Страница:
– Она в какой-то программе была? А теперь больше не в ней? – Беседовали они о его бывшей жене, Френези, ныне на годы и мили в прошлом. И зачем, помимо бесплатного обеда, Зойд тут сидит и все это слушает? Эктор, подавшись вперед и блестя глазами, начал выказывать признаки наслаждения. – Где она?
– Ну, у нас она быля под Защитой Свидетелей.
Сразу не расслышав ударения на была:
– Ой херня, Эктор, это для Мафии, которая пытается стать бывшей Мафией, но притом не помереть сперва, с каких пор ты этот мафиозный холодильник под политических держишь, думал, ты просто хвать их и фигак в дурдом, как в России делают.
– Ну, технически там строка бюджета быля другая, но все равно распоряжаются федеральные маршальи, как и с мафиозными свидетелями.
Дядя мог его раздавить, кратко сбацав чечетку по компьютерным клавишам – так чего ж Эктор так неестественно дружелюбен? Сдерживать старого крутого двересноса могла, со всей очевидностью, лишь доброта, к несчастью, черта, коей при рождении он был столь обделен, что никто живой или мертвый никогда нигде на нем ее не наблюдал.
– Стал-быть – она с этими мафиозными ябедами, деньги исчезают, но у вас ее досье по-прежнему, вы ее можете настучать, когда понадобится…
– Неверно. Ее досье ликвидировано. – Слово провисло в деревянном пространстве, между перкуссионными атаками из соседства.
– Почему? Думал, вы, ребята, никогда никаких досье не ликвидируете, со всемь-эть-вашими игрушками в субсидии, рассубсидии, пересубсидии…
– Мы не знаем, почему. Но в Вашингтоне это не игрушки – chále ése[15] – это тебе уже не там-сям покрутиль, никаких краткосрочных маневров, это прямо революция, не та надуманная дрочба, которой вы, публика, занимались помаленьку, это тебе, Зойд, натуральный валь, вольна Истории, и ты еще можешь ее поймать, или просрать. – На Зойда он глядел самодовольно, чему, с учетом производимых им действий с тостадой, которая – теперь уже – занимала почти всю столешницу, недоставало достоверности. – Чувак, который как-то раз пульнул сквозь пирс Эрмозы в грозу под мольниями, – Эктор качая головой. – Слушь, на этой неделе в «К-марте» распродажа ростовых зеркаль, и я никому хороших манер преподавать не могу, но рекомендоваль бы тебе настоятельно себе такое заиметь. Ты бы, может, имидж подправиль, дружочек.
– Минуточку, вы не знаете, почему ее досье уничтожили?
– Потому нам и понадобится твоя помощь. Деньги хорошие.
– Ой бля. Йя, ха, ха, ха, вы ее потеряли, вот что случилось, какой-то идиот там у вас стер папку в компьютере, верно? Теперь вы даже не знаете, где она, а ты думаешь, это я знаю.
– Не впольне. Мы думаем, она возвращается в эти края.
– Ей нь’полагалось, Эктор, сделка этого не оговаривала. Я все прикидывал, сколько это займет – двенадцать лет, тринадцать, неплохо, не против, если я звякну с этим на Горячую Линию Книги Гиннесса, тут же наверняка мировой рекорд – сколько фашистские режимы держат слово.
– По-прежнему бурлишь теми же чувствами, я вижу – я-то прикидываль, ты охолянешь, может, как-то с реальностью примиришься, ненаю.
– Когда отомрет Государство, Эктор.
– Caray[16], вот вы шестидесятники, поразительно. Аббаж-жаю! Куда ни сунься, не важно – д’хоть в Монголию! Заберись в самую глюшь Монголии, ése, и там сразу раз – и подбежаль кто-нить местный твоих лет, два пальца вверх, V тебе засветиль и верещит’: «У тя какой знак, чувачок?» – или запель «Имут гады Давида» нота в ноту.
– Спутники, все всё слышат, космос – это верняк что-то, чего ж еще?
Мусорный мусор позволил себе нюанс мышцей рта в духе Иствуда.
– Не лицемерь, я ж знаю, ты до сих пор веришь во всю эту срань. Вы же все по-прежнему детки внутри, настоящей жизнью только тогда и жили. Всё ждете, что та магия окупится. Не вопр, меня все устраивает… и ты ж не ленивый, да и работы не боишься… с тобой, Зойд, я б нипочем не сказаль. Никогда не мог вычислить, до чего невинненьким ты себя считаль. Иногда прямо вылитый хиппейский музыкант-побродяжник, по многу месяцев враз, точно ни дуба никак иначе никак не зарабатываль. Прям поражаль меня.
– Эктор! Прикуси уже язык! Ты мне гришь, я – ничего я не был невинным, чтоб я святого все то время из себя корчил?
– Тебя корчиля примерно, как и всех вокруг, напарник, извини.
– Вот же ж.
– Я ж тебя не пыршу повзрослеть, но хотя б иногда, пожальста, спроси сам себя, лядно: «Кто спасся-то?» Вот и все, оч-просто: «Кто спасся?»
– Чего-чего?
– Один ПД[17] в очереди у «Томми» – бургера ждаль, один поцапалься на парковке не с тем господином, один курвырнулься в далекой земле, тэ-дэ, больше полявины в бегах нынче, а ты уж так далеко поехаль, что и не видишь ни шиша, вот что сталё с твоим счастливым хозяйством, против спецназа ты лючше держалься. Просто наедине со своими мыс’сями, Зойд. В виде упражнения, типа меленькой такой дзэнской медитации. «Кто спасся?»
– Ты, Эктор.
– Ay se va[18], да лядно те, своему старому compinche[19] сердце разбиваешь. Я тут думаль, ты все знаешь, а оказьвается, нихера. – Ухмыляясь – растянутая и жуткая рожа. Сильнее, чем сейчас, Эктор никогда не жалел себя, этого выдвигаемого им предположения, что из всех падших он пал больше прочих, не только по расстоянию, но и по качеству спуска, начав давным-давно изящным и сосредоточенным, как парашютист в затяжном прыжке, но – процедура с тостадой тут мелкая улика – чем дольше падал, тем больше терял профессиональную сноровку, меж тем как его навыки полевого агента ухудшались. Он постепенно начал, за все эти годы падения, просто полагаться на то, что входит на объект, пробует нейтрализовать, кто б там ни оказался, применением репертуара нападений, который по-прежнему в себя включал номера в диапазоне от оглушения до полного уничтожения, а если в кои-то веки его поджидали и успевали сделать первый ход, ay muere[20], жалость-то какая. Эктор, к несчастью, знал, что это и близко не самурайское состояние всегда на том совершенном краю, где готов умереть, такое чувство он познавал лишь несколько раз в жизни, давно. Ныне же, когда бойцовские таланты его подводили, все похожее на простой порыв или волевое желание с такой же легкостью могло оказаться развитой ненавистью к себе. Зойду, великому идеалисту, нравилось верить, что Эктор помнил всех, в кого когда-либо стрелял, попадал, промахивался, кого привлекал, допрашивал, винтил, надувал – что всякое лицо закладывалось в досье его сознания, а жить с такой историей он мог, лишь рискуя собственной задницей злыдня, повышая ставки по мере углубления в карьеру. Теория эта, по крайней мере, отвлекала Зойда и не давала валяться и вынашивать планы покушения на Эктора, как это, что хорошо известно, делали другие, тратя впустую часы своей потенциально продуктивной жизни. Эктор был такой разновидностью головореза, чьим идеальным убийцей был бы он сам – только он мог подобрать наилучший метод, время и место, и только у него для этого дела были б лучшие мотивы.
– Так, дай-ка угадаю, я вродь-как должен быть сигналом оповещения, каким-нить невидимым лучом засветить, чтоб она вошла и его прервала, чтоб у тебя было преимущество в несколько минут, а меж тем прерывают меня, или, если вдуматься, даж ломают, что-то типа?
– Вовсе нет. Ты можешь и дальше себе жить как обычно, какова б твоя жизнь ни быля. Никто тобою не рульит, ты никому не доклядываешь, мы тебе не звоним, если не надобишься. Надо лишь быть тут, на месте – быть собой, как тебе, вероятно, раньше и советоваль твой учитель музыки.
Тормозит, подумал Зойд, на него не похоже, да что с парнишкой сегодня не так, он же со всем на свете на шаг впереди?
– Ну звучит-то плево, и хочешь сказать, мне и платить за это будут?
– Шкаля Особого Сотрудника, может, даже премиальные.
– Раньше была двадцатка, насколько мне помнится, пожамканная и тепленькая из бумажника какого-нибудь агента, что его пацан ему на Рождество задарил…
– Еще б – а нынче сам увидишь, Зойд, оно заходить может и далеко в небольшие трехзначные числя.
– Минуточку – премиальные? За что?
– За что не.
– А мундир мне можно, бляху, ствол?
– Соглясен?
– Херня, Эктор, ты мне выбор даешь?
Федерале пожал плечами.
– Страна-то свободная. Господь, как его зовут у нас в конторе, создаль всех нас, даже тебья, со свободой воли. По-моему, дикость, что ты даже не рвешься про нее разузнать.
– Ну и сентиментальный ж ты омбре, Купидоша приставучий. Ну, может, здесь ты меня поймешь – у меня много времени заняло добраться дотуда, где я в ее смысле теперь, а ты хочешь меня отправить обратно в самую гущу, но прикинь, не желаю я туда и во всем этом бултыхаться.
– А детка твоя как?
– Вот именно, Эктор. Как там она? Мне сейчас в аккурат нужны еще советы федерального агента о том, как мне растить собственного ребенка, мы уже знаем, как вам, рейганатам, небезразлична ячейка общества, по одному лишь тому, как вы с ней вечно ебетесь.
– Может, в конце концов, ничево и не выйдет.
– Похоже, – Зойд аккуратно, – ты многовато тратишь на одно давнее федеральное дельце, о котором все забыли.
– Видель бы ты, сколько. Может, все делё далеко не только в твоей бывшей старушке, дружочек.
– Далеко ль далеко?
– Я раньше за тебя переживаль, Зойд, но теперь вижу, можно и расслябиться, раз вазелин юности стерли с объектива твоей жизни слябым раствором моющего средства времени, когда оно утеклё… – Эктор ссутулился в зомоскепсисе, сиречь созерцании супа. – Надо бы взять с тебя за консультацию, но я уж глянул на твои ботинки, поэтому пока бесплятно. – Он чего, считывает странные послания супа? – Твоя бывшая, вплёть до того, как ей обрезали бюджет, жиля в подполье Государства, не типа стариков Синоптиков или прочих, а? но некий мир, о котором гражданские на поверхности, на сольнышке и все в своих счастливых мыс’сях, и никакущего понятия не имеют… – Эктор обычно бывал слишком невозмутим и слишком никого за лацканы не хватал, но теперь вот что-то в голосе его, ходи Зойд в пиджаке, вероятно, предупредило б о такой попытке. – Ничего похожего на эту срань по Ящику, совсем ничего… и холёдно… холядней, чем тебе хотелёсь бы вообще знать…
– Коль-так, я без проблем не буду мешаться под ногами, спецом у тех, с кем она нынче водится, а тебе, друган, большой удачи.
– Не это вот мне от тебя надо, Зойд, ты ебанут точно так же, как обычно, а к тому ж подлецой обзавелься.
– Не подлей старого прокисшего хиппи, Эктор, такого вокруг навалом.
– Вы ж, киски, сами подставляетесь, – присоветовал Эктор, – так никто б из вас тогда и не ныль, раз в такую даль забрались, тут все чисто по-делявому, и мы оба наваримся, только сиди тихо, а я все сам.
– Надеюсь, тебе да или нет прямо тут же не требуется.
– Время важно, ты тут не один такой, кого мне координировать. – Печально покачал головой. – Мы с тобой по разным бульварам катаемся уж не первый год, ты мне хоть одну открытку на Рождество присляль, спросиль, как там Дебби, как детки, что у меня с сознанием? Может, я в мормоны подалься, почем тебе знать? Может, Дебби меня улямала на выходных съездить на духовный семинар, и там вся жизнь у меня изменилясь. Может, и ты бы даже подумаль о собственном духе, Зойд.
– О моем…
– Чутка дисциплины надо, вот-все, тебя не убудет.
– Прости меня, Эктор, но как там Дебби с детишками?
– Зойд, если б только ты не быль всю свою жизнь такой пентюх, не скакаль бы просто так по цветочкам полевым, тэ-дэ, не считаль бы себя таким особенным, дескать тебе не подобает заниматься тем же, чем все прочие…
– Может, и не подобает. Считаешь, подобает?
– Лядно, нормально, объебос, вот тебе еще – ты непременно помрешь? Аха-хе-хе, не забыль? Смерть! стока лет нонконформистского говнища, а все равно закончишь, как все прочие! ¡Ja, ja! Так зачем все оно быля надо? Вся эта житуха в хипанской грязище, покатушки на каком-то мусорном баке с колесиками, его и в «синей книжке»-то уже не сыщешь, а реально серьезные башли мимо со свистом, хоть их можно былё не только на себя и детку свою потратить, но и на всех твоих любимых братух и сеструх во хипье, на дурачье это, кому они б тоже не повредилё?
Подошла официантка с чеком. Оба – Эктор рефлекторно, и Зойд от неожиданности следом – вскочили ей навстречу и столкнулись, а девушка – встревоженно – попятилась, выронила документ, и три стороны его затем гоняли, пока он не спорхнул наконец во вращающийся подносик с приправами, где и упокоился, полупогрузившись в большую взбитую горку майонеза, по краям уже полупрозрачную.
– Чек под ё-маё, – хватило времени отметить Зойду, когда вдруг сразу, мимо уличной двери, явилась конвергенция сирен, целеустремленных воплей, затем тяжелые сапоги, все в ногу, затопали в их сторону.
– ¡Madre de Dios![21] – подозрительно запаниковав, вздернув тон, Эктор вскочил и побежал к кухне – к счастью, заметил Зойд, оставив на столе двадцатку – но теперь за ним вломился и целый взвод публики, это еще что, все в одинаковых камуфляжных комбезах и защитных касках с натрафареченным словом НИКОГДА. Двое остались у дверей, еще двое выдвинулись проверить кегельбан, остальные побежали за Эктором в кухню, где уже творились многие крики и лязги.
Вот меж двух привратных типов вальяжно вошел чувак в белом лабораторном халате поверх пендлтонской рубашки и джинсов, направился к Зойду, который неискренне просиял:
– Никогда прежде его не видел.
– Зойд Коллес! Здрасьте, вчера вечером поймал вас в новостях, сказочно, не знал, что вы с Эктором знакомы, слушайте, он последнее время сам не свой, записался к нам на лечение, а теперь, если честно…
– Сбежал.
– Со временем догоним. Но если у вас случатся дальнейшие контакты, вы же нам звякнете, хммм?
– Вы кто?
– О. Простите. – Он протянул Зойду карточку, гласившую: «Д-р Деннис Дальши, М.С.О., Д.Ф.Н.[22] / Национальный Институт Кинематографического Образования Граждан и Детоксикации Америки», где-то там к северу от Санта-Барбары, телевизор в перечеркнутом кружке над девизом на латыни «Ex luce ad sanitatem»[23] с напечатанным номером телефона зачеркнутым, а другим вписанном шариковой ручкой. – Это наш местный номер, мы поселились в «Винляндском дворце», пока не поймаем Эктора.
– Ничего себе per diem[24]. Вы, ребята, что ли федералы?
– Вообще-то биссекторальные, частные и публичные, гранты, контракты, по сути, изучаем и лечим Ящикозависимость и прочие нарушения, связанные с видео.
– Место, где Маньящики просыхают? То есть… Эктор… – И Зойд вспомнил, как тот мурлыкал тему Флинтстоунов, чтоб успокоиться, и всех этих его «дружочков», чем, как оба они знали, Шкипер всегда любил звать Гиллигэна, от чего распускались возможности, думать о которых Зойду не хотелось.
Д-р Дальши красноречиво пожал плечами.
– Среди самых неподатливых случаев, что нам всем попадались. Он уже вошел в литературу. В нашей сфере известен как Братия-Брейдер, из-за его глубокой, хоть и не исключительной привязанности к этому сериалу.
– Ой, ну, там еще эта Марша, точно, а потом среднюю звали… – пока Зойд не заметил направленный на себя пронизывающий взгляд.
– Быть может, – произнес д-р Дальши, – вам в любом случае следует нам позвонить.
– Я ж не сказал, что все их имена помню! – возопил Зойд ему вслед, но тот уже полувышел за дверь, где вскоре и остальные его догонят, после чего, чуть погодя, пропал с глаз, да и так не поймав при том Эктора.
Эктор, как теперь оказывалось – некий сбежавший псих, – по-прежнему оставался на свободе.
– Тольк если не станешь пытаться на нем с баком где-то между пустым и полным, – посоветовал Трент, как он счел – услужливо. Однако, похоже, сам корпус кэмпера, весь покрытый кедровым гонтом так, как себе представлял бы укладку чешуей внахлест какой-нибудь торчок, и венчавшийся стрельчатой крышей из того же гонта, откуда торчала железная печная труба, был проблематичен.
Зойд очень тщательно свернул вправо и вскоре уже полз по серпантину на хребет с пока еще не вырубленным подростом секвой, по другую сторону которого залегал Призрачный ручей. Туман здесь выгорал рано, оставляя по себе легкую синюю дымку, от которой блекли деревья подальше. Направлялся Зойд к маленькой ферме на дороге вдоль ручья, где у него имелась халтурка по ракам с одним партизанившим ветераном и его семейством. Они снимали урожай этих мелких говнюков по всему Призрачному и паре сопредельных ручьев, а Зойд отвозил ходких в еде ракообразных снова по 101-й вниз, в сеть ресторанов, обслуживающих пищевые предпочтения развращенных яппи, в данном случае – стиля «калифорнийский кейджен», хотя там и сям эти мелкие твари обозначались в меню как «Ecrivisses à la Maison»[25] и «Винляндские омары».
КК и Лунопряник, подлинные имена остались где-то на уже достаточно затертой после войны тропе, деньги видеть были так же счастливы, как детишки – собственно работать: Заря, самая большая, плескалась по стремнине ручья, а остальные тащили банки и мешки с гвоздями на двадцать пенни, прибивая ломтики бекона ко дну каждой заводи по колено, на которую набредали. Когда же они возвращались к тому месту, откуда начали, там наступало неистовое вторжение водяных сверчков, все копошились вокруг, не в силах отцепить бекон. После чего процедура бывала следующая: извлечь мальковый мешок на палке, стукнуть ракообразное по носу палкой и поймать его, когда прыгнет, в мешок. Иногда детишки даже родителей брали с собой и разрешали помогать.
Зойд водил знакомство с семейством еще с начала семидесятых, вообще-то впервые встретившись с Лунопряником вечером того дня, когда его развод стал окончательным, в тот же вечер, по случаю, когда он совершил первый свой прыжок в окно, отчасти и то, и другое входило в то же самое письмо-соглашение. Он пил пиво в салуне волосатых под названием «Потерянный самородок» на Южной Спунер в Винляндии, нащупывал способ не думать о Френези или совместной с нею жизни, которая только что официально подошла к концу без всяких инверсий в последнюю минуту, а Лунопряник, равно юная и прелестная даже в те годы, увечным рецепторам Зойда помстилась ровно тем, что надо. То есть, пока из сортира не возник КК – с глубокими глазами, смертельно осторожными повадками, выдававшими, где он еще побывал. Скользнул обратно к стойке бара, уронил руку на плечо Лунопряника, кое она прижала на миг к щеке, и кивнул Зойду вопросительно, мол давай-ка-не-зли-меня. Зойд, по-любому уже углубившись в переоценку, вместе этого провел остаток того вечера, да и на самом деле множества других в грядущие годы, не говоря уж о перерывах на пиво средь бела дня, медитациях на скоростных автострадах и грезах на унитазе, в одержимости собственной женой – он так и не свыкся с «бывшей» – и успешном задалбывании всех в таком радиусе, что даже в наши дни считается почтенным.
Альбомом мечты у Зойда однажды станет антология слезобойных баллад для мужского вокала с названием «Не слишком гад для слез». К этой неотступной фантазии он пришел в тот миг, когда готов был взять рекламное место, поздно ночью в Ящике, с номером для бесплатного звонка, который мигал бы поверх маленьких пятисекундных фрагментов каждой песни, не только пластинки продавать, но и на тот случай, если Френези, среди ночи поднявшейся часов около 3.00 из теплой постели некоего мистера Дивого, случится включить Ящик, может, призраков погонять, а там Зойд, за клавишными в каком-нибудь полноцветном смокинге вырви-глаз, где-нибудь посреди Вегасского Стрипа, при поддержке оркестра в полном составе, и она поймет, пока бегут титры: «Одиноко ль тебе этим вечером», «Моей малышке», «С тех пор, как я в тебе пропал», – что эти безутешные напевы все до единого – про нее.
Френези въехала ему в жизнь, как целая банда изгоев. Он себя чувствовал школьной училкой. Днем левачил на стройках, а по ночам играл с «Корвэрами», ни разу не близко от полосы прибоя, вечно в глубине суши, ибо эта прибитая солнцем сельская местность всегда их привечала, пивные наездники долин обнаруживали странное сродство с сёрферами и их музыкой. Помимо разделяемого интереса к пиву, у представителей обеих субкультур, на доске ли, за баранкой «409-го», имелись общие страхи и восторги пассивного, взятого на борт седока, словно бы в автомобильном движке инкапсулировалось нечто столь же океаническое и могучее – техноволна, принадлежавшая далеким иным так же, как прибоем владело море, и доступ к ней покупался ездоками как-есть, на условиях другой стороны. Сёрферы скакали верхом на океане Господнем, пивные наездники седлали импульс все годы милости автопрома. В их досуги смерть вмешивалась чаще, чем в сёрферские, и оттого они больше лезли на рожон, но «Корвэрам» поэтому доставалось сполна туалетных и парковочных травм, полицейских вторжений, внезапных полночных прощаний.
Группа играла по всем долинам, что в те поры оставались не ведомы никому, кроме горстки провидцев недвижимости, по мелким перекресткам, где однажды расползутся дома, а показатели человеческих скорбей во всех категориях распухнут как под лупой. После работы, не в силах заснуть, «Корвэры» любили выезжать и играть в рулетку долинных автоманьяков в камышовых туманах. Эти белые явления, наполненные слепотой и внезапной смертью на трассе, перемещались, словно бы осознанно, непредсказуемо по ландшафту. В те времена спутниковых снимков было мало, поэтому людям оставались только виды с уровня земли. Никакой четко ограниченной формы – всё вдруг, опа на дороге, тварь из кина, до того проворная, что так не бывает, а вот есть. По замыслу полагалось въехать в бледную стену на скорости, значительно превышающей предел, сделав ставку на то, что при белом проезде там не окажется других транспортных средств, загибов трассы, дорожных работ, лишь гладкий, ровный, чистый путь, тянущийся неопределенно долго – разновидность сёрферской мечты, но для автоманьяков.
Зойд вырос в Сан-Хоакине, катался с «Бад-Воинами», потом с «Послами», выезжал на множество «разборок», как мог бы выразиться Дик Дейл, по пре-пригородным цитрусовым рощам и перечным полям, проиграл высокий процент одноклассников, пустых прямоугольников в выпускных альбомах, пьяному вождению или неисправным механизмам и в итоге вернулся к тому же солнечному, часто мог поклясться, осажденному призраками, пейзажу, дабы жениться, в разгар некоего дня на гладком зеленом с золотом калифорнийском склоне с дубом лоскутами потемней, с автотрассой вдали, с собаками и детьми, что играли и бегали, с небом, для многих гостей – копошащимся узорами многоцветья, некоторые притом неописуемы.
– Френези Маргарет, Зойд Херберт, обещаете ли вы, в натуре, в бедах или под кайфом, всегда оставаться в оттяжном улете под названием «Любовь», – и прочая, тянулось, может, часами, а то и завершилось за полминуты, мало там у кого из собравшихся, если вообще было, хронометров, и никто вроде б не парился, это ж, в конце концов, Плавные Шестидесятые, времена неспешные, доцифровые, пока еще не нарезанные на куски, даже телевидением. Легко было бы вспоминать тот день кадром мягко рисующей оптики, такие появятся на «душещипательных» поздравительных открытках еще через несколько лет. Всё в природе, все живые существа на склоне в тот день, как бы странно оно ни звучало потом, когда Зойд пытался об этом рассказать, было нежным, покойным: весь зримый мир – сплошная овечья ферма, залитая солнцем. Война во Вьетнаме, убийство как инструмент американской политики, черные кварталы, сожженные дотла и насмерть, все это отнесло, должно быть, на какую-то другую планету.
Музыку обеспечивали «Корвэры», в наши дни определяющие себя как сёрфаделику, хотя ближайший прибой в данный момент – в Санта-Крусе, за сорок миль сельских дорог и убийственных горных перевалов, – и приходилось довольствоваться традиционной заносчивостью пивных наездников этой области, – но все равно, в последующие годы, как ни старался Зойд вспомнить хоть что-нибудь в самом что ни на есть негативе, по правде сказать, не было тогда ни потасовок, ни блева, ни гонок на выживание, все ладили как по волшебству, то была одна из вершиннейших вечеринок в его жизни, публика обожала музыку, и длилось оно всю ночь, а затем и следующую, аж все выходные напролет. Вскоре в полном прикиде, изображая злодейство, стали объявляться мотоциклисты и их мотоцыпы, за ними воз, забитый под завязку вернувшимися к природе кислотными торчками из верховьев долины, что выехали старомодно прокатиться на сене, и в итоге шериф, который немного погодя исполнил «Прогулку», танец его молодости, с тремя юными красотками в мини-юбках под визг и скрежет электрически аранжированной «Трубы» и был настолько любезен, что не стал и близко подходить, куда там расследовать, к пуншу, однако принял банку «Бурги», день-то теплый.
– Ну, у нас она быля под Защитой Свидетелей.
Сразу не расслышав ударения на была:
– Ой херня, Эктор, это для Мафии, которая пытается стать бывшей Мафией, но притом не помереть сперва, с каких пор ты этот мафиозный холодильник под политических держишь, думал, ты просто хвать их и фигак в дурдом, как в России делают.
– Ну, технически там строка бюджета быля другая, но все равно распоряжаются федеральные маршальи, как и с мафиозными свидетелями.
Дядя мог его раздавить, кратко сбацав чечетку по компьютерным клавишам – так чего ж Эктор так неестественно дружелюбен? Сдерживать старого крутого двересноса могла, со всей очевидностью, лишь доброта, к несчастью, черта, коей при рождении он был столь обделен, что никто живой или мертвый никогда нигде на нем ее не наблюдал.
– Стал-быть – она с этими мафиозными ябедами, деньги исчезают, но у вас ее досье по-прежнему, вы ее можете настучать, когда понадобится…
– Неверно. Ее досье ликвидировано. – Слово провисло в деревянном пространстве, между перкуссионными атаками из соседства.
– Почему? Думал, вы, ребята, никогда никаких досье не ликвидируете, со всемь-эть-вашими игрушками в субсидии, рассубсидии, пересубсидии…
– Мы не знаем, почему. Но в Вашингтоне это не игрушки – chále ése[15] – это тебе уже не там-сям покрутиль, никаких краткосрочных маневров, это прямо революция, не та надуманная дрочба, которой вы, публика, занимались помаленьку, это тебе, Зойд, натуральный валь, вольна Истории, и ты еще можешь ее поймать, или просрать. – На Зойда он глядел самодовольно, чему, с учетом производимых им действий с тостадой, которая – теперь уже – занимала почти всю столешницу, недоставало достоверности. – Чувак, который как-то раз пульнул сквозь пирс Эрмозы в грозу под мольниями, – Эктор качая головой. – Слушь, на этой неделе в «К-марте» распродажа ростовых зеркаль, и я никому хороших манер преподавать не могу, но рекомендоваль бы тебе настоятельно себе такое заиметь. Ты бы, может, имидж подправиль, дружочек.
– Минуточку, вы не знаете, почему ее досье уничтожили?
– Потому нам и понадобится твоя помощь. Деньги хорошие.
– Ой бля. Йя, ха, ха, ха, вы ее потеряли, вот что случилось, какой-то идиот там у вас стер папку в компьютере, верно? Теперь вы даже не знаете, где она, а ты думаешь, это я знаю.
– Не впольне. Мы думаем, она возвращается в эти края.
– Ей нь’полагалось, Эктор, сделка этого не оговаривала. Я все прикидывал, сколько это займет – двенадцать лет, тринадцать, неплохо, не против, если я звякну с этим на Горячую Линию Книги Гиннесса, тут же наверняка мировой рекорд – сколько фашистские режимы держат слово.
– По-прежнему бурлишь теми же чувствами, я вижу – я-то прикидываль, ты охолянешь, может, как-то с реальностью примиришься, ненаю.
– Когда отомрет Государство, Эктор.
– Caray[16], вот вы шестидесятники, поразительно. Аббаж-жаю! Куда ни сунься, не важно – д’хоть в Монголию! Заберись в самую глюшь Монголии, ése, и там сразу раз – и подбежаль кто-нить местный твоих лет, два пальца вверх, V тебе засветиль и верещит’: «У тя какой знак, чувачок?» – или запель «Имут гады Давида» нота в ноту.
– Спутники, все всё слышат, космос – это верняк что-то, чего ж еще?
Мусорный мусор позволил себе нюанс мышцей рта в духе Иствуда.
– Не лицемерь, я ж знаю, ты до сих пор веришь во всю эту срань. Вы же все по-прежнему детки внутри, настоящей жизнью только тогда и жили. Всё ждете, что та магия окупится. Не вопр, меня все устраивает… и ты ж не ленивый, да и работы не боишься… с тобой, Зойд, я б нипочем не сказаль. Никогда не мог вычислить, до чего невинненьким ты себя считаль. Иногда прямо вылитый хиппейский музыкант-побродяжник, по многу месяцев враз, точно ни дуба никак иначе никак не зарабатываль. Прям поражаль меня.
– Эктор! Прикуси уже язык! Ты мне гришь, я – ничего я не был невинным, чтоб я святого все то время из себя корчил?
– Тебя корчиля примерно, как и всех вокруг, напарник, извини.
– Вот же ж.
– Я ж тебя не пыршу повзрослеть, но хотя б иногда, пожальста, спроси сам себя, лядно: «Кто спасся-то?» Вот и все, оч-просто: «Кто спасся?»
– Чего-чего?
– Один ПД[17] в очереди у «Томми» – бургера ждаль, один поцапалься на парковке не с тем господином, один курвырнулься в далекой земле, тэ-дэ, больше полявины в бегах нынче, а ты уж так далеко поехаль, что и не видишь ни шиша, вот что сталё с твоим счастливым хозяйством, против спецназа ты лючше держалься. Просто наедине со своими мыс’сями, Зойд. В виде упражнения, типа меленькой такой дзэнской медитации. «Кто спасся?»
– Ты, Эктор.
– Ay se va[18], да лядно те, своему старому compinche[19] сердце разбиваешь. Я тут думаль, ты все знаешь, а оказьвается, нихера. – Ухмыляясь – растянутая и жуткая рожа. Сильнее, чем сейчас, Эктор никогда не жалел себя, этого выдвигаемого им предположения, что из всех падших он пал больше прочих, не только по расстоянию, но и по качеству спуска, начав давным-давно изящным и сосредоточенным, как парашютист в затяжном прыжке, но – процедура с тостадой тут мелкая улика – чем дольше падал, тем больше терял профессиональную сноровку, меж тем как его навыки полевого агента ухудшались. Он постепенно начал, за все эти годы падения, просто полагаться на то, что входит на объект, пробует нейтрализовать, кто б там ни оказался, применением репертуара нападений, который по-прежнему в себя включал номера в диапазоне от оглушения до полного уничтожения, а если в кои-то веки его поджидали и успевали сделать первый ход, ay muere[20], жалость-то какая. Эктор, к несчастью, знал, что это и близко не самурайское состояние всегда на том совершенном краю, где готов умереть, такое чувство он познавал лишь несколько раз в жизни, давно. Ныне же, когда бойцовские таланты его подводили, все похожее на простой порыв или волевое желание с такой же легкостью могло оказаться развитой ненавистью к себе. Зойду, великому идеалисту, нравилось верить, что Эктор помнил всех, в кого когда-либо стрелял, попадал, промахивался, кого привлекал, допрашивал, винтил, надувал – что всякое лицо закладывалось в досье его сознания, а жить с такой историей он мог, лишь рискуя собственной задницей злыдня, повышая ставки по мере углубления в карьеру. Теория эта, по крайней мере, отвлекала Зойда и не давала валяться и вынашивать планы покушения на Эктора, как это, что хорошо известно, делали другие, тратя впустую часы своей потенциально продуктивной жизни. Эктор был такой разновидностью головореза, чьим идеальным убийцей был бы он сам – только он мог подобрать наилучший метод, время и место, и только у него для этого дела были б лучшие мотивы.
– Так, дай-ка угадаю, я вродь-как должен быть сигналом оповещения, каким-нить невидимым лучом засветить, чтоб она вошла и его прервала, чтоб у тебя было преимущество в несколько минут, а меж тем прерывают меня, или, если вдуматься, даж ломают, что-то типа?
– Вовсе нет. Ты можешь и дальше себе жить как обычно, какова б твоя жизнь ни быля. Никто тобою не рульит, ты никому не доклядываешь, мы тебе не звоним, если не надобишься. Надо лишь быть тут, на месте – быть собой, как тебе, вероятно, раньше и советоваль твой учитель музыки.
Тормозит, подумал Зойд, на него не похоже, да что с парнишкой сегодня не так, он же со всем на свете на шаг впереди?
– Ну звучит-то плево, и хочешь сказать, мне и платить за это будут?
– Шкаля Особого Сотрудника, может, даже премиальные.
– Раньше была двадцатка, насколько мне помнится, пожамканная и тепленькая из бумажника какого-нибудь агента, что его пацан ему на Рождество задарил…
– Еще б – а нынче сам увидишь, Зойд, оно заходить может и далеко в небольшие трехзначные числя.
– Минуточку – премиальные? За что?
– За что не.
– А мундир мне можно, бляху, ствол?
– Соглясен?
– Херня, Эктор, ты мне выбор даешь?
Федерале пожал плечами.
– Страна-то свободная. Господь, как его зовут у нас в конторе, создаль всех нас, даже тебья, со свободой воли. По-моему, дикость, что ты даже не рвешься про нее разузнать.
– Ну и сентиментальный ж ты омбре, Купидоша приставучий. Ну, может, здесь ты меня поймешь – у меня много времени заняло добраться дотуда, где я в ее смысле теперь, а ты хочешь меня отправить обратно в самую гущу, но прикинь, не желаю я туда и во всем этом бултыхаться.
– А детка твоя как?
– Вот именно, Эктор. Как там она? Мне сейчас в аккурат нужны еще советы федерального агента о том, как мне растить собственного ребенка, мы уже знаем, как вам, рейганатам, небезразлична ячейка общества, по одному лишь тому, как вы с ней вечно ебетесь.
– Может, в конце концов, ничево и не выйдет.
– Похоже, – Зойд аккуратно, – ты многовато тратишь на одно давнее федеральное дельце, о котором все забыли.
– Видель бы ты, сколько. Может, все делё далеко не только в твоей бывшей старушке, дружочек.
– Далеко ль далеко?
– Я раньше за тебя переживаль, Зойд, но теперь вижу, можно и расслябиться, раз вазелин юности стерли с объектива твоей жизни слябым раствором моющего средства времени, когда оно утеклё… – Эктор ссутулился в зомоскепсисе, сиречь созерцании супа. – Надо бы взять с тебя за консультацию, но я уж глянул на твои ботинки, поэтому пока бесплятно. – Он чего, считывает странные послания супа? – Твоя бывшая, вплёть до того, как ей обрезали бюджет, жиля в подполье Государства, не типа стариков Синоптиков или прочих, а? но некий мир, о котором гражданские на поверхности, на сольнышке и все в своих счастливых мыс’сях, и никакущего понятия не имеют… – Эктор обычно бывал слишком невозмутим и слишком никого за лацканы не хватал, но теперь вот что-то в голосе его, ходи Зойд в пиджаке, вероятно, предупредило б о такой попытке. – Ничего похожего на эту срань по Ящику, совсем ничего… и холёдно… холядней, чем тебе хотелёсь бы вообще знать…
– Коль-так, я без проблем не буду мешаться под ногами, спецом у тех, с кем она нынче водится, а тебе, друган, большой удачи.
– Не это вот мне от тебя надо, Зойд, ты ебанут точно так же, как обычно, а к тому ж подлецой обзавелься.
– Не подлей старого прокисшего хиппи, Эктор, такого вокруг навалом.
– Вы ж, киски, сами подставляетесь, – присоветовал Эктор, – так никто б из вас тогда и не ныль, раз в такую даль забрались, тут все чисто по-делявому, и мы оба наваримся, только сиди тихо, а я все сам.
– Надеюсь, тебе да или нет прямо тут же не требуется.
– Время важно, ты тут не один такой, кого мне координировать. – Печально покачал головой. – Мы с тобой по разным бульварам катаемся уж не первый год, ты мне хоть одну открытку на Рождество присляль, спросиль, как там Дебби, как детки, что у меня с сознанием? Может, я в мормоны подалься, почем тебе знать? Может, Дебби меня улямала на выходных съездить на духовный семинар, и там вся жизнь у меня изменилясь. Может, и ты бы даже подумаль о собственном духе, Зойд.
– О моем…
– Чутка дисциплины надо, вот-все, тебя не убудет.
– Прости меня, Эктор, но как там Дебби с детишками?
– Зойд, если б только ты не быль всю свою жизнь такой пентюх, не скакаль бы просто так по цветочкам полевым, тэ-дэ, не считаль бы себя таким особенным, дескать тебе не подобает заниматься тем же, чем все прочие…
– Может, и не подобает. Считаешь, подобает?
– Лядно, нормально, объебос, вот тебе еще – ты непременно помрешь? Аха-хе-хе, не забыль? Смерть! стока лет нонконформистского говнища, а все равно закончишь, как все прочие! ¡Ja, ja! Так зачем все оно быля надо? Вся эта житуха в хипанской грязище, покатушки на каком-то мусорном баке с колесиками, его и в «синей книжке»-то уже не сыщешь, а реально серьезные башли мимо со свистом, хоть их можно былё не только на себя и детку свою потратить, но и на всех твоих любимых братух и сеструх во хипье, на дурачье это, кому они б тоже не повредилё?
Подошла официантка с чеком. Оба – Эктор рефлекторно, и Зойд от неожиданности следом – вскочили ей навстречу и столкнулись, а девушка – встревоженно – попятилась, выронила документ, и три стороны его затем гоняли, пока он не спорхнул наконец во вращающийся подносик с приправами, где и упокоился, полупогрузившись в большую взбитую горку майонеза, по краям уже полупрозрачную.
– Чек под ё-маё, – хватило времени отметить Зойду, когда вдруг сразу, мимо уличной двери, явилась конвергенция сирен, целеустремленных воплей, затем тяжелые сапоги, все в ногу, затопали в их сторону.
– ¡Madre de Dios![21] – подозрительно запаниковав, вздернув тон, Эктор вскочил и побежал к кухне – к счастью, заметил Зойд, оставив на столе двадцатку – но теперь за ним вломился и целый взвод публики, это еще что, все в одинаковых камуфляжных комбезах и защитных касках с натрафареченным словом НИКОГДА. Двое остались у дверей, еще двое выдвинулись проверить кегельбан, остальные побежали за Эктором в кухню, где уже творились многие крики и лязги.
Вот меж двух привратных типов вальяжно вошел чувак в белом лабораторном халате поверх пендлтонской рубашки и джинсов, направился к Зойду, который неискренне просиял:
– Никогда прежде его не видел.
– Зойд Коллес! Здрасьте, вчера вечером поймал вас в новостях, сказочно, не знал, что вы с Эктором знакомы, слушайте, он последнее время сам не свой, записался к нам на лечение, а теперь, если честно…
– Сбежал.
– Со временем догоним. Но если у вас случатся дальнейшие контакты, вы же нам звякнете, хммм?
– Вы кто?
– О. Простите. – Он протянул Зойду карточку, гласившую: «Д-р Деннис Дальши, М.С.О., Д.Ф.Н.[22] / Национальный Институт Кинематографического Образования Граждан и Детоксикации Америки», где-то там к северу от Санта-Барбары, телевизор в перечеркнутом кружке над девизом на латыни «Ex luce ad sanitatem»[23] с напечатанным номером телефона зачеркнутым, а другим вписанном шариковой ручкой. – Это наш местный номер, мы поселились в «Винляндском дворце», пока не поймаем Эктора.
– Ничего себе per diem[24]. Вы, ребята, что ли федералы?
– Вообще-то биссекторальные, частные и публичные, гранты, контракты, по сути, изучаем и лечим Ящикозависимость и прочие нарушения, связанные с видео.
– Место, где Маньящики просыхают? То есть… Эктор… – И Зойд вспомнил, как тот мурлыкал тему Флинтстоунов, чтоб успокоиться, и всех этих его «дружочков», чем, как оба они знали, Шкипер всегда любил звать Гиллигэна, от чего распускались возможности, думать о которых Зойду не хотелось.
Д-р Дальши красноречиво пожал плечами.
– Среди самых неподатливых случаев, что нам всем попадались. Он уже вошел в литературу. В нашей сфере известен как Братия-Брейдер, из-за его глубокой, хоть и не исключительной привязанности к этому сериалу.
– Ой, ну, там еще эта Марша, точно, а потом среднюю звали… – пока Зойд не заметил направленный на себя пронизывающий взгляд.
– Быть может, – произнес д-р Дальши, – вам в любом случае следует нам позвонить.
– Я ж не сказал, что все их имена помню! – возопил Зойд ему вслед, но тот уже полувышел за дверь, где вскоре и остальные его догонят, после чего, чуть погодя, пропал с глаз, да и так не поймав при том Эктора.
Эктор, как теперь оказывалось – некий сбежавший псих, – по-прежнему оставался на свободе.
***
Зойд выехал на дорогу Призрачного хребта где-то часом позже, чем хотелось, потому что у Элвиссы выше по склону полетела прокладка головки, и она по этой причине заявилась в 6.00 утра занять у Зойда колымагу, на изыскания замены коей у него ушло сколько-то времени. Ею стал «дацуновский» пикап «Ловкачик», принадлежавший его соседу Тренту, с кузовом-домом, чья необычная компоновка сообщала транспортному средству некоторые проблемы с поворачиваемостью.– Тольк если не станешь пытаться на нем с баком где-то между пустым и полным, – посоветовал Трент, как он счел – услужливо. Однако, похоже, сам корпус кэмпера, весь покрытый кедровым гонтом так, как себе представлял бы укладку чешуей внахлест какой-нибудь торчок, и венчавшийся стрельчатой крышей из того же гонта, откуда торчала железная печная труба, был проблематичен.
Зойд очень тщательно свернул вправо и вскоре уже полз по серпантину на хребет с пока еще не вырубленным подростом секвой, по другую сторону которого залегал Призрачный ручей. Туман здесь выгорал рано, оставляя по себе легкую синюю дымку, от которой блекли деревья подальше. Направлялся Зойд к маленькой ферме на дороге вдоль ручья, где у него имелась халтурка по ракам с одним партизанившим ветераном и его семейством. Они снимали урожай этих мелких говнюков по всему Призрачному и паре сопредельных ручьев, а Зойд отвозил ходких в еде ракообразных снова по 101-й вниз, в сеть ресторанов, обслуживающих пищевые предпочтения развращенных яппи, в данном случае – стиля «калифорнийский кейджен», хотя там и сям эти мелкие твари обозначались в меню как «Ecrivisses à la Maison»[25] и «Винляндские омары».
КК и Лунопряник, подлинные имена остались где-то на уже достаточно затертой после войны тропе, деньги видеть были так же счастливы, как детишки – собственно работать: Заря, самая большая, плескалась по стремнине ручья, а остальные тащили банки и мешки с гвоздями на двадцать пенни, прибивая ломтики бекона ко дну каждой заводи по колено, на которую набредали. Когда же они возвращались к тому месту, откуда начали, там наступало неистовое вторжение водяных сверчков, все копошились вокруг, не в силах отцепить бекон. После чего процедура бывала следующая: извлечь мальковый мешок на палке, стукнуть ракообразное по носу палкой и поймать его, когда прыгнет, в мешок. Иногда детишки даже родителей брали с собой и разрешали помогать.
Зойд водил знакомство с семейством еще с начала семидесятых, вообще-то впервые встретившись с Лунопряником вечером того дня, когда его развод стал окончательным, в тот же вечер, по случаю, когда он совершил первый свой прыжок в окно, отчасти и то, и другое входило в то же самое письмо-соглашение. Он пил пиво в салуне волосатых под названием «Потерянный самородок» на Южной Спунер в Винляндии, нащупывал способ не думать о Френези или совместной с нею жизни, которая только что официально подошла к концу без всяких инверсий в последнюю минуту, а Лунопряник, равно юная и прелестная даже в те годы, увечным рецепторам Зойда помстилась ровно тем, что надо. То есть, пока из сортира не возник КК – с глубокими глазами, смертельно осторожными повадками, выдававшими, где он еще побывал. Скользнул обратно к стойке бара, уронил руку на плечо Лунопряника, кое она прижала на миг к щеке, и кивнул Зойду вопросительно, мол давай-ка-не-зли-меня. Зойд, по-любому уже углубившись в переоценку, вместе этого провел остаток того вечера, да и на самом деле множества других в грядущие годы, не говоря уж о перерывах на пиво средь бела дня, медитациях на скоростных автострадах и грезах на унитазе, в одержимости собственной женой – он так и не свыкся с «бывшей» – и успешном задалбывании всех в таком радиусе, что даже в наши дни считается почтенным.
Альбомом мечты у Зойда однажды станет антология слезобойных баллад для мужского вокала с названием «Не слишком гад для слез». К этой неотступной фантазии он пришел в тот миг, когда готов был взять рекламное место, поздно ночью в Ящике, с номером для бесплатного звонка, который мигал бы поверх маленьких пятисекундных фрагментов каждой песни, не только пластинки продавать, но и на тот случай, если Френези, среди ночи поднявшейся часов около 3.00 из теплой постели некоего мистера Дивого, случится включить Ящик, может, призраков погонять, а там Зойд, за клавишными в каком-нибудь полноцветном смокинге вырви-глаз, где-нибудь посреди Вегасского Стрипа, при поддержке оркестра в полном составе, и она поймет, пока бегут титры: «Одиноко ль тебе этим вечером», «Моей малышке», «С тех пор, как я в тебе пропал», – что эти безутешные напевы все до единого – про нее.
Френези въехала ему в жизнь, как целая банда изгоев. Он себя чувствовал школьной училкой. Днем левачил на стройках, а по ночам играл с «Корвэрами», ни разу не близко от полосы прибоя, вечно в глубине суши, ибо эта прибитая солнцем сельская местность всегда их привечала, пивные наездники долин обнаруживали странное сродство с сёрферами и их музыкой. Помимо разделяемого интереса к пиву, у представителей обеих субкультур, на доске ли, за баранкой «409-го», имелись общие страхи и восторги пассивного, взятого на борт седока, словно бы в автомобильном движке инкапсулировалось нечто столь же океаническое и могучее – техноволна, принадлежавшая далеким иным так же, как прибоем владело море, и доступ к ней покупался ездоками как-есть, на условиях другой стороны. Сёрферы скакали верхом на океане Господнем, пивные наездники седлали импульс все годы милости автопрома. В их досуги смерть вмешивалась чаще, чем в сёрферские, и оттого они больше лезли на рожон, но «Корвэрам» поэтому доставалось сполна туалетных и парковочных травм, полицейских вторжений, внезапных полночных прощаний.
Группа играла по всем долинам, что в те поры оставались не ведомы никому, кроме горстки провидцев недвижимости, по мелким перекресткам, где однажды расползутся дома, а показатели человеческих скорбей во всех категориях распухнут как под лупой. После работы, не в силах заснуть, «Корвэры» любили выезжать и играть в рулетку долинных автоманьяков в камышовых туманах. Эти белые явления, наполненные слепотой и внезапной смертью на трассе, перемещались, словно бы осознанно, непредсказуемо по ландшафту. В те времена спутниковых снимков было мало, поэтому людям оставались только виды с уровня земли. Никакой четко ограниченной формы – всё вдруг, опа на дороге, тварь из кина, до того проворная, что так не бывает, а вот есть. По замыслу полагалось въехать в бледную стену на скорости, значительно превышающей предел, сделав ставку на то, что при белом проезде там не окажется других транспортных средств, загибов трассы, дорожных работ, лишь гладкий, ровный, чистый путь, тянущийся неопределенно долго – разновидность сёрферской мечты, но для автоманьяков.
Зойд вырос в Сан-Хоакине, катался с «Бад-Воинами», потом с «Послами», выезжал на множество «разборок», как мог бы выразиться Дик Дейл, по пре-пригородным цитрусовым рощам и перечным полям, проиграл высокий процент одноклассников, пустых прямоугольников в выпускных альбомах, пьяному вождению или неисправным механизмам и в итоге вернулся к тому же солнечному, часто мог поклясться, осажденному призраками, пейзажу, дабы жениться, в разгар некоего дня на гладком зеленом с золотом калифорнийском склоне с дубом лоскутами потемней, с автотрассой вдали, с собаками и детьми, что играли и бегали, с небом, для многих гостей – копошащимся узорами многоцветья, некоторые притом неописуемы.
– Френези Маргарет, Зойд Херберт, обещаете ли вы, в натуре, в бедах или под кайфом, всегда оставаться в оттяжном улете под названием «Любовь», – и прочая, тянулось, может, часами, а то и завершилось за полминуты, мало там у кого из собравшихся, если вообще было, хронометров, и никто вроде б не парился, это ж, в конце концов, Плавные Шестидесятые, времена неспешные, доцифровые, пока еще не нарезанные на куски, даже телевидением. Легко было бы вспоминать тот день кадром мягко рисующей оптики, такие появятся на «душещипательных» поздравительных открытках еще через несколько лет. Всё в природе, все живые существа на склоне в тот день, как бы странно оно ни звучало потом, когда Зойд пытался об этом рассказать, было нежным, покойным: весь зримый мир – сплошная овечья ферма, залитая солнцем. Война во Вьетнаме, убийство как инструмент американской политики, черные кварталы, сожженные дотла и насмерть, все это отнесло, должно быть, на какую-то другую планету.
Музыку обеспечивали «Корвэры», в наши дни определяющие себя как сёрфаделику, хотя ближайший прибой в данный момент – в Санта-Крусе, за сорок миль сельских дорог и убийственных горных перевалов, – и приходилось довольствоваться традиционной заносчивостью пивных наездников этой области, – но все равно, в последующие годы, как ни старался Зойд вспомнить хоть что-нибудь в самом что ни на есть негативе, по правде сказать, не было тогда ни потасовок, ни блева, ни гонок на выживание, все ладили как по волшебству, то была одна из вершиннейших вечеринок в его жизни, публика обожала музыку, и длилось оно всю ночь, а затем и следующую, аж все выходные напролет. Вскоре в полном прикиде, изображая злодейство, стали объявляться мотоциклисты и их мотоцыпы, за ними воз, забитый под завязку вернувшимися к природе кислотными торчками из верховьев долины, что выехали старомодно прокатиться на сене, и в итоге шериф, который немного погодя исполнил «Прогулку», танец его молодости, с тремя юными красотками в мини-юбках под визг и скрежет электрически аранжированной «Трубы» и был настолько любезен, что не стал и близко подходить, куда там расследовать, к пуншу, однако принял банку «Бурги», день-то теплый.