Несмотря на тряску и шум, в автобусе сразу же завязывается оживленный разговор. Кто-то интересуется погодой и температурой моря, кто-то ценами на фрукты, а очень смуглый человек явно кавказского типа, оказавшийся местным жителем, вдруг заявляет:
— А знаете, дорогие курортники, нас ведь вчера тряхануло.
— То есть как это — тряхануло? — недоумевает пожилой писатель, сидящий с ним рядом.
— Что такое землетрясение, знаешь? Вот оно и тряхануло.
— Да быть этого не может! — восклицает писатель. — Каждый год сюда езжу и не помню, чтобы хоть раз было такое.
— Сами удивляемся, — пожимает плечами местный житель.
— В самом деле, очень странно, — замечает и Семенов. — Район тут не такой уж сейсмический…
— А чего вы удивляетесь? — перегибается к ним с переднего сиденья Фрегатов. — В каком-то справочнике по Кавказу я прочел, что «геологическая молодость горнообразовательных процессов, создавших современный рельеф Кавказа, проявляется в ярко выраженной сейсмичности и в настоящее время».
— Спасибо за цитату, — усмехается Омегин. — Утешил, называется!..
— А справка, между прочим, достоверная, — подтверждает сидящий рядом с Омегиным пожилой литератор из Еревана. — Кавказские горы действительно очень еще молодые. У нас в Армении особенно сейсмичен район между Ереваном и Араратом. Он так и называется — Араратской группой очагов. А в полосе Черноморского побережья — это районы Анапы, Туапсе, Сочи, Сухуми, Поти и Батуми.
— А Гагра? — с тревогой в голосе спрашивает какая-то женщина с ребенком.
— Тут это очень редкое явление, — успокаивает ее ереванец.
Алексей все посматривает на Кречетова, который не произнес пока ни слова, но по всему чувствуется, что очень внимательно прислушивается к разговору. Русину кажется даже, что он встревожен чем-то. Продольные складки на его лбу стали заметно резче, сузились чуть-чуть и глаза.
«С чего бы это?.. — недоумевает Алексей… — Не испугался же он…»
— Простите, пожалуйста, товарищ, — обращается вдруг Кречетов к местному жителю, сообщившему о землетрясении. — Вы не помните, когда это было?
— Как не помнить — хорошо помню. Около двух часов это было. Как раз перед обедом. Я тут у вас в Литфонде на кухне работаю. А когда тряхануло, у меня в руках противень с соусом был, ну, я и плеснул его на халат шефа. Знаете, что потом было? Хуже, чем само землетрясение!
Все невольно смеются. Это разряжает обстановку, порождает шутки, воспоминания подобных же случаев. А Кречетов даже не улыбается. Он достает записную книжку и торопливо листает ее. Это не ускользает от внимания Русина. Связь между сообщением о землетрясении в Гагре и беспокойством профессора Кречетова теперь кажется ему несомненной.
В вестибюле центрального корпуса Дома творчества прибывших встречает сестра-хозяйка и приглашает в кабинет директора. Директор очень вежлив, приветлив, но сдержан. Он знает, что сейчас предстоит самый драматический момент его деятельности — распределение комнат. Он уже не раз слезно просил делать это в Москве, но там тоже понимают, что сие такое, и не хотят «ущемлять» его прав.
С трепетом протягивает он руку к путевкам протиснувшегося к нему ближе всех полумаститого москвича, и сухощавое кавказское лицо его покрывается заметной бледностью.
Более четверти часа длится эта неприятнейшая процедура распределения комнат, и конечно же, никто не остается довольным. Даже тот полумаститый, которому досталась самая лучшая угловая в приморском корпусе на втором этаже. А Русин доволен. И не потому, что он тоже получил комнату в приморском корпусе (правда, на первом этаже и к тому же над котельной), а по той причине, что рядом с профессором Кречетовым.
Спустя еще полчаса удается устроить и Варю неподалеку от Дома творчества. Профессор очень доволен, а Варя просто в восторге — она ни разу еще не бывала в таких домах с отдельными комнатами и лоджиями, выходящими на море. В штормовую погоду брызги от волн иногда перелетают тут даже через высокий барьер.
— Нравится тебе? — спрашивает Варю Леонид Александрович, хотя и так видит, что ей все нравится.
— О, тут прекрасно! — восклицает Варя.
— Вот и будешь находиться у меня, сколько захочешь.
— Я бы и ночевала тут в лоджии…
— Нет, ночевать будешь на той квартире, которую мы сняли. А тут, как говорится, «не положено». А бояться тебе нечего. Мне твою хозяйку сам директор порекомендовал. Да и я за тебя вполне спокоен, раз тут, в Гагре, нет твоего неандертальца.
— Неандертальца? — удивляется Варя, но, вспомнив, что дядя называет так Вадима, густо краснеет. — Ну, почему вы так о нем, дядя Леня?
— Сам не знаю, — смеется Леонид Александрович. — Такое впечатление он на меня производит. А какого ты мнения об Алексее Русине?
— Не знаю даже… Очень уж серьезный какой-то…
— А тебе, значит, несерьезные больше нравятся?
— Ну, почему вы это решили, дядя Леня? — надувает губки Варя.
— По этому неандертальцу твоему… Ну ладно, ладно! — снова смеется Леонид Александрович. — Пошли на пляж! Смотри-ка, там уже почти все фантасты.
Из лоджии им видно, как Фрегатов, Семенов и Омегин раскладывают на пляжной гальке свои поролоновые матрасики.
— Уж очень они шумные, эти фантасты… — морщится Варя. — Не говорят по-человечески, а все спорят.
— Тебе, значит, скучно с ними?
— Да, не весело, — простодушно признается Варя. — Этот, Омегин, кажется, еще ничего… А остальные…
— Ну да, я так и знал, что Омегин тебе понравится, — усмехается Леонид Александрович.
— Почему же?
— У него есть что-то общее с твоим неандертальцем… Ну, все! Больше не буду. Даю слово! И пошли!..
Но в это время в их дверь раздается деликатный стук.
— Войдите! — кричит Леонид Александрович, почти не сомневаясь, что это Русин. Но в дверях показывается широкоплечий молодой человек в морском кителе.
— А, Виктор Тимофеевич! — весело восклицает Леонид Александрович. — Уже разыскали, значит? Ну и оперативность! Даже дорожную пыль не даете смыть…
— Да что вы, профессор…
— Ладно, ладно, шучу! С пылью еще успеется. А ты, Варя, не жди меня, иди сама, я задержусь немного. Вот познакомьтесь, — кивает он молодому человеку, — это моя племянница Варя. А этот богатырь — кандидат наук Виктор Тимофеевич Пронин.
— Ну, как у вас тут? — спрашивает он Виктора Тимофеевича, когда Варя уходит. — Экспериментировали вчера?
— Экспериментировали, Леонид Александрович. А как это вы догадались?
— А ко мне вы прямо со своего «Наутилуса»? — не отвечая, снова спрашивает его профессор.
— Да, с батискафа.
— Прямо к берегу на нем причалили?
— Да нет, он в открытом море, а сюда я на моторке. Вон к тем камням пришвартовался. Семен Михайлович послал меня узнать, когда вы…
— А я сейчас. Вот только ключ передам Варе.
— Но ведь вы же не отдохнули с дороги…
— У меня почти целый месяц впереди.
— А знаете, дорогие курортники, нас ведь вчера тряхануло.
— То есть как это — тряхануло? — недоумевает пожилой писатель, сидящий с ним рядом.
— Что такое землетрясение, знаешь? Вот оно и тряхануло.
— Да быть этого не может! — восклицает писатель. — Каждый год сюда езжу и не помню, чтобы хоть раз было такое.
— Сами удивляемся, — пожимает плечами местный житель.
— В самом деле, очень странно, — замечает и Семенов. — Район тут не такой уж сейсмический…
— А чего вы удивляетесь? — перегибается к ним с переднего сиденья Фрегатов. — В каком-то справочнике по Кавказу я прочел, что «геологическая молодость горнообразовательных процессов, создавших современный рельеф Кавказа, проявляется в ярко выраженной сейсмичности и в настоящее время».
— Спасибо за цитату, — усмехается Омегин. — Утешил, называется!..
— А справка, между прочим, достоверная, — подтверждает сидящий рядом с Омегиным пожилой литератор из Еревана. — Кавказские горы действительно очень еще молодые. У нас в Армении особенно сейсмичен район между Ереваном и Араратом. Он так и называется — Араратской группой очагов. А в полосе Черноморского побережья — это районы Анапы, Туапсе, Сочи, Сухуми, Поти и Батуми.
— А Гагра? — с тревогой в голосе спрашивает какая-то женщина с ребенком.
— Тут это очень редкое явление, — успокаивает ее ереванец.
Алексей все посматривает на Кречетова, который не произнес пока ни слова, но по всему чувствуется, что очень внимательно прислушивается к разговору. Русину кажется даже, что он встревожен чем-то. Продольные складки на его лбу стали заметно резче, сузились чуть-чуть и глаза.
«С чего бы это?.. — недоумевает Алексей… — Не испугался же он…»
— Простите, пожалуйста, товарищ, — обращается вдруг Кречетов к местному жителю, сообщившему о землетрясении. — Вы не помните, когда это было?
— Как не помнить — хорошо помню. Около двух часов это было. Как раз перед обедом. Я тут у вас в Литфонде на кухне работаю. А когда тряхануло, у меня в руках противень с соусом был, ну, я и плеснул его на халат шефа. Знаете, что потом было? Хуже, чем само землетрясение!
Все невольно смеются. Это разряжает обстановку, порождает шутки, воспоминания подобных же случаев. А Кречетов даже не улыбается. Он достает записную книжку и торопливо листает ее. Это не ускользает от внимания Русина. Связь между сообщением о землетрясении в Гагре и беспокойством профессора Кречетова теперь кажется ему несомненной.
В вестибюле центрального корпуса Дома творчества прибывших встречает сестра-хозяйка и приглашает в кабинет директора. Директор очень вежлив, приветлив, но сдержан. Он знает, что сейчас предстоит самый драматический момент его деятельности — распределение комнат. Он уже не раз слезно просил делать это в Москве, но там тоже понимают, что сие такое, и не хотят «ущемлять» его прав.
С трепетом протягивает он руку к путевкам протиснувшегося к нему ближе всех полумаститого москвича, и сухощавое кавказское лицо его покрывается заметной бледностью.
Более четверти часа длится эта неприятнейшая процедура распределения комнат, и конечно же, никто не остается довольным. Даже тот полумаститый, которому досталась самая лучшая угловая в приморском корпусе на втором этаже. А Русин доволен. И не потому, что он тоже получил комнату в приморском корпусе (правда, на первом этаже и к тому же над котельной), а по той причине, что рядом с профессором Кречетовым.
Спустя еще полчаса удается устроить и Варю неподалеку от Дома творчества. Профессор очень доволен, а Варя просто в восторге — она ни разу еще не бывала в таких домах с отдельными комнатами и лоджиями, выходящими на море. В штормовую погоду брызги от волн иногда перелетают тут даже через высокий барьер.
— Нравится тебе? — спрашивает Варю Леонид Александрович, хотя и так видит, что ей все нравится.
— О, тут прекрасно! — восклицает Варя.
— Вот и будешь находиться у меня, сколько захочешь.
— Я бы и ночевала тут в лоджии…
— Нет, ночевать будешь на той квартире, которую мы сняли. А тут, как говорится, «не положено». А бояться тебе нечего. Мне твою хозяйку сам директор порекомендовал. Да и я за тебя вполне спокоен, раз тут, в Гагре, нет твоего неандертальца.
— Неандертальца? — удивляется Варя, но, вспомнив, что дядя называет так Вадима, густо краснеет. — Ну, почему вы так о нем, дядя Леня?
— Сам не знаю, — смеется Леонид Александрович. — Такое впечатление он на меня производит. А какого ты мнения об Алексее Русине?
— Не знаю даже… Очень уж серьезный какой-то…
— А тебе, значит, несерьезные больше нравятся?
— Ну, почему вы это решили, дядя Леня? — надувает губки Варя.
— По этому неандертальцу твоему… Ну ладно, ладно! — снова смеется Леонид Александрович. — Пошли на пляж! Смотри-ка, там уже почти все фантасты.
Из лоджии им видно, как Фрегатов, Семенов и Омегин раскладывают на пляжной гальке свои поролоновые матрасики.
— Уж очень они шумные, эти фантасты… — морщится Варя. — Не говорят по-человечески, а все спорят.
— Тебе, значит, скучно с ними?
— Да, не весело, — простодушно признается Варя. — Этот, Омегин, кажется, еще ничего… А остальные…
— Ну да, я так и знал, что Омегин тебе понравится, — усмехается Леонид Александрович.
— Почему же?
— У него есть что-то общее с твоим неандертальцем… Ну, все! Больше не буду. Даю слово! И пошли!..
Но в это время в их дверь раздается деликатный стук.
— Войдите! — кричит Леонид Александрович, почти не сомневаясь, что это Русин. Но в дверях показывается широкоплечий молодой человек в морском кителе.
— А, Виктор Тимофеевич! — весело восклицает Леонид Александрович. — Уже разыскали, значит? Ну и оперативность! Даже дорожную пыль не даете смыть…
— Да что вы, профессор…
— Ладно, ладно, шучу! С пылью еще успеется. А ты, Варя, не жди меня, иди сама, я задержусь немного. Вот познакомьтесь, — кивает он молодому человеку, — это моя племянница Варя. А этот богатырь — кандидат наук Виктор Тимофеевич Пронин.
— Ну, как у вас тут? — спрашивает он Виктора Тимофеевича, когда Варя уходит. — Экспериментировали вчера?
— Экспериментировали, Леонид Александрович. А как это вы догадались?
— А ко мне вы прямо со своего «Наутилуса»? — не отвечая, снова спрашивает его профессор.
— Да, с батискафа.
— Прямо к берегу на нем причалили?
— Да нет, он в открытом море, а сюда я на моторке. Вон к тем камням пришвартовался. Семен Михайлович послал меня узнать, когда вы…
— А я сейчас. Вот только ключ передам Варе.
— Но ведь вы же не отдохнули с дороги…
— У меня почти целый месяц впереди.
«24»
Корнелий с Вадимом прилетели на Кавказ самолетом на день раньше профессора Кречетова и поселились на окраине Старой Гагры. Им еще вчера удалось раздобыть моторную лодку, на которой они курсируют теперь вдоль пляжа Литфонда, держась на таком расстоянии, чтобы рассматривать его с помощью оптики. Этим занимается лично Корнелий, вооруженный мощным двенадцатикратным морским биноклем. Профессора Кречетова неоднократно видел он, когда тот приходил к Вариному отцу, не сомневается к тому же, что на пляже будет он в обществе Вари. Пока, однако, ни Вари, ни Леонида Александровича ему не удается обнаружить.
— Зря мы так рано… — ноет Вадим. — Да и не пойдут они на пляж сегодня. Устали, наверно, с дороги.
— Устали! — усмехается Корнелий. — Ты не видел разве, какой профессор здоровяк? Да и Варя не усидит, а одну он ее на море не отпустит.
— Но не видно же их нигде. Смотри, сколько народу на пляже — видать, вся писательская братия вывалила, а их все нет. Небось полно всяких литературных знаменитостей. Будут теперь вокруг Вари увиваться…
— Можешь не волноваться, знаменитостей пока что не видно. Во всяком случае, ни Федина, ни Симонова телескоп мой не обнаружил. Да и вообще знаменитости в эту пору сюда не ездят. Они сейчас в Дубултах или Коктебеле. Это уж я точно знаю. У них не тот возраст, чтобы отдыхать, а тем более творить тут что-нибудь в этом июльском пекле. Они сюда в сентябре или октябре…
— Ну, а те, что помоложе! Евтушенко, например?..
— Этот может. Вон, кстати, какой-то длинный парень, очень на него похожий.
— Брось разыгрывать!..
— Чего разыгрывать? Определенно, это он! Теперь как начнет читать Варе свои стихи! Что тогда в сравнении с ним ты со своими лошадиными остротами?
Вадим пытается вырвать у Корнелия бинокль, но глава корпорации так отталкивает его, что он чуть из лодки не вываливается.
— Да не лапай ты этот хрупкий инструмент, чертов буйвол! — ругается Корнелий. — Вон Варя в поле зрения. Спускается на пляж по лесенке. Сейчас и сам профессор должен появиться… Но нет, не видно что-то… Неужели она одна? Как же это он отпустил ее одну?..
— Дай же ты мне хоть на Варю-то посмотреть, — молит Вадим.
— А ты зачем сюда приехал? — рычит на него Корнелий. — Амурами заниматься? Ромео из себя изображать? У нас черт знает какой важности задача международного значения, а он… А ну, заводи мотор да подай чуть ближе к берегу.
Пока обиженный Вадим возится с мотором, Корнелий обнаруживает и Кречетова. Он тоже спускается на пляж и подходит к Варе, чтобы передать ей ключ от своей комнаты.
— Ну, наконец-то! — облегченно вздыхает глава корпорации. — Появился и дядюшка. Но что такое?.. Он снова куда-то уходит… И не один, с ним какой-то морячок… Э, да это, видно, тот, что в моторке мимо нас недавно проскочил! Да что ты там возишься? Заводи скорее! Видно, профессора повезут куда-то…
Теперь Корнелий уже не отводит глаз от бинокля. Профессор в сопровождении широкоплечего моряка действительно садится в моторную лодку, причаленную к одной из глыб железобетона, оставшегося от старой набережной, разрушенной несколько лет назад свирепым штормом.
— Они берут курс на юго-запад, — сообщает Корнелий Вадиму. — Держись и ты этого направления.
— Так ведь у них моторка не чета нашей. Обгонят они нас в два счета…
— Ну и пусть обгоняют. Мы будем левее их держаться, поближе к берегу и на таком расстоянии, чтобы они не смогли нас рассмотреть. Могут заподозрить? Ну, это едва ли. Смотри, сколько разных лодок в море! Что ж тут подозрительного, что и мы совершаем морскую прогулку?
— А что толку!
— Как — что? Надо же знать, куда его везут. Моторка держит курс в открытое море, но не в Турцию же.
Пропустив лодку с профессором Кречетовым вперед и значительно правее, Корнелий осторожно наблюдает теперь за ним в бинокль.
— Ты смотри, Вадим! Видишь, что там впереди по курсу их моторки?
— Подводная лодка?
— Нет, Вадим, это не подводная лодка. Это, наверно, батискаф. Ну, в общем — подводный дирижабль для исследования морского дна на больших глубинах. Сбавляй ход! Нам не следует к нему приближаться. Да, по всему видно, что этот профессор серьезное что-то замышляет. Не зря, значит, американцы им заинтересовались…
А профессор Кречетов теперь уже на палубе батискафа. В сопровождении широкоплечего моряка он проходит в рубку и скрывается из виду.
— Интересно бы узнать, что у них там? — мечтательно произносит Корнелий. — Жора Диббль немалые бы деньги нам за это отвалил. Но туда нам даже с помощью твоей красотки не попасть…
— А ты лучше вон куда глянь, — толкает его в бок Вадим. — Видишь, моторка пронеслась? Она тут давно уже циркулирует. Не за нами ли наблюдает кто-то?..
Корнелий торопливо ловит моторку в поле зрения своего бинокля.
— На ней тоже двое, — сообщает он Вадиму. — И один из них с аквалангом. Значит, не за нами… За нами ни к чему с аквалангом. А вот не за профессором ли?
— Если за ним, то, значит, заранее знали, что он в подводный дирижабль будет спускаться, — заключает Вадим.
— Ну, это едва ли, — сомневается Корнелий. — Не может же не обратить на это внимание экипаж батискафа или пограничники.
— А тут еще и пограничники имеются?
— А ты как думал?
— Я в этом деле человек серый.
— Тебе это лучше знать.
— То-то и оно.
— Тогда, может быть, акваланг этот у них для отвода глаз? Поныряли с ним возле берега, а потом маханули подальше. Вроде проветриться, а на самом-то деле за нами…
— Да, возможно… Скорее всего — мерещится нам все это.
— На нервной почве, — ухмыляется Вадим.
— Нечего зубоскалить! Глянь лучше на моторку, что профессора привезла. Не уходит. Значит, он сюда ненадолго, и нам нужно поторапливаться.
— Куда поторапливаться?..
— К Варе. Давай поскорее к берегу и дуй к ней галопом! Говори, что хочешь. Клянись в любви, уверяй, что не смог без нее в Москве и дня прожить, что… В общем все, что только в голову взбредет, лишь бы только она поверила, что ты сюда из-за нее. Не сомневаюсь, что ей должна понравиться такая безумная любовь.
— Да ты что? — дико таращит глаза Вадим. — За кого меня принимаешь? Да я сроду никому ни в какой любви не объяснялся! Противно это…
— А как же твои победы?
— Ну, так это у меня без особых церемоний…
— Но тут необычный случай и придется с «церемониями». А для этого нужно было в свое время не только в киношку, а и в театр и в оперу заглядывать, стихи читать.
— На колени еще, может быть, перед нею?..
— А что ты думаешь, вполне может быть, что понадобится и это. Ну, а в общем-то ты порядочный лапоть и, конечно же, испортишь все дело, если начнешь работать в «лирическом ключе». Так что валяй так, как сможешь, своим методом, но чтобы у нее никаких сомнений, что ты сюда только из-за нее! Плавать умеешь? Ну, прыгай тогда в море и плыви к ней. А так тебя на литфондовский пляж с твоей явно не творческой физиономией ни за что не пропустят. У них тут на этот счет строго. Туда только в трусах и только морем можно проникнуть. И не робей — таких нарушителей границ литфондовского пляжа там и без тебя не мало.
— Зря мы так рано… — ноет Вадим. — Да и не пойдут они на пляж сегодня. Устали, наверно, с дороги.
— Устали! — усмехается Корнелий. — Ты не видел разве, какой профессор здоровяк? Да и Варя не усидит, а одну он ее на море не отпустит.
— Но не видно же их нигде. Смотри, сколько народу на пляже — видать, вся писательская братия вывалила, а их все нет. Небось полно всяких литературных знаменитостей. Будут теперь вокруг Вари увиваться…
— Можешь не волноваться, знаменитостей пока что не видно. Во всяком случае, ни Федина, ни Симонова телескоп мой не обнаружил. Да и вообще знаменитости в эту пору сюда не ездят. Они сейчас в Дубултах или Коктебеле. Это уж я точно знаю. У них не тот возраст, чтобы отдыхать, а тем более творить тут что-нибудь в этом июльском пекле. Они сюда в сентябре или октябре…
— Ну, а те, что помоложе! Евтушенко, например?..
— Этот может. Вон, кстати, какой-то длинный парень, очень на него похожий.
— Брось разыгрывать!..
— Чего разыгрывать? Определенно, это он! Теперь как начнет читать Варе свои стихи! Что тогда в сравнении с ним ты со своими лошадиными остротами?
Вадим пытается вырвать у Корнелия бинокль, но глава корпорации так отталкивает его, что он чуть из лодки не вываливается.
— Да не лапай ты этот хрупкий инструмент, чертов буйвол! — ругается Корнелий. — Вон Варя в поле зрения. Спускается на пляж по лесенке. Сейчас и сам профессор должен появиться… Но нет, не видно что-то… Неужели она одна? Как же это он отпустил ее одну?..
— Дай же ты мне хоть на Варю-то посмотреть, — молит Вадим.
— А ты зачем сюда приехал? — рычит на него Корнелий. — Амурами заниматься? Ромео из себя изображать? У нас черт знает какой важности задача международного значения, а он… А ну, заводи мотор да подай чуть ближе к берегу.
Пока обиженный Вадим возится с мотором, Корнелий обнаруживает и Кречетова. Он тоже спускается на пляж и подходит к Варе, чтобы передать ей ключ от своей комнаты.
— Ну, наконец-то! — облегченно вздыхает глава корпорации. — Появился и дядюшка. Но что такое?.. Он снова куда-то уходит… И не один, с ним какой-то морячок… Э, да это, видно, тот, что в моторке мимо нас недавно проскочил! Да что ты там возишься? Заводи скорее! Видно, профессора повезут куда-то…
Теперь Корнелий уже не отводит глаз от бинокля. Профессор в сопровождении широкоплечего моряка действительно садится в моторную лодку, причаленную к одной из глыб железобетона, оставшегося от старой набережной, разрушенной несколько лет назад свирепым штормом.
— Они берут курс на юго-запад, — сообщает Корнелий Вадиму. — Держись и ты этого направления.
— Так ведь у них моторка не чета нашей. Обгонят они нас в два счета…
— Ну и пусть обгоняют. Мы будем левее их держаться, поближе к берегу и на таком расстоянии, чтобы они не смогли нас рассмотреть. Могут заподозрить? Ну, это едва ли. Смотри, сколько разных лодок в море! Что ж тут подозрительного, что и мы совершаем морскую прогулку?
— А что толку!
— Как — что? Надо же знать, куда его везут. Моторка держит курс в открытое море, но не в Турцию же.
Пропустив лодку с профессором Кречетовым вперед и значительно правее, Корнелий осторожно наблюдает теперь за ним в бинокль.
— Ты смотри, Вадим! Видишь, что там впереди по курсу их моторки?
— Подводная лодка?
— Нет, Вадим, это не подводная лодка. Это, наверно, батискаф. Ну, в общем — подводный дирижабль для исследования морского дна на больших глубинах. Сбавляй ход! Нам не следует к нему приближаться. Да, по всему видно, что этот профессор серьезное что-то замышляет. Не зря, значит, американцы им заинтересовались…
А профессор Кречетов теперь уже на палубе батискафа. В сопровождении широкоплечего моряка он проходит в рубку и скрывается из виду.
— Интересно бы узнать, что у них там? — мечтательно произносит Корнелий. — Жора Диббль немалые бы деньги нам за это отвалил. Но туда нам даже с помощью твоей красотки не попасть…
— А ты лучше вон куда глянь, — толкает его в бок Вадим. — Видишь, моторка пронеслась? Она тут давно уже циркулирует. Не за нами ли наблюдает кто-то?..
Корнелий торопливо ловит моторку в поле зрения своего бинокля.
— На ней тоже двое, — сообщает он Вадиму. — И один из них с аквалангом. Значит, не за нами… За нами ни к чему с аквалангом. А вот не за профессором ли?
— Если за ним, то, значит, заранее знали, что он в подводный дирижабль будет спускаться, — заключает Вадим.
— Ну, это едва ли, — сомневается Корнелий. — Не может же не обратить на это внимание экипаж батискафа или пограничники.
— А тут еще и пограничники имеются?
— А ты как думал?
— Я в этом деле человек серый.
— Тебе это лучше знать.
— То-то и оно.
— Тогда, может быть, акваланг этот у них для отвода глаз? Поныряли с ним возле берега, а потом маханули подальше. Вроде проветриться, а на самом-то деле за нами…
— Да, возможно… Скорее всего — мерещится нам все это.
— На нервной почве, — ухмыляется Вадим.
— Нечего зубоскалить! Глянь лучше на моторку, что профессора привезла. Не уходит. Значит, он сюда ненадолго, и нам нужно поторапливаться.
— Куда поторапливаться?..
— К Варе. Давай поскорее к берегу и дуй к ней галопом! Говори, что хочешь. Клянись в любви, уверяй, что не смог без нее в Москве и дня прожить, что… В общем все, что только в голову взбредет, лишь бы только она поверила, что ты сюда из-за нее. Не сомневаюсь, что ей должна понравиться такая безумная любовь.
— Да ты что? — дико таращит глаза Вадим. — За кого меня принимаешь? Да я сроду никому ни в какой любви не объяснялся! Противно это…
— А как же твои победы?
— Ну, так это у меня без особых церемоний…
— Но тут необычный случай и придется с «церемониями». А для этого нужно было в свое время не только в киношку, а и в театр и в оперу заглядывать, стихи читать.
— На колени еще, может быть, перед нею?..
— А что ты думаешь, вполне может быть, что понадобится и это. Ну, а в общем-то ты порядочный лапоть и, конечно же, испортишь все дело, если начнешь работать в «лирическом ключе». Так что валяй так, как сможешь, своим методом, но чтобы у нее никаких сомнений, что ты сюда только из-за нее! Плавать умеешь? Ну, прыгай тогда в море и плыви к ней. А так тебя на литфондовский пляж с твоей явно не творческой физиономией ни за что не пропустят. У них тут на этот счет строго. Туда только в трусах и только морем можно проникнуть. И не робей — таких нарушителей границ литфондовского пляжа там и без тебя не мало.
«25»
Пока Алексей раздумывает над тем, удобно ли постучаться в дверь к профессору и спросить его, не пойдет ли он купаться, на пляже появляется Варя. Русин замечает ее из своей лоджии. К ней сразу же устремляется Сидор Омегин. Тут уж Алексей, не раздумывая более, торопливо берет полотенце и спешит на пляж.
— А где же Леонид Александрович? — спрашивает он Варю.
— Уехал куда-то, — беспечно отвечает Варя.
— Как — уехал?
— Вернее, уплыл, — уточняет Варя. — За ним зашли и увезли куда-то на моторной лодке.
— Не на прогулку же?
— Нет, не на прогулку, — смеется Варя. — На прогулку он взял бы, наверное, и меня. Видно, у него там дела. Дядя сказал, что повезут его на батискаф. Будут, значит, опускаться на дно морское.
— А что, собственно, нужно там, на дне Черного моря, профессору Кречетову? — удивляется Омегин.
— Я, право, не знаю, — смущенно пожимает плечами Варя. — Не интересовалась как-то…
— Ну, а ты, всезнающий фантаст, — обращается к Русину Омегин, — тоже, наверно, не объяснишь нам ничего?
— Я могу только догадываться. Мне известно, что профессор Кречетов связан с какими-то работами по программе Международного геофизического года. А геофизиков интересует сейчас проект верхней мантии.
— А что, разве и мы тоже решили добираться до этой верхней мантии со дна моря? — спрашивает подошедший к ним Фрегатов.
— Не думаю, — покачивает головой Алексей. — Хотя земная кора в глубоководной части Черного моря, так же как и под океанами, имеет схожее строение. Она там базальтовая, без гранитного слоя.
— Ну, а если не бурение скважин, то на дне Черного моря вообще нечего больше делать, — убежденно заявляет Семенов. — Оно ведь примерно со ста пятидесяти метров и до самого дна заражено сероводородом и лишено жизни. Да и не для физиков эта задача. Профессора Кречегова, как я понял из разговора с ним в поезде, интересует и не верхняя мантия вовсе. Его, по-моему, привлекает ядро нашей планеты.
— Но ведь это черт знает на какой глубине! — восклицает Омегин. — Кажется, тысячи три километров?
— Две девятьсот, — уточняет Русин. — Но мне думается, интересует его даже не это, а внутреннее ядро, которое еще глубже. До него пять тысяч километров.
— И оно, кажется, жидкое? — спрашивает Омегин.
— Большинство ученых полагают, что наоборот — твердое, а в жидком состоянии лишь внешнее ядро. Но и само понятие «жидкое» тут особое, ибо вещество находится там под давлением в миллион с лишним атмосфер…
— Знаем, знаем! — перебивает его Фрегатов. — Это каждый школьник знает. А вот насчет внутреннего ядра, где давление почти втрое больше, действительно идут споры. Одни считают его железным, другие силикатным.
— А я читал, будто бы загадку эту решили метеориты, — вставляет Сидор Омегин.
— Э, ничего они не решили! — пренебрежительно машет рукой Фрегатов. — Хотя они и являются, как полагают некоторые ученые, осколками погибшей планеты.
— И притом почти такой же, как и наша, — убежденно заявляет Русин. — Весьма вероятно в связи с этим, что каменные метеориты соответствуют химическому составу мантии, а железные — ядру планеты.
— А я думаю, что в ядре — звездная материя, — возражает ему Фрегатов. — Это утверждают и немецкие ученые Кун и Риттман. Они считают, что центральное ядро нашей Земли состоит из ионизированного водорода.
— А англичанин Джеффрис утверждает, что ядро либо железное, либо оливиновое, состоящее из силикатов магния и железа. Такого же мнения и наши ученые. Разница у них лишь в том, что вместо магния они предполагают наличие в железном внутреннем ядре никеля.
— Почему же тогда Земля приобрела такую форму, какую должен был принять жидкий шар? — удивляется Омегин.
— Да, правильно, — соглашается с ним Русин. — Земля тоже жидкая, но не в буквальном смысле, а лишь вследствие ползучести ее вещества и длительности воздействия на него центробежной силы. В этом-то и состоит противоречивость свойств вещества Земли. Когда на него действуют кратковременные силы, подобные сейсмическим толчкам, оно ведет себя, как легированная сталь, а когда оказывается под воздействием медленных сил — обретает пластичность.
— Пожалуй, все-таки профессора Кречетова интересует главным образом внутреннее ядро, находящееся в сверхплотном состоянии, — задумчиво произносит Фрегатов. — Может быть, даже состоит оно из совершенно неизвестного нам вещества. Вот это-то вещество и зондируют, наверно, коллеги профессора Кречетова нейтринными импульсами.
— А есть разве такое вещество, с которым нейтрино взаимодействует? — удивляется Омегин. — Оно ведь…
— Скрозь все, хочешь ты сказать? — усмехается Фрегатов.
— Ваша ирония тут, пожалуй, ни к чему, — серьезно замечает Фрегатову Семенов. — Нейтрино действительно ведь почти неуловимо. Гамма-лучам, слабо взаимодействующим с ядрами вещества, нужно пройти в среднем два с половиной — три метра свинца, прежде чем «завязнуть». А нейтрино для этого должно пронизать сплошную толщу свинца размером в пятьдесят световых лет.
— Но тогда это явно бредовая затея — уловить поток нейтрино, проходящий лишь сквозь нашу маленькую планету! — шумно восклицает Омегин. — Удалось разве кому-нибудь «притормозить» хоть одно нейтрино?
— Ай-яй-яй, научный фантаст Омегин! — смеется Фрегатов. — Разве можно быть таким скептиком? О таком ученом, как Бруно Максимович Понтекорво, слышал ли хоть что-нибудь?
— Ну ладно, хватит меня разыгрывать, я ведь серьезно… — сердится Омегин.
— И я тоже вполне серьезно. А тебе надо бы знать мнение Понтекорво по поводу неуловимости нейтрино. Тем более что в чем-то он с тобой согласен…
— В самом деле, Фрегатов, зачем вы превращаете все это в шутку? — хмурится Семенов.
А Русин лишь понимающе улыбается. Он знает манеру Фрегатова разговаривать с такими людьми, как Омегин.
— Почему же в шутку? — удивляется Фрегатов. — Понтекорво тоже ведь считает, что пропускать одно нейтрино сквозь астрономическую толщину вещества для того, чтобы оно с достаточной вероятностью с ним прореагировало, нереально. Или, как остроумно выразился наш коллега, бредово. И он предложил обратное — пропустить астрономическое число нейтрино через разумную, скажем, метровую толщину жидкого или твердого вещества. Такой эксперимент и был осуществлен в 1956 году.
— Тогда нейтрино взаимодействовало, кажется, с протоном? — спрашивает Семенов.
— Если мне не изменяет память, — замечает Алексей Русин, — это было не нейтрино, а антинейтрино.
— Да, память вам не изменяет, — снисходительно улыбается Фрегатов. — Я умышленно не уточнял эти подробности, чтобы нашему коллеге… Ну хорошо, хорошо, Сидор! Зачем же обижаться? Никто, кроме тебя, не осуждает ведь меня за столь популярное изложение не такой уж простой проблемы макроскопического проявления слабых взаимодействий. Да, вы правы, коллега Семенов, в этом эксперименте антинейтрино, как совершенно справедливо поправил вас наш общий друг Алексей Русин, взаимодействовало с ядрами водорода, что и было зарегистрировано сцинтилляционным счетчиком. А что такое сцинтилляция, я не стану объяснять, чтобы не обидеть кое-кого из наших коллег, хотя Варя, наверное, этого не знает.
— Да, Варя не знает, — зло бросает Сидор Омегин, — и не испытывает из-за этого…
— А я не удивлюсь, — прерывает его Фрегатов, — если окажется, что ничего «не испытывает» и еще кое-кто. Но продолжим наше собеседование. Хотя, как выясняется, все тут настолько эрудированны, что я уже и не знаю, нужно ли рассказывать, как в 1962 году был поставлен подсказанный Понтекорво эксперимент, в котором нейтрино взаимодействовало уже с ядрами хлора-37. Я не ошибся, Алексей Васильевич, на сей раз действительно было нейтрино, а не его антипод? Спасибо. Ну, а то, что для этого пришлось пропустить через искровую камеру сто тысяч миллиардов нейтрино, прежде чем удалось зарегистрировать пятьдесят одно взаимодействие, всем, конечно, хорошо известно.
— К чему эта ирония, Фрегатов? — укоризненно покачивает головой Русин. — Все и так знают вашу образованность…
— Господи, какая там к черту образованность! — смеется Фрегатов. — Просто поначитался…
— Давайте все-таки поговорим серьезно. Не волнуют вас разве эксперименты профессора Кречетова?
— Какие же эксперименты? Он ведь теоретик.
— У него есть коллеги, вы же знаете. Неужели тайна недр нашей Земли менее интересна для вас, чем те планеты, которые вы описываете в своих повестях?
— Не в этом дело — просто я не очень верю в разгадку этой тайны с помощью нейтрино. Во всяком случае, в настоящее время.
— А я почти не сомневаюсь, что профессору Кречетову и его коллегам рано или поздно, но удастся заставить нейтрино или антинейтрино взаимодействовать с веществом детекторных приборов, — убежденно заявляет Русин. — И кто знает, может быть, это взаимодействие будет подобно взаимодействию фотона с веществом эмульсии фотопластинки.
— Тем более что у фотона и нейтрино есть что-то общее, — замечает Семенов.
— Что же именно? — удивляется Фрегатов. — Разве только то, что они не имеют массы покоя?
— Наверно, из-за этого у физиков тоже отсутствует покой, — хохочет Сидор Омегин.
Алексей Русин, хотя и очень увлечен этим спором, глаз с Вари, однако, не сводит. А она явно скучает. Весь этот разговор, конечно, нисколько не интересует ее. Но вдруг взгляд Вари начинает оживляться. Алексей прослеживает его направление и видит выходящего из моря здоровенного детину с волосатой грудью. Но ведь это… Ну конечно же, это Вадим Маврин!
На лице Вари сначала удивление, затем столь очевидная радость, что у Алексея начинает вдруг ныть сердце. А Варя вскакивает и не идет, а почти бежит навстречу Вадиму.
— А где же Леонид Александрович? — спрашивает он Варю.
— Уехал куда-то, — беспечно отвечает Варя.
— Как — уехал?
— Вернее, уплыл, — уточняет Варя. — За ним зашли и увезли куда-то на моторной лодке.
— Не на прогулку же?
— Нет, не на прогулку, — смеется Варя. — На прогулку он взял бы, наверное, и меня. Видно, у него там дела. Дядя сказал, что повезут его на батискаф. Будут, значит, опускаться на дно морское.
— А что, собственно, нужно там, на дне Черного моря, профессору Кречетову? — удивляется Омегин.
— Я, право, не знаю, — смущенно пожимает плечами Варя. — Не интересовалась как-то…
— Ну, а ты, всезнающий фантаст, — обращается к Русину Омегин, — тоже, наверно, не объяснишь нам ничего?
— Я могу только догадываться. Мне известно, что профессор Кречетов связан с какими-то работами по программе Международного геофизического года. А геофизиков интересует сейчас проект верхней мантии.
— А что, разве и мы тоже решили добираться до этой верхней мантии со дна моря? — спрашивает подошедший к ним Фрегатов.
— Не думаю, — покачивает головой Алексей. — Хотя земная кора в глубоководной части Черного моря, так же как и под океанами, имеет схожее строение. Она там базальтовая, без гранитного слоя.
— Ну, а если не бурение скважин, то на дне Черного моря вообще нечего больше делать, — убежденно заявляет Семенов. — Оно ведь примерно со ста пятидесяти метров и до самого дна заражено сероводородом и лишено жизни. Да и не для физиков эта задача. Профессора Кречегова, как я понял из разговора с ним в поезде, интересует и не верхняя мантия вовсе. Его, по-моему, привлекает ядро нашей планеты.
— Но ведь это черт знает на какой глубине! — восклицает Омегин. — Кажется, тысячи три километров?
— Две девятьсот, — уточняет Русин. — Но мне думается, интересует его даже не это, а внутреннее ядро, которое еще глубже. До него пять тысяч километров.
— И оно, кажется, жидкое? — спрашивает Омегин.
— Большинство ученых полагают, что наоборот — твердое, а в жидком состоянии лишь внешнее ядро. Но и само понятие «жидкое» тут особое, ибо вещество находится там под давлением в миллион с лишним атмосфер…
— Знаем, знаем! — перебивает его Фрегатов. — Это каждый школьник знает. А вот насчет внутреннего ядра, где давление почти втрое больше, действительно идут споры. Одни считают его железным, другие силикатным.
— А я читал, будто бы загадку эту решили метеориты, — вставляет Сидор Омегин.
— Э, ничего они не решили! — пренебрежительно машет рукой Фрегатов. — Хотя они и являются, как полагают некоторые ученые, осколками погибшей планеты.
— И притом почти такой же, как и наша, — убежденно заявляет Русин. — Весьма вероятно в связи с этим, что каменные метеориты соответствуют химическому составу мантии, а железные — ядру планеты.
— А я думаю, что в ядре — звездная материя, — возражает ему Фрегатов. — Это утверждают и немецкие ученые Кун и Риттман. Они считают, что центральное ядро нашей Земли состоит из ионизированного водорода.
— А англичанин Джеффрис утверждает, что ядро либо железное, либо оливиновое, состоящее из силикатов магния и железа. Такого же мнения и наши ученые. Разница у них лишь в том, что вместо магния они предполагают наличие в железном внутреннем ядре никеля.
— Почему же тогда Земля приобрела такую форму, какую должен был принять жидкий шар? — удивляется Омегин.
— Да, правильно, — соглашается с ним Русин. — Земля тоже жидкая, но не в буквальном смысле, а лишь вследствие ползучести ее вещества и длительности воздействия на него центробежной силы. В этом-то и состоит противоречивость свойств вещества Земли. Когда на него действуют кратковременные силы, подобные сейсмическим толчкам, оно ведет себя, как легированная сталь, а когда оказывается под воздействием медленных сил — обретает пластичность.
— Пожалуй, все-таки профессора Кречетова интересует главным образом внутреннее ядро, находящееся в сверхплотном состоянии, — задумчиво произносит Фрегатов. — Может быть, даже состоит оно из совершенно неизвестного нам вещества. Вот это-то вещество и зондируют, наверно, коллеги профессора Кречетова нейтринными импульсами.
— А есть разве такое вещество, с которым нейтрино взаимодействует? — удивляется Омегин. — Оно ведь…
— Скрозь все, хочешь ты сказать? — усмехается Фрегатов.
— Ваша ирония тут, пожалуй, ни к чему, — серьезно замечает Фрегатову Семенов. — Нейтрино действительно ведь почти неуловимо. Гамма-лучам, слабо взаимодействующим с ядрами вещества, нужно пройти в среднем два с половиной — три метра свинца, прежде чем «завязнуть». А нейтрино для этого должно пронизать сплошную толщу свинца размером в пятьдесят световых лет.
— Но тогда это явно бредовая затея — уловить поток нейтрино, проходящий лишь сквозь нашу маленькую планету! — шумно восклицает Омегин. — Удалось разве кому-нибудь «притормозить» хоть одно нейтрино?
— Ай-яй-яй, научный фантаст Омегин! — смеется Фрегатов. — Разве можно быть таким скептиком? О таком ученом, как Бруно Максимович Понтекорво, слышал ли хоть что-нибудь?
— Ну ладно, хватит меня разыгрывать, я ведь серьезно… — сердится Омегин.
— И я тоже вполне серьезно. А тебе надо бы знать мнение Понтекорво по поводу неуловимости нейтрино. Тем более что в чем-то он с тобой согласен…
— В самом деле, Фрегатов, зачем вы превращаете все это в шутку? — хмурится Семенов.
А Русин лишь понимающе улыбается. Он знает манеру Фрегатова разговаривать с такими людьми, как Омегин.
— Почему же в шутку? — удивляется Фрегатов. — Понтекорво тоже ведь считает, что пропускать одно нейтрино сквозь астрономическую толщину вещества для того, чтобы оно с достаточной вероятностью с ним прореагировало, нереально. Или, как остроумно выразился наш коллега, бредово. И он предложил обратное — пропустить астрономическое число нейтрино через разумную, скажем, метровую толщину жидкого или твердого вещества. Такой эксперимент и был осуществлен в 1956 году.
— Тогда нейтрино взаимодействовало, кажется, с протоном? — спрашивает Семенов.
— Если мне не изменяет память, — замечает Алексей Русин, — это было не нейтрино, а антинейтрино.
— Да, память вам не изменяет, — снисходительно улыбается Фрегатов. — Я умышленно не уточнял эти подробности, чтобы нашему коллеге… Ну хорошо, хорошо, Сидор! Зачем же обижаться? Никто, кроме тебя, не осуждает ведь меня за столь популярное изложение не такой уж простой проблемы макроскопического проявления слабых взаимодействий. Да, вы правы, коллега Семенов, в этом эксперименте антинейтрино, как совершенно справедливо поправил вас наш общий друг Алексей Русин, взаимодействовало с ядрами водорода, что и было зарегистрировано сцинтилляционным счетчиком. А что такое сцинтилляция, я не стану объяснять, чтобы не обидеть кое-кого из наших коллег, хотя Варя, наверное, этого не знает.
— Да, Варя не знает, — зло бросает Сидор Омегин, — и не испытывает из-за этого…
— А я не удивлюсь, — прерывает его Фрегатов, — если окажется, что ничего «не испытывает» и еще кое-кто. Но продолжим наше собеседование. Хотя, как выясняется, все тут настолько эрудированны, что я уже и не знаю, нужно ли рассказывать, как в 1962 году был поставлен подсказанный Понтекорво эксперимент, в котором нейтрино взаимодействовало уже с ядрами хлора-37. Я не ошибся, Алексей Васильевич, на сей раз действительно было нейтрино, а не его антипод? Спасибо. Ну, а то, что для этого пришлось пропустить через искровую камеру сто тысяч миллиардов нейтрино, прежде чем удалось зарегистрировать пятьдесят одно взаимодействие, всем, конечно, хорошо известно.
— К чему эта ирония, Фрегатов? — укоризненно покачивает головой Русин. — Все и так знают вашу образованность…
— Господи, какая там к черту образованность! — смеется Фрегатов. — Просто поначитался…
— Давайте все-таки поговорим серьезно. Не волнуют вас разве эксперименты профессора Кречетова?
— Какие же эксперименты? Он ведь теоретик.
— У него есть коллеги, вы же знаете. Неужели тайна недр нашей Земли менее интересна для вас, чем те планеты, которые вы описываете в своих повестях?
— Не в этом дело — просто я не очень верю в разгадку этой тайны с помощью нейтрино. Во всяком случае, в настоящее время.
— А я почти не сомневаюсь, что профессору Кречетову и его коллегам рано или поздно, но удастся заставить нейтрино или антинейтрино взаимодействовать с веществом детекторных приборов, — убежденно заявляет Русин. — И кто знает, может быть, это взаимодействие будет подобно взаимодействию фотона с веществом эмульсии фотопластинки.
— Тем более что у фотона и нейтрино есть что-то общее, — замечает Семенов.
— Что же именно? — удивляется Фрегатов. — Разве только то, что они не имеют массы покоя?
— Наверно, из-за этого у физиков тоже отсутствует покой, — хохочет Сидор Омегин.
Алексей Русин, хотя и очень увлечен этим спором, глаз с Вари, однако, не сводит. А она явно скучает. Весь этот разговор, конечно, нисколько не интересует ее. Но вдруг взгляд Вари начинает оживляться. Алексей прослеживает его направление и видит выходящего из моря здоровенного детину с волосатой грудью. Но ведь это… Ну конечно же, это Вадим Маврин!
На лице Вари сначала удивление, затем столь очевидная радость, что у Алексея начинает вдруг ныть сердце. А Варя вскакивает и не идет, а почти бежит навстречу Вадиму.
«26»
Ступив на рифленый настил палубы, несколько возвышающейся над корпусом поплавка батискафа, Кречетов шутит:
— Признайтесь честно: многое ли позаимствовано тут у профессора Пикара?
— Разве только идея подводного дирижабля, которую сам же Пикар, будучи в прошлом исследователем стратосферы, позаимствовал у воздухоплавателей.
— Ну, ну, дорогой мой капитан, — смеется Кречетов, — зачем же обижать почтенного ученого, сконструировавшего впервые в мире стратостат и первый в мире батискаф? А сравнение с дирижаблем тоже ведь весьма условно. Дирижабль испытывает постоянное давление, равное примерно одной атмосфере, а батискаф от одной до тысячи атмосфер.
— Но принцип все-таки тот же. Зато в отличие от батискафа конструкции Пикара поплавок нашего заполнен не бензином, а литием, дающим возможность в полтора раза увеличить подъемную силу и значительно улучшить маневренность.
Хотя подводное судно покачивается на легкой волне, профессор Кречетов, не держась за стальной канат-леер, уверенно идет к рубке с застекленными иллюминаторами. Опасаясь, что капитан станет поддерживать его при спуске в гондолу, профессор поспешно ступает на металлическую перекладину трапа.
Достигнув вестибюля, отделяющего вертикальную шахту от гондолы, Кречетов останавливается у люка, которым во время погружения задраивается гондола. Сквозь плексигласовое стекло иллюминатора видит он какую-то пучеглазую рыбу, с любопытством заглядывающую в вестибюль батискафа.
— Признайтесь честно: многое ли позаимствовано тут у профессора Пикара?
— Разве только идея подводного дирижабля, которую сам же Пикар, будучи в прошлом исследователем стратосферы, позаимствовал у воздухоплавателей.
— Ну, ну, дорогой мой капитан, — смеется Кречетов, — зачем же обижать почтенного ученого, сконструировавшего впервые в мире стратостат и первый в мире батискаф? А сравнение с дирижаблем тоже ведь весьма условно. Дирижабль испытывает постоянное давление, равное примерно одной атмосфере, а батискаф от одной до тысячи атмосфер.
— Но принцип все-таки тот же. Зато в отличие от батискафа конструкции Пикара поплавок нашего заполнен не бензином, а литием, дающим возможность в полтора раза увеличить подъемную силу и значительно улучшить маневренность.
Хотя подводное судно покачивается на легкой волне, профессор Кречетов, не держась за стальной канат-леер, уверенно идет к рубке с застекленными иллюминаторами. Опасаясь, что капитан станет поддерживать его при спуске в гондолу, профессор поспешно ступает на металлическую перекладину трапа.
Достигнув вестибюля, отделяющего вертикальную шахту от гондолы, Кречетов останавливается у люка, которым во время погружения задраивается гондола. Сквозь плексигласовое стекло иллюминатора видит он какую-то пучеглазую рыбу, с любопытством заглядывающую в вестибюль батискафа.