Страница:
4
Когда в мае профессор Трюгве Арнтцен спросил меня, не хочу ли я принять полномочия контролера раскопок у монастыря Вэрне на это лето, я только на одну десятую воспринял это предложение как возможность проявить себя. На девять десятых это был повод выбраться из замкнутого пространства комнаты. Не обязательно быть психом, чтобы внушать себе, что четыре стены, пол и потолок каждую ночь сближаются на несколько сантиметров.
Профессор Арнтцен – муж моей матери. Я бы не хотел использовать в данном случае слово «отчим».
За долгие годы общения со студентами профессор успел забыть, что каждый человек – индивидуальность. Студенты превратились для него в однородную массу. Со временем профессор привык к академическому единообразию, стал нетерпеливым и раздражительным. Отцовское наследство сделало его чрезвычайно богатым. И весьма высокомерным. Очень немногие студенты его любят. Подчиненные на него клевещут. Я их прекрасно понимаю: сам его терпеть не могу. Для этого у нас всех есть свои причины.
Сейчас я в центре Осло, в бешеном столпотворении, сопровождающем конец рабочего дня. Лето клонится к концу. Душно, в воздухе парит.
Я барабаню пальцами по рулю. И пытаюсь понять, куда едут все остальные. Кто эти люди? Что им тут понадобилось в этот час? Черт бы их всех побрал! Смотрю на часы и вытираю пот со лба. Хотел бы я остаться на дороге один! Об этом мечтает каждый из нас. Всех поразило коллективное безумие автомобилизма. Только никто этого не замечает. Это и есть главный признак сумасшествия.
Дверь профессора Арнтцена закрыта. Кто-то стащил семь букв с таблички на двери. И как ребенок, я стою и зачарованно читаю: «Про ес ор югве Ар цен».
Выглядит как тибетское заклинание.
Только собираюсь постучать, как слышу голоса за дверью. Подождем. Отхожу к окну. Подоконник покрыт пылью. Под окном, перед светофором, останавливаются машины, пешеходы едва двигаются из-за жары. На служебной автостоянке музея машин почти нет.
Похоже, я слишком торопился, когда ставил свою Боллу. Обычно я бываю внимательнее. Но сверху я все вижу. Очевидно, главное преимущество Господа Бога заключается именно в том, что он всегда имеет полный обзор. Между темно-серым «мерседесом» и маленьким «саабом-турбо» стоит «ягуар» цвета бордо.
Я осторожно прикладываю ухо к двери.
– …precautions![11] – доносится до меня голос профессора Арнтцена.
Он говорит по-английски. Интонации униженные. Надо быть очень могущественным человеком, чтобы унизить этого профессора.
Я догадываюсь, кто там.
Другой голос что-то произносит, но мне не разобрать что. Это Ян.
Арнтцен: Когда он приедет?
– Завтра утром, – отвечает низкий голос. Это профессор Ллилеворт.
Так я и думал.
Арнтцен: Приедет сам?
Ллилеворт: Конечно. Но он все еще дома. Самолет на техосмотре. А то бы он прилетел уже сегодня вечером.
Ян (смеясь): Не терпится. Очень взволнован!
Ллилеворт: Ничего странного!
Арнтцен: Он сам хочет вывезти?
Ллилеворт: Конечно. Через Лондон. Завтра же.
Ян: Я все-таки думаю, что лучше забрать ларец с собой в гостиницу. До его приезда. Мне не нравится, что это останется здесь.
Ллилеворт: Нет-нет-нет. Подумайте сами. Полиция будет искать его именно у нас. Если альбинос выкинет какой-нибудь номер…
Арнтцен: Бьорн?.. (Смех.) Успокойтесь! Я его обуздаю.
Ян: А может быть, все же взять…
Ллилеворт: Самое надежное место для ларца здесь, у профессора. Несмотря ни на что.
Арнтцен: Никто не будет искать его у меня. Гарантирую.
Ллилеворт: Пусть будет так.
Ян: Ну, если вы настаиваете…
Ллилеворт: Безусловно.
Тишина.
Арнтцен: Значит, он был прав. Все время. Был-таки прав.
Ллилеворт: Кто?
Арнтцен: Де Витт.
Ллилеворт молчит, потом произносит: Старина Чарльз.
Арнтцен: Он всегда был прав. Ирония судьбы, вы не находите?
Ллилеворт: Лучше, если бы он был сейчас с нами. Ну что же. Мы все-таки нашли этот ларец!
Судя по интонации, разговор заканчивается. Они собираются уходить.
Я отскакиваю от двери и на цыпочках быстро пробегаю по коридору.
На синей табличке на моей двери белыми пластиковыми буквами написано: «Ассистент Бьорн Белтэ». Кривые буквы напоминают неровный ряд зубов.
Я запираю дверь и переношу неустойчивый конторский стул зеленого цвета поближе к окну. Отсюда я могу вести наблюдение за «ягуаром».
Ничего не происходит. Транспорт медленно движется по улице. «Скорая помощь» с трудом объезжает другие машины.
Через несколько минут я вижу на стоянке Яна и профессора Ллилеворта. У Яна прыгающая походка. Сила тяжести действует на него совсем не так, как на всех остальных людей. Ллилеворт плывет, как массивный супертанкер. Руки у обоих ничем не заняты.
Немного погодя появляется профессор Арнтцен. Через левую руку перекинут плащ, в правой – зонт. Ларца нет и у него.
На нижней ступеньке лестницы он поднимает голову и смотрит в небо. Он всегда так делает. Вся его жизнь состоит из ритуальных мелочей.
Около «мерседеса» он останавливается и начинает искать ключи. Он феноменально небрежен с ключами и постоянно их теряет. Пока ищет, переводит взгляд на мое окно. Я застываю. Отблеск оконных стекол делает меня невидимым.
Через полчаса я звоню ему домой. К счастью, снимает трубку он, а не мама. По-видимому, он сидел у телефона и ждал звонка.
– Сигурд? – кричит он.
– Это Бьорн.
– Бьорн? Вот как. Это ты?
– Мне надо с тобой поговорить.
– Ты звонишь из Эстфолда?
– Мы что-то нашли.
Пауза.
Потом он переспрашивает:
– Да?
– Ларец.
– Вот как?
Опять пауза.
– Неужели?
Каждое слово будто вязнет в смоле.
– С которым смылся профессор Ллилеворт!
– Смылся?
Профессор не очень хороший актер. Он не может даже изобразить удивление.
– Я подумал, что он, возможно, свяжется с тобой.
Новая пауза.
– Со мной?
Он пытается взять инициативу в свои руки:
– Ты видел, что это за ларец?
– Деревянный.
– Старый?
– Из слоя двенадцатого века. Но очевидно, ларец еще старше.
Он судорожно выдыхает.
– Я не успел осмотреть его, – продолжаю я. – Но мы обязаны выразить протест.
– Протест?
– Ты что, не слышишь меня? Он сбежал с ларцом! Это касается не только Инспекции по охране памятников и нас. Я буду звонить в полицию.
– Нет-нет, никаких поспешных действий, успокойся. У меня все под контролем. Забудь об этом!
– Пойми, они сбежали с ларцом! И руководство раскопками тоже было ниже всякой критики. Я напишу докладную! Ллилеворт мог с тем же успехом проводить раскопки при помощи динамита и экскаватора.
– А ты… что-нибудь предпринял?
– Пока ничего.
– Хорошо. Предоставь все мне.
– Что ты будешь делать?
– Спокойно, Бьорн! Я внимательно во всем разберусь. Больше не думай об этом.
– Но…
– Мне надо позвонить. Успокойся. Все будет в порядке. Поговорим завтра.
Возможно, все это пустяки. Ларец. Он пролежал в земле восемьсот лет. Вряд ли человечество много потеряет, если эту находку контрабандой вывезут из страны. Словно мы ничего и не обнаружили.
Возможно, у профессора Ллилеворта большие планы. Может быть, он думает продать ларец какому-нибудь арабскому шейху и получить за него целое состояние. Или подарить Британскому музею, который в очередной раз прославится академическим триумфом за счет чужой культуры.
И все это произойдет при безоговорочной поддержке профессора Арнтцена.
Я ничего не понимаю. Это не мое дело. Но я злюсь. Я был контролером. Меня провели. Пригласили в уверенности, что меня, подслеповатого альбиноса, легко обмануть.
Профессор Арнтцен – муж моей матери. Я бы не хотел использовать в данном случае слово «отчим».
За долгие годы общения со студентами профессор успел забыть, что каждый человек – индивидуальность. Студенты превратились для него в однородную массу. Со временем профессор привык к академическому единообразию, стал нетерпеливым и раздражительным. Отцовское наследство сделало его чрезвычайно богатым. И весьма высокомерным. Очень немногие студенты его любят. Подчиненные на него клевещут. Я их прекрасно понимаю: сам его терпеть не могу. Для этого у нас всех есть свои причины.
Сейчас я в центре Осло, в бешеном столпотворении, сопровождающем конец рабочего дня. Лето клонится к концу. Душно, в воздухе парит.
Я барабаню пальцами по рулю. И пытаюсь понять, куда едут все остальные. Кто эти люди? Что им тут понадобилось в этот час? Черт бы их всех побрал! Смотрю на часы и вытираю пот со лба. Хотел бы я остаться на дороге один! Об этом мечтает каждый из нас. Всех поразило коллективное безумие автомобилизма. Только никто этого не замечает. Это и есть главный признак сумасшествия.
Дверь профессора Арнтцена закрыта. Кто-то стащил семь букв с таблички на двери. И как ребенок, я стою и зачарованно читаю: «Про ес ор югве Ар цен».
Выглядит как тибетское заклинание.
Только собираюсь постучать, как слышу голоса за дверью. Подождем. Отхожу к окну. Подоконник покрыт пылью. Под окном, перед светофором, останавливаются машины, пешеходы едва двигаются из-за жары. На служебной автостоянке музея машин почти нет.
Похоже, я слишком торопился, когда ставил свою Боллу. Обычно я бываю внимательнее. Но сверху я все вижу. Очевидно, главное преимущество Господа Бога заключается именно в том, что он всегда имеет полный обзор. Между темно-серым «мерседесом» и маленьким «саабом-турбо» стоит «ягуар» цвета бордо.
Я осторожно прикладываю ухо к двери.
– …precautions![11] – доносится до меня голос профессора Арнтцена.
Он говорит по-английски. Интонации униженные. Надо быть очень могущественным человеком, чтобы унизить этого профессора.
Я догадываюсь, кто там.
Другой голос что-то произносит, но мне не разобрать что. Это Ян.
Арнтцен: Когда он приедет?
– Завтра утром, – отвечает низкий голос. Это профессор Ллилеворт.
Так я и думал.
Арнтцен: Приедет сам?
Ллилеворт: Конечно. Но он все еще дома. Самолет на техосмотре. А то бы он прилетел уже сегодня вечером.
Ян (смеясь): Не терпится. Очень взволнован!
Ллилеворт: Ничего странного!
Арнтцен: Он сам хочет вывезти?
Ллилеворт: Конечно. Через Лондон. Завтра же.
Ян: Я все-таки думаю, что лучше забрать ларец с собой в гостиницу. До его приезда. Мне не нравится, что это останется здесь.
Ллилеворт: Нет-нет-нет. Подумайте сами. Полиция будет искать его именно у нас. Если альбинос выкинет какой-нибудь номер…
Арнтцен: Бьорн?.. (Смех.) Успокойтесь! Я его обуздаю.
Ян: А может быть, все же взять…
Ллилеворт: Самое надежное место для ларца здесь, у профессора. Несмотря ни на что.
Арнтцен: Никто не будет искать его у меня. Гарантирую.
Ллилеворт: Пусть будет так.
Ян: Ну, если вы настаиваете…
Ллилеворт: Безусловно.
Тишина.
Арнтцен: Значит, он был прав. Все время. Был-таки прав.
Ллилеворт: Кто?
Арнтцен: Де Витт.
Ллилеворт молчит, потом произносит: Старина Чарльз.
Арнтцен: Он всегда был прав. Ирония судьбы, вы не находите?
Ллилеворт: Лучше, если бы он был сейчас с нами. Ну что же. Мы все-таки нашли этот ларец!
Судя по интонации, разговор заканчивается. Они собираются уходить.
Я отскакиваю от двери и на цыпочках быстро пробегаю по коридору.
На синей табличке на моей двери белыми пластиковыми буквами написано: «Ассистент Бьорн Белтэ». Кривые буквы напоминают неровный ряд зубов.
Я запираю дверь и переношу неустойчивый конторский стул зеленого цвета поближе к окну. Отсюда я могу вести наблюдение за «ягуаром».
Ничего не происходит. Транспорт медленно движется по улице. «Скорая помощь» с трудом объезжает другие машины.
Через несколько минут я вижу на стоянке Яна и профессора Ллилеворта. У Яна прыгающая походка. Сила тяжести действует на него совсем не так, как на всех остальных людей. Ллилеворт плывет, как массивный супертанкер. Руки у обоих ничем не заняты.
Немного погодя появляется профессор Арнтцен. Через левую руку перекинут плащ, в правой – зонт. Ларца нет и у него.
На нижней ступеньке лестницы он поднимает голову и смотрит в небо. Он всегда так делает. Вся его жизнь состоит из ритуальных мелочей.
Около «мерседеса» он останавливается и начинает искать ключи. Он феноменально небрежен с ключами и постоянно их теряет. Пока ищет, переводит взгляд на мое окно. Я застываю. Отблеск оконных стекол делает меня невидимым.
Через полчаса я звоню ему домой. К счастью, снимает трубку он, а не мама. По-видимому, он сидел у телефона и ждал звонка.
– Сигурд? – кричит он.
– Это Бьорн.
– Бьорн? Вот как. Это ты?
– Мне надо с тобой поговорить.
– Ты звонишь из Эстфолда?
– Мы что-то нашли.
Пауза.
Потом он переспрашивает:
– Да?
– Ларец.
– Вот как?
Опять пауза.
– Неужели?
Каждое слово будто вязнет в смоле.
– С которым смылся профессор Ллилеворт!
– Смылся?
Профессор не очень хороший актер. Он не может даже изобразить удивление.
– Я подумал, что он, возможно, свяжется с тобой.
Новая пауза.
– Со мной?
Он пытается взять инициативу в свои руки:
– Ты видел, что это за ларец?
– Деревянный.
– Старый?
– Из слоя двенадцатого века. Но очевидно, ларец еще старше.
Он судорожно выдыхает.
– Я не успел осмотреть его, – продолжаю я. – Но мы обязаны выразить протест.
– Протест?
– Ты что, не слышишь меня? Он сбежал с ларцом! Это касается не только Инспекции по охране памятников и нас. Я буду звонить в полицию.
– Нет-нет, никаких поспешных действий, успокойся. У меня все под контролем. Забудь об этом!
– Пойми, они сбежали с ларцом! И руководство раскопками тоже было ниже всякой критики. Я напишу докладную! Ллилеворт мог с тем же успехом проводить раскопки при помощи динамита и экскаватора.
– А ты… что-нибудь предпринял?
– Пока ничего.
– Хорошо. Предоставь все мне.
– Что ты будешь делать?
– Спокойно, Бьорн! Я внимательно во всем разберусь. Больше не думай об этом.
– Но…
– Мне надо позвонить. Успокойся. Все будет в порядке. Поговорим завтра.
Возможно, все это пустяки. Ларец. Он пролежал в земле восемьсот лет. Вряд ли человечество много потеряет, если эту находку контрабандой вывезут из страны. Словно мы ничего и не обнаружили.
Возможно, у профессора Ллилеворта большие планы. Может быть, он думает продать ларец какому-нибудь арабскому шейху и получить за него целое состояние. Или подарить Британскому музею, который в очередной раз прославится академическим триумфом за счет чужой культуры.
И все это произойдет при безоговорочной поддержке профессора Арнтцена.
Я ничего не понимаю. Это не мое дело. Но я злюсь. Я был контролером. Меня провели. Пригласили в уверенности, что меня, подслеповатого альбиноса, легко обмануть.
5
За Вороньим Гнездом, где я вырос, лежало заброшенное, заросшее поле. Мы называли это место Конский пустырь. Рядом был обрыв, и зимой я любил прыгать с него, как с трамплина. В весеннюю распутицу устраивал велосипедный пробег по раскисшим от грязи тропинкам. Летом забирался на деревья и, словно белка, сидя на ветках, подглядывал за девушками и парнями, которые приходили сюда пить пиво, курить гашиш, развлекаться друг с другом под прикрытием высокой травы. В свои одиннадцать лет я был самым настоящим шпионом.
Семнадцатого мая 1977 года среди зарослей рябины была изнасилована одна девушка. Это произошло средь бела дня. Вдали звучала музыка, раздавались крики «ура» и хлопки китайских фейерверков[12]. Неделю спустя, тоже днем, была изнасилована еще одна девушка. Об этом довольно подробно писали в газетах. А еще через два дня кто-то поджег сухую траву. В этом не было ничего необычного. Дети из соседних поселений иногда жгли здесь хворост. Но на этот раз никто так и не остановил распространение пламени. Пожар охватил весь пустырь, часть леса и оставил после себя выжженную дымящуюся пустошь. Абсолютно непригодную для изнасилований. Все подозревали, что между этими происшествиями есть какая-то связь.
В школе мы долго говорили об этом. Полиция произвела расследование. Мы придумывали поджигателю прозвища: Сумасшедший Пироман, Король Огня, Мститель.
До сих пор никто не знает, что поджигателем был я.
У профессора было много разных возможностей, чтобы спрятать ларец. Но большинство мест я исключаю. Я знаком с его образом мысли.
Он мог спуститься в главное хранилище. Мог запереть ларец в несгораемом железном сейфе. Но он этого не сделал. Ведь у всех есть доступ в хранилище. А он не хотел делиться ни с кем.
Один из главных парадоксов жизни состоит в том, что мы не видим того, что на виду. Так думает профессор. Он знает, что именно в отчаянных поступках доля риска минимальна. Хочешь спрятать книгу – поставь ее на книжную полку.
Он спрятал ларец в своем кабинете. В запертом шкафу. За какими-нибудь коробками или папками. Я абсолютно уверен в этом. Моя интуиция безупречна. Я могу представить себе действия профессора так же отчетливо, как если бы видел их на киноэкране. Эту способность я унаследовал от своей бабушки.
Дверь кабинета профессора заперта, но меня это не остановит. Когда он уезжал в Телемарк на раскопки в 1996 году, он дал мне на время ключ и забыл об этом. Как и о многом другом.
Его кабинет вдвое больше моего. И несравненно величественнее. Посередине, на ковре, имитирующем персидский, возвышается письменный стол с компьютером, телефоном и чашкой для скрепок, сделанной моим сводным братом на уроках труда. Офисное кресло с высокой спинкой оснащено гидравликой. Рядом стоят стулья и столик, где профессор пьет кофе со своими гостями. У южной стены расположился стеллаж, набитый знаниями.
Я опускаюсь в кресло, которое встречает меня мягким пружинящим дружелюбием. В воздухе чувствуется резкий запах сигары Ллилеворта.
Я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться. Обращаюсь к интуиции. Так я сижу несколько минут. Потом открываю глаза.
Взгляд падает на архивный шкаф. Это серый алюминиевый шкаф с тремя горизонтальными ящиками и общим замком на самом верху справа. Я подхожу и тяну на себя верхний ящик.
Заперто. Конечно.
Ножницами или отверткой можно легко взломать замок. Но это вряд ли потребуется. Под скрепками в чашке на письменном столе я нахожу ключ. Запасные ключи профессора лежат повсюду. К лампе на письменном столе подвешены ключи от «мерседеса» и виллы.
Я отпираю, потом открываю верхний ящик. Зеленые вертикальные папки заполнены документами, письмами и контрактами. В среднем ящике я нахожу вырезки из иностранных журналов, систематизированные по алфавиту и по темам.
Ларец лежит в глубине самого нижнего ящика. Позади всех папок. Он завернут в мягкую ткань. Вложен в пластиковый пакет от «Лорентцена». Пакет находится внутри полосатой сумки. И сверху все это прикрыто стопкой книг. Держа сумку в руке, я убираю все остальное на место. Запираю ящики. Кладу ключ под скрепки.
Пододвигаю кресло к письменному столу. В последний раз окидываю кабинет взглядом – все ли на месте? Ничего не забыл? Потом выскальзываю в коридор и захлопываю за собой дверь. Коридор темный. И бесконечный. Смотрю сначала в одну, потом в другую сторону. Медленно крадусь к своему кабинету.
Позвольте, позвольте, господин Белтэ, что это вы позабыли в кабинете профессора? И что это у вас в руках?
Мои шаги гулко звучат в пустом коридоре. Стук сердца тоже слышен. Я оборачиваюсь.
Господин Белтэ? Куда это вы направляетесь с ларцом? Вы украли его у профессора?
Я ловлю воздух ртом, пытаюсь идти как можно быстрее.
Стойте! Немедленно остановитесь!
Успел! Голоса продолжают раздаваться у меня в голове. Я рывком распахиваю дверь и вваливаюсь в свой кабинет. Прислоняюсь к двери и тяжело дышу.
Осторожно вынимаю ларец из сумки и пакета, разворачиваю. Руки дрожат.
Находка оказывается неожиданно тяжелой. Два хлипких запора удерживают красноватую подгнившую крышку. Дерево превратилось в труху. Сквозь щели видно, что лежит внутри. Там еще один ларец.
Я не специалист по металлам. Но сейчас это не важно. Без всякой экспертизы видно, из чего сделан внутренний ларец. Это золото. Даже пролежав столетия в земле, оно испускает теплое желтоватое сияние.
Я ощущаю, как на меня надвигается что-то страшное.
Смотрю через грязные стекла окна на улицу и жду, пока сердце успокоится.
Семнадцатого мая 1977 года среди зарослей рябины была изнасилована одна девушка. Это произошло средь бела дня. Вдали звучала музыка, раздавались крики «ура» и хлопки китайских фейерверков[12]. Неделю спустя, тоже днем, была изнасилована еще одна девушка. Об этом довольно подробно писали в газетах. А еще через два дня кто-то поджег сухую траву. В этом не было ничего необычного. Дети из соседних поселений иногда жгли здесь хворост. Но на этот раз никто так и не остановил распространение пламени. Пожар охватил весь пустырь, часть леса и оставил после себя выжженную дымящуюся пустошь. Абсолютно непригодную для изнасилований. Все подозревали, что между этими происшествиями есть какая-то связь.
В школе мы долго говорили об этом. Полиция произвела расследование. Мы придумывали поджигателю прозвища: Сумасшедший Пироман, Король Огня, Мститель.
До сих пор никто не знает, что поджигателем был я.
У профессора было много разных возможностей, чтобы спрятать ларец. Но большинство мест я исключаю. Я знаком с его образом мысли.
Он мог спуститься в главное хранилище. Мог запереть ларец в несгораемом железном сейфе. Но он этого не сделал. Ведь у всех есть доступ в хранилище. А он не хотел делиться ни с кем.
Один из главных парадоксов жизни состоит в том, что мы не видим того, что на виду. Так думает профессор. Он знает, что именно в отчаянных поступках доля риска минимальна. Хочешь спрятать книгу – поставь ее на книжную полку.
Он спрятал ларец в своем кабинете. В запертом шкафу. За какими-нибудь коробками или папками. Я абсолютно уверен в этом. Моя интуиция безупречна. Я могу представить себе действия профессора так же отчетливо, как если бы видел их на киноэкране. Эту способность я унаследовал от своей бабушки.
Дверь кабинета профессора заперта, но меня это не остановит. Когда он уезжал в Телемарк на раскопки в 1996 году, он дал мне на время ключ и забыл об этом. Как и о многом другом.
Его кабинет вдвое больше моего. И несравненно величественнее. Посередине, на ковре, имитирующем персидский, возвышается письменный стол с компьютером, телефоном и чашкой для скрепок, сделанной моим сводным братом на уроках труда. Офисное кресло с высокой спинкой оснащено гидравликой. Рядом стоят стулья и столик, где профессор пьет кофе со своими гостями. У южной стены расположился стеллаж, набитый знаниями.
Я опускаюсь в кресло, которое встречает меня мягким пружинящим дружелюбием. В воздухе чувствуется резкий запах сигары Ллилеворта.
Я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться. Обращаюсь к интуиции. Так я сижу несколько минут. Потом открываю глаза.
Взгляд падает на архивный шкаф. Это серый алюминиевый шкаф с тремя горизонтальными ящиками и общим замком на самом верху справа. Я подхожу и тяну на себя верхний ящик.
Заперто. Конечно.
Ножницами или отверткой можно легко взломать замок. Но это вряд ли потребуется. Под скрепками в чашке на письменном столе я нахожу ключ. Запасные ключи профессора лежат повсюду. К лампе на письменном столе подвешены ключи от «мерседеса» и виллы.
Я отпираю, потом открываю верхний ящик. Зеленые вертикальные папки заполнены документами, письмами и контрактами. В среднем ящике я нахожу вырезки из иностранных журналов, систематизированные по алфавиту и по темам.
Ларец лежит в глубине самого нижнего ящика. Позади всех папок. Он завернут в мягкую ткань. Вложен в пластиковый пакет от «Лорентцена». Пакет находится внутри полосатой сумки. И сверху все это прикрыто стопкой книг. Держа сумку в руке, я убираю все остальное на место. Запираю ящики. Кладу ключ под скрепки.
Пододвигаю кресло к письменному столу. В последний раз окидываю кабинет взглядом – все ли на месте? Ничего не забыл? Потом выскальзываю в коридор и захлопываю за собой дверь. Коридор темный. И бесконечный. Смотрю сначала в одну, потом в другую сторону. Медленно крадусь к своему кабинету.
Позвольте, позвольте, господин Белтэ, что это вы позабыли в кабинете профессора? И что это у вас в руках?
Мои шаги гулко звучат в пустом коридоре. Стук сердца тоже слышен. Я оборачиваюсь.
Господин Белтэ? Куда это вы направляетесь с ларцом? Вы украли его у профессора?
Я ловлю воздух ртом, пытаюсь идти как можно быстрее.
Стойте! Немедленно остановитесь!
Успел! Голоса продолжают раздаваться у меня в голове. Я рывком распахиваю дверь и вваливаюсь в свой кабинет. Прислоняюсь к двери и тяжело дышу.
Осторожно вынимаю ларец из сумки и пакета, разворачиваю. Руки дрожат.
Находка оказывается неожиданно тяжелой. Два хлипких запора удерживают красноватую подгнившую крышку. Дерево превратилось в труху. Сквозь щели видно, что лежит внутри. Там еще один ларец.
Я не специалист по металлам. Но сейчас это не важно. Без всякой экспертизы видно, из чего сделан внутренний ларец. Это золото. Даже пролежав столетия в земле, оно испускает теплое желтоватое сияние.
Я ощущаю, как на меня надвигается что-то страшное.
Смотрю через грязные стекла окна на улицу и жду, пока сердце успокоится.
6
Два года назад я провел шесть месяцев в клинике для душевнобольных.
Мне повезло. Я получил место в том отделении, куда раньше ходил на групповую терапию. Время остановилось в этом месте. Узор линолеума не изменился. Стены были того же бледно-зеленого цвета, без всяких украшений. Звуки и запахи те же. Все так же сидел в своем кресле-каталке Мартин и восемнадцатый год подряд вязал все тот же шарф. Огромное произведение вязального искусства хранилось у него в высокой корзине под крышкой. Мартин кивнул мне, как будто я всего лишь ненадолго сбегал в киоск. А мы ведь даже никогда не разговаривали. Он узнал меня, посмотрел благожелательно, словно считал своим другом.
Мама даже не знала, что меня положили в больницу. Она так легко огорчается. Поэтому я сказал ей, что отправляюсь на раскопки в Египет.
Пришлось послать на Главпочтамт в Каире большой конверт формата А4, где лежало шесть конвертов поменьше, каждый с адресом. И письмо с просьбой о помощи. Я не знаю арабского языка. Поэтому я положил туда двадцатидолларовую купюру. Универсальный язык. Некий любезный почтовый служащий все понял и поставил штамп: Cairo, Egypt[13]. Мой ход был очень тонким. Как в криминальном романе. Я предполагал, что оттуда будут посылать по одному письму в месяц. Мне казалось, что это абсолютно понятно. Но на всякий случай я написал названия месяцев на каждом конверте, справа вверху. И все же почтовый служащий отправил все письма сразу. Идиот. Вымышленные события шести месяцев: замечательные археологические находки, романы с египтянками, исполнявшими танец живота, экспедиции в пустыню, песчаные бури, путешествия верхом на перекошенных одногорбых верблюдах – оказались спрессованными в одну неделю. Можно только поражаться моей фантазии и легковерности мамы. Ведь я сумел убедить ее, что все так и было. Возможно, в тот момент она была не вполне трезва.
Терапия помогла мне встать на ноги. У врачей есть свои отработанные приемы. С их помощью я сумел расправить свою жизнь, как расправляют одежду, повесив ее на плечики.
Ничего экзотического в моей болезни не было. Никаких занятных фантазий типа «я Наполеон». Никаких голосов в голове. Только жизнь в абсолютной и беспросветной мгле.
Сейчас мне лучше.
Мне повезло. Я получил место в том отделении, куда раньше ходил на групповую терапию. Время остановилось в этом месте. Узор линолеума не изменился. Стены были того же бледно-зеленого цвета, без всяких украшений. Звуки и запахи те же. Все так же сидел в своем кресле-каталке Мартин и восемнадцатый год подряд вязал все тот же шарф. Огромное произведение вязального искусства хранилось у него в высокой корзине под крышкой. Мартин кивнул мне, как будто я всего лишь ненадолго сбегал в киоск. А мы ведь даже никогда не разговаривали. Он узнал меня, посмотрел благожелательно, словно считал своим другом.
Мама даже не знала, что меня положили в больницу. Она так легко огорчается. Поэтому я сказал ей, что отправляюсь на раскопки в Египет.
Пришлось послать на Главпочтамт в Каире большой конверт формата А4, где лежало шесть конвертов поменьше, каждый с адресом. И письмо с просьбой о помощи. Я не знаю арабского языка. Поэтому я положил туда двадцатидолларовую купюру. Универсальный язык. Некий любезный почтовый служащий все понял и поставил штамп: Cairo, Egypt[13]. Мой ход был очень тонким. Как в криминальном романе. Я предполагал, что оттуда будут посылать по одному письму в месяц. Мне казалось, что это абсолютно понятно. Но на всякий случай я написал названия месяцев на каждом конверте, справа вверху. И все же почтовый служащий отправил все письма сразу. Идиот. Вымышленные события шести месяцев: замечательные археологические находки, романы с египтянками, исполнявшими танец живота, экспедиции в пустыню, песчаные бури, путешествия верхом на перекошенных одногорбых верблюдах – оказались спрессованными в одну неделю. Можно только поражаться моей фантазии и легковерности мамы. Ведь я сумел убедить ее, что все так и было. Возможно, в тот момент она была не вполне трезва.
Терапия помогла мне встать на ноги. У врачей есть свои отработанные приемы. С их помощью я сумел расправить свою жизнь, как расправляют одежду, повесив ее на плечики.
Ничего экзотического в моей болезни не было. Никаких занятных фантазий типа «я Наполеон». Никаких голосов в голове. Только жизнь в абсолютной и беспросветной мгле.
Сейчас мне лучше.
7
В ужасе мчусь я по улицам Осло. Теперь я вне закона. Заходит солнце. «Дельта Фокстрот 3–0. Подозреваемый едет на „Ситроене 2CV“. Немедленно задержать».
В течение какого-то времени в зеркале заднего вида мелькала «тойота». Когда она наконец свернула на боковую улицу, я вздохнул с облегчением. Подозреваемый совершил кражу ценного артефакта. Он может быть опасен, если попадет в безвыходное положение. Проезжая мимо холма Святого Ханса, пристраиваюсь за микроавтобусом, который едет подозрительно медленно. Я напряженно смотрю в зеркало заднего вида и в то же время слежу за смутными силуэтами в микроавтобусе. Мало ли что. Однако мне удается в целости и сохранности добраться до кольцевой магистрали. Выстрелов не прозвучало. Пока.
Наконец впереди появляются многоэтажки. Дома не очень привлекательны, но мне их вид приносит облегчение. Я всегда радуюсь, когда возвращаюсь домой.
Я вырос в большом нелепом белом доме, окруженном яблоневым садом, на маленькой улице на окраине. Трамвай, пожарная часть, жизнерадостные соседи.
Рядом с родительской спальней располагалась застекленная веранда, на которую я мог выбираться из детской через маленькое оконце. Я часто так и делал, когда не мог заснуть. На дверях веранды, ведущих в спальню родителей, были натянуты тонкие тюлевые занавески, через которые я мог наблюдать за всем происходящим внутри. Ночные шпионские вылазки наполняли меня сладостными щекочущими ощущениями и радостью, что меня никто не видит. Однажды вечером я глядел, как в хитросплетении теней своей спальни мама и папа танцевали обнаженными. Гибкие воспламененные тела, завораживающие руки и губы. Я стоял неподвижно, ничего не понимая, опьяненный магией ночи. Внезапно мама повернулась и посмотрела прямо на меня. И улыбнулась. Но, очевидно, не разглядела моего лица среди складок занавески, потому что тут же отвернулась от окна и утопила папу во вздохах и ласках.
Мне кажется, я бы смог заинтересовать Фрейда.
В саду у двух невзрачных яблонь лежала куча компоста. Компост источал резкий запах, одновременно привлекательный и отталкивающий. Когда папу хоронили, то из могилы доносился точно такой же запах. Почувствовав дух, исходивший из мрака могилы, я понял, что запах компоста означает еще и смерть и обещание новой жизни. Тогда я не сумел выразить это словами, но мое открытие пугало и завораживало.
Всю свою жизнь я был очень чувствителен к запахам. Поэтому я избегал заходить в подвал, из которого несло тлением, плесенью и еще чем-то неприятным. Под трухлявой, полускрытой в траве дверцей подвала позади нашего дома в мире и спокойствии плели свою паутину пауки. Тончайшие сети кружевными пологами висели на каменных ступенях лестницы. Когда папа, пробравшись сквозь заросли крапивы, отпирал висячий замок и открывал дверцу, миллионы крохотных существ издавали беззвучный крик и бросались спасаться от яркого света. В подвале клубились ядовитые облака могильного смрада. Мне казалось, папа ничего не замечает. Но я-то знал, что скрывается во влажном, источающем дух разложения мраке. Привидения. Вампиры. Оборотни. Одноглазые убийцы. Все эти уродливые создания населяли мальчишескую фантазию, и только на солнце опять появлялся Винни Пух.
Я до сих пор могу вызвать в памяти запахи детства. Залитого водой поля в дождливый день. Земляничного мороженого. Нагретой солнцем пластмассовой лодки. Холодной весенней земли. Маминых духов и папиного крема для бритья. Именно из таких мелочей складываются самые дорогие воспоминания.
Остается радоваться, что я не родился собакой.
Рогерн, мой сосед с нижнего этажа, – поклонник ночи. Он ненавидит солнечный свет. Как и я. Глаза его потемнели и устали от жизни. У него черные до плеч волосы. На серебряной цепочке на шее висит перевернутое распятие. Рогерн – бас-гитарист рок-группы под названием «Наслаждение Вельзевула».
Я звоню в дверь и долго жду. Хотя квартира небольшая, мне всегда кажется, что звонок застает Рогерна в самых дальних подземных переходах древнего замка и он вынужден бегом подниматься по длинным, освещенным факелами спиральным лестницам, чтобы добраться до двери.
Рогерн – хороший парень. Подобно мне, он спрятал все страшные мысли на самом дне своей души. Они лежат там, в глубинах, и терзают его, пока нарыв не лопнет и кровь не занесет инфекцию в мозг. Это видно по его взгляду.
Не знаю почему, но я нравлюсь Рогерну.
– Бог ты мой! – восклицает он с радостным смехом, когда наконец открывает дверь.
– Я тебя разбудил?
– Ничего. Выспался. Ты уже вернулся?
– Соскучился по тебе! – ухмыляюсь я.
– Ах ты, чертова водяная крыса!
В зеркале, висящем в прихожей, я вижу себя. Да, надо было переодеться и умыться. Поднимаю сумку с ларцом:
– Можешь кое-что спрятать у себя?
– Что-что? – звучит как «чё-чё?».
– Сумку.
Он моргает.
– Не слепой. Чё в ней? – Он гогочет. – Героин?
– Всего лишь старье. Из былых времен.
Для Рогерна «былые времена» включают в себя крылатых драконов, патефоны и мужчин в напудренных париках. Одним словом, примерно 1975 год.
– Мы сделали новую запись, – говорит он гордо. – Хошь послушать?
Честно говоря, я совсем не «хошь». Но совесть не позволяет мне отказаться. Иду за ним в комнату. Занавески задернуты. Отблеск красных ламп делает комнату похожей на лабораторию фотографа. Или на публичный дом. На круглом столе из красного дерева стоит серебряный канделябр с семью черными стеариновыми свечами. Огромный ковер на полу украшен колдовскими знаками внутри круга. На стенах, над диваном, явно приобретенным на блошином рынке, висят плакаты с изображениями Сатаны и жутких сцен ада. Рогерн несколько странно представляет себе домашний уют.
У продольной стены возвышается черная громада домашнего кинотеатра, напоминающая алтарь неведомого божества, которому поклоняется хозяин. В нем CD-проигрыватель с программным управлением, цифровой PPL-тюнер с системой поиска, усилитель с саундбуфером и системой позиционного звука, эквалайзером и двойной кассетной декой для быстрой перезаписи. Рядом чернеют, как скалы, четыре динамика.
Рогерн взмахивает пультом. Стереоустановка пробуждается к жизни фейерверком цветодиодов и дрожащих стрелок. В CD-проигрывателе открывается окошечко, словно волшебная дверь в арабских сказках.
Рогерн нажимает на кнопку «PLAY».
И мир взрывается.
В тот же вечер у себя в душе смываю под ледяной водой пыль и пот и охлаждаю обгоревшую полоску кожи на затылке. От мыла мозоли начинают гореть.
Иногда душ имеет ритуальное значение. После долгого дня можно смыть с себя все неприятности. Меня охватывает усталость. Кажется, сны сегодня мне не будут сниться.
В течение какого-то времени в зеркале заднего вида мелькала «тойота». Когда она наконец свернула на боковую улицу, я вздохнул с облегчением. Подозреваемый совершил кражу ценного артефакта. Он может быть опасен, если попадет в безвыходное положение. Проезжая мимо холма Святого Ханса, пристраиваюсь за микроавтобусом, который едет подозрительно медленно. Я напряженно смотрю в зеркало заднего вида и в то же время слежу за смутными силуэтами в микроавтобусе. Мало ли что. Однако мне удается в целости и сохранности добраться до кольцевой магистрали. Выстрелов не прозвучало. Пока.
Наконец впереди появляются многоэтажки. Дома не очень привлекательны, но мне их вид приносит облегчение. Я всегда радуюсь, когда возвращаюсь домой.
Я вырос в большом нелепом белом доме, окруженном яблоневым садом, на маленькой улице на окраине. Трамвай, пожарная часть, жизнерадостные соседи.
Рядом с родительской спальней располагалась застекленная веранда, на которую я мог выбираться из детской через маленькое оконце. Я часто так и делал, когда не мог заснуть. На дверях веранды, ведущих в спальню родителей, были натянуты тонкие тюлевые занавески, через которые я мог наблюдать за всем происходящим внутри. Ночные шпионские вылазки наполняли меня сладостными щекочущими ощущениями и радостью, что меня никто не видит. Однажды вечером я глядел, как в хитросплетении теней своей спальни мама и папа танцевали обнаженными. Гибкие воспламененные тела, завораживающие руки и губы. Я стоял неподвижно, ничего не понимая, опьяненный магией ночи. Внезапно мама повернулась и посмотрела прямо на меня. И улыбнулась. Но, очевидно, не разглядела моего лица среди складок занавески, потому что тут же отвернулась от окна и утопила папу во вздохах и ласках.
Мне кажется, я бы смог заинтересовать Фрейда.
В саду у двух невзрачных яблонь лежала куча компоста. Компост источал резкий запах, одновременно привлекательный и отталкивающий. Когда папу хоронили, то из могилы доносился точно такой же запах. Почувствовав дух, исходивший из мрака могилы, я понял, что запах компоста означает еще и смерть и обещание новой жизни. Тогда я не сумел выразить это словами, но мое открытие пугало и завораживало.
Всю свою жизнь я был очень чувствителен к запахам. Поэтому я избегал заходить в подвал, из которого несло тлением, плесенью и еще чем-то неприятным. Под трухлявой, полускрытой в траве дверцей подвала позади нашего дома в мире и спокойствии плели свою паутину пауки. Тончайшие сети кружевными пологами висели на каменных ступенях лестницы. Когда папа, пробравшись сквозь заросли крапивы, отпирал висячий замок и открывал дверцу, миллионы крохотных существ издавали беззвучный крик и бросались спасаться от яркого света. В подвале клубились ядовитые облака могильного смрада. Мне казалось, папа ничего не замечает. Но я-то знал, что скрывается во влажном, источающем дух разложения мраке. Привидения. Вампиры. Оборотни. Одноглазые убийцы. Все эти уродливые создания населяли мальчишескую фантазию, и только на солнце опять появлялся Винни Пух.
Я до сих пор могу вызвать в памяти запахи детства. Залитого водой поля в дождливый день. Земляничного мороженого. Нагретой солнцем пластмассовой лодки. Холодной весенней земли. Маминых духов и папиного крема для бритья. Именно из таких мелочей складываются самые дорогие воспоминания.
Остается радоваться, что я не родился собакой.
Рогерн, мой сосед с нижнего этажа, – поклонник ночи. Он ненавидит солнечный свет. Как и я. Глаза его потемнели и устали от жизни. У него черные до плеч волосы. На серебряной цепочке на шее висит перевернутое распятие. Рогерн – бас-гитарист рок-группы под названием «Наслаждение Вельзевула».
Я звоню в дверь и долго жду. Хотя квартира небольшая, мне всегда кажется, что звонок застает Рогерна в самых дальних подземных переходах древнего замка и он вынужден бегом подниматься по длинным, освещенным факелами спиральным лестницам, чтобы добраться до двери.
Рогерн – хороший парень. Подобно мне, он спрятал все страшные мысли на самом дне своей души. Они лежат там, в глубинах, и терзают его, пока нарыв не лопнет и кровь не занесет инфекцию в мозг. Это видно по его взгляду.
Не знаю почему, но я нравлюсь Рогерну.
– Бог ты мой! – восклицает он с радостным смехом, когда наконец открывает дверь.
– Я тебя разбудил?
– Ничего. Выспался. Ты уже вернулся?
– Соскучился по тебе! – ухмыляюсь я.
– Ах ты, чертова водяная крыса!
В зеркале, висящем в прихожей, я вижу себя. Да, надо было переодеться и умыться. Поднимаю сумку с ларцом:
– Можешь кое-что спрятать у себя?
– Что-что? – звучит как «чё-чё?».
– Сумку.
Он моргает.
– Не слепой. Чё в ней? – Он гогочет. – Героин?
– Всего лишь старье. Из былых времен.
Для Рогерна «былые времена» включают в себя крылатых драконов, патефоны и мужчин в напудренных париках. Одним словом, примерно 1975 год.
– Мы сделали новую запись, – говорит он гордо. – Хошь послушать?
Честно говоря, я совсем не «хошь». Но совесть не позволяет мне отказаться. Иду за ним в комнату. Занавески задернуты. Отблеск красных ламп делает комнату похожей на лабораторию фотографа. Или на публичный дом. На круглом столе из красного дерева стоит серебряный канделябр с семью черными стеариновыми свечами. Огромный ковер на полу украшен колдовскими знаками внутри круга. На стенах, над диваном, явно приобретенным на блошином рынке, висят плакаты с изображениями Сатаны и жутких сцен ада. Рогерн несколько странно представляет себе домашний уют.
У продольной стены возвышается черная громада домашнего кинотеатра, напоминающая алтарь неведомого божества, которому поклоняется хозяин. В нем CD-проигрыватель с программным управлением, цифровой PPL-тюнер с системой поиска, усилитель с саундбуфером и системой позиционного звука, эквалайзером и двойной кассетной декой для быстрой перезаписи. Рядом чернеют, как скалы, четыре динамика.
Рогерн взмахивает пультом. Стереоустановка пробуждается к жизни фейерверком цветодиодов и дрожащих стрелок. В CD-проигрывателе открывается окошечко, словно волшебная дверь в арабских сказках.
Рогерн нажимает на кнопку «PLAY».
И мир взрывается.
В тот же вечер у себя в душе смываю под ледяной водой пыль и пот и охлаждаю обгоревшую полоску кожи на затылке. От мыла мозоли начинают гореть.
Иногда душ имеет ритуальное значение. После долгого дня можно смыть с себя все неприятности. Меня охватывает усталость. Кажется, сны сегодня мне не будут сниться.
8
У мамы есть одна особенность. Она всегда производит впечатление человека приветливого и бодрого, позвони ей хоть в половине четвертого ночи.
Сейчас как раз половина четвертого ночи.
Я набираю номер маминого телефона. Сначала отвечает профессор. Голос сонный. Говорит неразборчиво. Сердито. Все-таки что-то человеческое в нем есть.
– Это Бьорн.
– Что? – Он не расслышал.
– Позови маму.
Он принимает меня за моего сводного брата. Стеффена. Того ночью никогда не бывает дома. На его жизненном пути всегда встречаются девушки, которые не переносят одиночества в постели.
С ворчанием профессор передает телефонную трубку. Кровать начинает скрипеть, мама и профессор садятся.
– Стеффен? Что случилось?
Голос мамы. Никаких сомнений. Звучит так, как будто она всю ночь сидела и ждала звонка.
В красном бальном платье. С идеальным маникюром, помадой на губах и уложенными волосами. С вышивкой на коленях и рюмкой на расстоянии протянутой руки.
– Это я, – произношу я в трубку.
– Малыш Бьорн? – Оттенок паники в голосе. – Что с тобой?
– Я… Я сожалею, что разбудил вас.
– Что случилось?
– Мама… Нет-нет, ничего. Я…
Мама тяжело дышит в трубку. Она всегда думает о самом худшем. Об автокатастрофах. Пожарах. Вооруженных психопатах. Она решила, что я звоню из отделения интенсивной терапии больницы Уллевол. Что меня сейчас повезут на операцию. Врачи разрешили позвонить. На случай, если операция будет неудачной. Опасность чего весьма велика.
– Ой, мама, я и сам не понимаю, почему позвонил.
Я так и представляю себе эту картину. Мама, испуганная и взволнованная, в красивой ночной рубашке. Ворчащий профессор в старомодной полосатой пижаме. Борода торчит клоками. Оба полусидят в постели. Спиной прислонились к мягким подушкам в шелковых наволочках с монограммами ручной работы. На ночном столике горит лампа под абажуром с кисточками.
– Малыш Бьорн, расскажи мне, что случилось. – Она все еще убеждена, что произошло что-то ужасное.
– Все в порядке, мама.
– Ты дома?
Я угадываю ход ее мысли. Может быть, я лежу в луже собственной рвоты. В грязном пансионе. Может быть, проглотил пятьдесят таблеток рогипнола и еще тридцать валиума, запив литром дешевого красного пойла. Сижу и кручу в руке зажигалку.
– Да, мама. Я дома.
Мне не следовало звонить. Я иногда сам не свой. Когда просыпаюсь ночью, отвратительные мысли лезут мне в голову. Навязчивые идеи, как зубная боль, терзают меня в темноте с особенной силой. Но мне не надо было мучить маму. Во всяком случае, в половине четвертого ночи. Мог бы принять таблетку валиума. Вместо этого я набрал мамин телефон. Как будто надеялся на утешение.
Сейчас как раз половина четвертого ночи.
Я набираю номер маминого телефона. Сначала отвечает профессор. Голос сонный. Говорит неразборчиво. Сердито. Все-таки что-то человеческое в нем есть.
– Это Бьорн.
– Что? – Он не расслышал.
– Позови маму.
Он принимает меня за моего сводного брата. Стеффена. Того ночью никогда не бывает дома. На его жизненном пути всегда встречаются девушки, которые не переносят одиночества в постели.
С ворчанием профессор передает телефонную трубку. Кровать начинает скрипеть, мама и профессор садятся.
– Стеффен? Что случилось?
Голос мамы. Никаких сомнений. Звучит так, как будто она всю ночь сидела и ждала звонка.
В красном бальном платье. С идеальным маникюром, помадой на губах и уложенными волосами. С вышивкой на коленях и рюмкой на расстоянии протянутой руки.
– Это я, – произношу я в трубку.
– Малыш Бьорн? – Оттенок паники в голосе. – Что с тобой?
– Я… Я сожалею, что разбудил вас.
– Что случилось?
– Мама… Нет-нет, ничего. Я…
Мама тяжело дышит в трубку. Она всегда думает о самом худшем. Об автокатастрофах. Пожарах. Вооруженных психопатах. Она решила, что я звоню из отделения интенсивной терапии больницы Уллевол. Что меня сейчас повезут на операцию. Врачи разрешили позвонить. На случай, если операция будет неудачной. Опасность чего весьма велика.
– Ой, мама, я и сам не понимаю, почему позвонил.
Я так и представляю себе эту картину. Мама, испуганная и взволнованная, в красивой ночной рубашке. Ворчащий профессор в старомодной полосатой пижаме. Борода торчит клоками. Оба полусидят в постели. Спиной прислонились к мягким подушкам в шелковых наволочках с монограммами ручной работы. На ночном столике горит лампа под абажуром с кисточками.
– Малыш Бьорн, расскажи мне, что случилось. – Она все еще убеждена, что произошло что-то ужасное.
– Все в порядке, мама.
– Ты дома?
Я угадываю ход ее мысли. Может быть, я лежу в луже собственной рвоты. В грязном пансионе. Может быть, проглотил пятьдесят таблеток рогипнола и еще тридцать валиума, запив литром дешевого красного пойла. Сижу и кручу в руке зажигалку.
– Да, мама. Я дома.
Мне не следовало звонить. Я иногда сам не свой. Когда просыпаюсь ночью, отвратительные мысли лезут мне в голову. Навязчивые идеи, как зубная боль, терзают меня в темноте с особенной силой. Но мне не надо было мучить маму. Во всяком случае, в половине четвертого ночи. Мог бы принять таблетку валиума. Вместо этого я набрал мамин телефон. Как будто надеялся на утешение.