Ну да, невозмутимая Анна Павловна что-то слишком уж тщательно прикрывает многочисленные дверцы кухонного шкафа. Обыкновенно она оставляет их распахнутыми, а ящики всех столов в квартире выдвинутыми почти до отказа. Педантично аккуратный Василий Васильевич Русин время от времени приходит в ярость от этой, как он выражается, «жизни нараспашку».
— Если ты не можешь понять, — говорит он в такие минуты своей рассеянной супруге, — что для меня порядок не прихоть, что он мне нужен для моей работы, что он помогает мне думать, то считай меня чудаком, оригиналом, странным человеком, которому кажется почему-то, что дверцы и ящики устраиваются для того, чтобы открывать их лишь по надобности, а в остальное время держать закрытыми. И считайся, пожалуйста, с этой моей прихотью и странным убеждением, будто в противном случае вообще незачем было бы делать дверцы…
Анна Павловна, конечно, делает это не нарочно, а по удивительной своей рассеянности, и потому никак не может понять, чем закрытая дверца шкафа помогает ее мужу. А Василий Васильевич Русин ведет огромную, для всякого другого, может быть, даже непосильную работу по статистике научных фактов. «Всякий другой» упоминается тут в том смысле, что нормальная человеческая память просто не в состоянии запомнить всего того, что он вычитывает у себя в библиотеке, а потом еще и дома. Такая работа, по мнению не только Алексея, но и его коллег по институту, под силу лишь кибернетической машине. Однако Василий Васильевич успешно конкурирует с такой машиной. Он ведь не только обладает феноменальной природной памятью, но еще и всячески совершенствует ее хорошо продуманной системой запоминания. В эту систему входит и тот порядок, который он завел в институтской библиотеке и особенно в своем домашнем кабинете. Каждый пустяк тут играет роль, помогает сосредоточиться или, наоборот, вызывает раздражение. И это хорошо понимает его сын Алексей, но никак не может понять супруга, преподаватель литературы в старших классах средней школы.
Алексей в последнее время вообще много думает об отце и его увлечении теорией информации. Василий Васильевич не сомневается ведь, что можно сделать крупное открытие, если овладеть возможно большим количеством сведений, известных современной науке. Алексей, хотя и не разделяет этих убеждений, очень уважает отца за ту цель, которую он себе поставил. Добьется он ее или не добьется, это покажет будущее, но уже теперь его знания таковы, что он давно уже мог бы защитить докторскую диссертацию по любому разделу физики. А он все еще довольствуется скромным званием кандидата, хотя за справками к нему обращаются даже академики. И не только за литературой, но и за советом, ибо мало кто обладает такими универсальными познаниями, как он.
Очень нужно и Алексею поговорить сейчас с отцом, но Василий Васильевич явно расстроен схваткой с Анной Павловной. На какое-то время все теперь смешалось, разладилось в ходе его мыслей, во всей стройной их системе, и, для того чтобы извлечь какую-нибудь справку из его памяти, необходимы, видимо, слишком большие усилия. Алексей хорошо понимает это и решает не беспокоить отца. Да и поздно уже. Может быть, пора и в постель?
Но прежде чем лечь, он снова подходит к окну и смотрит вниз, на занавесочку Вари. Теперь у нее горит настольная лампа. Значит, Варя сидит еще за своим столом.
— Если ты не можешь понять, — говорит он в такие минуты своей рассеянной супруге, — что для меня порядок не прихоть, что он мне нужен для моей работы, что он помогает мне думать, то считай меня чудаком, оригиналом, странным человеком, которому кажется почему-то, что дверцы и ящики устраиваются для того, чтобы открывать их лишь по надобности, а в остальное время держать закрытыми. И считайся, пожалуйста, с этой моей прихотью и странным убеждением, будто в противном случае вообще незачем было бы делать дверцы…
Анна Павловна, конечно, делает это не нарочно, а по удивительной своей рассеянности, и потому никак не может понять, чем закрытая дверца шкафа помогает ее мужу. А Василий Васильевич Русин ведет огромную, для всякого другого, может быть, даже непосильную работу по статистике научных фактов. «Всякий другой» упоминается тут в том смысле, что нормальная человеческая память просто не в состоянии запомнить всего того, что он вычитывает у себя в библиотеке, а потом еще и дома. Такая работа, по мнению не только Алексея, но и его коллег по институту, под силу лишь кибернетической машине. Однако Василий Васильевич успешно конкурирует с такой машиной. Он ведь не только обладает феноменальной природной памятью, но еще и всячески совершенствует ее хорошо продуманной системой запоминания. В эту систему входит и тот порядок, который он завел в институтской библиотеке и особенно в своем домашнем кабинете. Каждый пустяк тут играет роль, помогает сосредоточиться или, наоборот, вызывает раздражение. И это хорошо понимает его сын Алексей, но никак не может понять супруга, преподаватель литературы в старших классах средней школы.
Алексей в последнее время вообще много думает об отце и его увлечении теорией информации. Василий Васильевич не сомневается ведь, что можно сделать крупное открытие, если овладеть возможно большим количеством сведений, известных современной науке. Алексей, хотя и не разделяет этих убеждений, очень уважает отца за ту цель, которую он себе поставил. Добьется он ее или не добьется, это покажет будущее, но уже теперь его знания таковы, что он давно уже мог бы защитить докторскую диссертацию по любому разделу физики. А он все еще довольствуется скромным званием кандидата, хотя за справками к нему обращаются даже академики. И не только за литературой, но и за советом, ибо мало кто обладает такими универсальными познаниями, как он.
Очень нужно и Алексею поговорить сейчас с отцом, но Василий Васильевич явно расстроен схваткой с Анной Павловной. На какое-то время все теперь смешалось, разладилось в ходе его мыслей, во всей стройной их системе, и, для того чтобы извлечь какую-нибудь справку из его памяти, необходимы, видимо, слишком большие усилия. Алексей хорошо понимает это и решает не беспокоить отца. Да и поздно уже. Может быть, пора и в постель?
Но прежде чем лечь, он снова подходит к окну и смотрит вниз, на занавесочку Вари. Теперь у нее горит настольная лампа. Значит, Варя сидит еще за своим столом.
«5»
Хотя Василий Васильевич Русин искренне завидовал профессору Кречетову, жизнь Леонида Александровича сложилась не наилучшим образом. В молодости был он влюблен в девушку, а женился на ней ничего не подозревавший о чувствах Леонида младший брат его, бравый артиллерийский офицер. Так и остался с тех пор Кречетов-старший холостяком, влюбленным теперь лишь в науку. Судьба преподносила ему и другие сюрпризы, но он принимал их с мудростью античного философа, не ожесточаясь и не теряя веры в человечество.
В последнее время, однако ж, завидное его спокойствие и оптимизм стали одной только видимостью. Открытие, которое он сделал, вот уже целую неделю не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Конечно, он предвидел возможность связи грозных сейсмических явлений с экспериментами академика Иванова, и все-таки это очень встревожило его. Не один и не два раза, а теперь уже пять раз очень точно совпали они со временем работы нейтринного генератора, и у Кречетова не остается уже никаких сомнений в закономерности этих процессов. И очень досадно, что Дмитрия Сергеевича Иванова ни в чем это не убеждает.
— Э, дорогой мой, — беспечно заявил он сегодня в разговоре по телефону, — науке известны и не такие еще совпадения. И до тех пор, пока вы не обоснуете теоретически…
— Именно этим я и занимаюсь теперь…
— Знаю, но сомневаюсь, что ваши усилия увенчаются успехом. Вам ведь не хуже моего известна невероятность подобного взаимодействия нейтрино с веществом.
Да, Кречетову известно это лучше, пожалуй, чем самому Иванову, и все-таки он допускает возможность такого взаимодействия. Вынужден допустить.
— Ну и когда же вы думаете завершить ваши расчеты? — спросил его Дмитрий Сергеевич.
— Не знаю, — ответил Кречетов, досадуя на академика: он мог бы и не задавать такого вопроса. — Возможно, удастся сделать это, как только Институт физики Земли предоставит мне те сведения, которые я запросил. А может быть, вообще никакие сведения не помогут решить эту задачу. А между тем факты…
— Да и фактов пока маловато, — перебил его Дмитрий Сергеевич.
— А я опасаюсь, как бы их не оказалось вскоре более чем достаточно, — многозначительно произнес Кречетов и стал торопливо прощаться с академиком.
Вспоминая теперь этот разговор, Леонид Александрович упрекает себя за свою беспомощность — не смог вселить в Дмитрия Сергеевича если не чувство тревоги, то хотя бы благоразумие. А все это может ведь кончиться поистине глобальной катастрофой.
И, уже ложась спать, снова вспоминает он пропажу своего портфеля. Похоже все-таки, что его украли. И наверное, это дело рук того самого молодого человека, который больше всех задавал ему вопросов в Политехническом музее. Когда лекция кончилась, Кречетов не сразу как-то вспомнил, где положил свой портфель. Ну, а пока искал его, многие слушатели уже разошлись. Подозрение, однако, падало на этого любознательного молодого человека, дольше других крутившегося возле профессора. Он уже не в первый раз попадался на глаза Кречетову, а профессор даже не знал толком, кто он такой — студент или молодой ученый.
«Но чем же привлек его мой портфель? В нем было ведь лишь несколько библиотечных книг да наброски расчетов взаимодействия нейтрино со сверхплотным веществом, ошибочные к тому же… Ну этого-то, положим, он не мог знать. Да и откуда вообще могло ему стать известно об этих расчетах? Нет, этого знать он, конечно, не мог. Что же тогда могло его интересовать в моем портфеле — деньги? Но ведь их не носят в портфелях. И уж конечно же, не библиотечные книги…»
Вот уже более получаса лежит профессор в своей постели и никак не может избавиться от беспокойных мыслей. Нужно, видимо, решить как-то эту загадку, иначе не заснуть.
«Чем вообще интересовался этот молодой человек? О чем спрашивал? Он ведь задавал мне какие-то вопросы… Лекция была о квазиустойчивых образованиях — реджионах, или вакуумных полюсах, а он спрашивал… Ну да, он почему-то все время задавал вопросы, относящиеся к нейтринной физике. Ему даже заметил какой-то молодой ученый из Тбилиси: „Слушай, дорогой, ты имеешь какое-нибудь представление о сильных и слабых взаимодействиях? Понимаешь разницу между ними?..“ А когда этот слишком любознательный человек спросил, не являются ли современные эксперименты в области нейтринной физики секретными, его ведь на смех подняли. А что, если все это он спрашивал неспроста? Но зачем? Откуда у него такой интерес к нейтринной физике и моей персоне? И если портфель мой стащил именно он, а больше вроде некому, то я вообще перестаю хоть что-нибудь понимать»…
На часах уже за полночь, а профессор все еще никак не может уснуть. Чтобы не думать больше о своем злосчастном портфеле, он берет сборник научной фантастики. Хотя чтение подобного рода литературы очень часто рождает у него чувство протеста, он любит дерзкие, с его точки зрения, книги фантастов. Во всяком случае, те из них, которые написаны людьми сведущими в вопросах современной науки и не лишенными литературного таланта. Они вызывают в нем желание поспорить, смешат или удивляют иным видением мира и явлений природы, а иногда даже подсказывают неожиданные решения собственных научных проблем.
Сегодня, однако, Леонид Александрович лишь механически пробегает глазами текст какой-то повести, а думает совсем об ином… Все о том же — о своем пропавшем портфеле и таинственном молодом человеке, причастном, видимо, к его исчезновению.
В последнее время, однако ж, завидное его спокойствие и оптимизм стали одной только видимостью. Открытие, которое он сделал, вот уже целую неделю не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Конечно, он предвидел возможность связи грозных сейсмических явлений с экспериментами академика Иванова, и все-таки это очень встревожило его. Не один и не два раза, а теперь уже пять раз очень точно совпали они со временем работы нейтринного генератора, и у Кречетова не остается уже никаких сомнений в закономерности этих процессов. И очень досадно, что Дмитрия Сергеевича Иванова ни в чем это не убеждает.
— Э, дорогой мой, — беспечно заявил он сегодня в разговоре по телефону, — науке известны и не такие еще совпадения. И до тех пор, пока вы не обоснуете теоретически…
— Именно этим я и занимаюсь теперь…
— Знаю, но сомневаюсь, что ваши усилия увенчаются успехом. Вам ведь не хуже моего известна невероятность подобного взаимодействия нейтрино с веществом.
Да, Кречетову известно это лучше, пожалуй, чем самому Иванову, и все-таки он допускает возможность такого взаимодействия. Вынужден допустить.
— Ну и когда же вы думаете завершить ваши расчеты? — спросил его Дмитрий Сергеевич.
— Не знаю, — ответил Кречетов, досадуя на академика: он мог бы и не задавать такого вопроса. — Возможно, удастся сделать это, как только Институт физики Земли предоставит мне те сведения, которые я запросил. А может быть, вообще никакие сведения не помогут решить эту задачу. А между тем факты…
— Да и фактов пока маловато, — перебил его Дмитрий Сергеевич.
— А я опасаюсь, как бы их не оказалось вскоре более чем достаточно, — многозначительно произнес Кречетов и стал торопливо прощаться с академиком.
Вспоминая теперь этот разговор, Леонид Александрович упрекает себя за свою беспомощность — не смог вселить в Дмитрия Сергеевича если не чувство тревоги, то хотя бы благоразумие. А все это может ведь кончиться поистине глобальной катастрофой.
И, уже ложась спать, снова вспоминает он пропажу своего портфеля. Похоже все-таки, что его украли. И наверное, это дело рук того самого молодого человека, который больше всех задавал ему вопросов в Политехническом музее. Когда лекция кончилась, Кречетов не сразу как-то вспомнил, где положил свой портфель. Ну, а пока искал его, многие слушатели уже разошлись. Подозрение, однако, падало на этого любознательного молодого человека, дольше других крутившегося возле профессора. Он уже не в первый раз попадался на глаза Кречетову, а профессор даже не знал толком, кто он такой — студент или молодой ученый.
«Но чем же привлек его мой портфель? В нем было ведь лишь несколько библиотечных книг да наброски расчетов взаимодействия нейтрино со сверхплотным веществом, ошибочные к тому же… Ну этого-то, положим, он не мог знать. Да и откуда вообще могло ему стать известно об этих расчетах? Нет, этого знать он, конечно, не мог. Что же тогда могло его интересовать в моем портфеле — деньги? Но ведь их не носят в портфелях. И уж конечно же, не библиотечные книги…»
Вот уже более получаса лежит профессор в своей постели и никак не может избавиться от беспокойных мыслей. Нужно, видимо, решить как-то эту загадку, иначе не заснуть.
«Чем вообще интересовался этот молодой человек? О чем спрашивал? Он ведь задавал мне какие-то вопросы… Лекция была о квазиустойчивых образованиях — реджионах, или вакуумных полюсах, а он спрашивал… Ну да, он почему-то все время задавал вопросы, относящиеся к нейтринной физике. Ему даже заметил какой-то молодой ученый из Тбилиси: „Слушай, дорогой, ты имеешь какое-нибудь представление о сильных и слабых взаимодействиях? Понимаешь разницу между ними?..“ А когда этот слишком любознательный человек спросил, не являются ли современные эксперименты в области нейтринной физики секретными, его ведь на смех подняли. А что, если все это он спрашивал неспроста? Но зачем? Откуда у него такой интерес к нейтринной физике и моей персоне? И если портфель мой стащил именно он, а больше вроде некому, то я вообще перестаю хоть что-нибудь понимать»…
На часах уже за полночь, а профессор все еще никак не может уснуть. Чтобы не думать больше о своем злосчастном портфеле, он берет сборник научной фантастики. Хотя чтение подобного рода литературы очень часто рождает у него чувство протеста, он любит дерзкие, с его точки зрения, книги фантастов. Во всяком случае, те из них, которые написаны людьми сведущими в вопросах современной науки и не лишенными литературного таланта. Они вызывают в нем желание поспорить, смешат или удивляют иным видением мира и явлений природы, а иногда даже подсказывают неожиданные решения собственных научных проблем.
Сегодня, однако, Леонид Александрович лишь механически пробегает глазами текст какой-то повести, а думает совсем об ином… Все о том же — о своем пропавшем портфеле и таинственном молодом человеке, причастном, видимо, к его исчезновению.
«6»
Алексей Русин тоже ложится сегодня лишь в двенадцатом часу. Не удается заснуть и ему — слишком свежи еще впечатления от обсуждения его повести в Центральном доме литераторов. Приходят вдруг на память слова Фрегатова о гипотезе украинского писателя Миколы Руденко. Алексей не читал ее, но Фрегатов сообщил ему, что опубликована она в журнале «Дружба народов» за 1962 год. Можно, конечно, посмотреть ее и завтра, но ему все равно ведь не заснуть теперь так скоро.
И он нащупывает кнопку лампы, стоящей на журнальном столике у дивана. Вспыхнувший свет многократно отражается в стеклах книжных шкафов и кажется неестественно ярким. Щурясь, Алексей встает с дивана и идет к шкафу, в котором хранятся старые журналы.
Вот он, этот журнал. Тут действительно напечатана статья Миколы Руденко. Называется она «По следам космической катастрофы».
Руденко начинает свою гипотезу с того, что еще Кеплер в конце XVI века обратил внимание на существенный пробел в солнечной системе — отсутствие планеты, которая должна была находиться между орбитами Марса и Юпитера. А почти столетие спустя Тициус и Бодэ разработали правило, по которому среднее расстояние планет от Солнца находится в зависимости от последовательного ряда чисел: 0, 3, 6, 12, 24… к каждому из которых нужно прибавить еще цифру «4».
Алексей и сам изучил многие астрономические материалы, прежде чем приступить к работе над своей повестью, поэтому ему известно, что астроном Гершель, пользуясь правилом Тициуса — Бодэ, открыл вскоре планету Уран. А отсутствие планеты, которая должна была бы согласно этому правилу находиться между Марсом и Юпитером, продолжало оставаться загадкой. Поиски ее долгое время были безрезультатны. Лишь спустя два десятилетия было открыто несколько крупных астероидов, орбиты которых пересекались почти в той самой точке, которая соответствует правилу Тициуса — Бодэ.
Допустив, таким образом, существование планеты, которую некоторые астрономы назвали именем мифического героя Фаэтона, Руденко приступает к анализу причин, приведших к катастрофе. Он приводит мнение тех ученых, которые полагали, что Марс и Юпитер могли разорвать свою соседку силами собственного тяготения, направленного в разные стороны. Но тогда они должны были бы сместиться со своих орбит, а этого не произошло. Положение их точно соответствует правилу Тициуса — Бодэ. Не могло пройти вблизи погибшей планеты и какое-либо космическое тело, ибо это отразилось бы на орбитах соседних планет.
Так как отпадают и многие другие гипотезы о внешних источниках гибели планеты, Руденко допускает, что катастрофа явилась следствием каких-то внутренних причин. Это Алексею кажется вполне вероятным, хотя ссылки Руденко на сообщения польского журнала «Урания» о находках микроорганизмов в метеоритах вызывают у него сомнение. Много писалось об этом и в наших журналах, особенно в недавнее время, но более точные исследования не подтвердили наличия микроорганизмов или каких-либо иных признаков жизни в метеоритах.
Кажутся ошибочными Алексею и те данные, пользуясь которыми заключил Микола Руденко, что геологический возраст осколков Фаэтона превосходит возраст нашей планеты на несколько миллиардов лет. По новым данным, такой разницы в их возрасте не существует. А из этого следует, что развитие жизни на Фаэтоне не могли слишком уж опередить эволюцию ее на Земле.
Дальше у Руденко следует рассуждение о внутренних причинах, способных разрушить планету. Алексей с особенным вниманием вчитывается в эти пункты его гипотезы:
«В том, что человеческий мозг способен на все, опыт истории не позволяет сомневаться. Человек может создать все, кроме земного шара, на котором он живет».
«Почему же? — невольно усмехается Алексей. — Фантасты полагают, что можно создать и такую планету, как наша Земля, распылив на части какую-нибудь другую, большего размера». Набросив на плечи халат, Алексей продолжает читать дальше:
«Человек может разрушить все, что поддается разрушению. И если в принципе можно разрушить планету — человеческий мозг, пораженный какими-то отклонениями от нормы, от нормы человеческой морали в том числе, способен и на это. Когда в руках одного какого-нибудь человека находится кнопка от жизни и смерти земного шара, человечество не может спать спокойно».
И снова Алексей прерывает чтение. Ему известно, что одной такой кнопки нет. Система современного пульта межконтинентальных термоядерных ракет гораздо сложнее. Из нее исключена возможность нажатия кнопки одним человеком, сидящим у такого пульта. Это, однако, мало что меняет. Существуют ведь не только отдельные безумцы, но и целые правительства, способные на подобные действия.
«А если таких кнопок разбросано по всему свету сотни или тысячи, — продолжает Алексей прерванное чтение, — как бы мы себя ни утешали, как бы ни боялись признать эту страшную опасность, рано или поздно может случиться то, что, я думаю, уже произошло с нашей соседкой по ту сторону дороги, то есть по ту сторону орбиты Марса».
«Конечно, человеческий разум может не только создавать, но и разрушать, — размышляет Алексей, прохаживаясь по комнате. — Однако и Микола Руденко и я, видимо, не правы. Земной шар, как планету, как физическое тело, едва ли могла разрушить любая термоядерная война или детонация ядерного оружия в хранилищах. Такая катастрофа может погубить лишь жизнь, особенно разумную. Погибнут все животные, и в первую очередь млекопитающие. Но растения, те, которые не попадут в зону светового излучения и ударной волны, не должны погибнуть. Выживут и простейшие живые существа. Мутации, вызванные радиоактивностью, должны даже пойти им на пользу, так же как и многочисленным микробам и вирусам. Страшным будет этот мир, населенный чудовищными микроорганизмами!..»
Алексей даже вздрагивает, будто от внезапного озноба, но ни о чем другом уже не может думать. Из головы его не выходит теперь сообщение американских газет о падении метеорита, в котором обнаружены химически сверхчистые кристаллы кремния. Если это не очередная сенсация, подобная «летающим тарелкам», то, вне всяких сомнений, на Фаэтоне должна была существовать разумная жизнь. Кремний в таком чистом виде в природе ведь не бывает (на всякий случай Алексей решает уточнить это у отца), а раз это так, значит фаэтонская цивилизация применяла кремниевые полупроводники. Уровень техники на Фаэтоне был, следовательно, не ниже, а может быть, даже выше, чем сейчас у нас на Земле. Но что же тогда погубило эту планету, если не термоядерная война?
И почему обязательно злые, разрушительные силы? А может быть, прав профессор, сказавший отцу, что планету может погубить и чрезмерная любознательность ее обитателей? Желание заглянуть в такие тайны материи, которые познаются лишь ценой катастрофы?
Но что же тогда делать человечеству? Приостановить дальнейшие исследования?
Руденко предлагает ввести специальное «космическое право», ибо силы, которые в наш век находятся в руках человечества, принадлежат уже не только нашей планете. Неразумное обращение с ними может привести к катастрофе глобального характера. Он считает необходимым разработать это право таким образом, чтобы в нем были учтены все случайности, способные вызвать катастрофу.
«Вот я и попытаюсь угадать более вероятные причины катастрофы Фаэтона, чтобы предостеречь человечество от страшной беды…» — решает Алексей.
И он нащупывает кнопку лампы, стоящей на журнальном столике у дивана. Вспыхнувший свет многократно отражается в стеклах книжных шкафов и кажется неестественно ярким. Щурясь, Алексей встает с дивана и идет к шкафу, в котором хранятся старые журналы.
Вот он, этот журнал. Тут действительно напечатана статья Миколы Руденко. Называется она «По следам космической катастрофы».
Руденко начинает свою гипотезу с того, что еще Кеплер в конце XVI века обратил внимание на существенный пробел в солнечной системе — отсутствие планеты, которая должна была находиться между орбитами Марса и Юпитера. А почти столетие спустя Тициус и Бодэ разработали правило, по которому среднее расстояние планет от Солнца находится в зависимости от последовательного ряда чисел: 0, 3, 6, 12, 24… к каждому из которых нужно прибавить еще цифру «4».
Алексей и сам изучил многие астрономические материалы, прежде чем приступить к работе над своей повестью, поэтому ему известно, что астроном Гершель, пользуясь правилом Тициуса — Бодэ, открыл вскоре планету Уран. А отсутствие планеты, которая должна была бы согласно этому правилу находиться между Марсом и Юпитером, продолжало оставаться загадкой. Поиски ее долгое время были безрезультатны. Лишь спустя два десятилетия было открыто несколько крупных астероидов, орбиты которых пересекались почти в той самой точке, которая соответствует правилу Тициуса — Бодэ.
Допустив, таким образом, существование планеты, которую некоторые астрономы назвали именем мифического героя Фаэтона, Руденко приступает к анализу причин, приведших к катастрофе. Он приводит мнение тех ученых, которые полагали, что Марс и Юпитер могли разорвать свою соседку силами собственного тяготения, направленного в разные стороны. Но тогда они должны были бы сместиться со своих орбит, а этого не произошло. Положение их точно соответствует правилу Тициуса — Бодэ. Не могло пройти вблизи погибшей планеты и какое-либо космическое тело, ибо это отразилось бы на орбитах соседних планет.
Так как отпадают и многие другие гипотезы о внешних источниках гибели планеты, Руденко допускает, что катастрофа явилась следствием каких-то внутренних причин. Это Алексею кажется вполне вероятным, хотя ссылки Руденко на сообщения польского журнала «Урания» о находках микроорганизмов в метеоритах вызывают у него сомнение. Много писалось об этом и в наших журналах, особенно в недавнее время, но более точные исследования не подтвердили наличия микроорганизмов или каких-либо иных признаков жизни в метеоритах.
Кажутся ошибочными Алексею и те данные, пользуясь которыми заключил Микола Руденко, что геологический возраст осколков Фаэтона превосходит возраст нашей планеты на несколько миллиардов лет. По новым данным, такой разницы в их возрасте не существует. А из этого следует, что развитие жизни на Фаэтоне не могли слишком уж опередить эволюцию ее на Земле.
Дальше у Руденко следует рассуждение о внутренних причинах, способных разрушить планету. Алексей с особенным вниманием вчитывается в эти пункты его гипотезы:
«В том, что человеческий мозг способен на все, опыт истории не позволяет сомневаться. Человек может создать все, кроме земного шара, на котором он живет».
«Почему же? — невольно усмехается Алексей. — Фантасты полагают, что можно создать и такую планету, как наша Земля, распылив на части какую-нибудь другую, большего размера». Набросив на плечи халат, Алексей продолжает читать дальше:
«Человек может разрушить все, что поддается разрушению. И если в принципе можно разрушить планету — человеческий мозг, пораженный какими-то отклонениями от нормы, от нормы человеческой морали в том числе, способен и на это. Когда в руках одного какого-нибудь человека находится кнопка от жизни и смерти земного шара, человечество не может спать спокойно».
И снова Алексей прерывает чтение. Ему известно, что одной такой кнопки нет. Система современного пульта межконтинентальных термоядерных ракет гораздо сложнее. Из нее исключена возможность нажатия кнопки одним человеком, сидящим у такого пульта. Это, однако, мало что меняет. Существуют ведь не только отдельные безумцы, но и целые правительства, способные на подобные действия.
«А если таких кнопок разбросано по всему свету сотни или тысячи, — продолжает Алексей прерванное чтение, — как бы мы себя ни утешали, как бы ни боялись признать эту страшную опасность, рано или поздно может случиться то, что, я думаю, уже произошло с нашей соседкой по ту сторону дороги, то есть по ту сторону орбиты Марса».
«Конечно, человеческий разум может не только создавать, но и разрушать, — размышляет Алексей, прохаживаясь по комнате. — Однако и Микола Руденко и я, видимо, не правы. Земной шар, как планету, как физическое тело, едва ли могла разрушить любая термоядерная война или детонация ядерного оружия в хранилищах. Такая катастрофа может погубить лишь жизнь, особенно разумную. Погибнут все животные, и в первую очередь млекопитающие. Но растения, те, которые не попадут в зону светового излучения и ударной волны, не должны погибнуть. Выживут и простейшие живые существа. Мутации, вызванные радиоактивностью, должны даже пойти им на пользу, так же как и многочисленным микробам и вирусам. Страшным будет этот мир, населенный чудовищными микроорганизмами!..»
Алексей даже вздрагивает, будто от внезапного озноба, но ни о чем другом уже не может думать. Из головы его не выходит теперь сообщение американских газет о падении метеорита, в котором обнаружены химически сверхчистые кристаллы кремния. Если это не очередная сенсация, подобная «летающим тарелкам», то, вне всяких сомнений, на Фаэтоне должна была существовать разумная жизнь. Кремний в таком чистом виде в природе ведь не бывает (на всякий случай Алексей решает уточнить это у отца), а раз это так, значит фаэтонская цивилизация применяла кремниевые полупроводники. Уровень техники на Фаэтоне был, следовательно, не ниже, а может быть, даже выше, чем сейчас у нас на Земле. Но что же тогда погубило эту планету, если не термоядерная война?
И почему обязательно злые, разрушительные силы? А может быть, прав профессор, сказавший отцу, что планету может погубить и чрезмерная любознательность ее обитателей? Желание заглянуть в такие тайны материи, которые познаются лишь ценой катастрофы?
Но что же тогда делать человечеству? Приостановить дальнейшие исследования?
Руденко предлагает ввести специальное «космическое право», ибо силы, которые в наш век находятся в руках человечества, принадлежат уже не только нашей планете. Неразумное обращение с ними может привести к катастрофе глобального характера. Он считает необходимым разработать это право таким образом, чтобы в нем были учтены все случайности, способные вызвать катастрофу.
«Вот я и попытаюсь угадать более вероятные причины катастрофы Фаэтона, чтобы предостеречь человечество от страшной беды…» — решает Алексей.
«7»
Босс сегодня явно недоволен своими компаньонами. Он не сказал еще ни слова, но они уже чувствуют это. Даже Вадим Маврин явно присмирел. А Босс все ходит по своему «оффису», противно поскрипывая до зеркального блеска начищенными полуботинками.
— Ну хватит, Босс, не выматывай ты из нас душу, — умоляюще произносит, наконец, Вадим.
— Да, действительно хватит! — неожиданно хлопает ладонью по столу Босс. — Хватит этой дешевой оперетки из жизни Дикого Запада. С сегодняшнего дня — к чертовой матери весь этот жаргон! Никакой я вам больше не Босс, а Корнелий Иванович Телушкин.
Печально усмехаясь, он поясняет:
— Что поделаешь, мои родители не обладали чувством юмора и не подумали, видно, как будет сочетаться понравившееся им иностранное имя Корнелий с русским отчеством Иванович и особенно с фамилией Телушкин. Но таковы мои истинные позывные по паспорту, и вы их хорошо запомните. А ты, Вадим, распрощайся с кличкой «Ковбой», тем более что у тебя такое красивое имя.
— Так ведь это не я… Это так меня другие… — басит Вадим.
— Отучай их от этого. Бей, если надо, по мордасам.
— А по мордасам, значит, можно?
— Да, если это нужно для пользы дела, а не так, как вчера под окнами Вари. В милицию уже вызывали?
— Нет пока. Может, обойдется…
— И учти, еще одна такая драка — и все! Катись тогда из нашей корпорации! Последнее это тебе предупреждение.
— Но ведь ты же сам поощрял мое ухаживание за Варей…
— А какое же это ухаживание? Так, милый мой, только собаки ухаживают да мартовские коты на крышах. Да, кстати, мне стало известно, что ты недавно нахамил студенту-негру. Зачем ты это сделал?
— А пусть не пялит глаза на Варю. И потом, я же его не ударил.
— Ты сделал хуже. Ты совершил политическое преступление. Ты сказал негру, когда он присел на скамейку рядом с тобой: «Мотай отсюда! Не видишь разве, что тут сидит белый человек?» Твое счастье, что негр не понял твоих слов, да и поблизости никого не было, а то бы тебе показали «белого человека»! И чтобы это вообще было в последний раз! Нам только расиста не хватало в нашей и без того нарушающей уголовный кодекс корпорации.
— Насчет того, что Вадим назвал себя белым человеком, это же просто смешно, — хихикает щупленький, претенциозно одетый молодой человек с интеллигентным лицом. — Но вы не правы, Босс.
— Только ведь было сказано! — стучит кулаком по столу Телушкин.
— Пардон! Извините вы меня ради бога, Корнелий Иванович! — театрально расшаркивается молодой человек. — Клянусь всевышним, больше не буду! А Вадима вы зря порицаете за демонстрацию силы под окнами Вари.
— Это ты прав, Пижон, — одобрительно кивает стриженной под каторжника головой Вадим. — Женщины силу любят…
— Ну, во-первых, это не та женщина, — хмурится Телушкин. — А во-вторых, сколько раз тебе говорить, что никаких кличек? У Пижона есть имя Вася и фамилия Колокольчиков. Хорошая, звучная фамилия. А вы бросьте, Вася, считать себя интеллектуалом, и вообще никакого суперменства. Клятвы именем всевышнего тоже отменяются. Во-первых, это святотатство, а во-вторых, мы и без того начнем скоро торговать господом богом и оптом и в розницу.
Решив, что глава корпорации шутит, говоря о торговле богом, Колокольчиков возвращается к своей прерванной мысли.
— А насчет Вари вы правы, это действительно не та девушка, которую возьмешь демонстрацией силы. Но в этом есть другая сторона медали. В поступке Вадима она видит проявление дикости и неотесанности его натуры и потому пытается его перевоспитывать. К тому же не исключено, что ей, может быть, все-таки приятно, что он делает это из-за нее.
— Ну, не знаю, не знаю… — с сомнением покачивает головой Корнелий. — Не думаю все-таки, чтобы он взял ее грубостью. Этого у нее хватает и от ее папаши. Она, по-моему, натура мечтательная, и грубостью Вадима можно лишь все дело испортить. Недаром же в психологии существует такое понятие, как «совместимость» или «несовместимость» характеров.
— О, вы широкообразованный человек, Корнелий Иванович! — искренне восхищается своим шефом Колокольчиков.
— Мне не надо вашей лести, Вася, — снисходительно усмехается Корнелий. — Я типичный дилетант широкого диапазона. И потому в наш век узких специалистов выгодно отличаюсь от многих кандидатов наук. Конечно, если уж говорить откровенно, я прямой потомок Остапа Бендера, эволюционизировавшего в соответствии с духом времени. Не помню, какое было образование у Остапа — нужно будет перечитать «Двенадцать стульев», самое большое — восемь классов одесской гимназии, наверно. При его природном остроумии и таланте мелкого авантюриста этого было достаточно, чтобы стать фигурой в эпоху нэпа. А в наши дни не поднялся бы он выше рядового тунеядца.
— Ну, а у вас какое же образование? — любопытствует Колокольчиков.
— Довольно широкое. Пришлось уйти, не по собственному желанию, конечно, с разных курсов трех столичных факультетов: юридического, физико-математического и биологического. И плюс самообразование. Все это дает мне возможность быть на уровне века в нашем не очень благородном деле.
— А почему не очень благородном? — удивляется Колокольчиков. — Почему вообще мы, мыслящие и рожденные для лучшей доли личности, должны ишачить на простых советских людей? Я не желаю этого!..
— Но ведь ишачите? — смеется Корнелий Телушкин. — Вы в своей конторе, Вадим на заводе. И потому давайте, Вася, без этих красивых слов о мыслящих личностях. Мыслите вы главным образом о том, как бы повкуснее пожрать, выпить да еще по части девочек…
— А вы?
— Да, и я тоже. И скрываю это только от милиции да от тех, кого мне нужно облапошить. Ну, а теперь хватит философии — займемся делом. Вадим, сбегай-ка на кухню и извлеки там из холодильника бутылку шампанского.
— Вот это дело! — восхищенно вопит бывший Ковбой.
— Нет, это не дело, — поправляет его Корнелий. — О деле я доложу вам перед тем, как мы наполним бокалы этим благородным напитком.
Вадим поспешно уходит на кухню, а заинтригованный Колокольчиков заискивающе смотрит в глаза своему шефу.
— Видно, что-нибудь феноменальное?
— Достаньте-ка лучше фужеры из буфета.
Пока Вадим освобождает пробку бутылки от проволочек, Колокольчиков проворно расставляет фужеры на письменном столе Корнелия.
— Открывать? — спрашивает Вадим.
— Погоди, сначала я оглашу нашу новую декларацию. Отныне прекращается вся наша деятельность по так называемой фарцовке. Это слишком мелко и недостойно дельцов с размахом.
— Только поэтому! — недоумевает Колокольчиков, снискавший себе славу одного из лучших фарцовщиков столицы.
— Нет, не только. А главным образом потому, что мне сделано более солидное предложение. С завтрашнего дня мы начнем торговать с иностранцами господом богом.
— Иконками? — догадывается Колокольчиков, не выражая при этом особого энтузиазма.
— Да, иконками. Но не теми, которые мы скупали у богомольных подмосковных старушек, а произведениями живописного искусства. Шедеврами великого живописца пятнадцатого века Андрея Рублева. Слыхали о таком?
— Да нет, откуда нам… — вяло отзывается Вадим.
— Ну, ты-то известный лапоть, — беззлобно ухмыляется Корнелий. — Тебе действительно неоткуда это знать. А вот Вася знает, конечно.
— Да, я знаю. А где их взять, эти шедевры?
— Будем делать, — бодро заявляет шеф корпорации бывших фарцовщиков.
— То есть как это — делать?
— Ну, подделывать. Какая разница?
— А такая, что это будет явной липой, иностранцы ведь не дураки. Те, кому нужен Рублев, наверное, неплохо в нем разбираются. И потом, существует ведь специальная экспертиза…
— Все правильно, — соглашается Корнелий. — Но дело в том, что тот, который сделал мне предложение поставлять ему шедевры Рублева, такой же мошенник, как и мы. Не понимаете? Сейчас объясню.
— Давайте, может быть, сначала выпьем? — умоляюще произносит Вадим. — Без пол-литра, как говорится…
— Потерпи! — машет на него рукой Корнелий. — Ты и в трезвом-то виде худо соображаешь. Ну, так вот, тот иностранец, с которым меня сегодня познакомили, сам предложил мне заняться таким мошенничеством. Он снабдит нас красками. Они по своему химическому составу ничем не будут отличаться от тех, которыми пользовались современники Рублева. Нам остается только подыскать живописца. Я думаю, Лаврентьев возьмется рисовать православных наших богов под Рублева.
— А на чем? Полотно тоже ведь должно быть старинным.
— Будем писать на старых иконах, пропитанных ладаном и запахом лампадного масла. Такие иконы можно раздобыть у тех же старушек, а за более приличное вознаграждение и у служителей православной церкви.
— В крайнем случае можно и спереть, — предлагает Вадим.
— Нет, — категорическим тоном возражает Корнелий. — Мы не будем обострять наших отношений с милицией, это нам ни к чему. И вообще — как можно меньше противозаконий. Торгуя с иностранцами, будем продавать только бога, а не родину, И если, не дай бог, засыпемся — сделаем вид, что считали это антирелигиозной деятельностью.
— Ну хватит, Босс, не выматывай ты из нас душу, — умоляюще произносит, наконец, Вадим.
— Да, действительно хватит! — неожиданно хлопает ладонью по столу Босс. — Хватит этой дешевой оперетки из жизни Дикого Запада. С сегодняшнего дня — к чертовой матери весь этот жаргон! Никакой я вам больше не Босс, а Корнелий Иванович Телушкин.
Печально усмехаясь, он поясняет:
— Что поделаешь, мои родители не обладали чувством юмора и не подумали, видно, как будет сочетаться понравившееся им иностранное имя Корнелий с русским отчеством Иванович и особенно с фамилией Телушкин. Но таковы мои истинные позывные по паспорту, и вы их хорошо запомните. А ты, Вадим, распрощайся с кличкой «Ковбой», тем более что у тебя такое красивое имя.
— Так ведь это не я… Это так меня другие… — басит Вадим.
— Отучай их от этого. Бей, если надо, по мордасам.
— А по мордасам, значит, можно?
— Да, если это нужно для пользы дела, а не так, как вчера под окнами Вари. В милицию уже вызывали?
— Нет пока. Может, обойдется…
— И учти, еще одна такая драка — и все! Катись тогда из нашей корпорации! Последнее это тебе предупреждение.
— Но ведь ты же сам поощрял мое ухаживание за Варей…
— А какое же это ухаживание? Так, милый мой, только собаки ухаживают да мартовские коты на крышах. Да, кстати, мне стало известно, что ты недавно нахамил студенту-негру. Зачем ты это сделал?
— А пусть не пялит глаза на Варю. И потом, я же его не ударил.
— Ты сделал хуже. Ты совершил политическое преступление. Ты сказал негру, когда он присел на скамейку рядом с тобой: «Мотай отсюда! Не видишь разве, что тут сидит белый человек?» Твое счастье, что негр не понял твоих слов, да и поблизости никого не было, а то бы тебе показали «белого человека»! И чтобы это вообще было в последний раз! Нам только расиста не хватало в нашей и без того нарушающей уголовный кодекс корпорации.
— Насчет того, что Вадим назвал себя белым человеком, это же просто смешно, — хихикает щупленький, претенциозно одетый молодой человек с интеллигентным лицом. — Но вы не правы, Босс.
— Только ведь было сказано! — стучит кулаком по столу Телушкин.
— Пардон! Извините вы меня ради бога, Корнелий Иванович! — театрально расшаркивается молодой человек. — Клянусь всевышним, больше не буду! А Вадима вы зря порицаете за демонстрацию силы под окнами Вари.
— Это ты прав, Пижон, — одобрительно кивает стриженной под каторжника головой Вадим. — Женщины силу любят…
— Ну, во-первых, это не та женщина, — хмурится Телушкин. — А во-вторых, сколько раз тебе говорить, что никаких кличек? У Пижона есть имя Вася и фамилия Колокольчиков. Хорошая, звучная фамилия. А вы бросьте, Вася, считать себя интеллектуалом, и вообще никакого суперменства. Клятвы именем всевышнего тоже отменяются. Во-первых, это святотатство, а во-вторых, мы и без того начнем скоро торговать господом богом и оптом и в розницу.
Решив, что глава корпорации шутит, говоря о торговле богом, Колокольчиков возвращается к своей прерванной мысли.
— А насчет Вари вы правы, это действительно не та девушка, которую возьмешь демонстрацией силы. Но в этом есть другая сторона медали. В поступке Вадима она видит проявление дикости и неотесанности его натуры и потому пытается его перевоспитывать. К тому же не исключено, что ей, может быть, все-таки приятно, что он делает это из-за нее.
— Ну, не знаю, не знаю… — с сомнением покачивает головой Корнелий. — Не думаю все-таки, чтобы он взял ее грубостью. Этого у нее хватает и от ее папаши. Она, по-моему, натура мечтательная, и грубостью Вадима можно лишь все дело испортить. Недаром же в психологии существует такое понятие, как «совместимость» или «несовместимость» характеров.
— О, вы широкообразованный человек, Корнелий Иванович! — искренне восхищается своим шефом Колокольчиков.
— Мне не надо вашей лести, Вася, — снисходительно усмехается Корнелий. — Я типичный дилетант широкого диапазона. И потому в наш век узких специалистов выгодно отличаюсь от многих кандидатов наук. Конечно, если уж говорить откровенно, я прямой потомок Остапа Бендера, эволюционизировавшего в соответствии с духом времени. Не помню, какое было образование у Остапа — нужно будет перечитать «Двенадцать стульев», самое большое — восемь классов одесской гимназии, наверно. При его природном остроумии и таланте мелкого авантюриста этого было достаточно, чтобы стать фигурой в эпоху нэпа. А в наши дни не поднялся бы он выше рядового тунеядца.
— Ну, а у вас какое же образование? — любопытствует Колокольчиков.
— Довольно широкое. Пришлось уйти, не по собственному желанию, конечно, с разных курсов трех столичных факультетов: юридического, физико-математического и биологического. И плюс самообразование. Все это дает мне возможность быть на уровне века в нашем не очень благородном деле.
— А почему не очень благородном? — удивляется Колокольчиков. — Почему вообще мы, мыслящие и рожденные для лучшей доли личности, должны ишачить на простых советских людей? Я не желаю этого!..
— Но ведь ишачите? — смеется Корнелий Телушкин. — Вы в своей конторе, Вадим на заводе. И потому давайте, Вася, без этих красивых слов о мыслящих личностях. Мыслите вы главным образом о том, как бы повкуснее пожрать, выпить да еще по части девочек…
— А вы?
— Да, и я тоже. И скрываю это только от милиции да от тех, кого мне нужно облапошить. Ну, а теперь хватит философии — займемся делом. Вадим, сбегай-ка на кухню и извлеки там из холодильника бутылку шампанского.
— Вот это дело! — восхищенно вопит бывший Ковбой.
— Нет, это не дело, — поправляет его Корнелий. — О деле я доложу вам перед тем, как мы наполним бокалы этим благородным напитком.
Вадим поспешно уходит на кухню, а заинтригованный Колокольчиков заискивающе смотрит в глаза своему шефу.
— Видно, что-нибудь феноменальное?
— Достаньте-ка лучше фужеры из буфета.
Пока Вадим освобождает пробку бутылки от проволочек, Колокольчиков проворно расставляет фужеры на письменном столе Корнелия.
— Открывать? — спрашивает Вадим.
— Погоди, сначала я оглашу нашу новую декларацию. Отныне прекращается вся наша деятельность по так называемой фарцовке. Это слишком мелко и недостойно дельцов с размахом.
— Только поэтому! — недоумевает Колокольчиков, снискавший себе славу одного из лучших фарцовщиков столицы.
— Нет, не только. А главным образом потому, что мне сделано более солидное предложение. С завтрашнего дня мы начнем торговать с иностранцами господом богом.
— Иконками? — догадывается Колокольчиков, не выражая при этом особого энтузиазма.
— Да, иконками. Но не теми, которые мы скупали у богомольных подмосковных старушек, а произведениями живописного искусства. Шедеврами великого живописца пятнадцатого века Андрея Рублева. Слыхали о таком?
— Да нет, откуда нам… — вяло отзывается Вадим.
— Ну, ты-то известный лапоть, — беззлобно ухмыляется Корнелий. — Тебе действительно неоткуда это знать. А вот Вася знает, конечно.
— Да, я знаю. А где их взять, эти шедевры?
— Будем делать, — бодро заявляет шеф корпорации бывших фарцовщиков.
— То есть как это — делать?
— Ну, подделывать. Какая разница?
— А такая, что это будет явной липой, иностранцы ведь не дураки. Те, кому нужен Рублев, наверное, неплохо в нем разбираются. И потом, существует ведь специальная экспертиза…
— Все правильно, — соглашается Корнелий. — Но дело в том, что тот, который сделал мне предложение поставлять ему шедевры Рублева, такой же мошенник, как и мы. Не понимаете? Сейчас объясню.
— Давайте, может быть, сначала выпьем? — умоляюще произносит Вадим. — Без пол-литра, как говорится…
— Потерпи! — машет на него рукой Корнелий. — Ты и в трезвом-то виде худо соображаешь. Ну, так вот, тот иностранец, с которым меня сегодня познакомили, сам предложил мне заняться таким мошенничеством. Он снабдит нас красками. Они по своему химическому составу ничем не будут отличаться от тех, которыми пользовались современники Рублева. Нам остается только подыскать живописца. Я думаю, Лаврентьев возьмется рисовать православных наших богов под Рублева.
— А на чем? Полотно тоже ведь должно быть старинным.
— Будем писать на старых иконах, пропитанных ладаном и запахом лампадного масла. Такие иконы можно раздобыть у тех же старушек, а за более приличное вознаграждение и у служителей православной церкви.
— В крайнем случае можно и спереть, — предлагает Вадим.
— Нет, — категорическим тоном возражает Корнелий. — Мы не будем обострять наших отношений с милицией, это нам ни к чему. И вообще — как можно меньше противозаконий. Торгуя с иностранцами, будем продавать только бога, а не родину, И если, не дай бог, засыпемся — сделаем вид, что считали это антирелигиозной деятельностью.