Страница:
– Я лежал. И думал. И захотел услышать твой голос. Больше ничего.
– Ты уверен, Малыш Бьорн?
Я начинаю различать нотки раздражения в ее голосе. Как бы то ни было, сейчас ночь. Они спали. Я мог бы подождать до утра. Но мне понадобился ее голос.
– Мне жаль, что я вас разбудил, – повторяю я.
Она в замешательстве. Я не имею обыкновения звонить в середине ночи. Видимо, что-то не так. Что-то такое, о чем я не хочу рассказывать.
– Малыш Бьорн, хочешь, я приеду к тебе?
– Я только хотел… поговорить.
В трубке слышно ее учащенное дыхание. Словно ей позвонил посторонний мужчина и сделал нескромное предложение.
– Вот как? – протягивает мама. Это единственный намек на ночное время, который она позволяет себе.
– Я не мог заснуть. И стал думать про то, что будет завтра. Мне захотелось поговорить с тобой.
Я жду, что она все поймет, почувствует внезапный порыв ледяного полярного ветра.
– Завтра вторник? – спрашивает она.
Нет, не поняла. Или притворяется дурочкой.
Рядом фыркнул профессор.
Я почти ничего не знаю о мамином детстве. Она никогда не желала говорить о нем. Но понять, почему папа влюбился в нее, нетрудно. Она была совсем не такой, как другие девушки в гимназии. В ней было что-то дерзкое и загадочное. Он ухаживал за ней все время обучения в гимназии. В конце концов она сдалась. На выпускной фотографии видно, что животик у нее увеличился.
В полумраке мама до сих пор выглядит как выпускница. Она легка и очаровательна, словно царица эльфов, танцующая в лунном свете.
Иногда я размышляю, что изменилось в маме с возрастом. До войны ее родители, мои дедушка и бабушка, жили на севере в домике с кружевными занавесками и клеенкой на столе. Стены пронизывал северо-восточный ветер. Маленький, я видел фотографию. Домик расположен далеко от других построек, на мысу. Кухня, где они по ночам пи́сали в раковину, комната и спальня на чердаке. Уборная во дворе. В доме всегда было чисто и прибрано. Немцы превратили их дом в маяк. Бабушка и дедушка успели унести только фотоальбом и кое-какую одежду. Бабушка жила некоторое время в Северной Швеции, пока дедушка строил новый дом на мысу, вдававшемся во фьорд. Но прежняя жизнь уже никогда не вернулась. Потом родилась моя мама. Однако и это не помогло. Война изменила деда. Он с бабушкой и мамой переехал в Осло к своему брату. Но там никому не нужны были ни психически нездоровый рыбак, ни женщина, которая разделывает рыбу за семь секунд, лечит воспаления травами и разговаривает в темноте с умершими.
На каждом повороте их жизненного пути им встречалось какое-нибудь «но».
Тело дедушки обнаружили в море, около причала, когда маме исполнилось четыре годика. Расследование проводилось весьма поверхностно, дело было прекращено. Бабушка получила место экономки в одной зажиточной семье в Грефсене. Всегда подавленная, она бессловесно выполняла свои обязанности. Только заглянув ей в глаза, можно было понять, что она полна гордого достоинства.
Нового мужа она не нашла. Относилась к пяти фотографиям дедушки как к настоящим иконам. В шкафу лежала его рубашка, которую она не успела постирать до его смерти. Рубашка была рваная, пропахшая потом и запахом рыбы. В этой рубашке для нее сохранился муж.
Мама не была столь же преданной.
После смерти отца она вычеркнула его из своей памяти и своего прошлого. Finito. The End[14]. Уничтожила фотографии. Сожгла письма. Раздала одежду. Он перестал быть реальным существом. Мы никогда не говорили о нем. Словно он никогда не существовал. В результате маминых усилий Воронье Гнездо было полностью очищено от всяких воспоминаний о папе.
И я остался совершенно один.
В первый раз, когда мама позволила профессору переночевать в Вороньем Гнезде (дело было довольно поздно в пятницу), я спрятался в своей комнате. Чтобы не слышать их смеха и звона бокалов. Мама заглянула ко мне пожелать спокойной ночи, но я сделал вид, что сплю.
Ночью, услышав скрип лестницы, я выполз на веранду. И мой горящий взгляд проследил через занавеску, как мама и профессор прошмыгнули в спальню, заперли дверь и сбросили на пол одежду.
А в углу, неподвижный, невидимый, стоял папа.
Профессор с мамой выпили. Профессор был в игривом настроении. Мама пыталась на него шикать.
Сердце у меня в груди билось, как зверь в клетке, – от ужаса и страшных предчувствий.
В течение нескольких недель я наказывал ее тем, что перестал с ней разговаривать.
Потом были другие игры…
Через полгода после смерти отца мама вышла замуж за профессора. Коллегу и лучшего друга папы. Простите мой несколько натужный смех.
В тот год, когда родился мой сводный брат, мама и профессор продали Воронье Гнездо. Я не стал переезжать к ним. Когда я сказал маме, что буду снимать комнату, мне показалось, что она облегченно вздохнула. Так человек, одолевший самый трудный участок пути, оглядывается назад с чувством выполненного долга. Она начинала жизнь с нуля.
9
10
11
12
– Ты уверен, Малыш Бьорн?
Я начинаю различать нотки раздражения в ее голосе. Как бы то ни было, сейчас ночь. Они спали. Я мог бы подождать до утра. Но мне понадобился ее голос.
– Мне жаль, что я вас разбудил, – повторяю я.
Она в замешательстве. Я не имею обыкновения звонить в середине ночи. Видимо, что-то не так. Что-то такое, о чем я не хочу рассказывать.
– Малыш Бьорн, хочешь, я приеду к тебе?
– Я только хотел… поговорить.
В трубке слышно ее учащенное дыхание. Словно ей позвонил посторонний мужчина и сделал нескромное предложение.
– Вот как? – протягивает мама. Это единственный намек на ночное время, который она позволяет себе.
– Я не мог заснуть. И стал думать про то, что будет завтра. Мне захотелось поговорить с тобой.
Я жду, что она все поймет, почувствует внезапный порыв ледяного полярного ветра.
– Завтра вторник? – спрашивает она.
Нет, не поняла. Или притворяется дурочкой.
Рядом фыркнул профессор.
Я почти ничего не знаю о мамином детстве. Она никогда не желала говорить о нем. Но понять, почему папа влюбился в нее, нетрудно. Она была совсем не такой, как другие девушки в гимназии. В ней было что-то дерзкое и загадочное. Он ухаживал за ней все время обучения в гимназии. В конце концов она сдалась. На выпускной фотографии видно, что животик у нее увеличился.
В полумраке мама до сих пор выглядит как выпускница. Она легка и очаровательна, словно царица эльфов, танцующая в лунном свете.
Иногда я размышляю, что изменилось в маме с возрастом. До войны ее родители, мои дедушка и бабушка, жили на севере в домике с кружевными занавесками и клеенкой на столе. Стены пронизывал северо-восточный ветер. Маленький, я видел фотографию. Домик расположен далеко от других построек, на мысу. Кухня, где они по ночам пи́сали в раковину, комната и спальня на чердаке. Уборная во дворе. В доме всегда было чисто и прибрано. Немцы превратили их дом в маяк. Бабушка и дедушка успели унести только фотоальбом и кое-какую одежду. Бабушка жила некоторое время в Северной Швеции, пока дедушка строил новый дом на мысу, вдававшемся во фьорд. Но прежняя жизнь уже никогда не вернулась. Потом родилась моя мама. Однако и это не помогло. Война изменила деда. Он с бабушкой и мамой переехал в Осло к своему брату. Но там никому не нужны были ни психически нездоровый рыбак, ни женщина, которая разделывает рыбу за семь секунд, лечит воспаления травами и разговаривает в темноте с умершими.
На каждом повороте их жизненного пути им встречалось какое-нибудь «но».
Тело дедушки обнаружили в море, около причала, когда маме исполнилось четыре годика. Расследование проводилось весьма поверхностно, дело было прекращено. Бабушка получила место экономки в одной зажиточной семье в Грефсене. Всегда подавленная, она бессловесно выполняла свои обязанности. Только заглянув ей в глаза, можно было понять, что она полна гордого достоинства.
Нового мужа она не нашла. Относилась к пяти фотографиям дедушки как к настоящим иконам. В шкафу лежала его рубашка, которую она не успела постирать до его смерти. Рубашка была рваная, пропахшая потом и запахом рыбы. В этой рубашке для нее сохранился муж.
Мама не была столь же преданной.
После смерти отца она вычеркнула его из своей памяти и своего прошлого. Finito. The End[14]. Уничтожила фотографии. Сожгла письма. Раздала одежду. Он перестал быть реальным существом. Мы никогда не говорили о нем. Словно он никогда не существовал. В результате маминых усилий Воронье Гнездо было полностью очищено от всяких воспоминаний о папе.
И я остался совершенно один.
В первый раз, когда мама позволила профессору переночевать в Вороньем Гнезде (дело было довольно поздно в пятницу), я спрятался в своей комнате. Чтобы не слышать их смеха и звона бокалов. Мама заглянула ко мне пожелать спокойной ночи, но я сделал вид, что сплю.
Ночью, услышав скрип лестницы, я выполз на веранду. И мой горящий взгляд проследил через занавеску, как мама и профессор прошмыгнули в спальню, заперли дверь и сбросили на пол одежду.
А в углу, неподвижный, невидимый, стоял папа.
Профессор с мамой выпили. Профессор был в игривом настроении. Мама пыталась на него шикать.
Сердце у меня в груди билось, как зверь в клетке, – от ужаса и страшных предчувствий.
В течение нескольких недель я наказывал ее тем, что перестал с ней разговаривать.
Потом были другие игры…
Через полгода после смерти отца мама вышла замуж за профессора. Коллегу и лучшего друга папы. Простите мой несколько натужный смех.
В тот год, когда родился мой сводный брат, мама и профессор продали Воронье Гнездо. Я не стал переезжать к ним. Когда я сказал маме, что буду снимать комнату, мне показалось, что она облегченно вздохнула. Так человек, одолевший самый трудный участок пути, оглядывается назад с чувством выполненного долга. Она начинала жизнь с нуля.
9
Мама и профессор живут на белой кирпичной вилле в Бугстаде. Они называют ее Нижний Хольменколлен. Дом высотой в два с половиной этажа выглядит так, как будто его спроектировали и построили за три недели непрерывной пьянки. За свой проект архитектор получил несколько премий. По мне же, дом – хаос из закутков, спиральных лестниц и потайных шкафов, в которых мама прячет свой арсенал полупустых бутылок. На склоне, обращенном к дороге, в огромных количествах произрастают желтые цветы лапчатки, швейцарский рододендрон, розы Лили Марлен. Но их ароматы перебивает сильный запах гербицидов[15]. Перед виллой – идеально ровная лужайка. За домом на специально привезенных из Шотландии каменных плитах под навесом стоят качели с подушками такого размера, что в них можно утонуть, огромный гриль, изготовленный одним другом профессора, и фонтан с изображением ангела, который одновременно рыгает и писает и при этом со смехом смотрит в небо. За садом следит садовник, он приходит на виллу каждую пятницу. Тогда же приходят девушки из бюро по уборке помещений. У мамы в этот день много хлопот.
Когда она открывает дверь и видит, что на крыльце стою я, невредимый и веселый (хотя и несколько бледноватый), она всплескивает руками. Я обнимаю ее. Хотя это не в моих привычках. Ласки надо дозировать. Кроме того, я ненавижу запах маминого зубного ополаскивателя, который должен заглушать запах алкоголя в ее дыхании. Мне не особенно хотелось сюда приезжать, но надо было ее успокоить. И напомнить, какой сегодня день.
Кухня светлая и большая. Сосновые половицы перевезены из усадьбы в Хаделанне. Мама варит кофе.
– Будешь чистить рыбу? – спрашиваю я в шутку, глядя на газеты, разбросанные профессором по столу.
Мама пренебрежительно смеется. Она, конечно, готовит сама, но грязную работу за нее делают другие. Она выключает приемник, стоящий на подоконнике. Мама жить не может без передачи «В девять утра». Как и без много другого.
– Ты всегда заставляла других чистить рыбу вместо себя, – произношу я. Это намек. На то, что случилось много лет тому назад. Ей должно быть стыдно.
– Слушай, только что звонил Трюгве, – говорит она.
Она следит за моей реакцией. Но ответа нет.
– Он очень взволнован. Просил, чтобы ты перезвонил ему. Что ты натворил, Малыш Бьорн?
– Натворил? Я? – переспрашиваю я с интонацией маленького лорда Фаунтлероя[16].
– Во всяком случае, позвони ему.
– Попозже.
– Это очень важно.
– Я знаю, о чем речь.
– Он в ярости.
– Потом позвоню, – лгу я.
– У нас вечером будет бифштекс. Вчера купили у мясника потрясающе нежную говядину.
Я засовываю палец в рот и издаю неприличный звук.
– Дурачок! Придешь? Я запеку картофель с сыром и брокколи.
– У меня сегодня много дел.
– Давненько такого не было. Скажи, в чем причина? Друзья?
– Я зашел только извиниться.
– Глупости.
– Я был сам не свой.
– Да что случилось?
– Ничего. Абсолютно ничего.
Я выпиваю с ней чашку чая. Мы болтаем о том о сем. Она большой мастер таких разговоров. Мои намеки становятся все более прозрачными. Но она не улавливает их смысла. Даже тогда, когда я говорю, что схожу на могилу.
Сегодня исполнилось двадцать лет со дня смерти папы. Возможно, она вспомнит об этом в течение дня.
В то лето умер не только папа. Мама тоже лишилась своей жизни. Ее существование свелось к тому, чтобы сделать жизнь удобной для профессора и моего сводного брата. Она стала послушной хлопотливой служанкой. Она следит за тем, чтобы девушки из бюро по уборке вытирали пыль между клавишами рояля в музыкальной комнате. Ей звонят то мясник, то торговец рыбой, когда им перепадает что-нибудь по-настоящему первоклассное и дорогое. Она стала надежной опорой для своего профессора. Его драгоценной супругой. Его прекрасной хозяйкой. Его вечно юной и безотказной любовницей. Она замечательная мама для его сыночка. Всегда готова помочь ему. Подбросить лишний стольник, когда он отправляется на гулянку. И подтереть пол, когда, пьяный в стельку и блюющий, он вваливается в прихожую на рассвете.
Иногда немного материнской заботы перепадает и мне. По отношению ко мне ее совесть нечиста. И меня это вполне устраивает.
Когда она открывает дверь и видит, что на крыльце стою я, невредимый и веселый (хотя и несколько бледноватый), она всплескивает руками. Я обнимаю ее. Хотя это не в моих привычках. Ласки надо дозировать. Кроме того, я ненавижу запах маминого зубного ополаскивателя, который должен заглушать запах алкоголя в ее дыхании. Мне не особенно хотелось сюда приезжать, но надо было ее успокоить. И напомнить, какой сегодня день.
Кухня светлая и большая. Сосновые половицы перевезены из усадьбы в Хаделанне. Мама варит кофе.
– Будешь чистить рыбу? – спрашиваю я в шутку, глядя на газеты, разбросанные профессором по столу.
Мама пренебрежительно смеется. Она, конечно, готовит сама, но грязную работу за нее делают другие. Она выключает приемник, стоящий на подоконнике. Мама жить не может без передачи «В девять утра». Как и без много другого.
– Ты всегда заставляла других чистить рыбу вместо себя, – произношу я. Это намек. На то, что случилось много лет тому назад. Ей должно быть стыдно.
– Слушай, только что звонил Трюгве, – говорит она.
Она следит за моей реакцией. Но ответа нет.
– Он очень взволнован. Просил, чтобы ты перезвонил ему. Что ты натворил, Малыш Бьорн?
– Натворил? Я? – переспрашиваю я с интонацией маленького лорда Фаунтлероя[16].
– Во всяком случае, позвони ему.
– Попозже.
– Это очень важно.
– Я знаю, о чем речь.
– Он в ярости.
– Потом позвоню, – лгу я.
– У нас вечером будет бифштекс. Вчера купили у мясника потрясающе нежную говядину.
Я засовываю палец в рот и издаю неприличный звук.
– Дурачок! Придешь? Я запеку картофель с сыром и брокколи.
– У меня сегодня много дел.
– Давненько такого не было. Скажи, в чем причина? Друзья?
– Я зашел только извиниться.
– Глупости.
– Я был сам не свой.
– Да что случилось?
– Ничего. Абсолютно ничего.
Я выпиваю с ней чашку чая. Мы болтаем о том о сем. Она большой мастер таких разговоров. Мои намеки становятся все более прозрачными. Но она не улавливает их смысла. Даже тогда, когда я говорю, что схожу на могилу.
Сегодня исполнилось двадцать лет со дня смерти папы. Возможно, она вспомнит об этом в течение дня.
В то лето умер не только папа. Мама тоже лишилась своей жизни. Ее существование свелось к тому, чтобы сделать жизнь удобной для профессора и моего сводного брата. Она стала послушной хлопотливой служанкой. Она следит за тем, чтобы девушки из бюро по уборке вытирали пыль между клавишами рояля в музыкальной комнате. Ей звонят то мясник, то торговец рыбой, когда им перепадает что-нибудь по-настоящему первоклассное и дорогое. Она стала надежной опорой для своего профессора. Его драгоценной супругой. Его прекрасной хозяйкой. Его вечно юной и безотказной любовницей. Она замечательная мама для его сыночка. Всегда готова помочь ему. Подбросить лишний стольник, когда он отправляется на гулянку. И подтереть пол, когда, пьяный в стельку и блюющий, он вваливается в прихожую на рассвете.
Иногда немного материнской заботы перепадает и мне. По отношению ко мне ее совесть нечиста. И меня это вполне устраивает.
10
– Ты по-прежнему вегетарианец? – спрашивает Каспар Скотт.
Необыкновенно красивый мужчина. Мое собственное отражение в зеркале не внушает мне ничего, кроме чувства неполноценности, Каспар же наделен редкой, почти женственной красотой. На него устремлены призывные взгляды всех дам в кафе нашего отдела древностей. Он делает вид, будто ничего не замечает. Но я знаю, что он собирает знаки внимания в большой котел, где хранит запас положительных эмоций на черный день.
В студенческие годы мы были друзьями. На протяжении многих месяцев делили палатку во время экспедиций в разных частях страны. Когда я позвонил ему, мы несколько минут нащупывали правильный тон, прежде чем обрели былую непринужденность в общении.
Сейчас мы сидим в кафе и пытаемся вести себя так, словно и не было этих лет расставания. Пахнет кофе, булочками, жареными котлетами с луком.
Каспар – прирожденный археолог. Даже маленькая, на первый взгляд незначительная деталь говорит ему о многом. Во время раскопок в Ларэйе он по обнаруженным нами невзрачным обломкам ключей и коробке с иголками, прикрепленной к старинному поясу, определил, что мы наконец нашли исчезнувший двор хавдинга[17] Халлстейна. В одном захоронении викингов мы обнаружили крохотный серебряный ножичек и никак не могли понять, что это: игрушка, украшение или символическое оружие. А Каспар сухо констатировал, что этим ножичком чистили уши.
Каспар читает местность, как другие люди читают книгу. У него удивительная способность отличать естественные формы рельефа от следов человеческой деятельности. Он был руководителем группы ученых, которые обнаружили остатки двух поселений позднеледникового периода возрастом более одиннадцати тысяч лет в Ругаланне и Финнмарке. Находки показали, что охотники на оленей района Северного моря, они же охотники из Колы, по-видимому, были первыми, кто пришел на освободившееся ото льда побережье Норвегии.
Довольно скоро Каспару опостылели жизнь в поле, недели и месяцы вдали от Кристины, палящее солнце и внезапные ливни, грязь и пыль. Он стал бюрократом и теперь работает в археологической секции Инспекции по охране памятников.
К своему стыду, должен признать, что поэтому и только поэтому я разыскал его сейчас.
Я прошу его рассказать о том, как проходила организация наших раскопок.
Он делает глоток кофе и корчит гримасу:
– Забавно, что ты об этом спрашиваешь. Очень странная история.
Я вынимаю пакетик чая из кипятка и напряженно смотрю на него.
– Все началось с телефонных звонков директору Инспекции по охране памятников Лоланну, – рассказывает Каспар. – Сначала позвонил Арнтцен, потом директор Виестад.
– Оба?
– Об этом и речь! От имени британского фонда СИС[18]. Это исследовательское учреждение в Лондоне. Фонд полагал, что на территории монастыря Вэрне находятся остатки круглого замка. Как тебе это нравится? Круглый замок! Я нигде не встречал ни малейшего намека на то, что около монастыря Вэрне была крепость. Их интересовало, не будем ли мы возражать, если раскопками будет руководить профессор Грэм Ллилеворт.
– И вам, конечно, показалось, что все нормально.
– Нормально? Нет. Ты ведь меня знаешь! Я ничего не мог понять. Круглый замок? Там? Можешь поверить, вопросов у меня было немало. Бог ты мой, ну откуда круглый замок в этих местах? И какой интерес у британского фонда в норвежском круглом замке? Кто будет платить за банкет? Почему такая спешка? Что они будут делать, если найдут его?
– Может быть, перевезут к себе?
Каспар смеется:
– Вполне в стиле Грэма Ллилеворта.
– Но потом что-нибудь прояснилось?
– Абсолютно ничего. Я не получил ответов ни на один вопрос. Были только поднятые брови и вздохи из-за того, что со мной так трудно. Директор инспекции смотрит на Ллилеворта как на божество. Молодые сотрудники думают, что тот чуть ли не самолично изобрел археологию. Хорошо, пусть он сделал несколько сенсационных находок и написал кое-какие важные учебники. Но, подумал я, неужели же мы дадим карт-бланш этому напыщенному империалисту Грэму Ллилеворту с его полками наемников и экскаваторами? Я сказал себе, что этот номер не пройдет. И забыл обо всем. И вдруг несколько недель спустя появилось формальное ходатайство.
– Ходатайство? Я никакого ходатайства не видел.
– Прекрасно подготовленное. С картами, печатями и нужными подписями. У нас в отделе был переполох. Не прошло и десяти минут, как меня вызвали к Сигурду Лоланну. Почему у меня отрицательное мнение? Разве я не вижу преимуществ интернационального археологического сотрудничества? Ты ведь знаешь, как может наседать Сигурд. «Это ваше решение, – сказал я ему. – Но ведь очень важно, чтобы все его поддержали. И чтобы я тоже подписал разрешение». Не спрашивай, зачем ему нужна была моя подпись.
– Может быть, потому, что ты больше всех критиковал эту идею?
– Я об этом как-то не подумал. Но если они хотели что-то скрыть, то справились с задачей великолепно.
– Ты можешь вспомнить какие-нибудь имена?
– Профессор Ллилеворт – руководитель раскопок, он отвечает за все. Но задание он получил от лондонского СИС – президент правления является инициатором исследований. Кажется, их бюджет составляет пять-шесть миллионов крон. И все это ради поисков круглого замка! Посреди норвежского поля! Бог ты мой!
– Ты знаешь, как я попал туда?
– Контролером? Это вопрос не ко мне. Мы вообще не стали заниматься этим. Я на этом настоял. Мне казалось, что тебя пригласил Арнтцен?
– Но почему именно меня?
– Потому что ты талантливый?
Сначала я смеюсь. Потом начинаю рассказывать Каспару о раскопках. О неожиданной находке. О странном поведении профессора Ллилеворта и Арнтцена. О моих подозрениях. Но я умалчиваю о том, что ларец у меня.
Когда я заканчиваю свой рассказ, Каспар начинает смеяться и трясти головой:
– Мрак! Не зря у меня было ощущение, что тут что-то не так.
Молодая женщина проходит мимо нашего стола – я припоминаю ее по какой-то давней экспедиции, – улыбается мне, как знакомому, и мурлычет Каспару:
– Что-то ты рановато сегодня обедаешь.
Он наклоняется ко мне и понижает голос:
– Знаешь что, я поспрашиваю кое-кого и попробую что-нибудь выяснить. Не заглянешь сегодня вечером к нам с Кристиной? Вместе подумаем. В более удобной обстановке, чем здесь. К тому же прошло столько лет! Кристина будет рада тебя видеть.
– С удовольствием, – соглашаюсь я. Уже при одной мысли о Кристине сердце начинает стучать чаще.
– А ты… На твоем месте я поговорил бы с Гретой. Она все знает об этих парнях.
– С Гретой?
– С Гретой! Не говори, что ты забыл Грету!
Я краснею. Я не забыл Грету.
Необыкновенно красивый мужчина. Мое собственное отражение в зеркале не внушает мне ничего, кроме чувства неполноценности, Каспар же наделен редкой, почти женственной красотой. На него устремлены призывные взгляды всех дам в кафе нашего отдела древностей. Он делает вид, будто ничего не замечает. Но я знаю, что он собирает знаки внимания в большой котел, где хранит запас положительных эмоций на черный день.
В студенческие годы мы были друзьями. На протяжении многих месяцев делили палатку во время экспедиций в разных частях страны. Когда я позвонил ему, мы несколько минут нащупывали правильный тон, прежде чем обрели былую непринужденность в общении.
Сейчас мы сидим в кафе и пытаемся вести себя так, словно и не было этих лет расставания. Пахнет кофе, булочками, жареными котлетами с луком.
Каспар – прирожденный археолог. Даже маленькая, на первый взгляд незначительная деталь говорит ему о многом. Во время раскопок в Ларэйе он по обнаруженным нами невзрачным обломкам ключей и коробке с иголками, прикрепленной к старинному поясу, определил, что мы наконец нашли исчезнувший двор хавдинга[17] Халлстейна. В одном захоронении викингов мы обнаружили крохотный серебряный ножичек и никак не могли понять, что это: игрушка, украшение или символическое оружие. А Каспар сухо констатировал, что этим ножичком чистили уши.
Каспар читает местность, как другие люди читают книгу. У него удивительная способность отличать естественные формы рельефа от следов человеческой деятельности. Он был руководителем группы ученых, которые обнаружили остатки двух поселений позднеледникового периода возрастом более одиннадцати тысяч лет в Ругаланне и Финнмарке. Находки показали, что охотники на оленей района Северного моря, они же охотники из Колы, по-видимому, были первыми, кто пришел на освободившееся ото льда побережье Норвегии.
Довольно скоро Каспару опостылели жизнь в поле, недели и месяцы вдали от Кристины, палящее солнце и внезапные ливни, грязь и пыль. Он стал бюрократом и теперь работает в археологической секции Инспекции по охране памятников.
К своему стыду, должен признать, что поэтому и только поэтому я разыскал его сейчас.
Я прошу его рассказать о том, как проходила организация наших раскопок.
Он делает глоток кофе и корчит гримасу:
– Забавно, что ты об этом спрашиваешь. Очень странная история.
Я вынимаю пакетик чая из кипятка и напряженно смотрю на него.
– Все началось с телефонных звонков директору Инспекции по охране памятников Лоланну, – рассказывает Каспар. – Сначала позвонил Арнтцен, потом директор Виестад.
– Оба?
– Об этом и речь! От имени британского фонда СИС[18]. Это исследовательское учреждение в Лондоне. Фонд полагал, что на территории монастыря Вэрне находятся остатки круглого замка. Как тебе это нравится? Круглый замок! Я нигде не встречал ни малейшего намека на то, что около монастыря Вэрне была крепость. Их интересовало, не будем ли мы возражать, если раскопками будет руководить профессор Грэм Ллилеворт.
– И вам, конечно, показалось, что все нормально.
– Нормально? Нет. Ты ведь меня знаешь! Я ничего не мог понять. Круглый замок? Там? Можешь поверить, вопросов у меня было немало. Бог ты мой, ну откуда круглый замок в этих местах? И какой интерес у британского фонда в норвежском круглом замке? Кто будет платить за банкет? Почему такая спешка? Что они будут делать, если найдут его?
– Может быть, перевезут к себе?
Каспар смеется:
– Вполне в стиле Грэма Ллилеворта.
– Но потом что-нибудь прояснилось?
– Абсолютно ничего. Я не получил ответов ни на один вопрос. Были только поднятые брови и вздохи из-за того, что со мной так трудно. Директор инспекции смотрит на Ллилеворта как на божество. Молодые сотрудники думают, что тот чуть ли не самолично изобрел археологию. Хорошо, пусть он сделал несколько сенсационных находок и написал кое-какие важные учебники. Но, подумал я, неужели же мы дадим карт-бланш этому напыщенному империалисту Грэму Ллилеворту с его полками наемников и экскаваторами? Я сказал себе, что этот номер не пройдет. И забыл обо всем. И вдруг несколько недель спустя появилось формальное ходатайство.
– Ходатайство? Я никакого ходатайства не видел.
– Прекрасно подготовленное. С картами, печатями и нужными подписями. У нас в отделе был переполох. Не прошло и десяти минут, как меня вызвали к Сигурду Лоланну. Почему у меня отрицательное мнение? Разве я не вижу преимуществ интернационального археологического сотрудничества? Ты ведь знаешь, как может наседать Сигурд. «Это ваше решение, – сказал я ему. – Но ведь очень важно, чтобы все его поддержали. И чтобы я тоже подписал разрешение». Не спрашивай, зачем ему нужна была моя подпись.
– Может быть, потому, что ты больше всех критиковал эту идею?
– Я об этом как-то не подумал. Но если они хотели что-то скрыть, то справились с задачей великолепно.
– Ты можешь вспомнить какие-нибудь имена?
– Профессор Ллилеворт – руководитель раскопок, он отвечает за все. Но задание он получил от лондонского СИС – президент правления является инициатором исследований. Кажется, их бюджет составляет пять-шесть миллионов крон. И все это ради поисков круглого замка! Посреди норвежского поля! Бог ты мой!
– Ты знаешь, как я попал туда?
– Контролером? Это вопрос не ко мне. Мы вообще не стали заниматься этим. Я на этом настоял. Мне казалось, что тебя пригласил Арнтцен?
– Но почему именно меня?
– Потому что ты талантливый?
Сначала я смеюсь. Потом начинаю рассказывать Каспару о раскопках. О неожиданной находке. О странном поведении профессора Ллилеворта и Арнтцена. О моих подозрениях. Но я умалчиваю о том, что ларец у меня.
Когда я заканчиваю свой рассказ, Каспар начинает смеяться и трясти головой:
– Мрак! Не зря у меня было ощущение, что тут что-то не так.
Молодая женщина проходит мимо нашего стола – я припоминаю ее по какой-то давней экспедиции, – улыбается мне, как знакомому, и мурлычет Каспару:
– Что-то ты рановато сегодня обедаешь.
Он наклоняется ко мне и понижает голос:
– Знаешь что, я поспрашиваю кое-кого и попробую что-нибудь выяснить. Не заглянешь сегодня вечером к нам с Кристиной? Вместе подумаем. В более удобной обстановке, чем здесь. К тому же прошло столько лет! Кристина будет рада тебя видеть.
– С удовольствием, – соглашаюсь я. Уже при одной мысли о Кристине сердце начинает стучать чаще.
– А ты… На твоем месте я поговорил бы с Гретой. Она все знает об этих парнях.
– С Гретой?
– С Гретой! Не говори, что ты забыл Грету!
Я краснею. Я не забыл Грету.
11
Около моего дома огромный парень сидит сгорбившись за рулем чисто вымытого красного «рейнджровера» с дипломатическими номерами. На меня он не смотрит, хотя обычно люди на улицах провожают меня взглядом.
Я отпираю входную дверь. Автоответчик мигает. Это очень необычно.
Первое сообщение от мамы. Она напоминает, что я приглашен сегодня вечером на ужин. Впрочем, мы оба знаем, что я отказался. Потом вежливая пожилая дама долго извиняется перед автоответчиком за то, что ошиблась номером. Третье сообщение без слов. Слышно только чье-то пыхтение.
У меня возникает чувство, что я в квартире не один. Такое со мной бывает. Кто-то оставил незримые следы в моем жилище. Я осторожно вхожу в гостиную. Солнце пробивается сквозь занавески. Открываю дверь в спальню. Двуспальная кровать с водяным матрасом злобно ухмыляется, словно намекает на некое невыполненное обещание. В ванной темно. В следующей комнате у меня кабинет, забитый документами и экспонатами, которые я притащил из отдела.
Никого нет. И все же ощущение чужого присутствия не проходит. Я достаю из холодильника обледеневшую бутылку, открываю ее. Пью пиво и брожу по квартире.
Только во время четвертого обхода я замечаю это. Кто-то сдвинул мой компьютер. Совсем ненамного. На пару сантиметров. Но на пыльном столе остался отчетливый след. Я тяжело опускаюсь на стул и включаю компьютер. Ничего не происходит. Ничего не пищит, не шумит. Неприятное потрескивание, всегда сильно раздражавшее меня, наконец исчезло.
Вскоре я понимаю почему.
Передняя панель корпуса системного блока не закреплена. Кончиками пальцев я снимаю ее и заглядываю в электронный хаос, который составляет внутренности машины, ее нервы и мозг. Не нужно быть большим специалистом, чтобы заметить исчезновение винчестера.
Я мгновенно свирепею. Они побывали в моей квартире. Расхаживали тут, как будто я дал им ключи от собственной жизни.
Потом успокаиваюсь. Я все еще сильнее их. Они не нашли того, за чем пришли. Переполненный безрассудным упорством, я звоню в полицию и сообщаю о преступном проникновении в мою квартиру. После этого набираю прямой номер профессора Арнтцена.
Он тяжело дышит.
– Где ларец? – кричит он, когда до него наконец доходит, кто с ним говорит.
– Ларец? – невинно переспрашиваю я.
– Не притворяйся. Будто ты… – начинает он.
Кто-то берет у него трубку.
– Где этот проклятый ларец? – Голос Ллилеворта дрожит.
– Почему вы думаете, что он у меня?
– Прекрати этот треп собачий! Где ларец?
– Я сэкономлю вам массу времени, если скажу, что на моем винчестере нет ничего, кроме научного доклада, незаконченного стихотворения и нескольких веселых компьютерных игр.
– Где ларец?
Я кладу трубку. Беру еще бутылку пива. И жду, что произойдет дальше.
Раздается телефонный звонок. Мне нравится этот звук, но я не хочу ни с кем разговаривать. Телефон не сдается. В конце концов его настойчивость побеждает.
Звонит англичанин. Доктор Розерфорд из Лондона. Директор Королевского Британского института археологии. Он готов предложить мне деньги за экспонат, который находится сейчас в моем распоряжении.
– Находка является собственностью Норвегии, – возражаю я.
– Пятьдесят тысяч фунтов, – парирует он.
Пятьдесят тысяч фунтов – большие деньги. Но я даже не собираюсь рассматривать это предложение. Мое упрямство никогда не было привязано к здравому смыслу.
– У меня его больше нет, – лгу я.
– Нет?
– Ларец украли, – сообщаю я. – Похитили во время сегодняшнего обыска в моей квартире.
Тут доктор Розерфорд выдает себя. Он утверждает, что в квартире ларца не было. Его не нашли. Потом задумывается. Я слышу сомнение в его голосе: вдруг воры, которых он нанял, взяли ларец себе? Надули его? На всякий случай он переспрашивает:
– Вы уверены, господин Белто?
– О да, quite sure[19].
Он медлит. Моя ложь привела его в смятение.
– Хотите обмен? – спрашивает он.
– А что вы можете мне предложить?
– Я могу рассказать вам о смерти вашего отца.
Время внезапно останавливается. Как в калейдоскопе, замелькали картинки: скала, трос, часы, кровь. Словно и не было последних двадцати лет.
Я смотрю перед собой и ничего не вижу. Со временем отец стал для меня лишь неясным воспоминанием. Только через много лет после его смерти я понял, как плохо знал его. Он редко общался со мной, все двери и окна в его внутренний мир были закрыты. Всего несколько раз я видел, как в его глазах мелькало бешенство. Но большую часть времени он был тихим, задумчивым человеком. Приходил домой со службы или приезжал с раскопок и исчезал в своей комнате в подвале, где работал над каким-то ученым трудом, о котором не любил говорить и которого я никогда не читал.
Я вижу папу глазами ребенка.
Мама о нем никогда не говорит. Профессор этого не любит. Ему трудно выносить, что его дорогая женушка когда-то страстно и безудержно любила другого мужчину. Он чувствует себя так, словно ему досталось пирожное не первой свежести. Однако мне его ревность кажется странной: мать уже прожила с ним вдвое дольше, чем с папой.
Папы мне не хватает. Но с другой стороны, любой сын хотя бы иногда вспоминает, что у его отца между ног висит мошонка, где он некогда был прыгающим живчиком, и там же болтается предмет, который, разбухая, проникает в тело матери и доставляет ей блаженство. Иногда я чувствую себя ненормальным. Может быть, кто-нибудь пришлет мне пластиковую чашку с розовыми таблетками?
Случается, что я вижу в папе самого себя. В этом нет ничего противоестественного. Я никогда не испытывал к нему почтения. Иногда меня это мучает. Мне приходилось читать об отцах, которые сформировали личность своих сыновей, но я не понимаю, что же, собственно говоря, мой папа передал мне. Меланхолический склад ума? Увлечение археологией? Это просто случайность. Я стремился к науке, требующей размышлений, к профессии, соответствующей моим наклонностям и замкнутому характеру. Когда я осмеливался войти в кабинет отца, он иногда отрывался от своих бумаг и находок, холодно улыбался и показывал мне веретено или заостренный кремень, о которых он, судя по всему, знал много чего. Я тогда еще не видел разницы между обоснованной догадкой и эмпирическим истолкованием. Но мне казалось, что папа может читать прошлое.
Его внезапно пробудившийся интерес к скалолазанию противоречил всему его складу. Он был человеком осторожным. Я и сам такой. Немного стеснительным. А заманил папу в горы не кто иной, как Трюгве Арнтцен. В очень подходящий момент, надо сказать. Поэтому я никогда не мог простить ему, что он не спас отца. Если вообще пытался. Он чрезвычайно ловко воспользовался ситуацией и принял в свое владение подержанную папину вдову.
Я рассеянно стою с телефонной трубкой в руке, время перестало существовать. Доктор Розерфорд окликает меня.
– Что вы знаете о моем отце? – быстро спрашиваю я.
– Мы к этому вернемся. Сначала ларец.
– Как он умер?
– Повторяю: когда мы получим ларец…
– Я подумаю, – откашливаюсь я. Обещаю взвесить предложение. Не спеша благодарю за внимание и кладу трубку.
Потом бегу к двери, спускаюсь по лестнице, выскакиваю на улицу. Красный «рейнджровер» исчез. Отлично. Возможно, громила за рулем просто ждал свою девушку.
Я понятия не имею, кто такой этот доктор Розерфорд из Лондона, директор Королевского Британского института археологии. И насколько легко, он рассчитывает, меня можно обмануть. Но я знаю две вещи.
Не существует такого учреждения, которое называлось бы Королевский Британский институт археологии.
И еще. Оказывается, не только я подозреваю, что смерть папы не была несчастным случаем.
Я отпираю входную дверь. Автоответчик мигает. Это очень необычно.
Первое сообщение от мамы. Она напоминает, что я приглашен сегодня вечером на ужин. Впрочем, мы оба знаем, что я отказался. Потом вежливая пожилая дама долго извиняется перед автоответчиком за то, что ошиблась номером. Третье сообщение без слов. Слышно только чье-то пыхтение.
У меня возникает чувство, что я в квартире не один. Такое со мной бывает. Кто-то оставил незримые следы в моем жилище. Я осторожно вхожу в гостиную. Солнце пробивается сквозь занавески. Открываю дверь в спальню. Двуспальная кровать с водяным матрасом злобно ухмыляется, словно намекает на некое невыполненное обещание. В ванной темно. В следующей комнате у меня кабинет, забитый документами и экспонатами, которые я притащил из отдела.
Никого нет. И все же ощущение чужого присутствия не проходит. Я достаю из холодильника обледеневшую бутылку, открываю ее. Пью пиво и брожу по квартире.
Только во время четвертого обхода я замечаю это. Кто-то сдвинул мой компьютер. Совсем ненамного. На пару сантиметров. Но на пыльном столе остался отчетливый след. Я тяжело опускаюсь на стул и включаю компьютер. Ничего не происходит. Ничего не пищит, не шумит. Неприятное потрескивание, всегда сильно раздражавшее меня, наконец исчезло.
Вскоре я понимаю почему.
Передняя панель корпуса системного блока не закреплена. Кончиками пальцев я снимаю ее и заглядываю в электронный хаос, который составляет внутренности машины, ее нервы и мозг. Не нужно быть большим специалистом, чтобы заметить исчезновение винчестера.
Я мгновенно свирепею. Они побывали в моей квартире. Расхаживали тут, как будто я дал им ключи от собственной жизни.
Потом успокаиваюсь. Я все еще сильнее их. Они не нашли того, за чем пришли. Переполненный безрассудным упорством, я звоню в полицию и сообщаю о преступном проникновении в мою квартиру. После этого набираю прямой номер профессора Арнтцена.
Он тяжело дышит.
– Где ларец? – кричит он, когда до него наконец доходит, кто с ним говорит.
– Ларец? – невинно переспрашиваю я.
– Не притворяйся. Будто ты… – начинает он.
Кто-то берет у него трубку.
– Где этот проклятый ларец? – Голос Ллилеворта дрожит.
– Почему вы думаете, что он у меня?
– Прекрати этот треп собачий! Где ларец?
– Я сэкономлю вам массу времени, если скажу, что на моем винчестере нет ничего, кроме научного доклада, незаконченного стихотворения и нескольких веселых компьютерных игр.
– Где ларец?
Я кладу трубку. Беру еще бутылку пива. И жду, что произойдет дальше.
Раздается телефонный звонок. Мне нравится этот звук, но я не хочу ни с кем разговаривать. Телефон не сдается. В конце концов его настойчивость побеждает.
Звонит англичанин. Доктор Розерфорд из Лондона. Директор Королевского Британского института археологии. Он готов предложить мне деньги за экспонат, который находится сейчас в моем распоряжении.
– Находка является собственностью Норвегии, – возражаю я.
– Пятьдесят тысяч фунтов, – парирует он.
Пятьдесят тысяч фунтов – большие деньги. Но я даже не собираюсь рассматривать это предложение. Мое упрямство никогда не было привязано к здравому смыслу.
– У меня его больше нет, – лгу я.
– Нет?
– Ларец украли, – сообщаю я. – Похитили во время сегодняшнего обыска в моей квартире.
Тут доктор Розерфорд выдает себя. Он утверждает, что в квартире ларца не было. Его не нашли. Потом задумывается. Я слышу сомнение в его голосе: вдруг воры, которых он нанял, взяли ларец себе? Надули его? На всякий случай он переспрашивает:
– Вы уверены, господин Белто?
– О да, quite sure[19].
Он медлит. Моя ложь привела его в смятение.
– Хотите обмен? – спрашивает он.
– А что вы можете мне предложить?
– Я могу рассказать вам о смерти вашего отца.
Время внезапно останавливается. Как в калейдоскопе, замелькали картинки: скала, трос, часы, кровь. Словно и не было последних двадцати лет.
Я смотрю перед собой и ничего не вижу. Со временем отец стал для меня лишь неясным воспоминанием. Только через много лет после его смерти я понял, как плохо знал его. Он редко общался со мной, все двери и окна в его внутренний мир были закрыты. Всего несколько раз я видел, как в его глазах мелькало бешенство. Но большую часть времени он был тихим, задумчивым человеком. Приходил домой со службы или приезжал с раскопок и исчезал в своей комнате в подвале, где работал над каким-то ученым трудом, о котором не любил говорить и которого я никогда не читал.
Я вижу папу глазами ребенка.
Мама о нем никогда не говорит. Профессор этого не любит. Ему трудно выносить, что его дорогая женушка когда-то страстно и безудержно любила другого мужчину. Он чувствует себя так, словно ему досталось пирожное не первой свежести. Однако мне его ревность кажется странной: мать уже прожила с ним вдвое дольше, чем с папой.
Папы мне не хватает. Но с другой стороны, любой сын хотя бы иногда вспоминает, что у его отца между ног висит мошонка, где он некогда был прыгающим живчиком, и там же болтается предмет, который, разбухая, проникает в тело матери и доставляет ей блаженство. Иногда я чувствую себя ненормальным. Может быть, кто-нибудь пришлет мне пластиковую чашку с розовыми таблетками?
Случается, что я вижу в папе самого себя. В этом нет ничего противоестественного. Я никогда не испытывал к нему почтения. Иногда меня это мучает. Мне приходилось читать об отцах, которые сформировали личность своих сыновей, но я не понимаю, что же, собственно говоря, мой папа передал мне. Меланхолический склад ума? Увлечение археологией? Это просто случайность. Я стремился к науке, требующей размышлений, к профессии, соответствующей моим наклонностям и замкнутому характеру. Когда я осмеливался войти в кабинет отца, он иногда отрывался от своих бумаг и находок, холодно улыбался и показывал мне веретено или заостренный кремень, о которых он, судя по всему, знал много чего. Я тогда еще не видел разницы между обоснованной догадкой и эмпирическим истолкованием. Но мне казалось, что папа может читать прошлое.
Его внезапно пробудившийся интерес к скалолазанию противоречил всему его складу. Он был человеком осторожным. Я и сам такой. Немного стеснительным. А заманил папу в горы не кто иной, как Трюгве Арнтцен. В очень подходящий момент, надо сказать. Поэтому я никогда не мог простить ему, что он не спас отца. Если вообще пытался. Он чрезвычайно ловко воспользовался ситуацией и принял в свое владение подержанную папину вдову.
Я рассеянно стою с телефонной трубкой в руке, время перестало существовать. Доктор Розерфорд окликает меня.
– Что вы знаете о моем отце? – быстро спрашиваю я.
– Мы к этому вернемся. Сначала ларец.
– Как он умер?
– Повторяю: когда мы получим ларец…
– Я подумаю, – откашливаюсь я. Обещаю взвесить предложение. Не спеша благодарю за внимание и кладу трубку.
Потом бегу к двери, спускаюсь по лестнице, выскакиваю на улицу. Красный «рейнджровер» исчез. Отлично. Возможно, громила за рулем просто ждал свою девушку.
Я понятия не имею, кто такой этот доктор Розерфорд из Лондона, директор Королевского Британского института археологии. И насколько легко, он рассчитывает, меня можно обмануть. Но я знаю две вещи.
Не существует такого учреждения, которое называлось бы Королевский Британский институт археологии.
И еще. Оказывается, не только я подозреваю, что смерть папы не была несчастным случаем.
12
Папа похоронен на Грефсенском кладбище. Простенькая плита стоит под старой березой. Мама вносит ежегодно плату за уход.
Я сижу на корточках перед плитой из красного гранита, на которой вырезано имя папы. Даты жизни не указаны. Нет ничего, что привязывало бы папу ко времени. Биргер Белтэ. Мы с мамой решили, что так будет лучше.
В коричневом бумажном пакете у меня горшочек с желтыми лилиями. Я высаживаю их рядом с надгробной плитой. Чтобы они светились перед папой. Где бы он ни был.
В лесу, между бабушкиным домом и монастырем Вэрне, под огромными дубами есть старое захоронение. Время давно стерло все буквы с тяжелых чугунных плит, но мне бы очень хотелось узнать, что за люди покоятся под ними. Мама сказала, что когда-то им принадлежала территория монастыря Вэрне. Поэтому им и разрешили устроить погребение в лесу. Помню, я тогда подумал: «А мы, все остальные, должны покоиться на кладбище».
На парковке двое мужчин стоят, опираясь на капот красного «рейнджровера». Эту машину я наблюдал в зеркале заднего вида все время, пока ехал из дома. Когда они меня заметили, один из них пошел мне навстречу. Внешность Кинг-Конга. Я успеваю сесть в машину и закрыть дверь. Он стучит в боковое стекло. У него толстые волосатые пальцы. Перстень с печаткой какой-то заграничной школы. В другой руке мобильный телефон. Я завожу Боллу. Начинаю выезжать со стоянки. Он хватает ручку двери. Может быть, он пытается задержать мою машину. И меня бы нисколько не удивило, если бы ему это удалось.
Я сижу на корточках перед плитой из красного гранита, на которой вырезано имя папы. Даты жизни не указаны. Нет ничего, что привязывало бы папу ко времени. Биргер Белтэ. Мы с мамой решили, что так будет лучше.
В коричневом бумажном пакете у меня горшочек с желтыми лилиями. Я высаживаю их рядом с надгробной плитой. Чтобы они светились перед папой. Где бы он ни был.
В лесу, между бабушкиным домом и монастырем Вэрне, под огромными дубами есть старое захоронение. Время давно стерло все буквы с тяжелых чугунных плит, но мне бы очень хотелось узнать, что за люди покоятся под ними. Мама сказала, что когда-то им принадлежала территория монастыря Вэрне. Поэтому им и разрешили устроить погребение в лесу. Помню, я тогда подумал: «А мы, все остальные, должны покоиться на кладбище».
На парковке двое мужчин стоят, опираясь на капот красного «рейнджровера». Эту машину я наблюдал в зеркале заднего вида все время, пока ехал из дома. Когда они меня заметили, один из них пошел мне навстречу. Внешность Кинг-Конга. Я успеваю сесть в машину и закрыть дверь. Он стучит в боковое стекло. У него толстые волосатые пальцы. Перстень с печаткой какой-то заграничной школы. В другой руке мобильный телефон. Я завожу Боллу. Начинаю выезжать со стоянки. Он хватает ручку двери. Может быть, он пытается задержать мою машину. И меня бы нисколько не удивило, если бы ему это удалось.