Страница:
Полицейский присвистывает. Восемьсот лет – это много. А любая старинная вещь, да вдобавок золотая, стоит очень дорого.
– Неужели? – удивляется он. Кажется, он не поверил мне. – Можете еще что-нибудь рассказать об этом ларце?
И я очень осторожно, чтобы не проговориться, но в то же время как можно убедительнее рассказываю о раскопках в Эстфолде. Он внимательно слушает. Вынимает протокол и заполняет его шариковой ручкой. Он человек основательный. Почерк, несомненно, вызвал бы похвалу учительницы норвежского языка. Он проходится по всем пунктам. Задает вопросы. Каждый раз, когда он смотрит на меня, мне становится неуютно.
– Чем вы занимались в монастыре Вэрне? – спрашивает он.
– Я был контролером. Раскопками руководил один английский профессор археологии. А я представлял норвежские власти, охраняющие древние памятники. Вы же знаете, формальности всегда важны. – Я пытаюсь перетащить его на свою сторону. И вдруг мне приходит в голову, что я не рассказал ему, где проводились раскопки.
– У кого-нибудь, кроме вас, есть ключи от вашей квартиры? – спрашивает второй полицейский, тот, что с макияжной кисточкой.
– У мамы, – отвечаю я и мысленно добавляю: «И отчима».
– Дверь не взломана, – сообщает он.
– Этот ларец, – пищит его начальник, – сам по себе представляет какую-нибудь ценность?
– Большую.
– Где он сейчас?
Я медлю. Оттого что он полицейский, хочется сказать ему правду. Но что-то удерживает меня.
– В университетском сейфе, – лгу я.
– Вот как?
Он выдвигает нижнюю челюсть вперед и со свистящим звуком начинает втягивать воздух между зубами и верхней губой. Потом он делает выдох, и мне чудится аромат морских трав, фукуса и ламинарии.
– Объясните, – обращается он ко мне, – почему вы думаете, что кто-то совершил налет на вашу квартиру из-за золотого ларца?
Он – из хороших полицейских. Они, вообще, могут порядком досаждать. Задают трудные вопросы. Особенно если тебе есть что скрывать. Я уже жалею, что вызвал полицию. Что они могут изменить? Только усложняют жизнь и задают неприятные вопросы. Добьются того, что ларец попадет в те руки, в которые он ни в коем случае не должен попасть.
Я говорю, что налет для меня загадка, и спрашиваю, не хотят ли они кофе. Нет, не хотят.
– Кто-нибудь посторонний знал об этой находке? – спрашивает он.
– Насколько мне известно, никто. Ларец мы нашли вчера.
– И сразу после этого кто-то запер его в университетском сейфе?
Я киваю так незаметно, что это даже трудно назвать ложью.
– Вы? – спрашивает он.
Мне это не нравится. Я заявлял в полицию о взломе квартиры. А их интересует только ларец.
– Нет, не я.
– А кто?
– Разве это имеет значение? Взлом был здесь. Не в сейфе. Ларец в надежном месте.
– Ларец в надежном месте, – повторяет он, подражая моему голосу и интонации. Получается очень похоже. Вероятно, он мог бы с успехом выступать на сцене, если бы юстиция не взяла его в оборот.
Обладатель писклявого голоса задумчиво постукивает шариковой ручкой по подбородку, и от этого ее стержень то появляется, то исчезает.
– Если я правильно вас понимаю, вы считаете, что взлом был связан с золотым ларцом?
– Есть люди, которые пойдут далеко, чтобы украсть его.
– Какие люди?
– Понятия не имею. Воротилы международного черного рынка… Коллекционеры произведений искусства… Коррумпированные ученые…
– Но ведь если ларец в надежном месте – в университетском сейфе, – значит, все в порядке. Правда? – Он с вызовом смотрит на меня.
– Но у меня украли винчестер, – напоминаю я.
– Вы занесли данные о ларце в свой компьютер?
– Нет! Но воры могли так подумать. Я не вижу никакого другого объяснения этой краже.
Он начинает щелкать ручкой еще быстрее:
– Что вы хотите этим сказать?
– Грабители, очевидно, решили, что в моем компьютере находятся данные о ларце. Что файлы зашифрованы и на их расшифровку уйдет время. Иначе я не понимаю, почему украли мой винчестер.
– Почему они украли только винчестер?
– Об этом надо спрашивать у воров.
– А вы как думаете?
– Может быть, надеялись, что я не обнаружу взлома?
– Что-нибудь другое в файлах могло заинтересовать преступников?
– Мои стихи?
– Или милые картинки с обнаженными маленькими детишками на пляже? – Голос его становится сахарно-сладким. Он из тех, кто думает самое плохое о нас, не похожих на других. Эх вы, чертовы морские волки! У меня возникает желание опрокинуть аквариум, в котором он, несомненно, проводит свои долгие одинокие ночи.
– Мне казалось, что я сообщил вам о взломе, и я не имел ни малейшего представления, что уже объявлен через Интернет в международный розыск за педофилию.
– В полицию поступило заявление о необходимости привлечь вас к ответственности, – сообщает он. Его рыбьи глаза уставились на меня, чтобы зафиксировать мою реакцию.
Меня как парализовало. Потом качаю головой, не веря своим ушам:
– Кто-то заявил на меня?
– Да.
– Обвинив в педофилии? Или распространении порнографии?
– Нет. В краже золотого ларца.
В дверь звонят. Очень настойчиво. Как будто кто-то пытается насквозь проткнуть пальцем звонок. Мы смотрим друг на друга. Я иду открывать.
На лестнице стоит профессор Ллилеворт. Рядом с ним мой постоянный спутник Кинг-Конг. Они молчат и с негодованием смотрят на меня.
– А, это ты, мудак! Ну, и где же он? – восклицает профессор Ллилеворт.
– Заходите, заходите! Будьте любезны, в помещении прохладнее. Заходите, пожалуйста!
Ошеломленные приторной любезностью, они входят в прихожую. Сначала Ллилеворт, потом Кинг-Конг, который явно ожидает, когда же Ллилеворт наконец отдаст приказ схватить меня, ломать мне пальцы и извлекать из них ногти по одному до тех пор, пока я не отдам ларец.
Они не сразу замечают полицейских.
– Это дядя-полицейский, – представляю я ласково и перевожу: – Uncle police!
Синхронный переводчик Бьорн.
Полицейские равнодушно смотрят на гостей. Пока я не рассказывал им, кто такой Ллилеворт.
– А, так это вы профессор Ллилеворт? – произносит владелец писклявого голоса на приличном английском языке и протягивает руку. – Рад вас приветствовать.
– My pleasure[29]. – Ллилеворт протягивает руку в ответ.
Я стараюсь не выражать удивления, но не уверен, что у меня это получается.
– Как ваши успехи? – спрашивает профессор Ллилеворт.
Полицейский смотрит на профессора, потом на меня:
– Он утверждает, что ларец находится в университетском сейфе.
Профессор Ллилеворт сдвигает брови:
– Вот как, он это утверждает?
– Что тут происходит? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.
– Ты украл ларец, – говорит профессор.
– Послушайте, – обращаюсь я к полицейскому, – ларец хотели вывезти из страны! Без разрешения. Они хотели украсть его!
Наступает короткая пауза.
– Насколько я понимаю, – медленно произносит полицейский, – профессор Грэм Ллилеворт руководит раскопками в монастыре Вэрне?
– Да.
– Тогда зачем ему красть собственную находку?
– Но именно это и…
– Подождите! – Полицейский вынимает документ, копию которого я видел у Каспара. – Вот разрешение директора Инспекции по охране памятников…
– Вы не понимаете! – Я прерываю его. – Мы искали круглый замок. Прочитайте текст! Они просили разрешения на исследование круглого замка. О золотом ларце здесь нет ни слова!
Полицейский наклоняет голову:
– Значит, археологам всегда заранее известны результаты раскопок?
– Нет! Не совсем так! Но профессор искал именно золотой ларец! Все время. Только ларец! Круглый замок был прикрытием! Он хотел найти ларец и вывезти его из страны! Неужели вы не понимаете? Круглый замок – только ширма!
Полицейский молчит. Ллилеворт не пытается протестовать. Тишина абсолютная. Я слышу даже эхо своих слов.
– Господа, – начинает Ллилеворт самым любезным профессорским тоном, – извините, могу я дать кое-какие разъяснения?
Он отводит полицейских на кухню. Через стеклянную дверь я вижу, что Ллилеворт показывает им визитную карточку. Размер карточки невелик, но на ней длинный список академических титулов, который производит большое впечатление на полицейских.
Ллилеворт что-то им объясняет. Полицейские слушают с уважением. Владелец писклявого голоса уставился на меня рыбьими глазами. Рот беззвучно открывается и закрывается.
Немного погодя они входят. Ллилеворт делает знак Кинг-Конгу, и тот послушно направляется к нему, как будто ему показали связку бананов.
– Я мог бы настоять на обыске, – сообщает мне профессор, – но ты вряд ли настолько глуп, чтобы спрятать ларец в своей квартире.
– Вам это отлично известно. Ваши парни уже пытались найти его, когда рылись тут, – возражаю я.
– Значит, вы признаетесь, что ларец в вашем распоряжении? – спрашивает полицейский.
– Ни в чем я не признаюсь, – огрызаюсь я.
– Продолжим позже.
Ллилеворт и Кинг-Конг выходят. Я так и не понял, к кому он обратился: ко мне или к полицейскому.
– Так-так-так, – произносит писклявый голос. Протокол исчезает в «дипломате».
– Что вам рассказал профессор? – спрашиваю я.
Он смотрит на меня и ничего не отвечает. Словно я идиот. Но это, вообще говоря, верно. Оба выходят в прихожую.
– Белтэ, – старший откашливается, – у полиции есть все основания полагать, что ларец где-то у вас.
– Это обвинение?
– Я бы посоветовал вам пойти нам навстречу.
– Но я лишь пытаюсь спасти ларец от воров.
Он несколько секунд размышляет над ответом.
– Что будет дальше? – спрашиваю я.
– Ввиду особого характера данного дела я вынужден проконсультироваться с руководством, прежде чем продолжить расследование и предъявить обвинение.
– Как насчет взлома?
– А был ли вообще взлом?
– Оставим без разбирательств в виду отсутствия доказательств? – предполагаю я.
– Мы сообщим вам позже.
Наверное, этой реплике будущих полицейских обучают в школе полиции. Настолько откровенная ложь, что ее даже нельзя считать ложью. Скорее, отговорка, вроде всем известных: «Позвоню на днях!» или «А не пора ли нам наконец встретиться?».
Я открываю им дверь и стою на площадке, пока лифт за ними не закроется. С балкона я наблюдаю, как они подходят к машине. В квартире Рогерна этажом ниже грохочет контрабас.
Преступление наличествует, если нарушен закон и если есть жертва. Сейчас нет ни того ни другого. Я запутался в этих противоречиях. Ведь я пытаюсь помешать преступлению, которое в юридическом и бытовом смысле не совершено. Преступлению, в котором нет жертвы. Преступлению, которое, в строгом смысле слова, не направлено против кого-то. Единственное оправдание моему поведению – это Закон о памятниках культуры. Свод туманных параграфов. У золотого ларца нет владельца. Восемьсот лет он лежал в земле, подобно алмазу в горном массиве или неразведанной золотой жиле. Он мог бы пролежать еще восемьсот лет, если бы профессор Ллилеворт не узнал, где надо копать.
По иронии судьбы, нарушителем закона теперь оказываюсь я.
5
6
– Неужели? – удивляется он. Кажется, он не поверил мне. – Можете еще что-нибудь рассказать об этом ларце?
И я очень осторожно, чтобы не проговориться, но в то же время как можно убедительнее рассказываю о раскопках в Эстфолде. Он внимательно слушает. Вынимает протокол и заполняет его шариковой ручкой. Он человек основательный. Почерк, несомненно, вызвал бы похвалу учительницы норвежского языка. Он проходится по всем пунктам. Задает вопросы. Каждый раз, когда он смотрит на меня, мне становится неуютно.
– Чем вы занимались в монастыре Вэрне? – спрашивает он.
– Я был контролером. Раскопками руководил один английский профессор археологии. А я представлял норвежские власти, охраняющие древние памятники. Вы же знаете, формальности всегда важны. – Я пытаюсь перетащить его на свою сторону. И вдруг мне приходит в голову, что я не рассказал ему, где проводились раскопки.
– У кого-нибудь, кроме вас, есть ключи от вашей квартиры? – спрашивает второй полицейский, тот, что с макияжной кисточкой.
– У мамы, – отвечаю я и мысленно добавляю: «И отчима».
– Дверь не взломана, – сообщает он.
– Этот ларец, – пищит его начальник, – сам по себе представляет какую-нибудь ценность?
– Большую.
– Где он сейчас?
Я медлю. Оттого что он полицейский, хочется сказать ему правду. Но что-то удерживает меня.
– В университетском сейфе, – лгу я.
– Вот как?
Он выдвигает нижнюю челюсть вперед и со свистящим звуком начинает втягивать воздух между зубами и верхней губой. Потом он делает выдох, и мне чудится аромат морских трав, фукуса и ламинарии.
– Объясните, – обращается он ко мне, – почему вы думаете, что кто-то совершил налет на вашу квартиру из-за золотого ларца?
Он – из хороших полицейских. Они, вообще, могут порядком досаждать. Задают трудные вопросы. Особенно если тебе есть что скрывать. Я уже жалею, что вызвал полицию. Что они могут изменить? Только усложняют жизнь и задают неприятные вопросы. Добьются того, что ларец попадет в те руки, в которые он ни в коем случае не должен попасть.
Я говорю, что налет для меня загадка, и спрашиваю, не хотят ли они кофе. Нет, не хотят.
– Кто-нибудь посторонний знал об этой находке? – спрашивает он.
– Насколько мне известно, никто. Ларец мы нашли вчера.
– И сразу после этого кто-то запер его в университетском сейфе?
Я киваю так незаметно, что это даже трудно назвать ложью.
– Вы? – спрашивает он.
Мне это не нравится. Я заявлял в полицию о взломе квартиры. А их интересует только ларец.
– Нет, не я.
– А кто?
– Разве это имеет значение? Взлом был здесь. Не в сейфе. Ларец в надежном месте.
– Ларец в надежном месте, – повторяет он, подражая моему голосу и интонации. Получается очень похоже. Вероятно, он мог бы с успехом выступать на сцене, если бы юстиция не взяла его в оборот.
Обладатель писклявого голоса задумчиво постукивает шариковой ручкой по подбородку, и от этого ее стержень то появляется, то исчезает.
– Если я правильно вас понимаю, вы считаете, что взлом был связан с золотым ларцом?
– Есть люди, которые пойдут далеко, чтобы украсть его.
– Какие люди?
– Понятия не имею. Воротилы международного черного рынка… Коллекционеры произведений искусства… Коррумпированные ученые…
– Но ведь если ларец в надежном месте – в университетском сейфе, – значит, все в порядке. Правда? – Он с вызовом смотрит на меня.
– Но у меня украли винчестер, – напоминаю я.
– Вы занесли данные о ларце в свой компьютер?
– Нет! Но воры могли так подумать. Я не вижу никакого другого объяснения этой краже.
Он начинает щелкать ручкой еще быстрее:
– Что вы хотите этим сказать?
– Грабители, очевидно, решили, что в моем компьютере находятся данные о ларце. Что файлы зашифрованы и на их расшифровку уйдет время. Иначе я не понимаю, почему украли мой винчестер.
– Почему они украли только винчестер?
– Об этом надо спрашивать у воров.
– А вы как думаете?
– Может быть, надеялись, что я не обнаружу взлома?
– Что-нибудь другое в файлах могло заинтересовать преступников?
– Мои стихи?
– Или милые картинки с обнаженными маленькими детишками на пляже? – Голос его становится сахарно-сладким. Он из тех, кто думает самое плохое о нас, не похожих на других. Эх вы, чертовы морские волки! У меня возникает желание опрокинуть аквариум, в котором он, несомненно, проводит свои долгие одинокие ночи.
– Мне казалось, что я сообщил вам о взломе, и я не имел ни малейшего представления, что уже объявлен через Интернет в международный розыск за педофилию.
– В полицию поступило заявление о необходимости привлечь вас к ответственности, – сообщает он. Его рыбьи глаза уставились на меня, чтобы зафиксировать мою реакцию.
Меня как парализовало. Потом качаю головой, не веря своим ушам:
– Кто-то заявил на меня?
– Да.
– Обвинив в педофилии? Или распространении порнографии?
– Нет. В краже золотого ларца.
В дверь звонят. Очень настойчиво. Как будто кто-то пытается насквозь проткнуть пальцем звонок. Мы смотрим друг на друга. Я иду открывать.
На лестнице стоит профессор Ллилеворт. Рядом с ним мой постоянный спутник Кинг-Конг. Они молчат и с негодованием смотрят на меня.
– А, это ты, мудак! Ну, и где же он? – восклицает профессор Ллилеворт.
– Заходите, заходите! Будьте любезны, в помещении прохладнее. Заходите, пожалуйста!
Ошеломленные приторной любезностью, они входят в прихожую. Сначала Ллилеворт, потом Кинг-Конг, который явно ожидает, когда же Ллилеворт наконец отдаст приказ схватить меня, ломать мне пальцы и извлекать из них ногти по одному до тех пор, пока я не отдам ларец.
Они не сразу замечают полицейских.
– Это дядя-полицейский, – представляю я ласково и перевожу: – Uncle police!
Синхронный переводчик Бьорн.
Полицейские равнодушно смотрят на гостей. Пока я не рассказывал им, кто такой Ллилеворт.
– А, так это вы профессор Ллилеворт? – произносит владелец писклявого голоса на приличном английском языке и протягивает руку. – Рад вас приветствовать.
– My pleasure[29]. – Ллилеворт протягивает руку в ответ.
Я стараюсь не выражать удивления, но не уверен, что у меня это получается.
– Как ваши успехи? – спрашивает профессор Ллилеворт.
Полицейский смотрит на профессора, потом на меня:
– Он утверждает, что ларец находится в университетском сейфе.
Профессор Ллилеворт сдвигает брови:
– Вот как, он это утверждает?
– Что тут происходит? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.
– Ты украл ларец, – говорит профессор.
– Послушайте, – обращаюсь я к полицейскому, – ларец хотели вывезти из страны! Без разрешения. Они хотели украсть его!
Наступает короткая пауза.
– Насколько я понимаю, – медленно произносит полицейский, – профессор Грэм Ллилеворт руководит раскопками в монастыре Вэрне?
– Да.
– Тогда зачем ему красть собственную находку?
– Но именно это и…
– Подождите! – Полицейский вынимает документ, копию которого я видел у Каспара. – Вот разрешение директора Инспекции по охране памятников…
– Вы не понимаете! – Я прерываю его. – Мы искали круглый замок. Прочитайте текст! Они просили разрешения на исследование круглого замка. О золотом ларце здесь нет ни слова!
Полицейский наклоняет голову:
– Значит, археологам всегда заранее известны результаты раскопок?
– Нет! Не совсем так! Но профессор искал именно золотой ларец! Все время. Только ларец! Круглый замок был прикрытием! Он хотел найти ларец и вывезти его из страны! Неужели вы не понимаете? Круглый замок – только ширма!
Полицейский молчит. Ллилеворт не пытается протестовать. Тишина абсолютная. Я слышу даже эхо своих слов.
– Господа, – начинает Ллилеворт самым любезным профессорским тоном, – извините, могу я дать кое-какие разъяснения?
Он отводит полицейских на кухню. Через стеклянную дверь я вижу, что Ллилеворт показывает им визитную карточку. Размер карточки невелик, но на ней длинный список академических титулов, который производит большое впечатление на полицейских.
Ллилеворт что-то им объясняет. Полицейские слушают с уважением. Владелец писклявого голоса уставился на меня рыбьими глазами. Рот беззвучно открывается и закрывается.
Немного погодя они входят. Ллилеворт делает знак Кинг-Конгу, и тот послушно направляется к нему, как будто ему показали связку бананов.
– Я мог бы настоять на обыске, – сообщает мне профессор, – но ты вряд ли настолько глуп, чтобы спрятать ларец в своей квартире.
– Вам это отлично известно. Ваши парни уже пытались найти его, когда рылись тут, – возражаю я.
– Значит, вы признаетесь, что ларец в вашем распоряжении? – спрашивает полицейский.
– Ни в чем я не признаюсь, – огрызаюсь я.
– Продолжим позже.
Ллилеворт и Кинг-Конг выходят. Я так и не понял, к кому он обратился: ко мне или к полицейскому.
– Так-так-так, – произносит писклявый голос. Протокол исчезает в «дипломате».
– Что вам рассказал профессор? – спрашиваю я.
Он смотрит на меня и ничего не отвечает. Словно я идиот. Но это, вообще говоря, верно. Оба выходят в прихожую.
– Белтэ, – старший откашливается, – у полиции есть все основания полагать, что ларец где-то у вас.
– Это обвинение?
– Я бы посоветовал вам пойти нам навстречу.
– Но я лишь пытаюсь спасти ларец от воров.
Он несколько секунд размышляет над ответом.
– Что будет дальше? – спрашиваю я.
– Ввиду особого характера данного дела я вынужден проконсультироваться с руководством, прежде чем продолжить расследование и предъявить обвинение.
– Как насчет взлома?
– А был ли вообще взлом?
– Оставим без разбирательств в виду отсутствия доказательств? – предполагаю я.
– Мы сообщим вам позже.
Наверное, этой реплике будущих полицейских обучают в школе полиции. Настолько откровенная ложь, что ее даже нельзя считать ложью. Скорее, отговорка, вроде всем известных: «Позвоню на днях!» или «А не пора ли нам наконец встретиться?».
Я открываю им дверь и стою на площадке, пока лифт за ними не закроется. С балкона я наблюдаю, как они подходят к машине. В квартире Рогерна этажом ниже грохочет контрабас.
Преступление наличествует, если нарушен закон и если есть жертва. Сейчас нет ни того ни другого. Я запутался в этих противоречиях. Ведь я пытаюсь помешать преступлению, которое в юридическом и бытовом смысле не совершено. Преступлению, в котором нет жертвы. Преступлению, которое, в строгом смысле слова, не направлено против кого-то. Единственное оправдание моему поведению – это Закон о памятниках культуры. Свод туманных параграфов. У золотого ларца нет владельца. Восемьсот лет он лежал в земле, подобно алмазу в горном массиве или неразведанной золотой жиле. Он мог бы пролежать еще восемьсот лет, если бы профессор Ллилеворт не узнал, где надо копать.
По иронии судьбы, нарушителем закона теперь оказываюсь я.
5
Вечер светлый, приятный, полный тихого счастья. Над кизиловой изгородью облаком роятся крохотные мушки. Поливная установка разбрызгивает облачко мелких капель. Я останавливаю Боллу над роскошным меловым склоном, в тени крон деревьев. Через откинутую крышу в мою машину проникают запахи свежескошенной травы, приготовленного на гриле мяса и всякие прочие вечерние ароматы.
Я медленно поднимаюсь по узкой тропинке и открываю кованые ворота, которые давно не смазывали. Под ногами скрипит щебень. Иду по каменным ступенькам лестницы.
Звонок в дверях издает низкий солидный звук данг-донг, словно это не дом, а средневековый собор. Я довольно долго стою перед дверью. Смотрю на часы. Скоро семь. Ему нужно пройти через многие залы, чтобы открыть мне дверь.
На нем халат с монограммой на нагрудном кармане. Седые волосы гладко причесаны. В руке рюмка коньяка. Он ничего не говорит. Только с изумлением разглядывает меня.
Он уже знает. Это я вижу по его взгляду. Он знает о ларце. Обо всем, что произошло.
– Бьорн? – удивляется он, как будто только сейчас сообразил, кто я такой.
– Вот и я!
Неизвестно почему, но я чувствую себя то ли опоздавшим вестником, то ли дерзким слугой.
– Мне надо с тобой поговорить, – обращаюсь я к хозяину.
Он впускает меня. От него благоухает коньяком «Мартель». Он закрывает за мной дверь. И запирает ее.
Я до сих пор ни разу не встречал супругу директора нашего института Фрэнка Виестада, зато часто общался с ней по телефону. Она всегда словно на грани истерики. Даже если она звонит, чтобы рассказать о самых незначительных вещах. А теперь она стоит в вестибюле на ковровой дорожке, вся в напряженном ожидании, руки сложены на груди. На двадцать пять лет моложе мужа и все еще красавица. Меня не перестает удивлять, почему талантливые и привлекательные студентки припадают к ногам седовласых педагогов. Хотя именно мне лучше бы помолчать на эту тему.
Как у нее проходит день в этом белом доме среди огромного сада? Наши взгляды на мгновение пересекаются. И за это время я успеваю проникнуть в ее мир скуки и отчаяния. Я ей вежливо улыбаюсь, пока Виестад проводит меня мимо. Она улыбается в ответ. Улыбка благожелательная, возможно, я пришелся ей по вкусу.
На стенах графические работы художника Эсполина Ионсона[30] и бурные красочные акварели с неотчетливыми подписями. Мы проходим мимо маленькой комнаты, которую Виестад обычно называет библиотекой. Люстра слегка позвякивает.
Кабинет в доме в точности такой, каким я его представлял. Стол красного дерева. Коричневые картонные коробки и прозрачные пластиковые пакеты с экспонатами. Глобус. Книжные полки забиты до отказа. На том месте, где раньше, по-видимому, находилась черная стрекотуха под названием «Ремингтон», стоит шикарный компьютер Макинтош.
– Моя пещера, – говорит он смущенно.
Из окна можно любоваться яблоневым садом и соседом, который, послав к чертовой матери всех астматиков, а заодно и парниковый эффект, сжигает на костре траву и хворост.
Директор Виестад выдвигает старинное кресло с высокой спинкой и усаживает меня. Сам он садится за письменный стол.
– Вы знаете, почему я здесь? – начинаю я.
Сразу видно, что я угадал. Директор Виестад никогда не был хорошим артистом. Зато его считают толковым администратором, он пользуется большим авторитетом. Четкий, ответственный, преданный делу. Уважает студентов.
– Где вы спрятали ларец, Бьорн?
– Что вам известно о нем?
– Практически ничего.
Я испытующе смотрю на него.
– Правда. Ничего! – повторяет он.
– А тогда почему спрашиваете?
– Вы украли его из кабинета своего отца.
Он всегда называет профессора Арнтцена моим отцом. Хотя я уже много раз просил его не делать этого.
– Это еще не доказано.
Он вздыхает:
– Бьорн, тебе придется отдать его.
– Кроме того, он мне не отец.
В его глазах появляется усталость.
– Коньяку? – спрашивает он.
– Я за рулем.
Он приносит бутылку яблочного сока и стакан, наливает, протягивает мне и отходит к своему стулу. Потом откидывается назад и массирует глаза кончиками пальцев. Приподнимает рюмку коньяка. Мы приветствуем друг друга бокалами.
– Еще новичком в университете, – произносит директор, – я быстро усвоил, что с некоторыми вещами лучше всего не бороться. Например, с ветряными мельницами, сам знаешь. С академическими истинами. Научными догмами. Не надо понимать их. Не надо любить. Я просто увидел, что есть вещи, которые больше меня.
Я неуверенно смотрю на него, не понимая, куда он клонит.
– Вы ведь верите в Бога? – спрашивает он.
– Нет.
Мой ответ приводит его в замешательство.
– Это не важно. Вы, конечно, понимаете, что христианин верит в Бога, даже если не осознает, насколько Тот всемогущ.
Диалог приобрел направление, которое меня смущает.
– Вы имеете в виду, что вся эта история имеет какое-то отношение к мифу о Ларце Святых Тайн? Или к Евангелию Q?
Вопрос действует на него, как электронный импульс, направленный прямо в мозг. Он выпрямляется на стуле.
– Послушайте меня, это не такая простая история, как вы думаете. Вы когда-нибудь складывали пазл из пяти тысяч фрагментов? Где изображены лес, замок и синее небо? Ты складываешь три кусочка. Но остается еще четыре тысячи девятьсот девяносто семь, и общую картину можно получить, только собрав все вместе.
Я уставился на него. Мои сверкающие, как фотовспышка, глаза оказывают иногда гипнотическое воздействие. И люди говорят больше, чем собирались.
Он продолжает:
– Да, старый миф о Святом Ларце – часть целого. И октагон – тоже часть целого.
– Какого целого?
– Не знаю.
– Они ограбили мою квартиру. Этого вы тоже не знали?
– Нет. Этого не знал. Но ларец для них очень важен, поймите. Важнее, чем вам кажется.
– Хотелось бы знать почему.
– Этого я сказать не могу.
– Потому что не знаете? Или потому что не хотите?
– И то и другое, Бьорн. То малое, что мне известно, я поклялся никогда никому не рассказывать.
Мы знакомы достаточно хорошо. Клятвы он воспринимает всерьез.
Где-то по соседству перестает работать электрическая газонокосилка. Только теперь, когда шум прекратился, я обратил на него внимание. Тишина начинает заполнять комнату.
– Но я могу тебе сказать, – продолжает он, – что ты должен отдать ларец. Обязан! Мне. Отцу. Или профессору Ллилеворту. И тогда тебе ничего не будет. Никаких выговоров. Никаких замечаний. Обращений в полицию. Я обещаю.
– Обо мне уже заявлено в полицию.
– Уже?
– О да. Полиция была у меня дома, пыталась что-то разнюхать.
– Ларец очень ценный.
– Но я не бандит.
– Они тоже не бандиты.
– Они забрались ко мне в квартиру.
– А вы украли ларец.
Один-один. Ничья.
– Почему вы выдали им разрешение на раскопки? – спрашиваю я.
– Строго говоря, разрешение выдавала Инспекция по охране памятников. К нам обращались только для консультации.
– Но все-таки – почему?
– Бьорн… – Он вздыхает. – Мы с вами говорим о СИС. О Майкле Мак-Маллине. О Грэме Ллилеворте. По-вашему, надо было отказать самым известным археологам мира?
– Вы хорошо знаете Ллилеворта?
– Уже несколько лет. – По голосу слышно, что он о чем-то умалчивает. – Похоже, вы проводите собственное расследование?
– Особенно напрягаться не приходится. Каждый по отдельности знает очень мало. Но если поговорить со многими, то, быть может, что-нибудь и прояснится.
Он смеется:
– Видимо, не случайно слова «расследование» и «исследование» значат почти одно и то же. С кем вы успели поговорить за это время?
– В частности, с Гретой.
– О, уж она-то знает, о чем говорит.
– То есть?
– Она вела активную жизнь в Оксфорде. Во многих смыслах. – И он покосился на меня. – Читала лекции, была научным консультантом, когда ваш отец, ваш настоящий отец, писал книгу вместе с Ллилевортом и Чарльзом де Виттом. – Он поежился. Взгляд прикован к мухе на потолке.
– Эта находка принадлежит Норвегии, – настаиваю я. – Что бы ни было в ларце, откуда бы он ни был доставлен, находка – норвежская. И она принадлежит Норвегии.
Виестад тяжело вздыхает:
– Бьорн, вы словно психованный маленький терьер, который вздумал тявкать на бульдозер.
– Гав.
Он улыбается:
– Праведный юношеский гнев! Но вы не видите всей картины.
– Я знаком, во всяком случае, с Законом о культурных ценностях! Он запрещает вывозить за рубеж археологические находки, обнаруженные на территории Норвегии.
– Можешь мне этого не рассказывать. Я участвовал в разработке закона перед обсуждением его в стортинге[31] и назубок знаю каждый параграф.
– Ллилеворт покусился на то, что запрещается норвежскими законами.
– Все не так просто. Чистая случайность, что ларец нашли у нас.
– Что вы имеете в виду?
– Поверь мне. И отдай ларец своему отцу.
– Арнтцен – не мой отец!
– Тогда Ллилеворту.
– Профессор Ллилеворт – негодяй!
– А я? Кто я?
– Не знаю. Я не знаю, что думать теперь о людях. А кто вы?
– Я пешка. – Виестад стучит костяшками пальцев по столу. – Я только пешка. Все мы пешки. Ничтожные пешки.
– В чьей игре?
Он наливает себе коньяку. Только теперь, впервые за все время, что мы работаем вместе, я начинаю понимать, почему столь многие студентки от него без ума. У Виестада грустное лицо уставшего от жизни человека, но в минуты душевного подъема он все еще похож на американского киноактера из довоенных фильмов. Мощный подбородок. Широкие скулы. Брови взвились двумя бесцветными дугами на лбу. Темные глаза смотрят мне прямо в душу.
– Это не наша игра, – тихо произносит он.
Его внезапная доверительность смущает меня. Я делаю вид, что закашлялся.
– У меня вопрос, – говорю я.
Он молча смотрит на меня.
– Ну?
– Откуда профессор Ллилеворт узнал, где искать октагон?
– Обнаружил карту. Или какие-то новые сведения.
– Почему тогда он врал, что мы ищем круглый замок?
– А именно такой замок вы и искали. Заложенный около девятьсот семидесятого года.
– Но в действительности мы искали октагон?
– Да.
– И Ллилеворт догадывался, что там находится ларец?
– Видимо, так.
– А вам известно, что он из золота?
Судя по реакции, нет.
– Что вы слышали о Рене-ле-Шато? – спрашиваю я.
В ответ искреннее удивление:
– Не очень много. Французская деревушка в горах, где нашли что-то вроде старинных пергаментов. Пробудила псевдоисторический интерес.
– И вы ничего не знаете о сокровищах?
Его лицо становится все более и более растерянным.
– Сокровищах? Там, в Рене-ле-Шато? Или здесь, в монастыре Вэрне?
– Ллилеворт знает, что находится внутри ларца?
– Вы все спрашиваете и спрашиваете. Но вам надо понять, я только пешка. Я тот элемент головоломки, который находится в самом верху справа. Малюсенькая часть неба. – Он смеется и наклоняется над письменным столом. – Бьорн… – почти шепчет он.
И тут звонит телефон. Он берет трубку:
– Да?
Остаток разговора идет на английском языке. Нет, он не знает. Потом он несколько раз говорит «да», и по его взгляду я понимаю, что речь идет обо мне. Он кладет трубку. Я встаю.
– Уже уходите? – спрашивает он.
– Я понял, что к вам сейчас придут гости.
Он обходит стол и кладет руку мне на плечо:
– Послушайте меня. Отдайте ларец. Они не мерзавцы и не злодеи. Но у них есть свои основания. Поверьте мне. Действительно есть. Эта игра не для таких, как мы.
– Таких, как мы?
– Таких, как мы, Бьорн.
Он провожает меня до входной двери, продолжая держать руку на моем плече. Возможно, он сейчас размышляет, как не дать мне уйти. Но когда я освобождаюсь от его руки, он не пытается меня задержать. Он стоит в дверном проеме и смотрит мне в спину.
Из-за шторы в окне второго этажа – я уверен, что это спальня, – мне машет рукой его жена. Спускаясь по тропинке к своей Болле, я сочиняю историю о том, что своим жестом она приглашала меня к себе, а вовсе не прощалась. Я не всегда воспринимаю действительность адекватно.
Я медленно поднимаюсь по узкой тропинке и открываю кованые ворота, которые давно не смазывали. Под ногами скрипит щебень. Иду по каменным ступенькам лестницы.
Звонок в дверях издает низкий солидный звук данг-донг, словно это не дом, а средневековый собор. Я довольно долго стою перед дверью. Смотрю на часы. Скоро семь. Ему нужно пройти через многие залы, чтобы открыть мне дверь.
На нем халат с монограммой на нагрудном кармане. Седые волосы гладко причесаны. В руке рюмка коньяка. Он ничего не говорит. Только с изумлением разглядывает меня.
Он уже знает. Это я вижу по его взгляду. Он знает о ларце. Обо всем, что произошло.
– Бьорн? – удивляется он, как будто только сейчас сообразил, кто я такой.
– Вот и я!
Неизвестно почему, но я чувствую себя то ли опоздавшим вестником, то ли дерзким слугой.
– Мне надо с тобой поговорить, – обращаюсь я к хозяину.
Он впускает меня. От него благоухает коньяком «Мартель». Он закрывает за мной дверь. И запирает ее.
Я до сих пор ни разу не встречал супругу директора нашего института Фрэнка Виестада, зато часто общался с ней по телефону. Она всегда словно на грани истерики. Даже если она звонит, чтобы рассказать о самых незначительных вещах. А теперь она стоит в вестибюле на ковровой дорожке, вся в напряженном ожидании, руки сложены на груди. На двадцать пять лет моложе мужа и все еще красавица. Меня не перестает удивлять, почему талантливые и привлекательные студентки припадают к ногам седовласых педагогов. Хотя именно мне лучше бы помолчать на эту тему.
Как у нее проходит день в этом белом доме среди огромного сада? Наши взгляды на мгновение пересекаются. И за это время я успеваю проникнуть в ее мир скуки и отчаяния. Я ей вежливо улыбаюсь, пока Виестад проводит меня мимо. Она улыбается в ответ. Улыбка благожелательная, возможно, я пришелся ей по вкусу.
На стенах графические работы художника Эсполина Ионсона[30] и бурные красочные акварели с неотчетливыми подписями. Мы проходим мимо маленькой комнаты, которую Виестад обычно называет библиотекой. Люстра слегка позвякивает.
Кабинет в доме в точности такой, каким я его представлял. Стол красного дерева. Коричневые картонные коробки и прозрачные пластиковые пакеты с экспонатами. Глобус. Книжные полки забиты до отказа. На том месте, где раньше, по-видимому, находилась черная стрекотуха под названием «Ремингтон», стоит шикарный компьютер Макинтош.
– Моя пещера, – говорит он смущенно.
Из окна можно любоваться яблоневым садом и соседом, который, послав к чертовой матери всех астматиков, а заодно и парниковый эффект, сжигает на костре траву и хворост.
Директор Виестад выдвигает старинное кресло с высокой спинкой и усаживает меня. Сам он садится за письменный стол.
– Вы знаете, почему я здесь? – начинаю я.
Сразу видно, что я угадал. Директор Виестад никогда не был хорошим артистом. Зато его считают толковым администратором, он пользуется большим авторитетом. Четкий, ответственный, преданный делу. Уважает студентов.
– Где вы спрятали ларец, Бьорн?
– Что вам известно о нем?
– Практически ничего.
Я испытующе смотрю на него.
– Правда. Ничего! – повторяет он.
– А тогда почему спрашиваете?
– Вы украли его из кабинета своего отца.
Он всегда называет профессора Арнтцена моим отцом. Хотя я уже много раз просил его не делать этого.
– Это еще не доказано.
Он вздыхает:
– Бьорн, тебе придется отдать его.
– Кроме того, он мне не отец.
В его глазах появляется усталость.
– Коньяку? – спрашивает он.
– Я за рулем.
Он приносит бутылку яблочного сока и стакан, наливает, протягивает мне и отходит к своему стулу. Потом откидывается назад и массирует глаза кончиками пальцев. Приподнимает рюмку коньяка. Мы приветствуем друг друга бокалами.
– Еще новичком в университете, – произносит директор, – я быстро усвоил, что с некоторыми вещами лучше всего не бороться. Например, с ветряными мельницами, сам знаешь. С академическими истинами. Научными догмами. Не надо понимать их. Не надо любить. Я просто увидел, что есть вещи, которые больше меня.
Я неуверенно смотрю на него, не понимая, куда он клонит.
– Вы ведь верите в Бога? – спрашивает он.
– Нет.
Мой ответ приводит его в замешательство.
– Это не важно. Вы, конечно, понимаете, что христианин верит в Бога, даже если не осознает, насколько Тот всемогущ.
Диалог приобрел направление, которое меня смущает.
– Вы имеете в виду, что вся эта история имеет какое-то отношение к мифу о Ларце Святых Тайн? Или к Евангелию Q?
Вопрос действует на него, как электронный импульс, направленный прямо в мозг. Он выпрямляется на стуле.
– Послушайте меня, это не такая простая история, как вы думаете. Вы когда-нибудь складывали пазл из пяти тысяч фрагментов? Где изображены лес, замок и синее небо? Ты складываешь три кусочка. Но остается еще четыре тысячи девятьсот девяносто семь, и общую картину можно получить, только собрав все вместе.
Я уставился на него. Мои сверкающие, как фотовспышка, глаза оказывают иногда гипнотическое воздействие. И люди говорят больше, чем собирались.
Он продолжает:
– Да, старый миф о Святом Ларце – часть целого. И октагон – тоже часть целого.
– Какого целого?
– Не знаю.
– Они ограбили мою квартиру. Этого вы тоже не знали?
– Нет. Этого не знал. Но ларец для них очень важен, поймите. Важнее, чем вам кажется.
– Хотелось бы знать почему.
– Этого я сказать не могу.
– Потому что не знаете? Или потому что не хотите?
– И то и другое, Бьорн. То малое, что мне известно, я поклялся никогда никому не рассказывать.
Мы знакомы достаточно хорошо. Клятвы он воспринимает всерьез.
Где-то по соседству перестает работать электрическая газонокосилка. Только теперь, когда шум прекратился, я обратил на него внимание. Тишина начинает заполнять комнату.
– Но я могу тебе сказать, – продолжает он, – что ты должен отдать ларец. Обязан! Мне. Отцу. Или профессору Ллилеворту. И тогда тебе ничего не будет. Никаких выговоров. Никаких замечаний. Обращений в полицию. Я обещаю.
– Обо мне уже заявлено в полицию.
– Уже?
– О да. Полиция была у меня дома, пыталась что-то разнюхать.
– Ларец очень ценный.
– Но я не бандит.
– Они тоже не бандиты.
– Они забрались ко мне в квартиру.
– А вы украли ларец.
Один-один. Ничья.
– Почему вы выдали им разрешение на раскопки? – спрашиваю я.
– Строго говоря, разрешение выдавала Инспекция по охране памятников. К нам обращались только для консультации.
– Но все-таки – почему?
– Бьорн… – Он вздыхает. – Мы с вами говорим о СИС. О Майкле Мак-Маллине. О Грэме Ллилеворте. По-вашему, надо было отказать самым известным археологам мира?
– Вы хорошо знаете Ллилеворта?
– Уже несколько лет. – По голосу слышно, что он о чем-то умалчивает. – Похоже, вы проводите собственное расследование?
– Особенно напрягаться не приходится. Каждый по отдельности знает очень мало. Но если поговорить со многими, то, быть может, что-нибудь и прояснится.
Он смеется:
– Видимо, не случайно слова «расследование» и «исследование» значат почти одно и то же. С кем вы успели поговорить за это время?
– В частности, с Гретой.
– О, уж она-то знает, о чем говорит.
– То есть?
– Она вела активную жизнь в Оксфорде. Во многих смыслах. – И он покосился на меня. – Читала лекции, была научным консультантом, когда ваш отец, ваш настоящий отец, писал книгу вместе с Ллилевортом и Чарльзом де Виттом. – Он поежился. Взгляд прикован к мухе на потолке.
– Эта находка принадлежит Норвегии, – настаиваю я. – Что бы ни было в ларце, откуда бы он ни был доставлен, находка – норвежская. И она принадлежит Норвегии.
Виестад тяжело вздыхает:
– Бьорн, вы словно психованный маленький терьер, который вздумал тявкать на бульдозер.
– Гав.
Он улыбается:
– Праведный юношеский гнев! Но вы не видите всей картины.
– Я знаком, во всяком случае, с Законом о культурных ценностях! Он запрещает вывозить за рубеж археологические находки, обнаруженные на территории Норвегии.
– Можешь мне этого не рассказывать. Я участвовал в разработке закона перед обсуждением его в стортинге[31] и назубок знаю каждый параграф.
– Ллилеворт покусился на то, что запрещается норвежскими законами.
– Все не так просто. Чистая случайность, что ларец нашли у нас.
– Что вы имеете в виду?
– Поверь мне. И отдай ларец своему отцу.
– Арнтцен – не мой отец!
– Тогда Ллилеворту.
– Профессор Ллилеворт – негодяй!
– А я? Кто я?
– Не знаю. Я не знаю, что думать теперь о людях. А кто вы?
– Я пешка. – Виестад стучит костяшками пальцев по столу. – Я только пешка. Все мы пешки. Ничтожные пешки.
– В чьей игре?
Он наливает себе коньяку. Только теперь, впервые за все время, что мы работаем вместе, я начинаю понимать, почему столь многие студентки от него без ума. У Виестада грустное лицо уставшего от жизни человека, но в минуты душевного подъема он все еще похож на американского киноактера из довоенных фильмов. Мощный подбородок. Широкие скулы. Брови взвились двумя бесцветными дугами на лбу. Темные глаза смотрят мне прямо в душу.
– Это не наша игра, – тихо произносит он.
Его внезапная доверительность смущает меня. Я делаю вид, что закашлялся.
– У меня вопрос, – говорю я.
Он молча смотрит на меня.
– Ну?
– Откуда профессор Ллилеворт узнал, где искать октагон?
– Обнаружил карту. Или какие-то новые сведения.
– Почему тогда он врал, что мы ищем круглый замок?
– А именно такой замок вы и искали. Заложенный около девятьсот семидесятого года.
– Но в действительности мы искали октагон?
– Да.
– И Ллилеворт догадывался, что там находится ларец?
– Видимо, так.
– А вам известно, что он из золота?
Судя по реакции, нет.
– Что вы слышали о Рене-ле-Шато? – спрашиваю я.
В ответ искреннее удивление:
– Не очень много. Французская деревушка в горах, где нашли что-то вроде старинных пергаментов. Пробудила псевдоисторический интерес.
– И вы ничего не знаете о сокровищах?
Его лицо становится все более и более растерянным.
– Сокровищах? Там, в Рене-ле-Шато? Или здесь, в монастыре Вэрне?
– Ллилеворт знает, что находится внутри ларца?
– Вы все спрашиваете и спрашиваете. Но вам надо понять, я только пешка. Я тот элемент головоломки, который находится в самом верху справа. Малюсенькая часть неба. – Он смеется и наклоняется над письменным столом. – Бьорн… – почти шепчет он.
И тут звонит телефон. Он берет трубку:
– Да?
Остаток разговора идет на английском языке. Нет, он не знает. Потом он несколько раз говорит «да», и по его взгляду я понимаю, что речь идет обо мне. Он кладет трубку. Я встаю.
– Уже уходите? – спрашивает он.
– Я понял, что к вам сейчас придут гости.
Он обходит стол и кладет руку мне на плечо:
– Послушайте меня. Отдайте ларец. Они не мерзавцы и не злодеи. Но у них есть свои основания. Поверьте мне. Действительно есть. Эта игра не для таких, как мы.
– Таких, как мы?
– Таких, как мы, Бьорн.
Он провожает меня до входной двери, продолжая держать руку на моем плече. Возможно, он сейчас размышляет, как не дать мне уйти. Но когда я освобождаюсь от его руки, он не пытается меня задержать. Он стоит в дверном проеме и смотрит мне в спину.
Из-за шторы в окне второго этажа – я уверен, что это спальня, – мне машет рукой его жена. Спускаясь по тропинке к своей Болле, я сочиняю историю о том, что своим жестом она приглашала меня к себе, а вовсе не прощалась. Я не всегда воспринимаю действительность адекватно.
6
Белая палата размером четыре на три метра. Кровать. Стол. Шкаф. Окно. Дверь. Целых шесть месяцев в них заключался для меня весь мир.
Первое время в клинике я вообще не выходил из палаты. Я подолгу сидел на кровати или на полу и раскачивался из стороны в сторону, спрятав лицо в колени и сложив руки за головой. Я не осмеливался даже смотреть в глаза сестрам, которые приносили лекарства в прозрачных пластиковых коробочках. Если они гладили меня по голове, я съеживался, словно актиния.
Каждый день в один и тот же час меня отводили к доктору Вангу. Он восседал на стуле и изрекал умные вещи. Я на него никогда не смотрел. Прошло четыре недели, прежде чем я решился взглянуть ему в глаза. Он не отреагировал и продолжал говорить. Я только слушал.
Через пять недель я его прервал.
– Что со мной? – спросил я.
– Каждому надо заглянуть в свое детство, – ответил он.
Жутко оригинально.
– Личность человека формируется в детстве, – повторял он. – Именно тогда у тебя в мозгу зарождается эмоциональная жизнь.
– Я был счастливым ребенком, – отвечал я.
– Всегда?
Я рассказывал, что рос как избалованный принц, во дворце среди пурпура и шелка.
– И никогда ничего плохого не происходило? – допытывался доктор Ванг.
– Ничего, – врал я.
– Тебя били? С тобой плохо обращались? Были случаи сексуального насилия? Тебя запирали в темной комнате? Тебе говорили что-то скверное? Тебя мучили?
Бу-бу-бу… – не унимался он.
Перед его кабинетом в коридоре на стене висели часы. Тираны времени. Часы всего мира в моем сознании превратились в одну тикающую цепь. Но эти часы были не такие, как все остальные. Они подчинялись сигналам, которые передавались по радио от центральных атомных часов Гамбурга. Я мог подолгу следить за плавным полетом секундной стрелки по циферблату.
В начале этого лета я еще раз навестил доктора Ванга. Мне захотелось с его помощью разобраться в кое-каких воспоминаниях, всплывавших у меня в голове под покровом ночи. В обстоятельствах смерти папы. В тех мелких странностях, которые я не мог понять, когда был ребенком. Каждый маленький эпизод был ниточкой в запутанном клубке. Доктор обрадовался, когда я наконец-то рассказал ему о случившемся в лето смерти отца. Что-то, видимо, отпустило меня.
Первое время в клинике я вообще не выходил из палаты. Я подолгу сидел на кровати или на полу и раскачивался из стороны в сторону, спрятав лицо в колени и сложив руки за головой. Я не осмеливался даже смотреть в глаза сестрам, которые приносили лекарства в прозрачных пластиковых коробочках. Если они гладили меня по голове, я съеживался, словно актиния.
Каждый день в один и тот же час меня отводили к доктору Вангу. Он восседал на стуле и изрекал умные вещи. Я на него никогда не смотрел. Прошло четыре недели, прежде чем я решился взглянуть ему в глаза. Он не отреагировал и продолжал говорить. Я только слушал.
Через пять недель я его прервал.
– Что со мной? – спросил я.
– Каждому надо заглянуть в свое детство, – ответил он.
Жутко оригинально.
– Личность человека формируется в детстве, – повторял он. – Именно тогда у тебя в мозгу зарождается эмоциональная жизнь.
– Я был счастливым ребенком, – отвечал я.
– Всегда?
Я рассказывал, что рос как избалованный принц, во дворце среди пурпура и шелка.
– И никогда ничего плохого не происходило? – допытывался доктор Ванг.
– Ничего, – врал я.
– Тебя били? С тобой плохо обращались? Были случаи сексуального насилия? Тебя запирали в темной комнате? Тебе говорили что-то скверное? Тебя мучили?
Бу-бу-бу… – не унимался он.
Перед его кабинетом в коридоре на стене висели часы. Тираны времени. Часы всего мира в моем сознании превратились в одну тикающую цепь. Но эти часы были не такие, как все остальные. Они подчинялись сигналам, которые передавались по радио от центральных атомных часов Гамбурга. Я мог подолгу следить за плавным полетом секундной стрелки по циферблату.
В начале этого лета я еще раз навестил доктора Ванга. Мне захотелось с его помощью разобраться в кое-каких воспоминаниях, всплывавших у меня в голове под покровом ночи. В обстоятельствах смерти папы. В тех мелких странностях, которые я не мог понять, когда был ребенком. Каждый маленький эпизод был ниточкой в запутанном клубке. Доктор обрадовался, когда я наконец-то рассказал ему о случившемся в лето смерти отца. Что-то, видимо, отпустило меня.