Томас Рид. Вождь гверильясов

   Это так же верно, как и то, что меня зовут
   Рамоном Райасом".
   Чтение этого возмутительного письма окончательно разогнало мой сон. Мне стало ясно, о ком идет речь. Красотка, о которой писал Райас, была Долорес Вергара.
   Разумеется, среди девушек, сопровождавших мексиканскую армию, нашлись бы и другие красотки, имеющие братьев. Но недавнее исчезновение избранницы Санта-Анны из лагеря красноречиво свидетельствовало, что это была именно Лола.
   Более, чем всякая другая девушка, она могла возбудить в мексиканском тиране чувственное желание, - конечно, это было только сластолюбие, об удовлетворении которого так заботился сводник Райас.
   Я удивился не столько содержанию обнаруженного мною письма, сколько обстоятельствам, благодаря которым я нашел его и разобрался в его смысле.
   Характер Санта-Анны, хорошо известный всем, вполне соответствовал тому впечатлению, которое создавало письмо его корреспондента. Это был необыкновенно чувственный человек, насчитывавший в своем прошлом не меньше любовных приключений, чем политических интриг. Добрую половину досугов он посвящал местным Далилам. А в подобного рода женщинах его родина не испытывала недостатка.
   Даже потеря ноги - следствие раны, полученной при Веракрусе - не излечила его от таких наклонностей. Со времени знаменитой осады прошло десять лет, а он оставался все таким же легкомысленным. Но с приближением старости ему приходилось все чаще и чаще прибегать к помощи различных негодяев.
   Обычно он действовал путем подкупа. Многие молодые офицеры были обязаны своими эполетами исключительно красоте своих сестер.
   Таков был дон Антонио Лопес де Санта-Анна, диктатор и генералиссимус Мексики.
   Имея о нем некоторое представление, я не особенно удивился содержанию прочитанного мною "конфиденциального" письма. Если бы моя собственная совесть была чиста, я, по всей вероятности, дал бы волю охватившему меня негодованию. Но ведь и мои намерения относительно сестры Калроса не отличались безупречностью. Вследствие этого я не чувствовал себя вправе бесповоротно осуждать кого бы то ни было.
   Я с трудом представлял себе человека, который встретившись с Лолой, остался бы равнодушен к ее красоте и не пожелал бы стать ее мужем или любовником. Будучи женат, Эль-Кайо не мог предложить ей руку и сердце. Но, занимая высокое положение в обществе и обладая большой властью, он, разумеется, имел все основания рассчитывать стать любовником Лолы.
   Со стыдом признаюсь, что все это мало удивило меня и что негодование, овладевшее мною, относилось не столько к намерениям Санта-Анны, сколько к тому способу, при помощи которого он хотел осуществить их. Негодование это было вызвано в равной степени и старым сластолюбцем, и его клевретом.
   - Презренные негодяи! - невольно воскликнул я, комкая письмо в руках. Какая низость! И этот отвратительный Райас уверял Лолу в своей любви, предлагая ей выйти за него замуж! Впрочем, он, наверное, и в самом деле не прочь жениться. Ведь таким образом он получит двойную плату за свои труды. Подлец! Трудно допустить даже, что такие люди живут на свете!
   Я ходил взад и вперед по палатке, то разражаясь громкими проклятиями, то предаваясь мрачным размышлениям.
   Кроме отвращения к диктатору и его помощнику, меня волновало другое, более мучительное чувство. Какое основание имел Райас утверждать, что "красотка" благосклонно выслушала предложение, сделанное им "от имени его превосходительства?" Характер этого предложения был совершенно очевиден.
   Несмотря на то, что я ни в какой мере не доверял дону Рамону, в душу мою закрались подозрения, а вместе с ними и тоска.
   Эти подозрения были вызваны не самой Лолой - я еще слишком мало знал ее, а некоторым знакомством с другими девушками из племени харочо. Трудно было допустить, чтобы под знойным небом Тиерры-Калиенте такая очаровательная и пылкая девушка могла жить без любви.
   В том, что она пользуется успехом, я не сомневался. Я не сомневался и в том, что поклонников у нее легион. Неужели же ни один из них не внушил ей страсти? После двенадцатилетнего возраста сердце ее соотечественниц редко остается свободным. А Лоле, по всей вероятности, было уже лет шестнадцать.
   Беспокойство, овладевшее мной, лишний раз доказывало, что я полюбил молодую мексиканку. Самая мучительность моих подозрений говорила о том, что я продолжал бы любить ее, даже если бы убедился в их справедливости.
   Моя любовь грешила недостатком благородства. Это не мешало ей быть сильной. Обвинение, возведенное на Лолу в письме низкого сводника, не потушило, а разожгло пожар, пылавший у меня в груди. Допуская, что в словах негодяя таится доля правды, я горько раскаивался в своем слишком почтительном отношении к прекрасной харочо. Что, если оно показалось ей ненужным и смешным?
   Однако я не был до конца испорченным человеком. Вскоре эти грубые, пошлые мысли показались мне недостойными. В памяти моей ярко всплыли прекрасные черты, невинные глаза, движения, полные грации и скромности.
   Я вспомнил, какую трогательную привязанность питала эта девушка к своему брату. И подозрения мои рассеялись, как дым. Для меня стало ясно, что внутренний образ Лолы Вергара так же соответствует внешнему, как низкая душа Райаса соответствует его поступкам.
   Несколько успокоенный этим выводом, я овладел собою и стал более хладнокровно размышлять о содержании мерзкого письма.
   Оно являлось наглядным доказательством низости обоих - и того, кто писал его, и того, к кому оно было обращено. Но на Лолу письмо это не бросало ни малейшей тени. Ложь Райаса объяснялась, должно быть, желанием польстить тщеславию патрона или успокоить его нетерпение.
   Вторичное чтение письма пробудило во мне другую тревогу. Если не сердцу Лолы, то чести ее во всяком случае грозила серьезная опасность. Жестокий негодяй, собиравшийся убить своего товарища по школе, раненого и беспомощного Калроса, вряд ли остановится перед каким бы то ни было препятствием. И так же упорно будет преследовать свою цель тот, кто обещал щедро вознаградить его труды.
   Я не мог не испытывать тяжелого беспокойства за судьбу девушки, единственным защитником которой был раненый юноша.
   При наличии двух таких противников, как разбойник Райас и Санта-Анна, пользовавшийся еще достаточной властью, жизнь Калроса подвергалась не меньшей опасности, чем честь Лолы.
   Правда, старый интриган, только что бежавший с поля битвы, был теперь занят делами гораздо более важными и неотложными, чем похищение красивой деревенской девушки. Зато Райас мог всецело посвятить себя этому предприятию.
   Если бы связь между диктатором и его клевретом оборвалась, если бы негодяй потерял надежду на близкое вознаграждение, он, вероятно, начал бы действовать за свой собственный счет, что также грозило гибелью Лоле Вергара.
   Эти тревожные размышления так взволновали меня, что я приказал немедленно оседлать лошадь. План мой был очень прост. Я хотел догнать кортеж, сопровождавший Калроса, и сообщить ему и сестре его так неожиданно открытый мною заговор.
   С момента их ухода прошло около пяти часов. Однако, принимая во внимание медленное движение носилок, они вряд ли могли быть дальше, чем на несколько миль от эль-планского моста. Догнать их было нетрудно.
   Но какой был бы в этом прок? Конечно, можно посоветовать им быть настороже.
   Но ведь они и без меня знают о грозящей опасности и о необходимости соблюдать всяческую осторожность.
   К тому же молодой харочо направляется в родную деревню, где у него множество друзей. При таких условиях ему и Лоле как будто нечего бояться.
   Моя тревога неразумна. Зачем я приказал оседлать коня? Может быть, я сделал это совсем не потому, что считал нужным предупредить Калроса, а по иным, более сокровенным мотивам?
   А вдруг Лола поймет эти мотивы, будет недовольна мною, найдет меня навязчивым? Может быть, ей уже известно все, о чем я собираюсь рассказать ей? Может быть, ей известно гораздо больше? Если так, она не поблагодарит меня за непрошеное вмешательство.
   В то время, когда я стоял в нерешительности у моей палатки, мне доложили, что, согласно отданному накануне приказу, нам пора сниматься с лагеря и спешить навстречу американской армии, расположившейся в Халапе.
   Мои солдаты уже выстроились, готовые двинуться в путь. Мне пришлось присоединиться к ним.
   Ровно в ту минуту, как солнце достигло зенита, горнист протрубил "вперед". Заняв свое место во главе маленького отряда, я простился с Сьерро-Гордо, где люди воздвигали жертвенник войне, а я научился поклоняться другому, более светлому божеству.
   Глава XV
   ДВА НЕГОДЯЯ
   Оставив за собою Сьерро-Гордо, мы двинулись по следам разбитой мексиканской армии.
   Она отступала в полном беспорядке. Мы убедились в этом при виде тех печальных картин, которые постепенно развертывались перед нашими глазами.
   Мы проехали мимо лошадиного трупа, непомерно вздувшегося из-за жары, единственная уцелевшая нога его торчала кверху.
   Недалеко валялось тело всадника, тоже страшно вздувшееся. Пальцы на руках его почти слились с ладонью, образуя бесформенную массу, более похожую на перчатки, надеваемые при боксе, чем на человеческие руки.
   Несмотря на то, что жизнь покинула этого человека всего каких-нибудь тридцать часов тому назад, тело его уже почти совершенно разложилось. Причиной этого было тропическое солнце, весь предыдущий день беспрерывно сиявшее над мертвецами.
   Я заметил, что наши мертвые враги уже были потревожены кем-то. Посетители, являвшиеся к ним, не сочли нужным предать их земле. Единственной целью этих негодяев был грабеж.
   На трупах не осталось ни одной ценной вещи. Мародеры украли у них все, вплоть до одежды.
   Некоторые мертвецы были раздеты догола. На вздувшейся блестящей коже их зияли почерневшие раны, нанесенные холодным или огнестрельным оружием. Одежду сохранили только те из них, чьи мундиры были разорваны и запачканы кровью. Эти жалкие лохмотья так плотно облегали обезображенные тела, что снять их было уже невозможно.
   Разговорившись с охотниками, случайно присоединившимися к моему отряду, я немного отстал и скоро очутился в самом арьергарде. Последним, не считая капрала, ехал плотный, сутулый и мешковатый солдат. Руки и ноги его болтались как-то нелепо, а фуражка все время съезжала с головы. Словом, более жалкого кавалериста трудно было себе представить. Я нарочно заглянул ему в лицо. Оно производило такое же неприятное впечатление, как и вся фигура всадника.
   На этом продолговатом мертвенно-бледном лице тускло светились стекловидные глаза. Длинная борода солдата с застрявшими в ней остатками пищи и крошками табака низко свисала на грудь. Неестественно красные губы не закрывали громадных белых зубов. Большой нос, вдавленный посередине, загибался к левому углу рта.
   Впрочем, мне не нужно было видеть лицо этого человека, чтобы узнать его. Рассмотрев как следует его спину, я решил, что солдат, ехавший передо мной, не кто иной, как Иоганн Лаундрих.
   - Что вы нашли в нем? - спросил я шепотом.
   - А разве у вас нет своих глаз, капитан? Взгляните-ка на эти сапоги. Говорят, прошлой ночью вы помешали ему стащить их с какого-то покойника. Но он все-таки завладел ими. Что вы на это скажете?
   Рэб снова сделал легкое движение рукой, указывая мне на скатанную и прикрепленную к седлу шинель кавалериста.
   Между полями этой небрежно скатанной шинели торчали два желтых сапога, вряд ли составлявшие часть амуниции Иоганна Лаундриха.
   С первого же взгляда я убедился в том, что это те самые сапоги, которые Лаундрих пытался снять с мертвого мексиканского генерала.
   Мое вмешательство не достигло цели. Дождавшись моего ухода, негодяй вернулся в палатку Васкеца и докончил свое гнусное дело.
   Мое громкое и гневное "стой" сразу остановило маленький отряд.
   Я приказал Лаундриху выехать из рядов, отвязать от седла шинель и встряхнуть ее. Он повиновался. Пара светло-желтых сапог тотчас же упала на землю.
   Двукратное нарушение дисциплины так возмутило меня, что я не совладал с собою и, подъехав к негодяю, ударил его саблей плашмя по голове.
   Он не сделал ни малейшей попытки избежать удара, а получив его, не тронулся с места. Только белые зубы его оскалились, как у наказанного пса.
   Когда Лаундрих снова уселся на лошадь, мы собрались двинуться в дальнейший путь. Вдруг ко мне подъехал капрал.
   - Простите, капитан, - сказал он, прикладывая руку к козырьку. - Среди наших солдат есть негодяй почище этого. Он позорит весь наш отряд. В его ранце спрятана вещица поинтереснее сапог.
   - Как зовут этого солдата?
   - Булли.
   - Прикажите Булли подъехать ко мне.
   Получив от капрала соответствующее приказание, Булли крайне неохотно покинул свое место в ряду других кавалеристов.
   Наружность его показалась мне почти такой же неприятной, как и наружность Иоганна Лаундриха. Но они принадлежали к двум совершенно различным типам людей. Англичанин Булли обращал на себя внимание круглой, как шар, головой, бычьим лицом и полным отсутствием растительности на щеках и подбородке. Кожа его, менее смуглая, чем у Лаундриха, лоснилась и производила впечатление грязной, копна соломенно-желтых волос почти совсем закрывала низкий четырехугольный лоб. Вздернутый нос с широко раздувающимися ноздрями придавал Булли сходство с чистокровным бульдогом, а глаза напоминали злую молосскую собаку.
   Этого человека никто не называл иначе, как Булли3. Было ли это его настоящее имя, на которое он отзывался на перекличках, или только прозвище, данное ему товарищами, я теперь не помню.
   В его облике было что-то тупое и грубое, в то время как наружность Лаундриха дышала хитростью и злобой.
   Это были худшие солдаты моего отряда. Я имел основания думать, что они бежали в Америку, спасаясь от каторги. На прошлое людей, добровольно вступавших в действующую армию, у нас в те дни смотрели сквозь пальцы.
   - Булли, - сказал я, когда он подъехал ко мне, - покажи-ка, что у тебя в ранце?
   Циничная усмешка появилась у него на губах.
   - Что у него там? - спросил я капрала, горя нетерпением узнать, какой предмет, помещающийся в обыкновенном солдатском ранце, может покрыть позором целый отряд.
   - Кусок человеческого мяса, - ответил капрал.
   В этот момент Булли уже вытащил из ранца свое сокровище. Зная, что некоторые товарищи проникли в его тайну, он решил, что обмануть начальство не удастся и, не тратя времени на проволочки, сразу показал интересовавший меня предмет.
   Это был человеческий палец с массивным золотым кольцом, глубоко врезавшимся в раздувшееся тело. Благодаря тому, что его обрубили очень неискусные руки, на нем осталась часть двух соседних пальцев. Сделано же все это было исключительно потому, что снять кольцо оказалось невозможным.
   Вид отрубленного пальца был поистине ужасен. Я приказал всыпать негодяю изрядное количество ударов плетью. Кто-то сообщил мне, что кольцо принадлежало тому же генералу, с которого Лаундрих стащил сапоги.
   Распорядившись выбросить жалкий кусок гниющего человеческого мяса, я спрятал кольцо с намерением вернуть его при случае родственникам покойного и двинулся в дальнейший путь. Оба происшествия, имевшие место в моем отряде, произвели на меня удручающее впечатление.
   Глава XVI
   ЛОШАДЬ БЕЗ СЕДОКА
   Приблизительно на половине дороги в Халапу мы сделали привал в местечке Корраль-Фалсо, что в переводе с испанского значит "ложная ограда".
   Происхождение этого названия мне неизвестно. Во всяком случае, большая каменная, постепенно разрушающаяся ограда и до сих пор стоит на вершине незначительной возвышенности, на которой расположена деревня.
   В былые дни ограда эта служила, должно быть, загоном для скота или местом нагрузки для вьючных мулов, но в описываемое мною время ею больше не пользовались. Густо поросшая кустами и травами, она производила впечатление развалин.
   Сама деревня тоже, по всей вероятности, знавала более счастливые времена. Но в тот жаркий летний день, когда мы сделали в ней привал, она представляла собой крохотную ранчеро, то есть совокупность нескольких хижин, носящих в Мексике название ранчо.
   Отступающая мексиканская армия и преследующие ее американские войска спугнули немногочисленных обитателей Корраль-Фалсо. Крестьяне спрятались в густом чапаррале, окружавшем ранчерию.
   Однако пробыв там сутки, они так проголодались, что вынуждены были вернуться в свои разоренные хижины. Голод придал им мужества.
   Итак, мы застали население Корраль-Фалсо на местах. Представители обоих полов, молодые и старые, одинаково трепетали при нашем приближении и, видимо, бесконечно обрадовались уже тому, что мы не обнаруживали желания их съесть.
   Я так подробно останавливаюсь на описании Корраль-Фалсо не потому, что она заслуживает внимания читателя, а потому, что именно в этом месте произошел инцидент, благодаря которому я потерял двух солдат и чуть не погиб сам.
   Сделали мы привал для того, чтобы покормить наших лошадей. Нам пришлось прибегнуть к собственным запасам, так как овсом, оставшимся в ранчерии, вряд ли удалось бы насытить даже цыпленка.
   Вскоре после нашего приезда в Корраль-Фалсо мне доложили, что одна из лошадей отказывается от пищи и, по-видимому, находится при последнем издыхании.
   От солнечного удара или от какой-то другой неизвестной причины у нее начались судороги. В конце концов она упала на дорогу и забилась в предсмертной агонии.
   Эта лошадь принадлежала лейтенанту моего отряда.
   В обычное время гибель бедного животного прошла бы почти незамеченной. Но при данных условиях это заурядное, казалось бы, событие поставило передо мной довольно трудную дилемму. Я решил дать лейтенанту лошадь одного из солдат. Но как быть с этим солдатом? В полученном мною приказе говорилось, что мы должны прибыть в Халапу не позже вечера. Не могло быть и речи о том, чтобы какой-нибудь из моих стрелков оказался в состоянии угнаться за нами пешком.
   Конечно, проще всего было бы посадить этого солдата на круп лошади одного из его товарищей. Но все наши лошади были так измучены долгим походом, что среди них вряд ли нашлась хотя бы одна, способная выдержать двойную ношу.
   В то время как мы с лейтенантом обсуждали создавшееся положение, к нам на помощь пришел случай.
   Я уже сказал, что к маленькой ранчерии вплотную подходил густой чапарраль, как бы сжимавший ее в своих колючих объятиях.
   Однако далеко не вся окружающая местность была покрыта кустарником и лесом. Чапарраль тянулся лишь на небольшом расстоянии. По обеим сторонам его расстилались обширные луга, поросшие густой травой, среди которой виднелись кактусы, высокие сочные агавы и множество диких необыкновенно ароматных цветов.
   Впрочем, мы совершенно равнодушно смотрели на любопытнейшие экземпляры растительного царства Мексики. Оно уже успело порядочно надоесть нам. Гораздо больше заинтересовал нас громкий топот несущейся галопом лошади, внезапно раздавшийся из чапарраля. Следует заметить, что торфяная почва Корраль-Фалсо отличается необыкновенной твердостью.
   Едва успел долететь до моего слуха звонкий стук копыт, как я увидел лошадь, мчавшуюся по склону холма по направлению к ранчерии.
   На ней было седло, но не было ни уздечки, ни всадника.
   Благородное животное оказалось великолепным мустангом серовато-стальной масти. Серебряные украшения на седле свидетельствовали о том, что оно принадлежит или, вернее, принадлежало какому-нибудь офицеру, по всей вероятности, полковнику или генералу.
   Вид оседланного коня, скачущего во весь опор по пустынной местности, нисколько не поразил нас. В продолжение похода мы часто встречали лошадей, блуждавших по окрестностям и буйно радовавшихся свободе. В то время как они наслаждались жизнью, их хозяева спали непробудным сном там, где их настигла шальная пуля.
   Если бы этот мустанг попался нам на глаза в другую минуту, мы вряд ли обратили на него внимание, но при данном положении вещей лошадь была нам необходима. И вот прямо на нас мчался оседланный конь, как будто предлагавший нам свои услуги.
   Едва ли, впрочем, мустанг был полон таких великодушных намерений. В этом я окончательно убедился, когда, приблизившись шагов на двадцать к месту нашей стоянки, он остановился как вкопанный, громко фыркнул и с тревожным ржанием поскакал на вершину холма.
   Высокие тощие лошади, которые стояли на деревенской улице, опустив морды в мешки с овсом, очевидно, показались ему не сородичами, а врагами.
   Что касается наших коней, то они просто не заметили беспокойного пришельца. У них не было никакой охоты взбираться по крутым склонам. Они не испытывали ни малейшей потребности ржать по пустякам; как бы понимая, что отдых будет продолжаться недолго и что каждая минута его дорога, они невозмутимо продолжали жевать овес.
   Добравшись до вершины холма, мустанг остановился и, закинув голову назад, снова заржал. Мне почудилось, что он насмехается надо мной и бросает мне вызов.
   Только одна из наших лошадей была способна догнать этого мустанга, и только один всадник мог овладеть им.
   Рискуя показаться хвастуном, я все же назову читателю имя этой лошади и этого всадника: это были мой гордый скакун Моро и я, капитан Эдуард Уорфилд, начальник отряда вольных стрелков.
   Охотясь сперва на зайцев и лисиц у себя на родине, а потом на оленей в лесах, покрывающих склоны Аллеганских гор, я привык безукоризненно твердо сидеть в седле. Долгие скитания по вольному Западу научили меня искусству владеть лассо - этим изумительным оружием прерий и пампасов.
   Я так часто пользовался им, что мало-помалу оно стало так же необходимо мне, как уздечка. Без него я не мог ступить ни шагу. И даже во время войны, будучи начальником отряда, по характеру своему в равной мере напоминающего и гверилью, и эскадрон, я всюду возил с собой блестящее тонкое лассо, сделанное из конского волоса.
   Это оружие казалось мне таким же ценным, как и пистолет, торчавший у меня за поясом. Обычно оно было прикреплено к луке моего седла. Разговаривая в Корраль-Фалсо с лейтенантом, лишившимся лошади, я машинально смотрел на лассо, поблескивавшее у гривы Моро, который спокойно пережевывал свой овес.
   Лейтенант заметил это и бросил на меня умоляющий взгляд. Я без труда прочел его мысль.
   Моему товарищу страстно хотелось овладеть красивым серовато-стальным мустангом.
   Но поймать его могли только я и Моро.
   Я понял взгляд лейтенанта. В ту пору я был очень тщеславен и радовался каждой возможности отличиться на глазах подчиненных мне солдат.
   Они тоже посматривали на меня. Не долго думая, я вскочил в седло и пустился в погоню за мустангом.
   Глава XVII
   ОХОТА НА МУСТАНГА
   Моро как будто понимал, что я нуждаюсь в его помощи. Не ожидая моих указаний, он свернул к холму, на вершине которого стоял все еще продолжавший ржать мустанг.
   Держась под прикрытием кактусовых растений, я осторожно въехал на холм. Если бы мне удалось приблизиться к мустангу, не спугнув его, мое лассо не замедлило бы обвиться вокруг его шеи.
   Но на такую легкую победу нельзя было рассчитывать.
   Мустанг находился в возбужденном состоянии. Я понимал, что мне предстоит взять его хитростью или измором.
   Решив, что проще всего подкрасться к нему из-за деревьев, подле которых он остановился, я продолжал тихонько ехать вперед.
   Однако из этого ничего не вышло. Занимая удобную позицию на вершине холма, мустанг видел все, что творилось на склонах. Не успел я проделать и половины намеченного мною пути, как он повернулся ко мне спиной и с пронзительным ржанием обратился в бегство.
   Пришпорив Моро, я поспешил к месту, где только что находилось животное.
   Когда я достиг вершины холма, глазам моим открылась малоутешительная картина. Мустанг был уже далеко. За то время, что я поднимался в гору, он проскакал добрых полмили и теперь мчался галопом по направлению к Рио-дель-Плану.
   Я остановился в нерешительности. Погоня за ним могла завлечь меня в глубь страны. Время было мне крайне дорого. Я получил приказание явиться в главный штаб до наступления вечера. В американской армии того времени кавалерия была очень малочисленна; всяким, даже самым незначительным отрядом ее очень дорожили. Я не имел права бесконтрольно распоряжаться моими стрелками. Ввиду всего этого мне, разумеется, следовало немедленно повернуть обратно.
   И я готов был уже сделать это, когда одно неожиданное обстоятельство заставило меня изменить мое намерение.
   В то время как я смотрел на убегавшего мустанга, который, казалось, с минуты на минуту должен был скрыться в густом лесу у подошвы холма, он внезапно остановился, взглянул в мою сторону и, высоко подняв голову, громко заржал.
   Его ржанье, гордо закинутая голова и независимый вид, казалось, говорили мне: "А ну-ка, попробуй!"
   Да, в поведении мустанга, бесспорно, было что-то вызывающее.
   Присутствие стрелков, наблюдавших за каждым моим движением, еще больше подзадоривало меня.
   Чувство долга приказывало мне немедленно вернуться к ним и продолжать прерванный путь. Но страстное желание довести до конца дело, за которое я взялся с таким жаром, оказалось сильнее чувства долга. Махнув рукой на все, я решил погнаться за мустангом.
   Увидев, что я приближаюсь к нему, он снова обратился в бегство, но вместо того, чтобы углубиться в лес, поскакал вдоль по опушке, по направлению к юго-востоку.