух "мессеров". Думаем: помощь наша не нужна - сами справятся. Да и горючее у нас на исходе...
Тарасов прервал рассказ. Мимо нас в сопровождении конвоиров прошел фашистский летчик - рыжеволосый верзила. Он был ранен в руку, но старался идти бодро, надменно поглядывая на нас.
- И вдруг заметили вот этого фрукта, - продолжал Тарасов, указав рукой на фашиста. - Вместо того чтобы поддержать своих, он ушел вниз и там прохлаждался. Мы к нему, фриц - наутек. Но высота небольшая, развернуться негде, к тому же мы находились сверху. Прижали его к земле и повели к аэродрому.
Трижды он пытался улизнуть, но каждый раз мы подбрасывали ему огонька. Видно, тогда его и ранили. Задуманный план удалось выполнить.
Как только Тарасов заикнулся о плане, нам сразу стало понятно не совсем обычное поведение летчиков в последние дни. Они часто уединялись, о чем-то горячо спорили, что-то чертили прутиками на земле. Им явно не хотелось посвящать других в свои секреты. Когда к ним подходил кто-нибудь, они сразу переводили разговор на другую тему. Лишь парторга полка Лисицына посвятили в свои планы.
Вскоре в полк поступило приказание подготовить "мессершмитта" к перегонке в Москву для показа на выставке трофейного немецкого оружия.
И вот пришел Первомай. Каждый из нас, следуя традиции, стремился достойно встретить этот праздник, преподнести Родине свой подарок. Какой? Ну конечно же сбитый вражеский самолет. Такое стремление было у всех, но повезло лишь Машенкину, Туманову, Федорову и Свеженцеву. Правда, и остальные летчики воевали неплохо, хотя и не увеличили боевого счета.
После майских праздников активность наших наземных войск возросла. В результате упорных боев они сломили сопротивление противника и 5 мая освободили станицу Крымскую. Впереди была Голубая линия - главная полоса вражеской обороны. Возникла реальная возможность уничтожить немецко-фашистские войска на кубанском плацдарме. Гитлеровское командование всполошилось. Оно перебросило из Крыма свежие пехотные части, значительно усилило свою авиацию. Советские войска приостановили наступление на этом участке. Необходимо было перегруппировать силы, подготовиться к новому удару по врагу.
Мы продолжали летать на прикрытие наземных войск, В воздухе нередко вспыхивали ожесточенные схватки. В одной из них погиб командир эскадрильи Федор Свеженцев. В неравном бою с "мессершмиттами" он израсходовал боеприпасы, но не покинул товарищей. Спасая летчика, оказавшегося в тяжелом положении, Свеженцев таранил вражеский самолет. Когда он выбросился с парашютом, фашисты расстреляли его в воздухе.
Гибель Федора Свеженцева потрясла нас. Мы уважали и любили этого виртуозного летчика, умного командира и обаятельного товарища. Он сбил одиннадцать вражеских самолетов - больше всех в полку. А сам всегда возвращался с заданий без единой пробоины.
Вскоре в полк пришло письмо от жены Федора Свеженцева. Заканчивалось оно так: "Хотелось написать такие слова, которые помогли бы вам бить ненавистного врага. Но мне трудно сейчас излагать свои мысли. Пишу то, что у меня на душе. Прошу всех, кто знает моего Федю, об одном - отомстить немецким фашистам за его гибель".
И мы поклялись беспощадно уничтожать гитлеровскую нечисть.
Над аэродромом взвилась зеленая ракета. Мы бросились к самолетам, запустили моторы и через несколько минут были уже в воздухе. Не знаю, как это произошло, но в нашей шестерке оказались почти все те, кто хорошо знал Федора Свеженцева: Батычко, Федоров, Машенкин, Туманов и я. Группа получила задачу сопровождать штурмовиков, которые должны были нанести удар по колонне вражеских войск, двигавшейся к Голубой линии.
Сразу же после взлета мы пристроились к "илам". Около Крымской прошли линию фронта. Вскоре показалась и вытянувшаяся неприятельская колонна. Штурмовики с ходу пошли в атаку. Нам хорошо были видны трассы реактивных снарядов, которые они обрушили на врага. Гитлеровцы начали в панике разбегаться. Вспыхнуло несколько автомашин. А "илы" уже разворачивались для повторного удара.
Но нам не пришлось долго любоваться работой штурмовиков. Со стороны солнца появилась большая группа "мессеров". Распределившись попарно, они на большой скорости устремились к "илам". Наши истребители преградили им путь. Завязался ожесточенный бой. Хотя фашистов было почти вдвое больше, чем нас, им так и не удалось прорваться к штурмовикам. В короткой схватке четырех "мессеров" мы сбили, а остальных вынудили покинуть поле боя. Разгромив вражескую колонну, штурмовики взяли курс на восток. Мы снова пристроились к ним и довели их до самого аэродрома.
Вечером, за ужином, только и говорили об этом бое. Ведь нам впервые пришлось прикрывать штурмовиков в такой сложной обстановке. Желая отметить наш успех, начпрод выставил на стол дополнительную порцию вина. Но меня удивила не столько щедрость хозяйственника, сколько поведение Батычко. Он пил больше всех. "В чем дело? - раздумывал я. - Ведь Батычко никогда не был поклонником "зеленого змия".
- Что случилось, Иван? - спросил я его, когда мы вышли из столовой. Зачем так много пил? Может, с рассветом опять в бой...
Батычко ничего не ответил, но по его нахмуренному лицу я понял, что какая-то закавыка у него есть. Спросил еще раз.
- Знаешь, друг, - задумчиво сказал он. - Из всех неприятных вещей на свете самая паршивая - недоверие.
- Недоверие? Кто же тебе не доверяет? - возмутили меня его несуразные мысли.
- Нашелся такой... Помнишь, мне дважды приходилось возвращаться из-за того, что шасси не убирались? Так вот... сегодня мне намекнули, что случаи эти довольно странные.
- Преувеличиваешь! Ведь все знают, что виноват был механик. Причем же здесь ты?
- Так-то оно так. Но намек был уж очень прозрачным.
Мне так и не удалось переубедить впечатлительного и до скрупулезности честного Батычко. Его всегда возмущали малейшая недоговоренность и фальшь. От возбуждения, подхлестнутого солидной дозой вина, он, как потом выяснилось, не спал почти всю ночь.
А рано утром нас вызвали на аэродром. Вид у Батычко был усталый. Подумав, что это после вчерашнего ужина, я посоветовал ему повременить с вылетом. Но он улыбнулся и сказал, что чувствует себя отлично. Его ответ меня немного успокоил, и я направился, к своей группе летчиков. Нам предстояло вылетать во вторую очередь.
Когда Батычко взлетел, я невольно стал наблюдать за ним. Из головы не шел вчерашний разговор. И надо же было так случиться: правая нога его самолета опять убралась не до конца. Я сразу представил себе состояние летчика. Теперь Батычко ни за что не вернется на аэродром, хотя это обязательно нужно сделать. Так оно и вышло. На неисправной машине командир эскадрильи повел свою группу к линии фронта.
Как потом рассказывали очевидцы, нашим летчикам пришлось вести очень тяжелый бой. Батычко удалось сбить "мессершмитта", но когда он настигал второго, у его "яка" вывалились шасси. Самолет отяжелел, потерял маневренность. На него сразу же набросились три фашиста. Помощь боевых друзей пришла слишком поздно...
Узнав о гибели Батычко, мы не находили себе места. Война унесла еще одного замечательного человека. Кто виноват в его гибели? Фашисты? Да. Но у каждого из нас, хорошо знавших Батычко, появлялись и другие мысли. Мы думали и о душевной травме, нанесенной этому рыцарю мужества, прямоты и честности. К чему, не разобравшись, бросать человеку намеки, которых он не заслужил?
Возмущала также практика поощрения отличившихся летчиков - двойная, а то и тройная норма "наркомовской" водки. А такие порядки у нас укоренились прочно. Сбил самолет - получай лишнюю чарку. Кое-кто не понимал, что это вознаграждение пагубно для летчика, особенно в обстановке напряженнейших кубанских боев. Отдыхать нам приходилось урывками, а регулярные выпивки ослабляли организм, расшатывали нервную систему. И чего греха таить, именно лишняя чарка была одной из причин гибели некоторых летчиков.
С этими мыслями Туманов, Машенкин и я пришли как-то к парторгу Михаилу Лисицыну. Он замещал Пасынка, убывшего перед отлетом на Кубань в госпиталь с острым приступом аппендицита.
- Надо запретить выдавать летчикам винные "награды", - предложили мы. Каждый из нас готов вообще отказаться от положенных ста граммов.
- Вполне согласен с вами. Только как на это посмотрит начальство? неуверенно поддержал нас Лисицын. - Ведь указание выдавать такие наградные дано не дивизией и даже не корпусом...
- Неважно, чье это распоряжение! - перебил его Туманов. - Важно, что оно неправильное, вредное. Пора с этим кончать.
- Хорошо, друзья, завтра я буду в штабе дивизии и посоветуюсь...
"Эх, Миша, Миша, - подумал я, когда мы уходили от него. - Парень ты хороший, но идти против течения почему-то побаиваешься. Жаль, что нет сейчас с нами Пасынка. Он бы обязательно добился отмены этого нелепого распоряжения. Ничего, скоро комиссар вернется".
Рассуждая так, мы, пожалуй, слишком много требовали от Михаила Лисицына. Политработник он был молодой, неопытный, жизнь его, как говорится, еще не обстреляла. А вообще-то он работал весело, с огоньком, в любое дело вкладывал душу.
Перед вечером в полк прилетел генерал Савицкий, усталый, недовольный. Мы, конечно, понимали его состояние. Шутка ли, за какие-то две недели потерять столько летчиков! И каких! Где найти им замену? Как воевать дальше? Видимо, об этом генерал и разговаривал с командиром полка с глазу на глаз в штабной землянке. О том, что разговор был не из приятных, мы догадались по настроению майора Еремина, который провожал командира корпуса.
В последующие дни обстановка в воздухе несколько разрядилась. Активность вражеской авиации снизилась. Реже стали вылетать и мы. А в середине мая поступило распоряжение - перебазироваться на аэродром, расположенный около станицы Ново-Титаровская. Там, оказывается, нас ждали летчики, которым нужно было помочь переучиться на новые самолеты.
4
С перелетом в Ново-Титаровскую кубанские бои для нас закончились. Почти месяц мы изо дня в день вели ожесточенные схватки с немецко-фашистской авиацией. Вполне естественно, что за это время наш полк, по сравнению с другими частями корпуса, уничтожил наибольшее количество вражеских самолетов - шестьдесят четыре! Правда, и у нас потери оказались немалые: двадцать пять машин и девятнадцать летчиков.
Хотя внешне все выглядело благополучно - побед в два с лишним раза больше, чем поражений, - мы были недовольны таким итогом. К чему заниматься арифметикой, если полк лишился более половины воздушных бойцов?
Стали искать причины этих неоправданных потерь. Одной из них было, разумеется, отсутствие у наших летчиков достаточного боевого опыта. К предстоящим схваткам с гитлеровцами мы готовились в основном по урокам Халхин-Гола и Хасана. А многие применявшиеся там тактические приемы к началу Отечественной войны устарели. Отсталость в тактике особенно отрицательно сказалась на результатах наших первых боев.
Правда, с прибытием на Кубань командование дивизии и корпуса кое-что сделало для ознакомления нас со свежим фронтовым опытом. Но этих наспех проведенных мероприятий оказалось мало для того, чтобы восполнить пробел в тактической подготовке летного состава.
Ведь в небе Кубани нам пришлось встретиться с гвардией фашистской авиации - с истребительной эскадрой "удет". Она состояла из отборных, самых опытных летчиков, многие из которых имели на своем счету по нескольку десятков сбитых самолетов. Соперничать с такими "асами" нам вначале было очень и очень трудно.
Таковы, если можно так выразиться, объективные причины наших сравнительно больших потерь. Но были и субъективные. К ним в первую очередь нужно отнести, пожалуй, шаблон в постановке задач летчикам. Дело в том, что на первых порах вся наша боевая деятельность зависела от воли начальников штабов, которые сами не летали. Они определяли не только районы, но также высоты и скорости барражирования истребителей. И, конечно, "навели порядок". Каждый день мы летали по одним и тем же маршрутам, на одних и тех же скоростях и высотах.
Фашисты не замедлили воспользоваться шаблоном в наших действиях. Они заранее занимали наиболее выгодное положение и, когда мы появлялись, били нас наверняка, Понадобилось энергичное вмешательство командиров и летчиков, чтобы искоренить эту косность.
Требовалось коренным образом улучшить практику разбора воздушных боев.
Некоторые начальники считали наши большие потери случайностью и не заботились о детальном анализе действий летчиков, особенно неправильных, не вскрывали причин их неудач.
Правда, отдельные командиры проводили такую работу на свой риск и страх, но их опыт не стал достоянием всех. И когда руководители осознали эту ошибку, время оказалось потерянным.
Думается, что конференция, которую мы однажды подготовили, могла бы в известной мере восполнить пробел в тактической подготовке летчиков. Но ее, к сожалению, провести не удалось.
Значительная доля вины за наши неудачи ложилась и на партийно-политический аппарат полка. Отдавая должное энергии и находчивости парторга Михаила Лисицына и комсорга Бориса Тендлера, нужно отметить, что они все-таки недостаточно конкретно и целеустремленно проводили свою работу, нередко ограничивали ее собраниями, докладами, информациями и беседами на общеполитические темы. Даже пропагандируя опыт отличившихся в боях, они не старались сломить устаревшие взгляды на тактику ведения воздушной борьбы. Чувствовалось отсутствие Пасынка, обладающего удивительной способностью работать с людьми, умением смотреть вперед, подмечать новое, передовое и решительно претворять это в жизнь. Настойчивость Тимофея Евстафьевича в сочетании с партийной принципиальностью всегда позволяла ему доводить начатое дело до конца.
Воздушное сражение на Кубани явилось для нас, таким образом, хорошей школой боевого мастерства. В ходе напряженной и трудной борьбы с вражеской авиацией было решительно отброшено все устаревшее, найдены и освоены новые приемы боевого применения истребителей.
Прежде всего основной тактической единицей при ведении воздушных боев стала пара. Хотя раньше мы и применяли ее, но делали это неумело, непродуманно. В частности, не было стабильности в ее составе, перед каждым очередным вылетом она комплектовалась заново. Это непостоянство отрицательно сказывалось на слетанности.
В ходе кубанских боев наши летчики в совершенстве освоили вертикальный маневр, без которого немыслима наступательная тактика.
Теперь в поединках с врагом они стали действовать смелее, активнее, не обороняться, а нападать, решительно навязывать свою волю противнику, атаковать внезапно и на больших скоростях.
Много нового было внесено и в тактику. Опыт боев на Кубани показал, что истребители должны действовать небольшими группами (по четыре - шесть самолетов в каждой), эшелонированными по высоте. Этот порядок не только расширяет возможности для маневра, особенно вертикального, но и позволяет своевременно приходить на помощь друг другу.
Так появилась знаменитая "кубанская этажерка". Каждая группа, из которых она состояла, решала в бою свою, определенную задачу. Одна являлась ударной и предназначалась для разгрома бомбардировщиков противника, другая сковывала вражеских истребителей прикрытия, третья, самая верхняя, прикрывала остальные и приходила им в нужный момент на выручку.
Во время воздушных боев над Голубой линией очень много пришлось потрудиться инженерно-техническому составу нашего полка. Требовалось предельное напряжение сил и исключительное мастерство для того, чтобы обеспечить вылет каждого самолета по четыре-пять раз в день. И, кроме того, надо было своевременно ввести в строй поврежденную технику.
Всю работу инженерно-технического состава возглавлял майор Ерохин. Выше среднего роста, плотный, энергичный, он был замечательным специалистом и умелым организатором.
Под стать ему подобрались и инженеры эскадрилий: быстрый, вездесущий Агейкин, степенный, но ничуть не медлительный Кирилюк, такой же рассудительный "академик" Горюнов. Они умело руководили своими подчиненными, соперничая между собой в быстроте и качестве подготовки самолетов к вылетам.
Неутомимым тружеником зарекомендовал себя механик Хантимиров. Он, казалось, был способен работать без отдыха. Его самолет всегда был в боевой готовности. Недаром впоследствии, когда мы воевали уже на Украине, на эскадрильской стоянке появился щит с надписью:
Механик!
Если хочешь скорее домой,
Если жаждешь победы и мира.
Готовь самолет свой в бой,
Как готовит его Хантимиров.
Мою машину обслуживали механик Иван Григорьев и моторист Илья Лившиц. В эскадрилье, казалось, не было слаженнее этой технической пары, несмотря на резкую разницу в их характерах. Если первый был очень спокойным, даже флегматичным, то второй, как говорил сам, любил ходить с песней по жизни.
Эти люди как бы дополняли друг друга. Я всегда был спокоен за свою машину. Она ни разу не отказала за все годы войны.
Прибыв в Ново-Титаровскую, мы сразу же приступили к переучиванию летчиков другой части. Несмотря на то что у большинства из нас инструкторской практики не было, мы неплохо справились с поставленной задачей. За короткий срок все наши ученики освоили новый для них истребитель Як-1. Мы постарались передать им и боевой опыт, накопленный в кубанских боях.
Когда переучивание летчиков было закончено, майор Еремин собрал нас в штабном домике и объявил:
- Получено распоряжение перебазироваться в тыл - на отдых и пополнение...
Что же, подумалось мне, решение правильное и своевременное. В полку большой некомплект летчиков, да и отдохнуть неплохо после тяжелых кубанских боев. А может быть, и самолеты новые дадут...
Только мы начали строить прогнозы на будущее, как открылась дверь, и вошел Тимофей Евстафьевич Пасынок. Изрядно похудевший (видимо, операция была тяжелой), усталый, но радостный, он бросился всех обнимать.
- А где же остальные? - спросил Пасынок, когда несколько улеглось возбуждение от встречи, - Батычко, Новиков, Свеженцев?..
Все опустили головы, не решаясь смотреть в глаза замполиту.
- Что ж молчите? Отвечайте! - голос Тимофея Евстафьевича дрогнул.
- Нет больше их, - глухо проговорил Еремин. - И многих других... Здесь почти все...
Пасынок нахмурился, его плечи ссутулились. Тяжелая задумчивость сковала замполита. Наконец пересилив себя, он обронил:
- Такие люди погибли! Гордость полка! Совесть не простит, если мы их забудем... А наградные листы оформили?
- Нет. Не до них было, - ответил Лисицын.
- Нужно немедленно это сделать! И надо начинать писать историю полка. К нам скоро прибудет молодежь. Она должна знать о боевых традициях дальневосточников.
В тот же день Пасынок вызвал к себе старшину Ганкина, который до войны был фотокорреспондентом "Ленинградской правды". Замполит уважал этого энергичного, находчивого, исполнительного человека.
- Марк, есть важное дело, - сказал Пасынок. - Надо побывать в районе боев и сфотографировать все сбитые нашими летчиками вражеские самолеты. Кроме того, на каждый из них получить подтверждение от командования наземных войск. Справишься?
- Какой может быть разговор, Тимофей Евстафьевич, - ответил старшина. Раз дело важное - нужно выполнять.
Через несколько дней Ганкин вернулся с фотографиями и с документами, подтверждающими боевую работу летчиков. На их основе были оформлены наградные листы. Постепенно начала создаваться история части. А некоторое время спустя Борис Тендлер, старшина Ганкин и сержант Кличко положили перед Пасынком старательно переплетенный и красочно оформленный "Боевой путь полка". В нем рассказывалось о создании части и о славных фронтовых делах летчиков, техников и механиков.
- Молодцы, друзья, - сказал Пасынок, бережно листая историю полка. Эту книгу надо хранить пуще глаза, ей нет цены. А теперь хочу дать вам еще одно задание: надо создать художественную самодеятельность.
Тендлер и Ганкин развернули кипучую деятельность. Оказалось, что в полку талантов - непочатый край. Нашлись певцы, танцоры, чтецы и даже гипнотизер.
Первый концерт прошел с успехом. Переполненный станичный клуб, куда были приглашены и местные жители, казалось, вот-вот развалится от грома аплодисментов.
Марк Ганкин выделялся в самодеятельном коллективе широким диапазоном способностей. Он был конферансье, аккомпанировал на пианино, баяне и гитаре, пел веселые песенки, лихо отплясывал чечетку.
Зрители долго не отпускали со сцены и техника Серебрякова, который покорил их своим сильным и колоритным голосом. В его исполнении даже хорошо известные песни звучали как-то по-особому и цепко брали за душу. Мы пророчили Серебрякову большое вокальное будущее и советовали ему после войны поступить в специальное учебное заведение. Возможно, так бы оно и произошло, если бы не нелепый случай, оборвавший жизнь этого одаренного человека.
Демоническим успехом пользовался врач полка Гусаченко, демонстрировавший искусство гипноза. Восхищаясь им, зрители в то же время побаивались его. Не все, конечно, а те, у которых под влиянием неотразимого взгляда гипнотизера развязывался язык, и они раскрывали свою душу.
С этого концерта коллектив самодеятельности начал быстро расти и приобретать широкую известность сначала в дивизии, а затем и в корпусе.
Вскоре мы уже были на новом месте. Нас разместили в здании авиационного училища и сказали: несколько дней отдыхать самостоятельно. Мы, конечно, не стали возражать против такой неорганизованности и начали осваивать песчаные берега реки Воронеж. С утра до вечера купались, загорали, читали книги, играли в шахматы и домино. И не отказывали себе в удовольствии подольше поспать. Постоянное недосыпание на фронте и напряженные бои нас изрядно измотали.
Я уже говорил о том, что капитан Пасынок настойчиво старался обратить нас в поэтическую веру. Он использовал всякую возможность для того, чтобы привить нам любовь к поэзии. Тимофей Евстафьевич знал на память великое множество стихов, охотно и с воодушевлением читал их, да и сам нередко брался за перо.
- Поэзия для человека - все равно что хлеб, - часто говорил он. - Она воспитывает людей, делает их красивыми. А летчику, у которого и профессия на редкость поэтична, стихи вдвойне необходимы.
Мы же, не очень подкованные в этой области, пытались оспаривать его мнение. Нам казалось, что увлечение стихами - дело любительское. Конечно, иной раз, когда есть желание и время, неплохо послушать или почитать стихи, но зачем же равнять их с хлебом насущным? Однако убежденный в своей правоте, Пасынок разбивал наши шаткие доводы.
Тимофей Евстафьевич часто организовывал литературные конференции, посвященные творчеству того или иного поэта. Заканчивались они неизменно чтением стихов.
Мы с интересом относились к этим культурным мероприятиям. Перед нами раскрывался удивительный поэтический мир. Мы узнавали много нового и о том времени, в которое жил и работал поэт.
Во время отдыха летчики глубже изучили творчество Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Маяковского, как бы заново открыли Блока и Есенина. Немало интересного узнали мы о творчестве Симонова, Твардовского, Суркова, Тихонова и других советских поэтов.
Тимофей Евстафьевич Пасынок иногда читал нам и свои произведения. Особенно удавались ему стихи о летчиках. Его перу принадлежит и текст полкового марша.
Замполит Пасынок хорошо знал не только литературу, но и историю, искусство, музыку. Это тоже в какой-то степени объясняет, почему так тянулись к нему люди.
Вскоре после приезда в тыловой город состоялось торжественное собрание, на котором награжденным авиаторам были вручены ордена и медали. Мы горячо поздравляли друг друга, особенно Алексея Машенкина и Ивана Федорова, получивших ордена Красного Знамени.
Недолгим был наш отдых. Через неделю началась подготовка к новым боям.
К этому времени в полку произошли изменения. Ушел от нас майор Еремин. Генерал Савицкий перевел его в другой полк.
Только впоследствии, много лет спустя, я узнал истинную причину ухода Еремина. Однажды, когда он вернулся с рыбалки, Пасынок сказал ему:
- Зря на реке время убиваешь. В полку дел невпроворот. Надо готовить молодежь к предстоящим боям.
- Лучшая подготовка летчика - это бой, - ответил Еремин. - Если я не навоевал с Батычко, Свеженцевым и Новиковым, то с такими и подавно ничего не получится.
- Ну знаешь, - вспылил Пасынок, - такого паникерства я тебе простить не могу. Как же поведешь в бой людей, в которых не веришь?! Советую сказать об этом "Дракону".
- И скажу, хоть сейчас...
- Тогда летим вместе в штаб корпуса.
И вот командир полка и его заместитель по политчасти предстали перед генералом Савицким. Выслушав обоих, командир корпуса дал нагоняй Еремину и после небольшого раздумья решил:
- Дело было так, - начал Павел Тарасов. - Выполнив задание, мы возвращались домой. Только перелетели линию фронта, увидели четырех "яков", гоняющих двух "мессеров". Думаем: помощь наша не нужна - сами справятся. Да и горючее у нас на исходе...
Тарасов прервал рассказ. Мимо нас в сопровождении конвоиров прошел фашистский летчик - рыжеволосый верзила. Он был ранен в руку, но старался идти бодро, надменно поглядывая на нас.
- И вдруг заметили вот этого фрукта, - продолжал Тарасов, указав рукой на фашиста. - Вместо того чтобы поддержать своих, он ушел вниз и там прохлаждался. Мы к нему, фриц - наутек. Но высота небольшая, развернуться негде, к тому же мы находились сверху. Прижали его к земле и повели к аэродрому.
Трижды он пытался улизнуть, но каждый раз мы подбрасывали ему огонька. Видно, тогда его и ранили. Задуманный план удалось выполнить.
Как только Тарасов заикнулся о плане, нам сразу стало понятно не совсем обычное поведение летчиков в последние дни. Они часто уединялись, о чем-то горячо спорили, что-то чертили прутиками на земле. Им явно не хотелось посвящать других в свои секреты. Когда к ним подходил кто-нибудь, они сразу переводили разговор на другую тему. Лишь парторга полка Лисицына посвятили в свои планы.
Вскоре в полк поступило приказание подготовить "мессершмитта" к перегонке в Москву для показа на выставке трофейного немецкого оружия.
И вот пришел Первомай. Каждый из нас, следуя традиции, стремился достойно встретить этот праздник, преподнести Родине свой подарок. Какой? Ну конечно же сбитый вражеский самолет. Такое стремление было у всех, но повезло лишь Машенкину, Туманову, Федорову и Свеженцеву. Правда, и остальные летчики воевали неплохо, хотя и не увеличили боевого счета.
После майских праздников активность наших наземных войск возросла. В результате упорных боев они сломили сопротивление противника и 5 мая освободили станицу Крымскую. Впереди была Голубая линия - главная полоса вражеской обороны. Возникла реальная возможность уничтожить немецко-фашистские войска на кубанском плацдарме. Гитлеровское командование всполошилось. Оно перебросило из Крыма свежие пехотные части, значительно усилило свою авиацию. Советские войска приостановили наступление на этом участке. Необходимо было перегруппировать силы, подготовиться к новому удару по врагу.
Мы продолжали летать на прикрытие наземных войск, В воздухе нередко вспыхивали ожесточенные схватки. В одной из них погиб командир эскадрильи Федор Свеженцев. В неравном бою с "мессершмиттами" он израсходовал боеприпасы, но не покинул товарищей. Спасая летчика, оказавшегося в тяжелом положении, Свеженцев таранил вражеский самолет. Когда он выбросился с парашютом, фашисты расстреляли его в воздухе.
Гибель Федора Свеженцева потрясла нас. Мы уважали и любили этого виртуозного летчика, умного командира и обаятельного товарища. Он сбил одиннадцать вражеских самолетов - больше всех в полку. А сам всегда возвращался с заданий без единой пробоины.
Вскоре в полк пришло письмо от жены Федора Свеженцева. Заканчивалось оно так: "Хотелось написать такие слова, которые помогли бы вам бить ненавистного врага. Но мне трудно сейчас излагать свои мысли. Пишу то, что у меня на душе. Прошу всех, кто знает моего Федю, об одном - отомстить немецким фашистам за его гибель".
И мы поклялись беспощадно уничтожать гитлеровскую нечисть.
Над аэродромом взвилась зеленая ракета. Мы бросились к самолетам, запустили моторы и через несколько минут были уже в воздухе. Не знаю, как это произошло, но в нашей шестерке оказались почти все те, кто хорошо знал Федора Свеженцева: Батычко, Федоров, Машенкин, Туманов и я. Группа получила задачу сопровождать штурмовиков, которые должны были нанести удар по колонне вражеских войск, двигавшейся к Голубой линии.
Сразу же после взлета мы пристроились к "илам". Около Крымской прошли линию фронта. Вскоре показалась и вытянувшаяся неприятельская колонна. Штурмовики с ходу пошли в атаку. Нам хорошо были видны трассы реактивных снарядов, которые они обрушили на врага. Гитлеровцы начали в панике разбегаться. Вспыхнуло несколько автомашин. А "илы" уже разворачивались для повторного удара.
Но нам не пришлось долго любоваться работой штурмовиков. Со стороны солнца появилась большая группа "мессеров". Распределившись попарно, они на большой скорости устремились к "илам". Наши истребители преградили им путь. Завязался ожесточенный бой. Хотя фашистов было почти вдвое больше, чем нас, им так и не удалось прорваться к штурмовикам. В короткой схватке четырех "мессеров" мы сбили, а остальных вынудили покинуть поле боя. Разгромив вражескую колонну, штурмовики взяли курс на восток. Мы снова пристроились к ним и довели их до самого аэродрома.
Вечером, за ужином, только и говорили об этом бое. Ведь нам впервые пришлось прикрывать штурмовиков в такой сложной обстановке. Желая отметить наш успех, начпрод выставил на стол дополнительную порцию вина. Но меня удивила не столько щедрость хозяйственника, сколько поведение Батычко. Он пил больше всех. "В чем дело? - раздумывал я. - Ведь Батычко никогда не был поклонником "зеленого змия".
- Что случилось, Иван? - спросил я его, когда мы вышли из столовой. Зачем так много пил? Может, с рассветом опять в бой...
Батычко ничего не ответил, но по его нахмуренному лицу я понял, что какая-то закавыка у него есть. Спросил еще раз.
- Знаешь, друг, - задумчиво сказал он. - Из всех неприятных вещей на свете самая паршивая - недоверие.
- Недоверие? Кто же тебе не доверяет? - возмутили меня его несуразные мысли.
- Нашелся такой... Помнишь, мне дважды приходилось возвращаться из-за того, что шасси не убирались? Так вот... сегодня мне намекнули, что случаи эти довольно странные.
- Преувеличиваешь! Ведь все знают, что виноват был механик. Причем же здесь ты?
- Так-то оно так. Но намек был уж очень прозрачным.
Мне так и не удалось переубедить впечатлительного и до скрупулезности честного Батычко. Его всегда возмущали малейшая недоговоренность и фальшь. От возбуждения, подхлестнутого солидной дозой вина, он, как потом выяснилось, не спал почти всю ночь.
А рано утром нас вызвали на аэродром. Вид у Батычко был усталый. Подумав, что это после вчерашнего ужина, я посоветовал ему повременить с вылетом. Но он улыбнулся и сказал, что чувствует себя отлично. Его ответ меня немного успокоил, и я направился, к своей группе летчиков. Нам предстояло вылетать во вторую очередь.
Когда Батычко взлетел, я невольно стал наблюдать за ним. Из головы не шел вчерашний разговор. И надо же было так случиться: правая нога его самолета опять убралась не до конца. Я сразу представил себе состояние летчика. Теперь Батычко ни за что не вернется на аэродром, хотя это обязательно нужно сделать. Так оно и вышло. На неисправной машине командир эскадрильи повел свою группу к линии фронта.
Как потом рассказывали очевидцы, нашим летчикам пришлось вести очень тяжелый бой. Батычко удалось сбить "мессершмитта", но когда он настигал второго, у его "яка" вывалились шасси. Самолет отяжелел, потерял маневренность. На него сразу же набросились три фашиста. Помощь боевых друзей пришла слишком поздно...
Узнав о гибели Батычко, мы не находили себе места. Война унесла еще одного замечательного человека. Кто виноват в его гибели? Фашисты? Да. Но у каждого из нас, хорошо знавших Батычко, появлялись и другие мысли. Мы думали и о душевной травме, нанесенной этому рыцарю мужества, прямоты и честности. К чему, не разобравшись, бросать человеку намеки, которых он не заслужил?
Возмущала также практика поощрения отличившихся летчиков - двойная, а то и тройная норма "наркомовской" водки. А такие порядки у нас укоренились прочно. Сбил самолет - получай лишнюю чарку. Кое-кто не понимал, что это вознаграждение пагубно для летчика, особенно в обстановке напряженнейших кубанских боев. Отдыхать нам приходилось урывками, а регулярные выпивки ослабляли организм, расшатывали нервную систему. И чего греха таить, именно лишняя чарка была одной из причин гибели некоторых летчиков.
С этими мыслями Туманов, Машенкин и я пришли как-то к парторгу Михаилу Лисицыну. Он замещал Пасынка, убывшего перед отлетом на Кубань в госпиталь с острым приступом аппендицита.
- Надо запретить выдавать летчикам винные "награды", - предложили мы. Каждый из нас готов вообще отказаться от положенных ста граммов.
- Вполне согласен с вами. Только как на это посмотрит начальство? неуверенно поддержал нас Лисицын. - Ведь указание выдавать такие наградные дано не дивизией и даже не корпусом...
- Неважно, чье это распоряжение! - перебил его Туманов. - Важно, что оно неправильное, вредное. Пора с этим кончать.
- Хорошо, друзья, завтра я буду в штабе дивизии и посоветуюсь...
"Эх, Миша, Миша, - подумал я, когда мы уходили от него. - Парень ты хороший, но идти против течения почему-то побаиваешься. Жаль, что нет сейчас с нами Пасынка. Он бы обязательно добился отмены этого нелепого распоряжения. Ничего, скоро комиссар вернется".
Рассуждая так, мы, пожалуй, слишком много требовали от Михаила Лисицына. Политработник он был молодой, неопытный, жизнь его, как говорится, еще не обстреляла. А вообще-то он работал весело, с огоньком, в любое дело вкладывал душу.
Перед вечером в полк прилетел генерал Савицкий, усталый, недовольный. Мы, конечно, понимали его состояние. Шутка ли, за какие-то две недели потерять столько летчиков! И каких! Где найти им замену? Как воевать дальше? Видимо, об этом генерал и разговаривал с командиром полка с глазу на глаз в штабной землянке. О том, что разговор был не из приятных, мы догадались по настроению майора Еремина, который провожал командира корпуса.
В последующие дни обстановка в воздухе несколько разрядилась. Активность вражеской авиации снизилась. Реже стали вылетать и мы. А в середине мая поступило распоряжение - перебазироваться на аэродром, расположенный около станицы Ново-Титаровская. Там, оказывается, нас ждали летчики, которым нужно было помочь переучиться на новые самолеты.
4
С перелетом в Ново-Титаровскую кубанские бои для нас закончились. Почти месяц мы изо дня в день вели ожесточенные схватки с немецко-фашистской авиацией. Вполне естественно, что за это время наш полк, по сравнению с другими частями корпуса, уничтожил наибольшее количество вражеских самолетов - шестьдесят четыре! Правда, и у нас потери оказались немалые: двадцать пять машин и девятнадцать летчиков.
Хотя внешне все выглядело благополучно - побед в два с лишним раза больше, чем поражений, - мы были недовольны таким итогом. К чему заниматься арифметикой, если полк лишился более половины воздушных бойцов?
Стали искать причины этих неоправданных потерь. Одной из них было, разумеется, отсутствие у наших летчиков достаточного боевого опыта. К предстоящим схваткам с гитлеровцами мы готовились в основном по урокам Халхин-Гола и Хасана. А многие применявшиеся там тактические приемы к началу Отечественной войны устарели. Отсталость в тактике особенно отрицательно сказалась на результатах наших первых боев.
Правда, с прибытием на Кубань командование дивизии и корпуса кое-что сделало для ознакомления нас со свежим фронтовым опытом. Но этих наспех проведенных мероприятий оказалось мало для того, чтобы восполнить пробел в тактической подготовке летного состава.
Ведь в небе Кубани нам пришлось встретиться с гвардией фашистской авиации - с истребительной эскадрой "удет". Она состояла из отборных, самых опытных летчиков, многие из которых имели на своем счету по нескольку десятков сбитых самолетов. Соперничать с такими "асами" нам вначале было очень и очень трудно.
Таковы, если можно так выразиться, объективные причины наших сравнительно больших потерь. Но были и субъективные. К ним в первую очередь нужно отнести, пожалуй, шаблон в постановке задач летчикам. Дело в том, что на первых порах вся наша боевая деятельность зависела от воли начальников штабов, которые сами не летали. Они определяли не только районы, но также высоты и скорости барражирования истребителей. И, конечно, "навели порядок". Каждый день мы летали по одним и тем же маршрутам, на одних и тех же скоростях и высотах.
Фашисты не замедлили воспользоваться шаблоном в наших действиях. Они заранее занимали наиболее выгодное положение и, когда мы появлялись, били нас наверняка, Понадобилось энергичное вмешательство командиров и летчиков, чтобы искоренить эту косность.
Требовалось коренным образом улучшить практику разбора воздушных боев.
Некоторые начальники считали наши большие потери случайностью и не заботились о детальном анализе действий летчиков, особенно неправильных, не вскрывали причин их неудач.
Правда, отдельные командиры проводили такую работу на свой риск и страх, но их опыт не стал достоянием всех. И когда руководители осознали эту ошибку, время оказалось потерянным.
Думается, что конференция, которую мы однажды подготовили, могла бы в известной мере восполнить пробел в тактической подготовке летчиков. Но ее, к сожалению, провести не удалось.
Значительная доля вины за наши неудачи ложилась и на партийно-политический аппарат полка. Отдавая должное энергии и находчивости парторга Михаила Лисицына и комсорга Бориса Тендлера, нужно отметить, что они все-таки недостаточно конкретно и целеустремленно проводили свою работу, нередко ограничивали ее собраниями, докладами, информациями и беседами на общеполитические темы. Даже пропагандируя опыт отличившихся в боях, они не старались сломить устаревшие взгляды на тактику ведения воздушной борьбы. Чувствовалось отсутствие Пасынка, обладающего удивительной способностью работать с людьми, умением смотреть вперед, подмечать новое, передовое и решительно претворять это в жизнь. Настойчивость Тимофея Евстафьевича в сочетании с партийной принципиальностью всегда позволяла ему доводить начатое дело до конца.
Воздушное сражение на Кубани явилось для нас, таким образом, хорошей школой боевого мастерства. В ходе напряженной и трудной борьбы с вражеской авиацией было решительно отброшено все устаревшее, найдены и освоены новые приемы боевого применения истребителей.
Прежде всего основной тактической единицей при ведении воздушных боев стала пара. Хотя раньше мы и применяли ее, но делали это неумело, непродуманно. В частности, не было стабильности в ее составе, перед каждым очередным вылетом она комплектовалась заново. Это непостоянство отрицательно сказывалось на слетанности.
В ходе кубанских боев наши летчики в совершенстве освоили вертикальный маневр, без которого немыслима наступательная тактика.
Теперь в поединках с врагом они стали действовать смелее, активнее, не обороняться, а нападать, решительно навязывать свою волю противнику, атаковать внезапно и на больших скоростях.
Много нового было внесено и в тактику. Опыт боев на Кубани показал, что истребители должны действовать небольшими группами (по четыре - шесть самолетов в каждой), эшелонированными по высоте. Этот порядок не только расширяет возможности для маневра, особенно вертикального, но и позволяет своевременно приходить на помощь друг другу.
Так появилась знаменитая "кубанская этажерка". Каждая группа, из которых она состояла, решала в бою свою, определенную задачу. Одна являлась ударной и предназначалась для разгрома бомбардировщиков противника, другая сковывала вражеских истребителей прикрытия, третья, самая верхняя, прикрывала остальные и приходила им в нужный момент на выручку.
Во время воздушных боев над Голубой линией очень много пришлось потрудиться инженерно-техническому составу нашего полка. Требовалось предельное напряжение сил и исключительное мастерство для того, чтобы обеспечить вылет каждого самолета по четыре-пять раз в день. И, кроме того, надо было своевременно ввести в строй поврежденную технику.
Всю работу инженерно-технического состава возглавлял майор Ерохин. Выше среднего роста, плотный, энергичный, он был замечательным специалистом и умелым организатором.
Под стать ему подобрались и инженеры эскадрилий: быстрый, вездесущий Агейкин, степенный, но ничуть не медлительный Кирилюк, такой же рассудительный "академик" Горюнов. Они умело руководили своими подчиненными, соперничая между собой в быстроте и качестве подготовки самолетов к вылетам.
Неутомимым тружеником зарекомендовал себя механик Хантимиров. Он, казалось, был способен работать без отдыха. Его самолет всегда был в боевой готовности. Недаром впоследствии, когда мы воевали уже на Украине, на эскадрильской стоянке появился щит с надписью:
Механик!
Если хочешь скорее домой,
Если жаждешь победы и мира.
Готовь самолет свой в бой,
Как готовит его Хантимиров.
Мою машину обслуживали механик Иван Григорьев и моторист Илья Лившиц. В эскадрилье, казалось, не было слаженнее этой технической пары, несмотря на резкую разницу в их характерах. Если первый был очень спокойным, даже флегматичным, то второй, как говорил сам, любил ходить с песней по жизни.
Эти люди как бы дополняли друг друга. Я всегда был спокоен за свою машину. Она ни разу не отказала за все годы войны.
Прибыв в Ново-Титаровскую, мы сразу же приступили к переучиванию летчиков другой части. Несмотря на то что у большинства из нас инструкторской практики не было, мы неплохо справились с поставленной задачей. За короткий срок все наши ученики освоили новый для них истребитель Як-1. Мы постарались передать им и боевой опыт, накопленный в кубанских боях.
Когда переучивание летчиков было закончено, майор Еремин собрал нас в штабном домике и объявил:
- Получено распоряжение перебазироваться в тыл - на отдых и пополнение...
Что же, подумалось мне, решение правильное и своевременное. В полку большой некомплект летчиков, да и отдохнуть неплохо после тяжелых кубанских боев. А может быть, и самолеты новые дадут...
Только мы начали строить прогнозы на будущее, как открылась дверь, и вошел Тимофей Евстафьевич Пасынок. Изрядно похудевший (видимо, операция была тяжелой), усталый, но радостный, он бросился всех обнимать.
- А где же остальные? - спросил Пасынок, когда несколько улеглось возбуждение от встречи, - Батычко, Новиков, Свеженцев?..
Все опустили головы, не решаясь смотреть в глаза замполиту.
- Что ж молчите? Отвечайте! - голос Тимофея Евстафьевича дрогнул.
- Нет больше их, - глухо проговорил Еремин. - И многих других... Здесь почти все...
Пасынок нахмурился, его плечи ссутулились. Тяжелая задумчивость сковала замполита. Наконец пересилив себя, он обронил:
- Такие люди погибли! Гордость полка! Совесть не простит, если мы их забудем... А наградные листы оформили?
- Нет. Не до них было, - ответил Лисицын.
- Нужно немедленно это сделать! И надо начинать писать историю полка. К нам скоро прибудет молодежь. Она должна знать о боевых традициях дальневосточников.
В тот же день Пасынок вызвал к себе старшину Ганкина, который до войны был фотокорреспондентом "Ленинградской правды". Замполит уважал этого энергичного, находчивого, исполнительного человека.
- Марк, есть важное дело, - сказал Пасынок. - Надо побывать в районе боев и сфотографировать все сбитые нашими летчиками вражеские самолеты. Кроме того, на каждый из них получить подтверждение от командования наземных войск. Справишься?
- Какой может быть разговор, Тимофей Евстафьевич, - ответил старшина. Раз дело важное - нужно выполнять.
Через несколько дней Ганкин вернулся с фотографиями и с документами, подтверждающими боевую работу летчиков. На их основе были оформлены наградные листы. Постепенно начала создаваться история части. А некоторое время спустя Борис Тендлер, старшина Ганкин и сержант Кличко положили перед Пасынком старательно переплетенный и красочно оформленный "Боевой путь полка". В нем рассказывалось о создании части и о славных фронтовых делах летчиков, техников и механиков.
- Молодцы, друзья, - сказал Пасынок, бережно листая историю полка. Эту книгу надо хранить пуще глаза, ей нет цены. А теперь хочу дать вам еще одно задание: надо создать художественную самодеятельность.
Тендлер и Ганкин развернули кипучую деятельность. Оказалось, что в полку талантов - непочатый край. Нашлись певцы, танцоры, чтецы и даже гипнотизер.
Первый концерт прошел с успехом. Переполненный станичный клуб, куда были приглашены и местные жители, казалось, вот-вот развалится от грома аплодисментов.
Марк Ганкин выделялся в самодеятельном коллективе широким диапазоном способностей. Он был конферансье, аккомпанировал на пианино, баяне и гитаре, пел веселые песенки, лихо отплясывал чечетку.
Зрители долго не отпускали со сцены и техника Серебрякова, который покорил их своим сильным и колоритным голосом. В его исполнении даже хорошо известные песни звучали как-то по-особому и цепко брали за душу. Мы пророчили Серебрякову большое вокальное будущее и советовали ему после войны поступить в специальное учебное заведение. Возможно, так бы оно и произошло, если бы не нелепый случай, оборвавший жизнь этого одаренного человека.
Демоническим успехом пользовался врач полка Гусаченко, демонстрировавший искусство гипноза. Восхищаясь им, зрители в то же время побаивались его. Не все, конечно, а те, у которых под влиянием неотразимого взгляда гипнотизера развязывался язык, и они раскрывали свою душу.
С этого концерта коллектив самодеятельности начал быстро расти и приобретать широкую известность сначала в дивизии, а затем и в корпусе.
Вскоре мы уже были на новом месте. Нас разместили в здании авиационного училища и сказали: несколько дней отдыхать самостоятельно. Мы, конечно, не стали возражать против такой неорганизованности и начали осваивать песчаные берега реки Воронеж. С утра до вечера купались, загорали, читали книги, играли в шахматы и домино. И не отказывали себе в удовольствии подольше поспать. Постоянное недосыпание на фронте и напряженные бои нас изрядно измотали.
Я уже говорил о том, что капитан Пасынок настойчиво старался обратить нас в поэтическую веру. Он использовал всякую возможность для того, чтобы привить нам любовь к поэзии. Тимофей Евстафьевич знал на память великое множество стихов, охотно и с воодушевлением читал их, да и сам нередко брался за перо.
- Поэзия для человека - все равно что хлеб, - часто говорил он. - Она воспитывает людей, делает их красивыми. А летчику, у которого и профессия на редкость поэтична, стихи вдвойне необходимы.
Мы же, не очень подкованные в этой области, пытались оспаривать его мнение. Нам казалось, что увлечение стихами - дело любительское. Конечно, иной раз, когда есть желание и время, неплохо послушать или почитать стихи, но зачем же равнять их с хлебом насущным? Однако убежденный в своей правоте, Пасынок разбивал наши шаткие доводы.
Тимофей Евстафьевич часто организовывал литературные конференции, посвященные творчеству того или иного поэта. Заканчивались они неизменно чтением стихов.
Мы с интересом относились к этим культурным мероприятиям. Перед нами раскрывался удивительный поэтический мир. Мы узнавали много нового и о том времени, в которое жил и работал поэт.
Во время отдыха летчики глубже изучили творчество Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Маяковского, как бы заново открыли Блока и Есенина. Немало интересного узнали мы о творчестве Симонова, Твардовского, Суркова, Тихонова и других советских поэтов.
Тимофей Евстафьевич Пасынок иногда читал нам и свои произведения. Особенно удавались ему стихи о летчиках. Его перу принадлежит и текст полкового марша.
Замполит Пасынок хорошо знал не только литературу, но и историю, искусство, музыку. Это тоже в какой-то степени объясняет, почему так тянулись к нему люди.
Вскоре после приезда в тыловой город состоялось торжественное собрание, на котором награжденным авиаторам были вручены ордена и медали. Мы горячо поздравляли друг друга, особенно Алексея Машенкина и Ивана Федорова, получивших ордена Красного Знамени.
Недолгим был наш отдых. Через неделю началась подготовка к новым боям.
К этому времени в полку произошли изменения. Ушел от нас майор Еремин. Генерал Савицкий перевел его в другой полк.
Только впоследствии, много лет спустя, я узнал истинную причину ухода Еремина. Однажды, когда он вернулся с рыбалки, Пасынок сказал ему:
- Зря на реке время убиваешь. В полку дел невпроворот. Надо готовить молодежь к предстоящим боям.
- Лучшая подготовка летчика - это бой, - ответил Еремин. - Если я не навоевал с Батычко, Свеженцевым и Новиковым, то с такими и подавно ничего не получится.
- Ну знаешь, - вспылил Пасынок, - такого паникерства я тебе простить не могу. Как же поведешь в бой людей, в которых не веришь?! Советую сказать об этом "Дракону".
- И скажу, хоть сейчас...
- Тогда летим вместе в штаб корпуса.
И вот командир полка и его заместитель по политчасти предстали перед генералом Савицким. Выслушав обоих, командир корпуса дал нагоняй Еремину и после небольшого раздумья решил: