- Напротив, я буду очень рада ее узнать. Его необыкновенное лицо носит признаки какого-то дикого гения.
- Оценка довольно верная, особенно когда она сделана после одной встречи. Но тому, кто прожил в школе четыре года с Мак Дайармидом...
- Отчего же он не в мундире?
- Потому что он был исключен из школы как раз накануне экзаменов, из-за гнусного на него доноса... к несчастью, доносчик не открыт. Строгое наказание глубоко возмутило всех нас, его товарищей. Это был один из самых замечательных воспитанников школы.
- Да за что же его исключили?
- Дело вот в чем: его поведение не всегда было безупречно; дисциплина его угнетала. Он часто попадался в легких проступках, и дурные отметки накапливались. И вот в тот вечер, когда прибыла экзаменационная комиссия, он пришел ко мне в комнату, мы беседовали и курили; это было уже после того, как огни были потушены. Это противно правилам, но установилось обычаем, и наши офицеры смотрели на это сквозь пальцы, лишь бы беспорядок не бил в глаза. Какой-то мерзавец выдал нас комиссарам в то время, как они собирались делать обход. Кто учинил эту подлость - не знаю. Должно быть, кто-нибудь чужой школе, так как между воспитанниками не могло быть человека, способного на это. Итак, дверь наша внезапно отворилась, и нас застали курящими. За это каждому из нас поставили дурные отметки. Для меня это ничего не означало, так как у меня был перевес хороших баллов. Для бедного Мак Дайармида дело приняло дурной оборот, у него число хороших баллов равнялось числу дурных, и лишний дурной балл мог его погубить. Он горяч, вспылил, наговорил дерзостей членам комиссии, намекнул на шпионство. Короче говоря, начальство тут же открыло заседание совета и наказало его - исключением из школы. Бедный малый! Вся школа была в отчаянии от этой жестокости, так как, несмотря на неровный характер, Мак Дайармида все любили. Это был настоящий рыцарь и лучший боец между нами. Для меня лично это было истинное горе; я не только удивлялся его способностям, но и выучился у него работать; ему же я обязан не только тем, что я есть и чем могу сделаться, но и жизнью, которую он мне спас, рискуя своей собственной.
- В самом деле? - вскричала мисс Жюльета.
- Да, это было прошлой зимой на реке; мы весело катались на коньках, как вдруг лед проломился, и я очутился под водой. Падая, я ушибся об острый край проруби. Я был без памяти. Мак Дайармид, не думая об опасности, бросился в прорубь, нашел меня под водой, схватил за волосы и вытащил на поверхность. Он сам при этом окоченел от холода. Другие товарищи подали нам веревки и жерди и помогли выбраться на берег. Тем не менее мы оба пролежали в лазарете целый месяц! Судите же о моей привязанности к нему. Я глубоко огорчен случившимся с ним. А главное, меня беспокоит его будущность. Падение такого человека - не только потеря для государства: оно может быть и опасно для него.
- А что, он небогат? - спросила мисс Брайтон.
- О, напротив! Его отец был очень богатый торговец мехами и, я знаю наверно, оставил сыну крупное наследство. Но это его не утешает. Мотивы, которые я не вправе объяснять, заставили его усиленно желать окончить курс и выйти с чином.
- Бедный молодой человек! Я жалею его от всей души! - вздохнула мисс Брэнтон. - Ну, а вы, господин Армстронг, были счастливее его и вышли из школы со всеми почестями...
Девушка, боясь выказать слишком горячее участие, покраснела и замолкла.
- Не находите ли вы, что становится свежо? - сказала она, вздрагивая. - Не вернуться ли нам в залу? Боюсь, отец беспокоится, не видя меня так долго...
- К вашим услугам, - произнес молодой человек с поклоном.
И, идя с нею рядом, он прибавил:
- Да, я предчувствовал, что это должно скоро кончиться. Мне было здесь хорошо... Теперь все кончено, так как я завтра отправляюсь на восток.
- Я думала, все кадеты, выходя из школы, пользуются отпуском, - заметила мисс Жюльета Брэнтон.
- Без сомнения, и я собираюсь провести этот отпуск со своей семьей.
Мисс Брэнтон казалась как будто обиженной.
- Кажется, было условленно, что вы побываете вместе с моим кузеном Корнелиусом у нас в Бише?
Франк Армстронг колебался, прежде чем ответить.
- Я не смею туда ехать, - произнес он медленно. - Опасность для меня слишком велика, а солдат не должен без нужды искать опасности.
- Опасность! - вскрикнула девушка. - Какая, в чем, скажите, пожалуйста?
- Опасность - лелеять мечту, - сказал он сдержанным тоном, - осуществление которой немыслимо для бедного подпоручика, как я...
Он внезапно замолк и потом живо прибавил:
- Вы знаете, что я недолюбливаю Корнелиуса, и нам лучше избегать взаимных встреч.
Неловкое молчание наступило за этими словами; неизвестно, как возобновилась бы прерванная беседа, если бы они не наткнулись на девушку и офицера, которые, как оказалось, их разыскивали.
- Вот они, Корнелиус! - произнес свежий голосок мисс Нетти Дашвуд. Жюльета! Надо ехать... дядя тебя всюду ищет... Господин Армстронг, мой кузен получил формальный приказ привезти вас завтра в Бит. Это дело конченное, решенное, и дядя мой не допускает отказа и извинений.
- Тем не менее он будет вынужден принять мой отказ и извинение, - ответил церемонно Армстронг. - Мне необходимо завтра же ехать в Иллинойс.
- Вот как! И вы посмеете утверждать, что никак не можете ради нас отложить свою поездку на неделю? - возразила девушка, несмотря на его извинения.
Со своими воздушными белокурыми локонами, большими темно-синими глазами, нежным цветом лица и подвижным выражением, она была столь же блистательна, сколь кузина ее Жюльета была величественна под диадемой своих черных волос.
- Право же, господин Армстронг, не будьте жестоки. Подумайте только, если вы откажетесь, нам не хватит одного кавалера и нельзя будет даже составить домашней кадрили. А я решила и назначила себе танцевать каждый вечер.
- Конечно, такая программа для меня большое искушение, - сказал он с улыбкой немного деланной, - но я все-таки уверяю вас, мисс, что мне невозможно, положительно невозможно принять лестное приглашение, так любезно вами переданное.
Нетти смотрела на него с глубоким недоверием.
- Да наконец, что все это значит? - вскричала она. - Вы только недавно восхищались этим планом... Корнелиус, - сказала она серьезным тоном, - дайте вашу руку Жюльете, мне нужно поговорить с господином Армстронгом.
Прежде чем Франк успел опомниться, он уже очутился под руку с Нетти Дашвуд, немного позади Ван Дика, ведшего Жюльету Брэнтон.
- Что значит этот каприз и упорство? - спросила тотчас Нетти своего кавалера таким тоном, каким мать бранит своего ребенка. - Целых два часа я изощряюсь в разных уловках, чтобы доставить вам приглашение к моему дяде, мне достоверно известно, что вы этого желали, - и когда я, наконец, в этом преуспела, так-то вы принимаете результат моих усилий? Так-то благодарите меня за мои старания приблизить вас к Жюльете, а?
- Да, я чувствую, насколько мое поведение должно вам показаться глупым, сказал молодой человек. - Я не умею выразить, как я вам благодарен за то, что вы для меня сделали. Но все это только сильнее дает мне почувствовать мой долг и мою обязанность... Мне не следует быть и Бише... Ни за какие блага не следует допускать, чтобы это продолжалось...
Нетти Дашвуд своенравно встряхнула своими кудрями.
- Вот уже этого я никак от вас не ожидала: отступать перед трудностями. А это недостойно увенчанного лаврами выпускника Вест-Пойнта!
- Это не потому, чтобы я боялся, поверьте, - ответил Франк, краснея. - Но я должен вам признаться, что все его меня ужасно тяготит. Будем откровенны, я не хочу быть замешанным в этом заговоре... Ну, пожалуйста, не сердитесь, не отнимайте так скоро вашей руки. Я знаю и чувствую, что могу рассчитывать на вашу дружбу, и я высоко ее ценю, поверьте, мисс Нетти! Так подумайте же одну минуту об этом. Может ли судья Брэнтон принять меня в зятья? Нет, не так ли? Ну, так скажите, честно ли будет с моей стороны пользоваться его гостеприимством для того, чтобы так или иначе повлиять на его решение? Я знаю, что вы ни одной минуты не задумаетесь и согласитесь со мной...
- Об этом надо было думать, сударь, раньше, - возразила Нетти со смехом. Что же, вы хотите предоставить Жюльету этому олуху Корнелиусу?
- Мисс Жюльета, я уверен, сделает достойный выбор, - серьезно ответил Армстронг. - Я отдал бы жизнь, чтобы быть тем, на кого падет этот жребий; но согласитесь, что без самоунижения я не могу с этой минуты записаться в ряды искателей. Она богата, красива, единственная дочь... тогда как все мое состояние - эта шпага, носить которую я приобрел право только три дня тому назад. Предоставьте меня, мисс Нетти, моей судьбе. Если труд и жажда отличиться значат что-нибудь в той карьере, которую я избрал, то клянусь, что я добуду хоть немножко славы и вместо большого состояния сложу ее у ног той, которая согласится назвать меня своим мужем.
Между тем они приблизились ко входу в школу. Нетти молчала и казалась убежденною доводами своего кавалера.
- Вы хороший человек, и одно это уже имеет цену в глазах женщины, сказала Нетти так серьезно, что тронула Армстронга.
В эту минуту Жюльета, шедшая впереди, прежде чем переступить порог, обернулась и спросила Франка с грациозной улыбкой:
- Ну, что же, убедила вас Нетти? Будете вы в числе наших гостей?
- Нет, я решительно не могу, - произнес он с видимым усилием. Благоволите, мисс Брэнтон, передать вашему почтенному батюшке мою благодарность и мои сожаления.
- В таком случае прощайте! - сказала Жюльета. И, несмотря на свое неудовольствие, она все-таки протянула ему руку.
Тут же раздался и другой голос:
- Прощайте, господин Армстронг, - сказала в свою очередь Нетти молодому человеку. - Помните, что у вас в Бише есть преданный друг.
Армстронг удалился, но сердце его сжималось и ныло под его блестящим мундиром.
Глава 3
СТРАННЫЙ ДОМ
Эта ночь, столь тихая и свежая в Вест-Пойнте, была убийственно тяжела в Нью-Йорке. Луна, наполовину закрытая темными облаками, освещает Пятую авеню, по которой бродят люди, вышедшие из душных домов на улицу подышать свежим воздухом. На подъездах, на тротуарах - всюду виден народ: мужчины с сигарами во рту и женщины с веерами в руках. В центральном парке двигается густая толпа гуляющих, высматривая местечко на скамейке или на лугу. На улицах лежат собаки, высунув языки и тяжело дыша; они уверены, что по такой жаре их не будут беспокоить проезжающие. Изредка разве прогромыхает запоздавший извозчик, едущий на ночлег.
По берегам Гудзона лодки и шлюпки стоят неподвижно на якорях, и только легкая зябь у носовой части их напоминает, что под гладкой как зеркало поверхностью быстрое течение несет потоки воды. Сотни портовых рабочих отдыхают, растянувшись на берегу.
Одним словом, это одна из тех редких летних ночей в Нью-Йорке, когда можно вообразить себя где-нибудь в Каире или Калькутте.
И вот среди этой подавляющей тишины ночной поезд врывается с шумом в город, летит по мосту, изрыгает целые тучи дыма и искр, раздается пронзительный свисток, и среди шума колес, шипения выпускаемого пара, неумолкающих звонков поезд подкатывает к дебаркадеру центрального депо.
Человек двенадцать пассажиров вышло из вагона; в числе их были Мак Дайармид и Эван Рой; не обращая внимания на зазывания кучеров, они пешком направились к авеню Лексингтон и остановились перед большим каменным домом, подъезд которого был освещен и выделялся среди соседних темных домов.
Эван Рой позвонил, и в дверях тотчас показалась голова старого слуги-негра с седыми волосами; на лице его расплылась широкая улыбка, как только он узнал Мак Дайармида.
- Входите, масса , входите, наш повелитель, - говорил он, вращая белками своих больших глаз, блестевших от радости.
- Как поживает матушка? - были первые слова молодого человека.
- Барыня здорова, но барышня не смогла ее уговорить выйти на улицу. Она предпочитает пройтись по саду и говорит, что один вид городской улицы уже делает ее больною.
Мак Дайармид горько улыбнулся в ответ.
- И она права, мой старый Жоэ! - воскликнул он. - Цивилизация этой несчастной страны... Какое благо она принесла ей или ее исконным жителям?
Старый негр не отвечал. Он с поклоном пропустил своего молодого господина и Эвана Роя в соседнюю комнату, причем последний обменялся с Жоэ грустным взглядом.
Эта комната была бальная зала, богато меблированная, но великолепие ее было наполовину дикое. Образчики оружия всех стран были повешены между двумя картинами Труайона; над мраморной Психеей растянута пятнистая шкура тигра. Головы антилоп и оленей с рогами висели на стенах рядом с японской бронзой или какой-нибудь старинной китайской вазой. На столе, на парчовой скатерти, валялись: ружье самой обыкновенной конструкции и отделки, пояс с пистолетами, коробка с патронами, поднос со стаканами и бутылки.
Мак Дайармид вошел, и взор его прежде всего обратился на поднос. Он захохотал и, хлопнув дружески Жоэ по плечу, сказал:
- Ура! Цивилизация все-таки имеет в себе и кое-что хорошее. Она изобрела виски. Выпьем же за цивилизацию!
Он схватил бутылку и поднял ее вровень с глазами.
- Я, Джон Логан Мак Дайармид, наследник двух поколений вождей и состояния, которым никому постороннему не обязан, объявляю, что сегодня оказываю честь цивилизации - напиваюсь пьяным ради нее! К черту Вест-Пойнт и академию, к черту армию! Они отказались дать мне шпагу, которая могла бы им служить. Тем хуже для них. Призываю небо в свидетели! Я покажу им, нужен ли Джону Логану Мак Дайармиду диплом для того, чтобы драться! Эван Рой, голубчик, стаканчик за твое здоровье!
Он уже без церемоний подносил бутылку к губам, как вдруг Эван Рой бросился к нему и, обняв сзади, схватил за обе руки.
- Жоэ, возьми у него бутылку из рук! - скомандовал он.
Минуту спустя между двумя обнявшимися родственниками началась молчаливая, но ожесточенная борьба. Мак Дайармид пытался освободиться, наклонялся, чтобы поднять и перебросить Эвана через голову, но шотландец бесспорно был сильнее, и позиция его была выгоднее; он сжимал Дайармида точно тисками, упираясь коленом в спину, он кружил вместе с ним, но не выпускал его из рук.
Мак Дайармид тщетно пытался стряхнуть с себя противника, грозил задушить его, но все усилия и угрозы были напрасны.
Между тем, Жоэ, не теряя времени, убрал бутылки в буфет, запер его и ключ положил в карман.
- Теперь, мистер Рой, вы можете его отпустить, опасаться нечего.
Эван навалился всею тяжестью и, быстро отпустив руки, так сильно толкнул Мак Дайармида, что тот упал плашмя на ковер. Рой встал подле него, а Жоэ благоразумно скрылся.
Наступила гробовая тишина. Мак Дайармид, ошеломленный падением, оставался неподвижен; Эван Рой тяжело переводил дух. Но вдруг побежденный точно осознал свое унижение: черты лица его исказились, дикий огонь загорелся в глазах, и одним движением, доказывавшим изумительную способность к гимнастическим упражнениям, он вскочил на ноги.
Без слов, бледный как полотно, он ринулся к столу, чтобы схватить оружие.
Но Эван Рой с ловкостью леопарда опередил его и своей огромной ладонью отбросил в другой конец комнаты ружье и револьвер.
Мак Дайармид не произнес ни слова, но глаза его метали молнии.
Эван Рой смотрел на него молча. Гнев горца сменился выражением необыкновенной нежности. Дабы явственнее выказать эту нежность, он прибегнул к присущей шотландцам манере объясняться.
- Нет стыда для львенка, если его укротит старый лев, готовый всю кровь до последней капли отдать за того же львенка, потому что видит в нем главу рода. Если Мак Дайармид раздражен против своего благодетеля, против того, кто научил его владеть оружием... тогда это очень просто: пусть он отомстит.
И с этими словами Эван расстегнул жилет и, обнажив грудь, подал молодому человеку шотландский кинжал.
Рука Мак Дайармида сжала рукоятку кинжала. Он смотрел на спокойно стоявшего перед ним Эвана Роя.
- Коли! - крикнул Эван. - Глава рода имеет право жизни и смерти над членами своего рода!
Молодой человек выпрямился; все тело его нервически дрожало. Он колебался. Наконец, бросив кинжал, он глубоко вздохнул.
- Нет мужчины, которому я уступил бы, но ты, Эван Рой, для меня не мужчина. Дай мне стакан виски. Уверяю тебя, что мне это не принесет вреда.
- Нет, я не дам виски, - ответил решительно шотландец. - В роду твоего отца умеют пить и не терять рассудка, но в тебе много от матери, а люди ее племени никогда не могли оставаться джентльменами в обществе бутылки.
- Да, но я обещаю тебе не пить лишнего, - протестовал молодой человек.
- Слыхали мы эту песню. Ведь вот точно такие же обещания давал Большой Орел, обращаясь к твоему отцу, когда мы вели с ним торговлю мехами. А как выпьет, бывало, так за лишний стакан виски готов отдать своих жен, детей, оружие, лошадей, - одним словом, все! Что же сталось с этим грозным вождем, знаменитым военачальником?.. Он умер как собака в бедном шалаше, всеми брошенный, и никто не пожалел его... кроме дочери, сделавшейся впоследствии почтенной супругой Мак Дайармида...
- И моей уважаемой матерью, - с живостью сказал молодой человек. - Не забывай этого, Эван Рой! Вы так гордитесь нашей европейской кровью, что кровь индейца не ставите ни во что. А между тем, дом, землю, состояние, - разве не от племени моей матери я все это получил?.. Разве не индейцы отдавали все эти сокровища в обмен на яд, которым наделял их мой отец? За бочонок виски давали от двухсот до трехсот буйволовых шкур, и тот, кого ты называешь главою дворянского рода, для них был не что иное как разоритель и торгаш. Я повторяю: все, что находится здесь, досталось мне от матери, и если проклятие моего племени тяготеет надо мною - я тоже буду пить... Жоэ, виски!..
Голос его принял какое-то особенное дикое выражение и гулко раздался по безмолвному дому.
Жоэ и не думал идти на грозный зов, но тут послышалось шуршание шелкового платья, и на пороге появилась прелестная девушка.
- Милый брат, наконец ты здесь! - воскликнула она, бросаясь на шею Мак Дайармиду.
Гнев молодого человека мгновенно исчез. Он горячо поцеловал сестру и, немного отступя, долго любовался ею.
Это была худенькая бледная девушка с большими черными глазами и черными как уголь волосами, при этом очень красивая. Округлость фигуры и выдающиеся скулы делали ее моложе, чем она была, а блеск зубов и матовая белизна кожи придавали лицу какое-то особенное выражение кротости и доброты. Подчиняясь капризам моды, девушка была одета в платье из богатой лионской материи, но покрой платья напоминал национальный индейский, а на голове, по индейскому обычаю, был яркий шелковый фуляр, прикрепленный золотым обручем.
- Дочь Утра, - сказал ей молодой человек глухим голосом, - все кончено, сестра: Мак Дайармид никогда не поведет белых воинов в сражение. Они обесчестили твоего брата, они разбили безвозвратно все надежды, которые он питал относительно улучшения судьбы своего племени... Мы покинем этот город... Напрасно мы когда-то променяли родные шалаши на эти каменные палаты. Белые люди и красные люди не могут жить друг подле друга!.. Вернемся в пустыню... на нашу настоящую родину... там нет, по крайней мере, обмана!..
Дочь Утра сложила руки на груди с покорностью, свойственной индейским девушкам.
- Мой брат, ты вождь племени эшипетов, - сказала она, опустив глаза. Долг женщины исполнять приказания воина. Я готова.
- А мать? - спросил он.
- Она ждет тебя у себя, - ответила девушка и пошла впереди брата.
Они шли по коридору, убранному пиками и, как весь дом, ярко освещенному, несмотря на поздний час. Дойдя до запертой двери, они услышали глухие и монотонные звуки, будто колыбельной песни.
Мак Дайармид с сестрой остановились и прислушались.
- Бедная мать! - прошептал он. - Она напевает "песню вождя" в честь моего возвращения. Подожди меня здесь...
И он один вошел в комнату.
Глава 4
ФОРТ ЛУКУТ
- Уверяю вас, мой друг, что военный дух слабеет! И это началось уже давно. Даю сроку не более десяти лет, и у Союза не будет армии, то есть армии, достойной этого названия!
Так говорил старый, толстый широкоплечий офицер с красным, как сырой ростбиф, лицом и седыми, торчащими как щетина, усами.
Глядя на капитана Адольфа Штрикера, нельзя было сомневаться в том, что он совершил столько же походов, сколько лет был на службе. Все в нем: манера держать голову, пронзительный взгляд маленьких серых глаз под густыми бровями, складки на лице и даже толстый короткий нос, - показывало опытного и бывалого человека.
На нем был надет сюртук... На дальнем востоке офицеры вообще одеваются небрежно, но и там такой сюртук был редкостью: он до того выцвел и вылинял, что невозможно было определить первоначальный вид материи. Шерстяная сорочка без галстука, солдатские панталоны, заправленные в громадные сапоги, и белая фуражка - вот наряд, в котором появлялся обыкновенно капитан.
Капитан и еще несколько таких как он составляли в Лукуте кружок старых холостяков, недружелюбно смотревших на щеголеватых женатых офицеров. Члены кружка потягивали виски и дымили из своих коротеньких трубок.
В этот день товарищами Штрикера были: доктор Слокум, старший хирург в крепости, капитан Бюркэ и два или три поручика.
- Вы правы, капитан, - согласился доктор (за недоверие, с которым он относился к их жалобам, солдаты называли его татарином), - армия уже не та, какою была во время мексиканской войны!
- Однако, - заметил один из поручиков, - чем же именно так изменилась армия? Разве она хуже исполняет свои обязанности? Разве солдаты разучились драться?
- Вот что, милый мой: если вы будете тянуть лямку 30 лет, побываете в пятнадцати походах да еще в разных командировках, то по-другому запоете.
Эту речь, не без выражения, произнес капитан, поглядев на доктора, который при этом издал одобрительный звук.
- О, эти молодые люди ни в чем не сомневаются! - прибавил ветеран между двумя затяжками.
Разговор зашел о различных достоинствах офицеров, произведенных из рядовых, и так как тема эта была неисчерпаема, то и спор затянулся бы до обеда, если бы прибытие нового лица не прекратило его.
Вновь пришедший был молодой человек, одетый в белую фланелевую блузу, большие сапоги до колен и с соломенной шляпой на голове. Он ворвался как ураган, потрясая над головой пачкой писем и журналов.
- Господа, честь имею кланяться, - сказал он. - Я из Сант-Антонио с Чарлеем Колорадо и почтовой сумкой... Поручик, вот депеши коменданту... Письмо вам, Штрикер... Майор, вам уйма газет... Колет!.. Кинслей... это вам. А теперь, господа, поговорим. Что новенького?
- Прежде всего, милый Мэггер, - ответил доктор, - скажу, что мы вам так же рады, как розам в мае!..
И в самом деле, в минуту общее настроение совершенно переменилось. Люди, только что печальные и недовольные, озабоченные и даже готовые повздорить и поссориться с первым встречным, стали неузнаваемы.
Удаленные от обжитых мест, городов, соединенные часто против воли и желания, офицеры, стоящие гарнизоном в пограничных укреплениях дальнего востока, вообще склонны на все смотреть враждебно, придирчивыми глазами. От безделья они собираются в дежурной комнате; там, встречая одни и те же лица, начинают бесконечные споры и ссоры. Вражда и даже дуэли - вещь нередкая. Если к этому прибавить, что Лукут был далеко от железной дороги, курьер и почта приходили редко, а окрестности кишели индейцами и разбойниками, отчего дороги не были безопасны, - станет понятным, какое приятное оживление приносили курьер и его почта.
Но странная вещь: никто из офицеров не поинтересовался узнать, каким способом удалось пришедшему достать и доставить им так долго ожидаемую почту.
Мэггер не торопился рассказывать. Преспокойно обмахиваясь от жары своей широкополой шляпой, он улыбался, наблюдая ту радость, которую он, так сказать, принес этим людям в своей сумке.
Не было ничего солдатского во всей его фигуре, хотя за кожаным желтым поясом и висела пара револьверов. Характерной особенностью его физиономии была смесь независимости, свободы и холодной неустрашимости. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что этот человек ничего и ни у кого не просил и ничего не ждал.
Прочитав свои письма, капитан Штрикер подошел к нему.
- Расскажите-ка нам, любезный Марк, как это вы ухитрились пройти мимо этих проклятых индейцев?
- Ну, это не Бог знает какая трудность! Недаром же я три года состою специальным корреспондентом... Когда Чарлей и я находим невозможным ехать днем, мы едем ночью, - вот и все!.. У нас вышла только маленькая стычка у самого форта с двумя или тремя из краснокожих, но когда они увидели, с кем имеют дело, то бежали.
- Говорят, что газетчики, как кошки, всегда становятся при падении прямо на ноги, - промычал доктор с явным намерением сказать любезность. - Мне приходилось препарировать кошек, и хотя уверяют, что они крайне живучи, тем не менее они умирали под моим ножом... Мой милый Мэггер, вы дурно кончите, и если вас схватят и скальпируют, ни я и никакой другой хирург не будем в состоянии возвратить вам кожу с вашей головы.
- Ха! - пренебрежительно сказал на это Мэггер, помахивая хлыстом.
Со своим большим носом, желтыми, очень короткими волосами, голубыми глазами и лукавой улыбкой, таившейся а уголках губ, он всегда имел вид, будто над кем-то или над чем-то смеялся.
- Пока еще краснокожие не добрались до моих волос, - да и трудно же им будет снять их: я позаботился перед отъездом из дому поостричься как пудель.
- Оценка довольно верная, особенно когда она сделана после одной встречи. Но тому, кто прожил в школе четыре года с Мак Дайармидом...
- Отчего же он не в мундире?
- Потому что он был исключен из школы как раз накануне экзаменов, из-за гнусного на него доноса... к несчастью, доносчик не открыт. Строгое наказание глубоко возмутило всех нас, его товарищей. Это был один из самых замечательных воспитанников школы.
- Да за что же его исключили?
- Дело вот в чем: его поведение не всегда было безупречно; дисциплина его угнетала. Он часто попадался в легких проступках, и дурные отметки накапливались. И вот в тот вечер, когда прибыла экзаменационная комиссия, он пришел ко мне в комнату, мы беседовали и курили; это было уже после того, как огни были потушены. Это противно правилам, но установилось обычаем, и наши офицеры смотрели на это сквозь пальцы, лишь бы беспорядок не бил в глаза. Какой-то мерзавец выдал нас комиссарам в то время, как они собирались делать обход. Кто учинил эту подлость - не знаю. Должно быть, кто-нибудь чужой школе, так как между воспитанниками не могло быть человека, способного на это. Итак, дверь наша внезапно отворилась, и нас застали курящими. За это каждому из нас поставили дурные отметки. Для меня это ничего не означало, так как у меня был перевес хороших баллов. Для бедного Мак Дайармида дело приняло дурной оборот, у него число хороших баллов равнялось числу дурных, и лишний дурной балл мог его погубить. Он горяч, вспылил, наговорил дерзостей членам комиссии, намекнул на шпионство. Короче говоря, начальство тут же открыло заседание совета и наказало его - исключением из школы. Бедный малый! Вся школа была в отчаянии от этой жестокости, так как, несмотря на неровный характер, Мак Дайармида все любили. Это был настоящий рыцарь и лучший боец между нами. Для меня лично это было истинное горе; я не только удивлялся его способностям, но и выучился у него работать; ему же я обязан не только тем, что я есть и чем могу сделаться, но и жизнью, которую он мне спас, рискуя своей собственной.
- В самом деле? - вскричала мисс Жюльета.
- Да, это было прошлой зимой на реке; мы весело катались на коньках, как вдруг лед проломился, и я очутился под водой. Падая, я ушибся об острый край проруби. Я был без памяти. Мак Дайармид, не думая об опасности, бросился в прорубь, нашел меня под водой, схватил за волосы и вытащил на поверхность. Он сам при этом окоченел от холода. Другие товарищи подали нам веревки и жерди и помогли выбраться на берег. Тем не менее мы оба пролежали в лазарете целый месяц! Судите же о моей привязанности к нему. Я глубоко огорчен случившимся с ним. А главное, меня беспокоит его будущность. Падение такого человека - не только потеря для государства: оно может быть и опасно для него.
- А что, он небогат? - спросила мисс Брайтон.
- О, напротив! Его отец был очень богатый торговец мехами и, я знаю наверно, оставил сыну крупное наследство. Но это его не утешает. Мотивы, которые я не вправе объяснять, заставили его усиленно желать окончить курс и выйти с чином.
- Бедный молодой человек! Я жалею его от всей души! - вздохнула мисс Брэнтон. - Ну, а вы, господин Армстронг, были счастливее его и вышли из школы со всеми почестями...
Девушка, боясь выказать слишком горячее участие, покраснела и замолкла.
- Не находите ли вы, что становится свежо? - сказала она, вздрагивая. - Не вернуться ли нам в залу? Боюсь, отец беспокоится, не видя меня так долго...
- К вашим услугам, - произнес молодой человек с поклоном.
И, идя с нею рядом, он прибавил:
- Да, я предчувствовал, что это должно скоро кончиться. Мне было здесь хорошо... Теперь все кончено, так как я завтра отправляюсь на восток.
- Я думала, все кадеты, выходя из школы, пользуются отпуском, - заметила мисс Жюльета Брэнтон.
- Без сомнения, и я собираюсь провести этот отпуск со своей семьей.
Мисс Брэнтон казалась как будто обиженной.
- Кажется, было условленно, что вы побываете вместе с моим кузеном Корнелиусом у нас в Бише?
Франк Армстронг колебался, прежде чем ответить.
- Я не смею туда ехать, - произнес он медленно. - Опасность для меня слишком велика, а солдат не должен без нужды искать опасности.
- Опасность! - вскрикнула девушка. - Какая, в чем, скажите, пожалуйста?
- Опасность - лелеять мечту, - сказал он сдержанным тоном, - осуществление которой немыслимо для бедного подпоручика, как я...
Он внезапно замолк и потом живо прибавил:
- Вы знаете, что я недолюбливаю Корнелиуса, и нам лучше избегать взаимных встреч.
Неловкое молчание наступило за этими словами; неизвестно, как возобновилась бы прерванная беседа, если бы они не наткнулись на девушку и офицера, которые, как оказалось, их разыскивали.
- Вот они, Корнелиус! - произнес свежий голосок мисс Нетти Дашвуд. Жюльета! Надо ехать... дядя тебя всюду ищет... Господин Армстронг, мой кузен получил формальный приказ привезти вас завтра в Бит. Это дело конченное, решенное, и дядя мой не допускает отказа и извинений.
- Тем не менее он будет вынужден принять мой отказ и извинение, - ответил церемонно Армстронг. - Мне необходимо завтра же ехать в Иллинойс.
- Вот как! И вы посмеете утверждать, что никак не можете ради нас отложить свою поездку на неделю? - возразила девушка, несмотря на его извинения.
Со своими воздушными белокурыми локонами, большими темно-синими глазами, нежным цветом лица и подвижным выражением, она была столь же блистательна, сколь кузина ее Жюльета была величественна под диадемой своих черных волос.
- Право же, господин Армстронг, не будьте жестоки. Подумайте только, если вы откажетесь, нам не хватит одного кавалера и нельзя будет даже составить домашней кадрили. А я решила и назначила себе танцевать каждый вечер.
- Конечно, такая программа для меня большое искушение, - сказал он с улыбкой немного деланной, - но я все-таки уверяю вас, мисс, что мне невозможно, положительно невозможно принять лестное приглашение, так любезно вами переданное.
Нетти смотрела на него с глубоким недоверием.
- Да наконец, что все это значит? - вскричала она. - Вы только недавно восхищались этим планом... Корнелиус, - сказала она серьезным тоном, - дайте вашу руку Жюльете, мне нужно поговорить с господином Армстронгом.
Прежде чем Франк успел опомниться, он уже очутился под руку с Нетти Дашвуд, немного позади Ван Дика, ведшего Жюльету Брэнтон.
- Что значит этот каприз и упорство? - спросила тотчас Нетти своего кавалера таким тоном, каким мать бранит своего ребенка. - Целых два часа я изощряюсь в разных уловках, чтобы доставить вам приглашение к моему дяде, мне достоверно известно, что вы этого желали, - и когда я, наконец, в этом преуспела, так-то вы принимаете результат моих усилий? Так-то благодарите меня за мои старания приблизить вас к Жюльете, а?
- Да, я чувствую, насколько мое поведение должно вам показаться глупым, сказал молодой человек. - Я не умею выразить, как я вам благодарен за то, что вы для меня сделали. Но все это только сильнее дает мне почувствовать мой долг и мою обязанность... Мне не следует быть и Бише... Ни за какие блага не следует допускать, чтобы это продолжалось...
Нетти Дашвуд своенравно встряхнула своими кудрями.
- Вот уже этого я никак от вас не ожидала: отступать перед трудностями. А это недостойно увенчанного лаврами выпускника Вест-Пойнта!
- Это не потому, чтобы я боялся, поверьте, - ответил Франк, краснея. - Но я должен вам признаться, что все его меня ужасно тяготит. Будем откровенны, я не хочу быть замешанным в этом заговоре... Ну, пожалуйста, не сердитесь, не отнимайте так скоро вашей руки. Я знаю и чувствую, что могу рассчитывать на вашу дружбу, и я высоко ее ценю, поверьте, мисс Нетти! Так подумайте же одну минуту об этом. Может ли судья Брэнтон принять меня в зятья? Нет, не так ли? Ну, так скажите, честно ли будет с моей стороны пользоваться его гостеприимством для того, чтобы так или иначе повлиять на его решение? Я знаю, что вы ни одной минуты не задумаетесь и согласитесь со мной...
- Об этом надо было думать, сударь, раньше, - возразила Нетти со смехом. Что же, вы хотите предоставить Жюльету этому олуху Корнелиусу?
- Мисс Жюльета, я уверен, сделает достойный выбор, - серьезно ответил Армстронг. - Я отдал бы жизнь, чтобы быть тем, на кого падет этот жребий; но согласитесь, что без самоунижения я не могу с этой минуты записаться в ряды искателей. Она богата, красива, единственная дочь... тогда как все мое состояние - эта шпага, носить которую я приобрел право только три дня тому назад. Предоставьте меня, мисс Нетти, моей судьбе. Если труд и жажда отличиться значат что-нибудь в той карьере, которую я избрал, то клянусь, что я добуду хоть немножко славы и вместо большого состояния сложу ее у ног той, которая согласится назвать меня своим мужем.
Между тем они приблизились ко входу в школу. Нетти молчала и казалась убежденною доводами своего кавалера.
- Вы хороший человек, и одно это уже имеет цену в глазах женщины, сказала Нетти так серьезно, что тронула Армстронга.
В эту минуту Жюльета, шедшая впереди, прежде чем переступить порог, обернулась и спросила Франка с грациозной улыбкой:
- Ну, что же, убедила вас Нетти? Будете вы в числе наших гостей?
- Нет, я решительно не могу, - произнес он с видимым усилием. Благоволите, мисс Брэнтон, передать вашему почтенному батюшке мою благодарность и мои сожаления.
- В таком случае прощайте! - сказала Жюльета. И, несмотря на свое неудовольствие, она все-таки протянула ему руку.
Тут же раздался и другой голос:
- Прощайте, господин Армстронг, - сказала в свою очередь Нетти молодому человеку. - Помните, что у вас в Бише есть преданный друг.
Армстронг удалился, но сердце его сжималось и ныло под его блестящим мундиром.
Глава 3
СТРАННЫЙ ДОМ
Эта ночь, столь тихая и свежая в Вест-Пойнте, была убийственно тяжела в Нью-Йорке. Луна, наполовину закрытая темными облаками, освещает Пятую авеню, по которой бродят люди, вышедшие из душных домов на улицу подышать свежим воздухом. На подъездах, на тротуарах - всюду виден народ: мужчины с сигарами во рту и женщины с веерами в руках. В центральном парке двигается густая толпа гуляющих, высматривая местечко на скамейке или на лугу. На улицах лежат собаки, высунув языки и тяжело дыша; они уверены, что по такой жаре их не будут беспокоить проезжающие. Изредка разве прогромыхает запоздавший извозчик, едущий на ночлег.
По берегам Гудзона лодки и шлюпки стоят неподвижно на якорях, и только легкая зябь у носовой части их напоминает, что под гладкой как зеркало поверхностью быстрое течение несет потоки воды. Сотни портовых рабочих отдыхают, растянувшись на берегу.
Одним словом, это одна из тех редких летних ночей в Нью-Йорке, когда можно вообразить себя где-нибудь в Каире или Калькутте.
И вот среди этой подавляющей тишины ночной поезд врывается с шумом в город, летит по мосту, изрыгает целые тучи дыма и искр, раздается пронзительный свисток, и среди шума колес, шипения выпускаемого пара, неумолкающих звонков поезд подкатывает к дебаркадеру центрального депо.
Человек двенадцать пассажиров вышло из вагона; в числе их были Мак Дайармид и Эван Рой; не обращая внимания на зазывания кучеров, они пешком направились к авеню Лексингтон и остановились перед большим каменным домом, подъезд которого был освещен и выделялся среди соседних темных домов.
Эван Рой позвонил, и в дверях тотчас показалась голова старого слуги-негра с седыми волосами; на лице его расплылась широкая улыбка, как только он узнал Мак Дайармида.
- Входите, масса , входите, наш повелитель, - говорил он, вращая белками своих больших глаз, блестевших от радости.
- Как поживает матушка? - были первые слова молодого человека.
- Барыня здорова, но барышня не смогла ее уговорить выйти на улицу. Она предпочитает пройтись по саду и говорит, что один вид городской улицы уже делает ее больною.
Мак Дайармид горько улыбнулся в ответ.
- И она права, мой старый Жоэ! - воскликнул он. - Цивилизация этой несчастной страны... Какое благо она принесла ей или ее исконным жителям?
Старый негр не отвечал. Он с поклоном пропустил своего молодого господина и Эвана Роя в соседнюю комнату, причем последний обменялся с Жоэ грустным взглядом.
Эта комната была бальная зала, богато меблированная, но великолепие ее было наполовину дикое. Образчики оружия всех стран были повешены между двумя картинами Труайона; над мраморной Психеей растянута пятнистая шкура тигра. Головы антилоп и оленей с рогами висели на стенах рядом с японской бронзой или какой-нибудь старинной китайской вазой. На столе, на парчовой скатерти, валялись: ружье самой обыкновенной конструкции и отделки, пояс с пистолетами, коробка с патронами, поднос со стаканами и бутылки.
Мак Дайармид вошел, и взор его прежде всего обратился на поднос. Он захохотал и, хлопнув дружески Жоэ по плечу, сказал:
- Ура! Цивилизация все-таки имеет в себе и кое-что хорошее. Она изобрела виски. Выпьем же за цивилизацию!
Он схватил бутылку и поднял ее вровень с глазами.
- Я, Джон Логан Мак Дайармид, наследник двух поколений вождей и состояния, которым никому постороннему не обязан, объявляю, что сегодня оказываю честь цивилизации - напиваюсь пьяным ради нее! К черту Вест-Пойнт и академию, к черту армию! Они отказались дать мне шпагу, которая могла бы им служить. Тем хуже для них. Призываю небо в свидетели! Я покажу им, нужен ли Джону Логану Мак Дайармиду диплом для того, чтобы драться! Эван Рой, голубчик, стаканчик за твое здоровье!
Он уже без церемоний подносил бутылку к губам, как вдруг Эван Рой бросился к нему и, обняв сзади, схватил за обе руки.
- Жоэ, возьми у него бутылку из рук! - скомандовал он.
Минуту спустя между двумя обнявшимися родственниками началась молчаливая, но ожесточенная борьба. Мак Дайармид пытался освободиться, наклонялся, чтобы поднять и перебросить Эвана через голову, но шотландец бесспорно был сильнее, и позиция его была выгоднее; он сжимал Дайармида точно тисками, упираясь коленом в спину, он кружил вместе с ним, но не выпускал его из рук.
Мак Дайармид тщетно пытался стряхнуть с себя противника, грозил задушить его, но все усилия и угрозы были напрасны.
Между тем, Жоэ, не теряя времени, убрал бутылки в буфет, запер его и ключ положил в карман.
- Теперь, мистер Рой, вы можете его отпустить, опасаться нечего.
Эван навалился всею тяжестью и, быстро отпустив руки, так сильно толкнул Мак Дайармида, что тот упал плашмя на ковер. Рой встал подле него, а Жоэ благоразумно скрылся.
Наступила гробовая тишина. Мак Дайармид, ошеломленный падением, оставался неподвижен; Эван Рой тяжело переводил дух. Но вдруг побежденный точно осознал свое унижение: черты лица его исказились, дикий огонь загорелся в глазах, и одним движением, доказывавшим изумительную способность к гимнастическим упражнениям, он вскочил на ноги.
Без слов, бледный как полотно, он ринулся к столу, чтобы схватить оружие.
Но Эван Рой с ловкостью леопарда опередил его и своей огромной ладонью отбросил в другой конец комнаты ружье и револьвер.
Мак Дайармид не произнес ни слова, но глаза его метали молнии.
Эван Рой смотрел на него молча. Гнев горца сменился выражением необыкновенной нежности. Дабы явственнее выказать эту нежность, он прибегнул к присущей шотландцам манере объясняться.
- Нет стыда для львенка, если его укротит старый лев, готовый всю кровь до последней капли отдать за того же львенка, потому что видит в нем главу рода. Если Мак Дайармид раздражен против своего благодетеля, против того, кто научил его владеть оружием... тогда это очень просто: пусть он отомстит.
И с этими словами Эван расстегнул жилет и, обнажив грудь, подал молодому человеку шотландский кинжал.
Рука Мак Дайармида сжала рукоятку кинжала. Он смотрел на спокойно стоявшего перед ним Эвана Роя.
- Коли! - крикнул Эван. - Глава рода имеет право жизни и смерти над членами своего рода!
Молодой человек выпрямился; все тело его нервически дрожало. Он колебался. Наконец, бросив кинжал, он глубоко вздохнул.
- Нет мужчины, которому я уступил бы, но ты, Эван Рой, для меня не мужчина. Дай мне стакан виски. Уверяю тебя, что мне это не принесет вреда.
- Нет, я не дам виски, - ответил решительно шотландец. - В роду твоего отца умеют пить и не терять рассудка, но в тебе много от матери, а люди ее племени никогда не могли оставаться джентльменами в обществе бутылки.
- Да, но я обещаю тебе не пить лишнего, - протестовал молодой человек.
- Слыхали мы эту песню. Ведь вот точно такие же обещания давал Большой Орел, обращаясь к твоему отцу, когда мы вели с ним торговлю мехами. А как выпьет, бывало, так за лишний стакан виски готов отдать своих жен, детей, оружие, лошадей, - одним словом, все! Что же сталось с этим грозным вождем, знаменитым военачальником?.. Он умер как собака в бедном шалаше, всеми брошенный, и никто не пожалел его... кроме дочери, сделавшейся впоследствии почтенной супругой Мак Дайармида...
- И моей уважаемой матерью, - с живостью сказал молодой человек. - Не забывай этого, Эван Рой! Вы так гордитесь нашей европейской кровью, что кровь индейца не ставите ни во что. А между тем, дом, землю, состояние, - разве не от племени моей матери я все это получил?.. Разве не индейцы отдавали все эти сокровища в обмен на яд, которым наделял их мой отец? За бочонок виски давали от двухсот до трехсот буйволовых шкур, и тот, кого ты называешь главою дворянского рода, для них был не что иное как разоритель и торгаш. Я повторяю: все, что находится здесь, досталось мне от матери, и если проклятие моего племени тяготеет надо мною - я тоже буду пить... Жоэ, виски!..
Голос его принял какое-то особенное дикое выражение и гулко раздался по безмолвному дому.
Жоэ и не думал идти на грозный зов, но тут послышалось шуршание шелкового платья, и на пороге появилась прелестная девушка.
- Милый брат, наконец ты здесь! - воскликнула она, бросаясь на шею Мак Дайармиду.
Гнев молодого человека мгновенно исчез. Он горячо поцеловал сестру и, немного отступя, долго любовался ею.
Это была худенькая бледная девушка с большими черными глазами и черными как уголь волосами, при этом очень красивая. Округлость фигуры и выдающиеся скулы делали ее моложе, чем она была, а блеск зубов и матовая белизна кожи придавали лицу какое-то особенное выражение кротости и доброты. Подчиняясь капризам моды, девушка была одета в платье из богатой лионской материи, но покрой платья напоминал национальный индейский, а на голове, по индейскому обычаю, был яркий шелковый фуляр, прикрепленный золотым обручем.
- Дочь Утра, - сказал ей молодой человек глухим голосом, - все кончено, сестра: Мак Дайармид никогда не поведет белых воинов в сражение. Они обесчестили твоего брата, они разбили безвозвратно все надежды, которые он питал относительно улучшения судьбы своего племени... Мы покинем этот город... Напрасно мы когда-то променяли родные шалаши на эти каменные палаты. Белые люди и красные люди не могут жить друг подле друга!.. Вернемся в пустыню... на нашу настоящую родину... там нет, по крайней мере, обмана!..
Дочь Утра сложила руки на груди с покорностью, свойственной индейским девушкам.
- Мой брат, ты вождь племени эшипетов, - сказала она, опустив глаза. Долг женщины исполнять приказания воина. Я готова.
- А мать? - спросил он.
- Она ждет тебя у себя, - ответила девушка и пошла впереди брата.
Они шли по коридору, убранному пиками и, как весь дом, ярко освещенному, несмотря на поздний час. Дойдя до запертой двери, они услышали глухие и монотонные звуки, будто колыбельной песни.
Мак Дайармид с сестрой остановились и прислушались.
- Бедная мать! - прошептал он. - Она напевает "песню вождя" в честь моего возвращения. Подожди меня здесь...
И он один вошел в комнату.
Глава 4
ФОРТ ЛУКУТ
- Уверяю вас, мой друг, что военный дух слабеет! И это началось уже давно. Даю сроку не более десяти лет, и у Союза не будет армии, то есть армии, достойной этого названия!
Так говорил старый, толстый широкоплечий офицер с красным, как сырой ростбиф, лицом и седыми, торчащими как щетина, усами.
Глядя на капитана Адольфа Штрикера, нельзя было сомневаться в том, что он совершил столько же походов, сколько лет был на службе. Все в нем: манера держать голову, пронзительный взгляд маленьких серых глаз под густыми бровями, складки на лице и даже толстый короткий нос, - показывало опытного и бывалого человека.
На нем был надет сюртук... На дальнем востоке офицеры вообще одеваются небрежно, но и там такой сюртук был редкостью: он до того выцвел и вылинял, что невозможно было определить первоначальный вид материи. Шерстяная сорочка без галстука, солдатские панталоны, заправленные в громадные сапоги, и белая фуражка - вот наряд, в котором появлялся обыкновенно капитан.
Капитан и еще несколько таких как он составляли в Лукуте кружок старых холостяков, недружелюбно смотревших на щеголеватых женатых офицеров. Члены кружка потягивали виски и дымили из своих коротеньких трубок.
В этот день товарищами Штрикера были: доктор Слокум, старший хирург в крепости, капитан Бюркэ и два или три поручика.
- Вы правы, капитан, - согласился доктор (за недоверие, с которым он относился к их жалобам, солдаты называли его татарином), - армия уже не та, какою была во время мексиканской войны!
- Однако, - заметил один из поручиков, - чем же именно так изменилась армия? Разве она хуже исполняет свои обязанности? Разве солдаты разучились драться?
- Вот что, милый мой: если вы будете тянуть лямку 30 лет, побываете в пятнадцати походах да еще в разных командировках, то по-другому запоете.
Эту речь, не без выражения, произнес капитан, поглядев на доктора, который при этом издал одобрительный звук.
- О, эти молодые люди ни в чем не сомневаются! - прибавил ветеран между двумя затяжками.
Разговор зашел о различных достоинствах офицеров, произведенных из рядовых, и так как тема эта была неисчерпаема, то и спор затянулся бы до обеда, если бы прибытие нового лица не прекратило его.
Вновь пришедший был молодой человек, одетый в белую фланелевую блузу, большие сапоги до колен и с соломенной шляпой на голове. Он ворвался как ураган, потрясая над головой пачкой писем и журналов.
- Господа, честь имею кланяться, - сказал он. - Я из Сант-Антонио с Чарлеем Колорадо и почтовой сумкой... Поручик, вот депеши коменданту... Письмо вам, Штрикер... Майор, вам уйма газет... Колет!.. Кинслей... это вам. А теперь, господа, поговорим. Что новенького?
- Прежде всего, милый Мэггер, - ответил доктор, - скажу, что мы вам так же рады, как розам в мае!..
И в самом деле, в минуту общее настроение совершенно переменилось. Люди, только что печальные и недовольные, озабоченные и даже готовые повздорить и поссориться с первым встречным, стали неузнаваемы.
Удаленные от обжитых мест, городов, соединенные часто против воли и желания, офицеры, стоящие гарнизоном в пограничных укреплениях дальнего востока, вообще склонны на все смотреть враждебно, придирчивыми глазами. От безделья они собираются в дежурной комнате; там, встречая одни и те же лица, начинают бесконечные споры и ссоры. Вражда и даже дуэли - вещь нередкая. Если к этому прибавить, что Лукут был далеко от железной дороги, курьер и почта приходили редко, а окрестности кишели индейцами и разбойниками, отчего дороги не были безопасны, - станет понятным, какое приятное оживление приносили курьер и его почта.
Но странная вещь: никто из офицеров не поинтересовался узнать, каким способом удалось пришедшему достать и доставить им так долго ожидаемую почту.
Мэггер не торопился рассказывать. Преспокойно обмахиваясь от жары своей широкополой шляпой, он улыбался, наблюдая ту радость, которую он, так сказать, принес этим людям в своей сумке.
Не было ничего солдатского во всей его фигуре, хотя за кожаным желтым поясом и висела пара револьверов. Характерной особенностью его физиономии была смесь независимости, свободы и холодной неустрашимости. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что этот человек ничего и ни у кого не просил и ничего не ждал.
Прочитав свои письма, капитан Штрикер подошел к нему.
- Расскажите-ка нам, любезный Марк, как это вы ухитрились пройти мимо этих проклятых индейцев?
- Ну, это не Бог знает какая трудность! Недаром же я три года состою специальным корреспондентом... Когда Чарлей и я находим невозможным ехать днем, мы едем ночью, - вот и все!.. У нас вышла только маленькая стычка у самого форта с двумя или тремя из краснокожих, но когда они увидели, с кем имеют дело, то бежали.
- Говорят, что газетчики, как кошки, всегда становятся при падении прямо на ноги, - промычал доктор с явным намерением сказать любезность. - Мне приходилось препарировать кошек, и хотя уверяют, что они крайне живучи, тем не менее они умирали под моим ножом... Мой милый Мэггер, вы дурно кончите, и если вас схватят и скальпируют, ни я и никакой другой хирург не будем в состоянии возвратить вам кожу с вашей головы.
- Ха! - пренебрежительно сказал на это Мэггер, помахивая хлыстом.
Со своим большим носом, желтыми, очень короткими волосами, голубыми глазами и лукавой улыбкой, таившейся а уголках губ, он всегда имел вид, будто над кем-то или над чем-то смеялся.
- Пока еще краснокожие не добрались до моих волос, - да и трудно же им будет снять их: я позаботился перед отъездом из дому поостричься как пудель.