Страница:
Еще по ту сторону турникета в ноздри ударил жирный чад Биг Сан-Хуана, темный луковый фон, испещренный горошинками подорожника. Когда она поднялась на улицу, у нее уже текли слюнки. Она купила бы четверть порции, но у прилавков по три ряда толпились покупатели (бейсбольный сезон – уже?), и в гуще народа перед ограждением она заметила Лотти Хансон. Подорожник не стоил того, чтобы нарываться на разговор. Лоттина неряшливая сексуальность всегда настраивала Алексу на элегический лад, как комната, полная срезанных цветов.
Она переходила 3-ю авеню между 11-й и 12-й стрит, когда на нее обрушился звук, в одно мгновение обратился из далекого гуда в оглушительный рев. Она волчком развернулась, буравя взглядом туман, что там еще за грузовик психованный или...
Звук так же внезапно стих. Улица была пуста. Кварталом к северу светофор мигнул зеленым. Она успела добраться до обочины, прежде чем транспорт – автобус и две пронзительно визжащие “ямахи” – взяли вторую поперечную полосу пешеходного перехода. До нее наконец дошло, и еще через несколько биений глупое сердце нагнало адреналиновый ток.
Наверняка вертолет – только летел гораздо ниже, чем они обычно летают.
Колени затрясло нервной дрожью, и она вынуждена была опереться о пожарную колонку. Далекое гудение давно растворилось в привычном шуме большого города, а ее все колотило и колотило.
Мэрилу Левина заняла на углу место своей матери, с метлой и кружкой. Некрасивая, медлительная, усердная девочка; когда-нибудь тоже будет работать в собесе, если – что, вероятно, окажется куда выгодней как для Мэрилу, так и для общества – не пойдет по материнским стопам и не обзаведется дворницкой лицензией.
Алекса бросила в кружку пенни. Девочка подняла голову от комикса и сказала спасибо.
– Мэрилу, я надеялась встретить твою маму.
– Она дома.
– У меня декларация, которую она должна заполнить. В прошлый раз я бумаги не захватила, и теперь в райотделе сильно шумят.
– Она спит. – Мэрилу опять углубилась в свой комикс, грустную история о лошадях в цирке Далласа; потом подумала и добавила: – В четыре она меня сменяет.
Значит, либо ждать, либо подниматься на семнадцатый этаж. Если до завтра форму М-28 не заполнить и не утвердить в отделе Блейка, миссис Левину могут выставить из квартиры (Блейк способен и не на такое), а виновата будет Алекса.
Обычно к ходьбе по лестницам она относилась достаточно спокойно, если не считать вони, но после целого дня на ногах былой задор как рукой сняло. Усталость – как будто Алексу навьючили тяжелыми хозяйственными сумками – сосредоточилась в основании спины. На девятом этаже она зашла к мистеру Андерсону выслушать сетования бедного старого зануды на всяческую неблагодарность приемной дочери. (Хотя правильнее было бы сказать, съемщицы.) На Алексу вскарабкивались кошки и котята, терлись об нее, злоупотребляли ее расположением.
На одиннадцатом ноги снова отказали. Она присела на верхнюю ступеньку, и в ушах у нее назойливо смешались выпуск новостей с этажа выше и песня с этажа ниже. Уши принялись отфильтровывать латинские слова от испанских фраз.
“А если в самом деле тут жить? – подумала она. – Оглохнуть можно”. Просто придется.
Пролетом ниже в поле зрения возникла Лотти Хансон, опираясь на перила и отдуваясь. Узнав Алексу и осознав, что ради той следует выглядеть поприличней, она пригладила влажный от мороси парик и расплылась в улыбке.
– Восторг, да и только!.. – Она перевела дыхание и декоративно-прикладным жестом махнула рукой перед лицом. – Правда?
– Что именно, – спросила Алекса.
– Бомбежка.
– Бомбежка?
– А, так вы не слышали. Нью-Йорк бомбят. По ящику показывали, куда попали. Ох уж эти лестницы! – Шумно ухнув, она плюхнулась рядом с Алексой. Запах, возле Сан-Хуана казавшийся таким аппетитным, утратил всю свою прелесть. – Не показывали только... – Она снова махнула рукой, и жест, вынуждена была признать Алекса, выходил по-прежнему грациозно, – ...самого самолета. В смысле, из-за тумана.
– Нью-Йорк бомбят? Кто?
– Радикалы, наверно. Протест вроде бы. Против чего-то. – Опустив взгляд, Лотти Хансон смотрела, как вздымается и опадает ее грудь. Она принесла важные новости и чувствовала, что может собой гордиться. Вся так и сияя, она ждала следующего вопроса.
Но Алекса еще раньше занялась прикидками, и исходных данных у нее было не больше, чем сейчас. С первых же Лоттиных слов мысль не могла не прийти. Город просто напрашивался на бомбежку. Даже удивительно, что никто раньше не додумался.
Когда в конце концов она задала-таки Лотти вопрос, то совершенно неожиданный:
– Вам страшно?
– Нет, ни капельки. Странно; обычно я буквально комок нервов. А вам страшно?
– Нет. Совсем наоборот. Я чувствую... – Ей пришлось сделать паузу и подумать, что же такое она чувствует.
По лестнице кубарем скатились дети. Едва слышно, с нежным придыханием ругнувшись, Лотти прижалась к перилам. Дети пронеслись между ней и Алексой, словно между стенками каньона.
– Ампаро! – пронзительно крикнула Лотти девочке, замыкавшей цепочку.
Пролетом ниже девочка с улыбкой обернулась.
– Здрасьте, миссис Миллер!
– Дьявольщина! Ампаро, не знаешь разве, что город бомбят?
– Мы все бежим на улицу посмотреть.
“Потряс”, – подумала Алекса. У нее всегда был пунктик насчет прокалыванья ушей детям; ее так и подмывало отвести проколоть Танку, когда тому было четыре, только Джи вмешался.
– А ну руки в ноги, марш наверх – и думать не смей высовываться, пока самолет этот хренов не собьют!
– По телевизору сказали, все равно, где быть.
Лотти сделалась красной, как вареный рак.
– Меня это не волнует! Кому сказала...
Но Ампаро уже как ветром сдуло.
– Когда-нибудь я ее точно пристукну.
Алекса снисходительно хохотнула.
– Точно-точно, вот увидите.
– Надеюсь, не на сцене.
– Чего?
– No pueros roram, – пояснила она, – populo Medea truciedet. Не позволяйте Медее убивать сыновей на публике. Это Гораций. – Она встала и, изогнувшись, заглянула за спину, проверить, не выпачкала ли платье.
Лотти недвижно замерла на ступеньке. Обыденная депрессия притупила возбуждение от сознания катастрофы, как туман портит апрельский денек, сегодняшний туман, сегодняшний апрельский денек.
Все поверхности подернулись пленкой запахов, словно дешевым гигиеническим кремом. Алекса непременно должна была выбраться из лестничного колодца, но Лотти чем-то зацепила ее, и теперь она извивалась в тенетах неопределенной вины.
– Поднимусь, пожалуй, на крепостную стену, – произнесла она, – гляну, как там осада.
– Только меня не ждите.
– Но потом надо бы поговорить. Есть один вопрос...
– Ладно. Потом.
– Миссис Миллер? – позвала Лотти, когда Алекса уже поднялась на один пролет.
– Да?
– Первая бомба угодила в музей.
– Да? В какой?
– Мет.
– Подумать только.
– Я думала, вам будет интересно.
– Конечно. Большое спасибо.
Как кинозал перед самым началом фильма сводится темнотою к одной геометрии, так туман стер все детали и расстояния. Серая пелена фильтровала неопределенные звуки – моторы, музыку, женские голоса. Всем телом своим Алекса чувствовала неминуемость катастрофы, и поскольку речь шла теперь о непосредственном ощущении, психику больше не подтачивало. Она бежала по гравию. Перед ней, не сужаясь в перспективе, простиралась крыша. У бортика она отвернула направо. И продолжала бежать.
Вдали она услышала угнанный самолет. Гул не удалялся и не приближался, словно бы машина описывала огромный круг в поисках ее, Алексы.
Она замерла и приглашающе воздела руки, предлагая себя этим варварам, – неуклюже растопырив пальцы, плотно зажмурив глаза. Повелевая.
Она увидела – ниже, но не в ракурсе – связанного вола. Увидела вздымающееся брюхо его и перепуганный взгляд. В руке ощутила острый обсидиан.
Она сказала себе, что это-то и должна сделать. Не ради себя самой, разумеется. Никогда не ради себя – только ради них.
Кровь хлынула на гравий. Бурля и пузырясь. На подол паллы брызнули пятна. Она встала на колени в луже крови и по локоть засунула руки в отверстое брюхо, чтобы поднять высоко над головой воловьи внутренности, лампы и провода в черной масляной слизи. Она обернула вокруг себя мягкие витки катушки индуктивности и пустилась в пляс, словно одержимая на празднике, хохоча и выдергивая факелы из стенных гнезд, вдребезги разбивая святыни, глумясь над военачальниками.
Никто не подходил к ней. Никто не интересовался, что вычитала она в воловьих внутренностях.
Она вскарабкалась выше, на шведскую стенку, и вперила очи в бесцветный воздух, крепко обвив ногами брусья в экстазе забрезжившей веры.
Самолет, судя по звуку, приближался.
Она хотела, чтоб он увидел ее. Она хотела, чтобы ребята внутри знали, что она в курсе, что она согласна.
Он возник неожиданно и совсем близко, словно взрослая Минерва из головы Юпитера. По форме он был, как крест.
– Давай же, – с осознанным достоинством произнесла она. – Бей, круши.
Но самолет – “Роллс-Рапид” – пролетел над головой и возвратился в дымку, из которой материализовался.
С ощущением потери спускалась она из физзала: она предложила себя истории, а история отказалась. И с не меньшим ощущением, какая она дура.
Она пошарила по карманам в поисках пачки “клинекса”, но носовые платки кончились еще в конторе. Все равно, выплакалась она всласть.
6
Глава четвертая
1
Она переходила 3-ю авеню между 11-й и 12-й стрит, когда на нее обрушился звук, в одно мгновение обратился из далекого гуда в оглушительный рев. Она волчком развернулась, буравя взглядом туман, что там еще за грузовик психованный или...
Звук так же внезапно стих. Улица была пуста. Кварталом к северу светофор мигнул зеленым. Она успела добраться до обочины, прежде чем транспорт – автобус и две пронзительно визжащие “ямахи” – взяли вторую поперечную полосу пешеходного перехода. До нее наконец дошло, и еще через несколько биений глупое сердце нагнало адреналиновый ток.
Наверняка вертолет – только летел гораздо ниже, чем они обычно летают.
Колени затрясло нервной дрожью, и она вынуждена была опереться о пожарную колонку. Далекое гудение давно растворилось в привычном шуме большого города, а ее все колотило и колотило.
Мэрилу Левина заняла на углу место своей матери, с метлой и кружкой. Некрасивая, медлительная, усердная девочка; когда-нибудь тоже будет работать в собесе, если – что, вероятно, окажется куда выгодней как для Мэрилу, так и для общества – не пойдет по материнским стопам и не обзаведется дворницкой лицензией.
Алекса бросила в кружку пенни. Девочка подняла голову от комикса и сказала спасибо.
– Мэрилу, я надеялась встретить твою маму.
– Она дома.
– У меня декларация, которую она должна заполнить. В прошлый раз я бумаги не захватила, и теперь в райотделе сильно шумят.
– Она спит. – Мэрилу опять углубилась в свой комикс, грустную история о лошадях в цирке Далласа; потом подумала и добавила: – В четыре она меня сменяет.
Значит, либо ждать, либо подниматься на семнадцатый этаж. Если до завтра форму М-28 не заполнить и не утвердить в отделе Блейка, миссис Левину могут выставить из квартиры (Блейк способен и не на такое), а виновата будет Алекса.
Обычно к ходьбе по лестницам она относилась достаточно спокойно, если не считать вони, но после целого дня на ногах былой задор как рукой сняло. Усталость – как будто Алексу навьючили тяжелыми хозяйственными сумками – сосредоточилась в основании спины. На девятом этаже она зашла к мистеру Андерсону выслушать сетования бедного старого зануды на всяческую неблагодарность приемной дочери. (Хотя правильнее было бы сказать, съемщицы.) На Алексу вскарабкивались кошки и котята, терлись об нее, злоупотребляли ее расположением.
На одиннадцатом ноги снова отказали. Она присела на верхнюю ступеньку, и в ушах у нее назойливо смешались выпуск новостей с этажа выше и песня с этажа ниже. Уши принялись отфильтровывать латинские слова от испанских фраз.
“А если в самом деле тут жить? – подумала она. – Оглохнуть можно”. Просто придется.
Пролетом ниже в поле зрения возникла Лотти Хансон, опираясь на перила и отдуваясь. Узнав Алексу и осознав, что ради той следует выглядеть поприличней, она пригладила влажный от мороси парик и расплылась в улыбке.
– Восторг, да и только!.. – Она перевела дыхание и декоративно-прикладным жестом махнула рукой перед лицом. – Правда?
– Что именно, – спросила Алекса.
– Бомбежка.
– Бомбежка?
– А, так вы не слышали. Нью-Йорк бомбят. По ящику показывали, куда попали. Ох уж эти лестницы! – Шумно ухнув, она плюхнулась рядом с Алексой. Запах, возле Сан-Хуана казавшийся таким аппетитным, утратил всю свою прелесть. – Не показывали только... – Она снова махнула рукой, и жест, вынуждена была признать Алекса, выходил по-прежнему грациозно, – ...самого самолета. В смысле, из-за тумана.
– Нью-Йорк бомбят? Кто?
– Радикалы, наверно. Протест вроде бы. Против чего-то. – Опустив взгляд, Лотти Хансон смотрела, как вздымается и опадает ее грудь. Она принесла важные новости и чувствовала, что может собой гордиться. Вся так и сияя, она ждала следующего вопроса.
Но Алекса еще раньше занялась прикидками, и исходных данных у нее было не больше, чем сейчас. С первых же Лоттиных слов мысль не могла не прийти. Город просто напрашивался на бомбежку. Даже удивительно, что никто раньше не додумался.
Когда в конце концов она задала-таки Лотти вопрос, то совершенно неожиданный:
– Вам страшно?
– Нет, ни капельки. Странно; обычно я буквально комок нервов. А вам страшно?
– Нет. Совсем наоборот. Я чувствую... – Ей пришлось сделать паузу и подумать, что же такое она чувствует.
По лестнице кубарем скатились дети. Едва слышно, с нежным придыханием ругнувшись, Лотти прижалась к перилам. Дети пронеслись между ней и Алексой, словно между стенками каньона.
– Ампаро! – пронзительно крикнула Лотти девочке, замыкавшей цепочку.
Пролетом ниже девочка с улыбкой обернулась.
– Здрасьте, миссис Миллер!
– Дьявольщина! Ампаро, не знаешь разве, что город бомбят?
– Мы все бежим на улицу посмотреть.
“Потряс”, – подумала Алекса. У нее всегда был пунктик насчет прокалыванья ушей детям; ее так и подмывало отвести проколоть Танку, когда тому было четыре, только Джи вмешался.
– А ну руки в ноги, марш наверх – и думать не смей высовываться, пока самолет этот хренов не собьют!
– По телевизору сказали, все равно, где быть.
Лотти сделалась красной, как вареный рак.
– Меня это не волнует! Кому сказала...
Но Ампаро уже как ветром сдуло.
– Когда-нибудь я ее точно пристукну.
Алекса снисходительно хохотнула.
– Точно-точно, вот увидите.
– Надеюсь, не на сцене.
– Чего?
– No pueros roram, – пояснила она, – populo Medea truciedet. Не позволяйте Медее убивать сыновей на публике. Это Гораций. – Она встала и, изогнувшись, заглянула за спину, проверить, не выпачкала ли платье.
Лотти недвижно замерла на ступеньке. Обыденная депрессия притупила возбуждение от сознания катастрофы, как туман портит апрельский денек, сегодняшний туман, сегодняшний апрельский денек.
Все поверхности подернулись пленкой запахов, словно дешевым гигиеническим кремом. Алекса непременно должна была выбраться из лестничного колодца, но Лотти чем-то зацепила ее, и теперь она извивалась в тенетах неопределенной вины.
– Поднимусь, пожалуй, на крепостную стену, – произнесла она, – гляну, как там осада.
– Только меня не ждите.
– Но потом надо бы поговорить. Есть один вопрос...
– Ладно. Потом.
– Миссис Миллер? – позвала Лотти, когда Алекса уже поднялась на один пролет.
– Да?
– Первая бомба угодила в музей.
– Да? В какой?
– Мет.
– Подумать только.
– Я думала, вам будет интересно.
– Конечно. Большое спасибо.
Как кинозал перед самым началом фильма сводится темнотою к одной геометрии, так туман стер все детали и расстояния. Серая пелена фильтровала неопределенные звуки – моторы, музыку, женские голоса. Всем телом своим Алекса чувствовала неминуемость катастрофы, и поскольку речь шла теперь о непосредственном ощущении, психику больше не подтачивало. Она бежала по гравию. Перед ней, не сужаясь в перспективе, простиралась крыша. У бортика она отвернула направо. И продолжала бежать.
Вдали она услышала угнанный самолет. Гул не удалялся и не приближался, словно бы машина описывала огромный круг в поисках ее, Алексы.
Она замерла и приглашающе воздела руки, предлагая себя этим варварам, – неуклюже растопырив пальцы, плотно зажмурив глаза. Повелевая.
Она увидела – ниже, но не в ракурсе – связанного вола. Увидела вздымающееся брюхо его и перепуганный взгляд. В руке ощутила острый обсидиан.
Она сказала себе, что это-то и должна сделать. Не ради себя самой, разумеется. Никогда не ради себя – только ради них.
Кровь хлынула на гравий. Бурля и пузырясь. На подол паллы брызнули пятна. Она встала на колени в луже крови и по локоть засунула руки в отверстое брюхо, чтобы поднять высоко над головой воловьи внутренности, лампы и провода в черной масляной слизи. Она обернула вокруг себя мягкие витки катушки индуктивности и пустилась в пляс, словно одержимая на празднике, хохоча и выдергивая факелы из стенных гнезд, вдребезги разбивая святыни, глумясь над военачальниками.
Никто не подходил к ней. Никто не интересовался, что вычитала она в воловьих внутренностях.
Она вскарабкалась выше, на шведскую стенку, и вперила очи в бесцветный воздух, крепко обвив ногами брусья в экстазе забрезжившей веры.
Самолет, судя по звуку, приближался.
Она хотела, чтоб он увидел ее. Она хотела, чтобы ребята внутри знали, что она в курсе, что она согласна.
Он возник неожиданно и совсем близко, словно взрослая Минерва из головы Юпитера. По форме он был, как крест.
– Давай же, – с осознанным достоинством произнесла она. – Бей, круши.
Но самолет – “Роллс-Рапид” – пролетел над головой и возвратился в дымку, из которой материализовался.
С ощущением потери спускалась она из физзала: она предложила себя истории, а история отказалась. И с не меньшим ощущением, какая она дура.
Она пошарила по карманам в поисках пачки “клинекса”, но носовые платки кончились еще в конторе. Все равно, выплакалась она всласть.
6
Стоило армии начать праздновать победу, и город перестал казаться убежищем. Так что на следующее утро Мириам и Аркадий спозаранку отправились домой, пешком. В самый безрадостный момент осады Аркадий с щедростью отчаяния даровал свободу кухарке и служанке из Фив, так что возвращаться на виллу им с Мириам пришлось без сопровождения.
У Мириам было чудовищное похмелье. Дорога после дождей превратилась в трясину, а на развилке Аркадий настоял срезать путь тропинкой, которая – в грязи буквально по колено – вела между полями Алексы. Несмотря ни на что Мириам была на седьмом небе от счастья. Сияло солнце, и поля курились паром, словно исполинская кухня, полная кастрюль и котлов, будто сама земля возносила благодарственные молитвы.
– Господи, – то и дело бормотала она, и снова: – Господи. – Она словно заново родилась.
– Ты заметила, – произнес Аркадий, когда они уже значительно углубились в лес, – что их нигде ни следа?
– Варваров? Да, тьфу-тьфу-тьфу.
– Чудо.
– Дело рук Господних, можно не сомневаться.
– Как ты думаешь, она знала?
– Кто? – недовольно поинтересовалась она. Разговоры всегда портили ей настроение.
– Алекса. Может, ей было ниспослано знамение. Может, в конце-то концов, танец ее был как благодарственная молитва, а не... наоборот.
Мириам поджала губы и ничего не ответила. Предположение звучало совершенно богохульственно. С чего бы это Всевышнему ниспосылать знамение служителям культов мерзостных, коих повсеместно клеймит и изобличает? Но все же...
– Сейчас вот вспоминаю, – настаивал Аркадий, – и никакого другого объяснения не вижу.
(Но все же та, казалось, восторжествовала. Может быть – она сама слышала от одного священнослужителя в Александрии, – что некоторым злым духам Господь позволяет, в ограниченной степени и несовершенно, провидеть будущее.)
– По-моему, выглядело это просто непристойно, – проговорила она.
Возражать Аркадий не стал.
Они обогнули высокий холм; тропинка принялась взбираться наверх, и под ногами уже не так хлюпало. Деревья слева стали реже; сквозь них открывался вид на восток, на Алексину бахчу. Поля были вытоптаны, усеяны сотнями мертвых тел. Мириам зажмурилась, но не так-то легко было укрыться от запаха трупного разложения, который смешивался, и довольно своеобразно, с ароматом побитых, забродивших дынь.
– Боже мой! – вырвалось у Аркадия, который осознал, что тропинка ведет в самую гущу бойни.
– Ничего не поделаешь, придется, – заявила Мириам, вызывающе вздернув подбородок. Она взяла его за руку, и быстро, как только могли, они зашагали через поле, где были разбиты варвары.
Потом за ней поднялась Лотти.
– Я уже начинала волноваться, мало ли что...
– Спасибо. Мне просто надо было подышать.
– Вы слышали, самолет разбился.
– Нет, я больше ничего не слышала, только тогда от вас.
– Так он разбился, упал на собесовскую стройку в конце Криспер-стрит. Дом сто семьдесят шесть.
– Как ужасно.
– Да нет, на стройке было пусто. Никого не убило, только парочку электриков.
– Чудо.
– Я думала... может, спуститесь, посмотрите с нами, что скажут по ящику. Мама заваривает коффе.
– Премного буду обязана.
– Вот и чудненько. – Лотти отворила дверь. На лестнице передовыми темпами наступал вечер – часа на два раньше, чем на улице.
По пути вниз Алекса обмолвилась, что могла бы устроить для Ампаро стипендию Лоуэнской школы.
– А это хорошо? – поинтересовалась Лотти; тут же ей стало неудобно за свой вопрос. – В смысле... никогда раньше о них не слышала.
– Да, школа вполне приличная. Со следующего года туда будет ходить мой сын, Танкред.
Похоже, Лотти это не слишком убедило.
Миссис Хансон стояла уже в дверях и отчаянно жестикулировала.
– Скорее! Скорее! Нашли маму мальчика! Сейчас у нее будут брать интервью.
– Потом поговорим, – сказала Алекса.
В квартире, по ящику, мама мальчика втолковывала камере, миллионам зрителей, чего именно никак не может взять в толк.
У Мириам было чудовищное похмелье. Дорога после дождей превратилась в трясину, а на развилке Аркадий настоял срезать путь тропинкой, которая – в грязи буквально по колено – вела между полями Алексы. Несмотря ни на что Мириам была на седьмом небе от счастья. Сияло солнце, и поля курились паром, словно исполинская кухня, полная кастрюль и котлов, будто сама земля возносила благодарственные молитвы.
– Господи, – то и дело бормотала она, и снова: – Господи. – Она словно заново родилась.
– Ты заметила, – произнес Аркадий, когда они уже значительно углубились в лес, – что их нигде ни следа?
– Варваров? Да, тьфу-тьфу-тьфу.
– Чудо.
– Дело рук Господних, можно не сомневаться.
– Как ты думаешь, она знала?
– Кто? – недовольно поинтересовалась она. Разговоры всегда портили ей настроение.
– Алекса. Может, ей было ниспослано знамение. Может, в конце-то концов, танец ее был как благодарственная молитва, а не... наоборот.
Мириам поджала губы и ничего не ответила. Предположение звучало совершенно богохульственно. С чего бы это Всевышнему ниспосылать знамение служителям культов мерзостных, коих повсеместно клеймит и изобличает? Но все же...
– Сейчас вот вспоминаю, – настаивал Аркадий, – и никакого другого объяснения не вижу.
(Но все же та, казалось, восторжествовала. Может быть – она сама слышала от одного священнослужителя в Александрии, – что некоторым злым духам Господь позволяет, в ограниченной степени и несовершенно, провидеть будущее.)
– По-моему, выглядело это просто непристойно, – проговорила она.
Возражать Аркадий не стал.
Они обогнули высокий холм; тропинка принялась взбираться наверх, и под ногами уже не так хлюпало. Деревья слева стали реже; сквозь них открывался вид на восток, на Алексину бахчу. Поля были вытоптаны, усеяны сотнями мертвых тел. Мириам зажмурилась, но не так-то легко было укрыться от запаха трупного разложения, который смешивался, и довольно своеобразно, с ароматом побитых, забродивших дынь.
– Боже мой! – вырвалось у Аркадия, который осознал, что тропинка ведет в самую гущу бойни.
– Ничего не поделаешь, придется, – заявила Мириам, вызывающе вздернув подбородок. Она взяла его за руку, и быстро, как только могли, они зашагали через поле, где были разбиты варвары.
Потом за ней поднялась Лотти.
– Я уже начинала волноваться, мало ли что...
– Спасибо. Мне просто надо было подышать.
– Вы слышали, самолет разбился.
– Нет, я больше ничего не слышала, только тогда от вас.
– Так он разбился, упал на собесовскую стройку в конце Криспер-стрит. Дом сто семьдесят шесть.
– Как ужасно.
– Да нет, на стройке было пусто. Никого не убило, только парочку электриков.
– Чудо.
– Я думала... может, спуститесь, посмотрите с нами, что скажут по ящику. Мама заваривает коффе.
– Премного буду обязана.
– Вот и чудненько. – Лотти отворила дверь. На лестнице передовыми темпами наступал вечер – часа на два раньше, чем на улице.
По пути вниз Алекса обмолвилась, что могла бы устроить для Ампаро стипендию Лоуэнской школы.
– А это хорошо? – поинтересовалась Лотти; тут же ей стало неудобно за свой вопрос. – В смысле... никогда раньше о них не слышала.
– Да, школа вполне приличная. Со следующего года туда будет ходить мой сын, Танкред.
Похоже, Лотти это не слишком убедило.
Миссис Хансон стояла уже в дверях и отчаянно жестикулировала.
– Скорее! Скорее! Нашли маму мальчика! Сейчас у нее будут брать интервью.
– Потом поговорим, – сказала Алекса.
В квартире, по ящику, мама мальчика втолковывала камере, миллионам зрителей, чего именно никак не может взять в толк.
Глава четвертая
ЭМАНСИПАЦИЯ
1
Летним утром балкон полнился натуральным солнечным светом, и Боз выставлял шезлонг и укладывался как нечто тропическое в собственной маленькой воздушно-ультрафиолетовой ванне, в пятнадцати этажах над землей. Просто разглядывать в полудреме смутную геометрию инверсионных следов, что возникали и пропадали, возникали и пропадали в бледной лазоревой дымке. Иногда с крыши было слышно, как мелкие дошколята горланят тоненькими обдолбанными голосками детские песенки.
Полосатая кошка, обожавшая солнце и воздух ничуть не меньше, чем Боз, принималась бродить по бортику (из предварительно напряженного бетона) до фикуса, потом назад к гераням, очень зловеще, туда-обратно, туда-обратно, и так целое утро; то и дело Боз протягивал руку почесать ей мягкий соблазнительный подбородок; иногда при этом он думал о Милли. Больше всего Боз любил утро.
Но днем балкон попадал в тень соседнего дома, и хотя оставалось так же тепло, больше не позагораешь, так что днем Бозу приходилось изыскивать, чем заняться.
Как-то он стал изучать кулинарию по телевизору, но это едва не удвоило счета от бакалейщика, а Милли было все равно, кто жарит ей omelette fines herbes [(фр.) – омлет, приправленный молотой смесью петрушки, кервеля, эстрагона, чеснока и пр.], Боз или Бетти Крокер, да и сам он вынужден был признать, что разницы почти никакой. Тем не менее, полочка под пряности и две сковородки с медным дном, которые он купил себе на Рождество, привносили в интерьер элемент неожиданности. До чего же приятно зовут пряности – розмарин, тимьян, имбирь, корица – прямо как фей в балете, сплошные тюлевые пачки и пуанты. Собственная маленькая племянница Ампаро Мартинес представлялась ему теперь Орегано, королевой ив. А он будет Базиликом, обреченным влюбленным. О полочке с пряностями в общем-то и все.
Разумеется, он всегда мог что-нибудь почитать; читать он любил. Любимым его автором был Норман Мейлер, а следующим (следующей) – Джин Стрэттон Портер; он прочитал все, что те написали, от корки до корки. Но последнее время стоило почитать буквально несколько минут, как начинались головные боли совершенно эпической силы, а когда Милли возвращалась с работы, он принимался немилосердно ее тиранить. Скажет тоже, работа.
В четыре – на Пятом канале фильмы по искусству. Иногда он применял электромассаж, а иногда и руками обходился, дрочить чтобы. В воскресном приложении он прочел, что если бы со всего района, со всех зрителей Пятого канала, да собрать в одно место всю сперму, хватит наполнить среднего размера бассейн. Фантастика? А как насчет поплавать?
Потом он лежал, распростершись поперек надувного дивана, смахивающего на перекормленный полиэтиленовый мешок; по прозрачному пластику вяло стекал его вклад в муниципальный бассейн, а Боз угрюмо думал: “Что-то не так. Чего-то не хватает”.
Из брака их куда-то ушла вся любовь, вот что не так. Она выдавливалась медленно, по капле, словно воздух из проколотого надувного кресла, и как-нибудь Милли заведет речь о разводе уже на полном серьезе, или он убьет ее голыми руками, или электромассажем, когда она оглаживает его в постели, или случится что-то ужасное, точно-точно.
Что-то в натуре ужасное.
В закатных сумерках на кровати груди ее колышутся у него перед лицом. Одного ее запаха иногда достаточно, чтобы он полез на стенку. Разведя и приподняв ноги, он поелозил по ее потным ляжкам. Колени уперлись в ягодицы. Одна грудь, потом другая щекочуще коснулись его лба; изогнув шею, он поцеловал сперва одну грудь, потом другую.
– М-м, – сказала Милли. – Продолжай.
Боз послушно просунул руки между ее ног и притянул Милли к себе. Пока он ерзал среди влажных простыней, пятка его свесилась за край матраса и зацепила антроновую комбинацию, лужицу прохлады в бежевой пустыне ковра.
Запах ее, эта сладковатая гнильца – как от жирного пудинга, испортившегося в размороженном холодильнике, – жаркие джунгли заводили его сильнее, чем что бы то ни было, и вдалеке от событий, за целый континент, хуй его набухал и выгибался. Дождись только своей очереди, сказал он тому, и потерся колючей щекой об ее бедро; она бормотала и ворковала. Если хуй – это заноза. Или если заноза...
Запах ее, и влажная жесткая поросль набивается в ноздри, царапает губы, затем первый вкус ее, а потом второй. Но главное все-таки запах – на волнах которого Боз вплывает в наиспелейшую ее тьму, в мягкий и бесконечный коридор чистой опыленной пизды, Милли, или Африка, или Тристан с Изольдой на магнитофоне, кувырк-кувырк в розовых кустах.
Зубы прикусили волоски, застопорились, язык проник глубже, и Милли сделала движение отстраниться, чисто от восторга, и сказала:
– Ну, Берти! Не надо!
И он сказал:
– Вот черт.
Эрекция в мгновение ока спала, как тонет в глубинах экрана изображение, когда выключают ящик. Он выскользнул из-под нее и встал в лужицу, глазея на ее выпяченный потный зад.
Она перевернулась на спину и откинула со лба волосы.
– Ну, Берти, я же не хотела...
– Как же, как же. Фыр-фыр-фыр.
Она отвлекающе хмыкнула.
– Ладно, давай теперь стоя.
– Ой ли? – укоряюще мотнул он своим безвольно поникшим органом.
– Честное слово, Боз, первый раз я не хотела. Оно случайно вырвалось.
– Именно. И что, мне от этого должно быть лучше? – Он принялся одеваться. Туфли его были вывернуты наизнанку.
– Да ради Бога, я не вспоминала Берти Лудда уже черте сколько лет. Буквально. Откуда я знаю, может, его уже давно пришибли.
– Это что, новый подход к обучению?
– Ты просто злобствуешь.
– Угу, я просто злобствую.
– Ну и хрен с тобой! Я ухожу. – Она принялась шарить по коврику, где комбинация.
– Попроси папочку – может, он подогреет для тебя парочку своих жмуриков. Может, где-нибудь там у него и Берти завалялся.
– Какой сарказм. Кстати, ты стоишь на моей комбинации. Спасибо. И куда ты теперь?
– За перегородку, в другой угол. – Боз прошел за перегородку, в другой угол; пристроился к выдвижному обеденному столу.
– Чего пишешь? – поинтересовалась она, влезая в комбинацию.
– Стих. Вертелась всю дорогу в голове одна тема...
– Черт. – Она криво застегнула блузку и принялась перестегивать.
– Чего? – отложил он ручку.
– Ничего. Пуговицы. Дай посмотреть твой стих.
– Дались тебе эти пуговицы. Они нефункциональны. – Он вручил ей листок.
– “Тайм” поэзию не печатает.
– Значит, куда-нибудь, где печатают. Действительно, приятно. – У Милли было три основных превосходных степени: забавно, приятно и мило. Неужто пошла на попятный? Или в ловушку заманивает?
– Приятности всякие – пятачок пучок. Пучок – всего за пятак.
– Я просто пытаюсь немного полюбезничать, дурилка ты картонная.
– Сначала научись как. Ты куда?
– Туда. – У двери она остановилась и задумчиво нахмурилась. – Я ведь люблю тебя.
– Угу. И я тебя.
– Хочешь, пойдем вместе?
– Я устал. Передавай от меня привет.
Она пожала плечами. И захлопнула за собой дверь. Он вышел на балкон и проводил ее взглядом – по мосту через электрический крепостной ров и по 48-й до угла 9-й. Она ни разу не подняла голову.
И самый-то цирк, что она действительно его любит. И он ее. Тогда почему всегда кончается так – плевками, пинками, скрежетом зубовным – и пути расходятся?
Вопросы, он терпеть не может вопросов. Он зашел в туалет и проглотил три оралинины, на одну приятственно больше, чем надо, а затем откинулся в кресле, смотреть, как округлости с разноцветными краями бороздят бесконечный неоновый коридор, ширх-ширх-ширх, космические корабли и спутники. Запах в коридоре был наполовину больничный, наполовину райский, и Боз расплакался.
Хансоны, Боз и Милли, пребывали в счастливо-несчастном браке полтора года. Бозу было двадцать один, а Милли двадцать шесть. Выросли они в одном собесовском доме, в противоположных концах длинного зеленого блестящею кафельного коридора, но из-за разницы в возрасте не обращали друг на друга ни малейшего внимания до позапозапрошлого года. Но стоило им внимание обратить, как это была любовь с первого взгляда, потому что они – не только Милли, но и Боз – принадлежат к тому типу, что может быть упоительно прекрасен, даже чисто внешне; плоть, сформованная с той идеальной классической пухлостью и тронутая фарфорово-розовой пастелью, какой восхищаемся мы у божественного Гвидо, какой, по крайней мере, восхищались они; глаза карие, с золотыми искорками; слегка вьющиеся каштановые волосы ниспадают до покатых плеч; и привычка, приобретенная обоими в таком далеком детстве, что стала, можно сказать, второй натурой, принимать позы чрезмерно красноречивые, так, например, Боз, садясь обедать, внезапно встряхивал шевелюрой, струил каштановый каскад, ярко-красные губы слегка разведены, словно у святого (опять Гвидо) в экстазе – Тереза, Франциск, Ганимед – или, что почти то же самое, у певца, поющего
Дело было, естественно, не только в сексе; для Милли секс значил не так чтобы много, поскольку входил в круг ее профессиональных обязанностей. На духовном уровне тоже было все путем. Боз вообще личность довольно одухотворенная. По шкале Скиннера-Уоксмэна он набрал почти максимум возможного, придумав за десять минут сто тридцать один способ, как использовать кирпич. “Столь выдающихся творческих способностей у Милли, может, и не наблюдалось, но по “ай-кью” она шла вровень, даже слегка опережала (Милли – 136, Боз – 134); плюс к тому же у нее отмечались задатки лидера, в то время как Боз готов был удовлетвориться ролью ведомого, при условии, что развитие событий происходит в более-менее желательном направлении. Лучшей психологической совместимости – если не прибегать к услугам нейрохирургии – ни в жизнь не добьешься; и все их друзья соглашались (по крайней мере, до недавнего времени), что Боз и Милли, Милли и Боз – идеальная пара.
Так в чем тогда дело? В ревности? Боз так не думал, хотя, с другой стороны, все может быть. Может, он ревнует подсознательно. Но какая ревность, если речь не более чем о сексе, о чисто механическом акте, без любви. Это все равно, что вставать в позу только потому, что Милли с кем-то заговорила. Да и в любом случае, с кем он только не трахался, а Милли хоть бы хны. Нет, дело не в сексе, тут какие-то психологические штучки; то есть дело может быть в чем угодно. С каждым днем Боз глубже и глубже погружался в депрессию, пытаясь разобраться, что к чему. Иногда он подумывал о самоубийстве. Он купил бритвенное лезвие и спрятал в “Нагих и мертвых”. Он отрастил усы. Он сбрил усы и коротко подстригся. Он опять отпустил длинные волосы. Стоял сентябрь, потом наступил март. Милли заявила, что хочет развода, на полном серьезе, что ничего не получается, что она по горло сыта его придирками.
Чушь, конечно, но стороны света запоминаются, типа север – юг. Боз, который с науками был несколько не в ладах, север и юг всегда путал. С одной стороны пригороды, с другой центр, зачем еще мозги пудрить? Если выбирать, то предпочтительней пригороды. На пособие собесовское садиться? Благодарю покорно. Хотя, конечно, ничего стыдного тут нет. Собственная мамаша, например. Человеческое достоинство – это больше, чем штрих-код; по крайней мере, говорят.
“Боинг” мочит на восток.
Всяк сверчок знай свой шесток.
А на запад если вмочит...
Полосатая кошка, обожавшая солнце и воздух ничуть не меньше, чем Боз, принималась бродить по бортику (из предварительно напряженного бетона) до фикуса, потом назад к гераням, очень зловеще, туда-обратно, туда-обратно, и так целое утро; то и дело Боз протягивал руку почесать ей мягкий соблазнительный подбородок; иногда при этом он думал о Милли. Больше всего Боз любил утро.
Но днем балкон попадал в тень соседнего дома, и хотя оставалось так же тепло, больше не позагораешь, так что днем Бозу приходилось изыскивать, чем заняться.
Как-то он стал изучать кулинарию по телевизору, но это едва не удвоило счета от бакалейщика, а Милли было все равно, кто жарит ей omelette fines herbes [(фр.) – омлет, приправленный молотой смесью петрушки, кервеля, эстрагона, чеснока и пр.], Боз или Бетти Крокер, да и сам он вынужден был признать, что разницы почти никакой. Тем не менее, полочка под пряности и две сковородки с медным дном, которые он купил себе на Рождество, привносили в интерьер элемент неожиданности. До чего же приятно зовут пряности – розмарин, тимьян, имбирь, корица – прямо как фей в балете, сплошные тюлевые пачки и пуанты. Собственная маленькая племянница Ампаро Мартинес представлялась ему теперь Орегано, королевой ив. А он будет Базиликом, обреченным влюбленным. О полочке с пряностями в общем-то и все.
Разумеется, он всегда мог что-нибудь почитать; читать он любил. Любимым его автором был Норман Мейлер, а следующим (следующей) – Джин Стрэттон Портер; он прочитал все, что те написали, от корки до корки. Но последнее время стоило почитать буквально несколько минут, как начинались головные боли совершенно эпической силы, а когда Милли возвращалась с работы, он принимался немилосердно ее тиранить. Скажет тоже, работа.
В четыре – на Пятом канале фильмы по искусству. Иногда он применял электромассаж, а иногда и руками обходился, дрочить чтобы. В воскресном приложении он прочел, что если бы со всего района, со всех зрителей Пятого канала, да собрать в одно место всю сперму, хватит наполнить среднего размера бассейн. Фантастика? А как насчет поплавать?
Потом он лежал, распростершись поперек надувного дивана, смахивающего на перекормленный полиэтиленовый мешок; по прозрачному пластику вяло стекал его вклад в муниципальный бассейн, а Боз угрюмо думал: “Что-то не так. Чего-то не хватает”.
Из брака их куда-то ушла вся любовь, вот что не так. Она выдавливалась медленно, по капле, словно воздух из проколотого надувного кресла, и как-нибудь Милли заведет речь о разводе уже на полном серьезе, или он убьет ее голыми руками, или электромассажем, когда она оглаживает его в постели, или случится что-то ужасное, точно-точно.
Что-то в натуре ужасное.
В закатных сумерках на кровати груди ее колышутся у него перед лицом. Одного ее запаха иногда достаточно, чтобы он полез на стенку. Разведя и приподняв ноги, он поелозил по ее потным ляжкам. Колени уперлись в ягодицы. Одна грудь, потом другая щекочуще коснулись его лба; изогнув шею, он поцеловал сперва одну грудь, потом другую.
– М-м, – сказала Милли. – Продолжай.
Боз послушно просунул руки между ее ног и притянул Милли к себе. Пока он ерзал среди влажных простыней, пятка его свесилась за край матраса и зацепила антроновую комбинацию, лужицу прохлады в бежевой пустыне ковра.
Запах ее, эта сладковатая гнильца – как от жирного пудинга, испортившегося в размороженном холодильнике, – жаркие джунгли заводили его сильнее, чем что бы то ни было, и вдалеке от событий, за целый континент, хуй его набухал и выгибался. Дождись только своей очереди, сказал он тому, и потерся колючей щекой об ее бедро; она бормотала и ворковала. Если хуй – это заноза. Или если заноза...
Запах ее, и влажная жесткая поросль набивается в ноздри, царапает губы, затем первый вкус ее, а потом второй. Но главное все-таки запах – на волнах которого Боз вплывает в наиспелейшую ее тьму, в мягкий и бесконечный коридор чистой опыленной пизды, Милли, или Африка, или Тристан с Изольдой на магнитофоне, кувырк-кувырк в розовых кустах.
Зубы прикусили волоски, застопорились, язык проник глубже, и Милли сделала движение отстраниться, чисто от восторга, и сказала:
– Ну, Берти! Не надо!
И он сказал:
– Вот черт.
Эрекция в мгновение ока спала, как тонет в глубинах экрана изображение, когда выключают ящик. Он выскользнул из-под нее и встал в лужицу, глазея на ее выпяченный потный зад.
Она перевернулась на спину и откинула со лба волосы.
– Ну, Берти, я же не хотела...
– Как же, как же. Фыр-фыр-фыр.
Она отвлекающе хмыкнула.
– Ладно, давай теперь стоя.
– Ой ли? – укоряюще мотнул он своим безвольно поникшим органом.
– Честное слово, Боз, первый раз я не хотела. Оно случайно вырвалось.
– Именно. И что, мне от этого должно быть лучше? – Он принялся одеваться. Туфли его были вывернуты наизнанку.
– Да ради Бога, я не вспоминала Берти Лудда уже черте сколько лет. Буквально. Откуда я знаю, может, его уже давно пришибли.
– Это что, новый подход к обучению?
– Ты просто злобствуешь.
– Угу, я просто злобствую.
– Ну и хрен с тобой! Я ухожу. – Она принялась шарить по коврику, где комбинация.
– Попроси папочку – может, он подогреет для тебя парочку своих жмуриков. Может, где-нибудь там у него и Берти завалялся.
– Какой сарказм. Кстати, ты стоишь на моей комбинации. Спасибо. И куда ты теперь?
– За перегородку, в другой угол. – Боз прошел за перегородку, в другой угол; пристроился к выдвижному обеденному столу.
– Чего пишешь? – поинтересовалась она, влезая в комбинацию.
– Стих. Вертелась всю дорогу в голове одна тема...
– Черт. – Она криво застегнула блузку и принялась перестегивать.
– Чего? – отложил он ручку.
– Ничего. Пуговицы. Дай посмотреть твой стих.
– Дались тебе эти пуговицы. Они нефункциональны. – Он вручил ей листок.
– Здорово, – сказала она. – Пошли это в “Тайм”.
Хуй – заноза.
Пизда – роза.
Опадают, кружась, лепестки.
– “Тайм” поэзию не печатает.
– Значит, куда-нибудь, где печатают. Действительно, приятно. – У Милли было три основных превосходных степени: забавно, приятно и мило. Неужто пошла на попятный? Или в ловушку заманивает?
– Приятности всякие – пятачок пучок. Пучок – всего за пятак.
– Я просто пытаюсь немного полюбезничать, дурилка ты картонная.
– Сначала научись как. Ты куда?
– Туда. – У двери она остановилась и задумчиво нахмурилась. – Я ведь люблю тебя.
– Угу. И я тебя.
– Хочешь, пойдем вместе?
– Я устал. Передавай от меня привет.
Она пожала плечами. И захлопнула за собой дверь. Он вышел на балкон и проводил ее взглядом – по мосту через электрический крепостной ров и по 48-й до угла 9-й. Она ни разу не подняла голову.
И самый-то цирк, что она действительно его любит. И он ее. Тогда почему всегда кончается так – плевками, пинками, скрежетом зубовным – и пути расходятся?
Вопросы, он терпеть не может вопросов. Он зашел в туалет и проглотил три оралинины, на одну приятственно больше, чем надо, а затем откинулся в кресле, смотреть, как округлости с разноцветными краями бороздят бесконечный неоновый коридор, ширх-ширх-ширх, космические корабли и спутники. Запах в коридоре был наполовину больничный, наполовину райский, и Боз расплакался.
Хансоны, Боз и Милли, пребывали в счастливо-несчастном браке полтора года. Бозу было двадцать один, а Милли двадцать шесть. Выросли они в одном собесовском доме, в противоположных концах длинного зеленого блестящею кафельного коридора, но из-за разницы в возрасте не обращали друг на друга ни малейшего внимания до позапозапрошлого года. Но стоило им внимание обратить, как это была любовь с первого взгляда, потому что они – не только Милли, но и Боз – принадлежат к тому типу, что может быть упоительно прекрасен, даже чисто внешне; плоть, сформованная с той идеальной классической пухлостью и тронутая фарфорово-розовой пастелью, какой восхищаемся мы у божественного Гвидо, какой, по крайней мере, восхищались они; глаза карие, с золотыми искорками; слегка вьющиеся каштановые волосы ниспадают до покатых плеч; и привычка, приобретенная обоими в таком далеком детстве, что стала, можно сказать, второй натурой, принимать позы чрезмерно красноречивые, так, например, Боз, садясь обедать, внезапно встряхивал шевелюрой, струил каштановый каскад, ярко-красные губы слегка разведены, словно у святого (опять Гвидо) в экстазе – Тереза, Франциск, Ганимед – или, что почти то же самое, у певца, поющего
Три года, а Боз до сих пор сохнет по Милли все так же, как в то утро (дело было в марте, но казалось, что уже апрель или май), когда они первый раз занимались сексом, и если это не любовь, тогда Боз прямо уж и не знает.
Я – это ты,
а ты – это я,
и мы просто две
стороны
одной медали.
Дело было, естественно, не только в сексе; для Милли секс значил не так чтобы много, поскольку входил в круг ее профессиональных обязанностей. На духовном уровне тоже было все путем. Боз вообще личность довольно одухотворенная. По шкале Скиннера-Уоксмэна он набрал почти максимум возможного, придумав за десять минут сто тридцать один способ, как использовать кирпич. “Столь выдающихся творческих способностей у Милли, может, и не наблюдалось, но по “ай-кью” она шла вровень, даже слегка опережала (Милли – 136, Боз – 134); плюс к тому же у нее отмечались задатки лидера, в то время как Боз готов был удовлетвориться ролью ведомого, при условии, что развитие событий происходит в более-менее желательном направлении. Лучшей психологической совместимости – если не прибегать к услугам нейрохирургии – ни в жизнь не добьешься; и все их друзья соглашались (по крайней мере, до недавнего времени), что Боз и Милли, Милли и Боз – идеальная пара.
Так в чем тогда дело? В ревности? Боз так не думал, хотя, с другой стороны, все может быть. Может, он ревнует подсознательно. Но какая ревность, если речь не более чем о сексе, о чисто механическом акте, без любви. Это все равно, что вставать в позу только потому, что Милли с кем-то заговорила. Да и в любом случае, с кем он только не трахался, а Милли хоть бы хны. Нет, дело не в сексе, тут какие-то психологические штучки; то есть дело может быть в чем угодно. С каждым днем Боз глубже и глубже погружался в депрессию, пытаясь разобраться, что к чему. Иногда он подумывал о самоубийстве. Он купил бритвенное лезвие и спрятал в “Нагих и мертвых”. Он отрастил усы. Он сбрил усы и коротко подстригся. Он опять отпустил длинные волосы. Стоял сентябрь, потом наступил март. Милли заявила, что хочет развода, на полном серьезе, что ничего не получается, что она по горло сыта его придирками.