— И что произошло тогда?
— Наши дни рождения приходятся на один день. Тринадцатое октября. Вы знаете, что я подарила ему на сорокалетие?
— Миллион долларов, — ответил я.
— Совершенно верно. Миллион долларов. Он уже был тогда сенатором штата. Уже решил, что будет делать политическую карьеру. Я была согласна. Университетская жизнь никогда меня особенно не привлекала. Так что поначалу мы планировали это вместе. Что, куда, какие шаги ему следует предпринимать — словом, все-все. А вы знаете, о чем мечтал этот слабак и сукин сын?
— О чем?
— Что когда-нибудь он еще станет Президентом! И знаете, что хуже всего?
— Нет.
— Я ему верила. Мои деньги и его внешность. Выигрывающая комбинация, разве нет?
Она сделала еще один глоток, на этот раз большой. Пожалуй, за сегодняшний день это у нее не первый стакан, подумал я. Да, впрочем, и у меня тоже. А вообще, если уж хочется сидеть весь день и лакать виски, то лучше этого места не придумать.
— Где мы остановились?
— На праздновании его сорокалетия.
— Прекрасно. Я подарила ему миллион долларов. Угадайте, что он подарил мне?
— Ни имею ни малейшего понятия.
— Фартук. Клетчатый передник с маленькими кружевными оборками. И знаете, где он попросил меня надевать это?
— В постели, — сказал я.
— Вот именно. В постели! Сказал, что его это возбуждает. Ну как, Френк Сайз будет такое печатать?
— Так вы его надевали?
— Надевать?! Будь я проклята, нет, ЭТО я не надевала!
— Тогда я не думаю, что Френку Сайзу захочется это напечатать. Тут маловато сюжета. Я вот слышал об одном конгрессмене, так у него был целый гардероб белья. Одна беда, что белье все было женское. Но его. Ему надо было его надеть, чтобы возбудиться. А жена его в этом вполне поддерживала. Я так понимаю, что они были вполне счастливой парой.
Она смотрела в свой стакан.
— Сайз бы не стал это публиковать, даже если бы я это надевала, разве нет?
— Нет.
— Но дело не в этом.
— А в чем же?
— Мы вообще перестали заниматься сексом. По крайней мере вместе. Он находил себе проституток, которые соглашались ходить в его переднике, а я себе нашла… ну, вы видели, кого я себе нашла.
— Как его зовут?
— Этого? Этого зовут Джонас. Джонас Джоунс, и он умеет все штучки, какие надо.
— А знаете, что я вам скажу, миссис Эймс?
— Что же?
— Вы слишком много болтаете. Я не против послушать, но вы действительно слишком много болтаете.
Она пожала плечами.
— Может и так, — сказала она, взбалтывая свой стакан. — Я еще и пью слишком много. Но главного я еще не сказала. Вы хотите, чтобы я вам рассказала главное, или нет?
— Продолжайте.
— Так вот, якшался он со всякими потаскухами, готовыми для него ходить в передничке, а потом нашел то, что хотел с самого начала: этакий миленький пуховый клубочек, ту, которая всегда была готова нянькаться с ним, носилась с ним, как курица с яйцом, обращалась с ним как с ребенком — ну и конечно, не имела ничего против ношения передничка для постели. Бог знает, какие еще прелестные игрушки были у них в ходу! Халатик медсестры, наверно.
— Вы говорите о его экс-секретаре, не так ли? О Глории Пиплз?
Она кивнула.
— Вы ведь были на похоронах моей дочери? Артур Дейн сказал, что вы там были. Тогда вы должны были видеть малышку Глорию. А также слышать. Миленькая скромная мышка, уютная малышка Глория. Это продолжалось пять лет. На самом деле еще дольше — и он даже не догадывался о моих подозрениях. Ну, не о ней речь… она просто доказывает главное.
— Что же именно?
— Что секс — это не то, чем Конни Мизелль держит моего мужа. Трудно точно определить… Понимаете, в каком-то смысле я имею гораздо больше общего с этой Мизелль, чем с бедняжкой Глорией. Однако он предпочел Глорию. А когда она ему надоела, он должен был бы запасть еще на кого-то, кто был бы еще больше похож на… да черт, почему не сказать прямо?! На мамочку, конечно же!
— Вы думаете, в этом суть?
Она осушила свой стакан.
— Я это знаю. Артур Дейн — не первый частный детектив, которого я наняла. У меня есть несколько любопытных пленок. Может быть, заглянете сюда как-нибудь ненастным днем — послушаете. Как вы думаете — они могли бы… как это говорится… завести вас?
— Не думаю.
— Давайте еще выпьем по стаканчику?
— Прекрасная идея.
На этот раз ей не сразу удалось нащупать ногой кнопку под ковром, но все ж она ее нашла, и снова возник Джонас Джоунс с подносом. Склонившись ко мне, он оказался спиной к Луизе Эймс — и использовал момент, чтобы одними губами — так, чтобы один я мог слышать — произнести:
— Это чужая территория, приятель.
— Твоя? — шепнул я.
Он подождал, пока я смешаю себе выпивку. Затем он выпрямился и нормальным голосом сказал:
— Совершенно верно, сэр. Премного благодарен.
Когда Джоунс ушел, она сказала:
— Вообще-то он был неплохим сенатором. Он даже мог бы стать великим… Голова у него хорошая… Или, по крайней мере, была.
— А что ж, на ваш взгляд, случилось?
— Она. Вот что случилось.
— Я имею в виду — до того?
Она поставила свой стакан на каминную полку, достала пачку сигарет, выбила одну, закурила.
— Хотите одну? — спросила она, протягивая мне пачку. Я уже почти забыл, что снова курю.
— Нет, спасибо, — сказал я. — У меня свои пристрастия.
И закурил «Лаки Страйк» — седьмую за день.
— До того, — повторила она. — Что ж, до того у нас был небольшой разговор. Примерно четыре года назад. Это еще тогда, когда у него еще оставались намерения стать президентом, а у меня фантазии насчет того, как я буду Первой леди. Они мне грели душу, знаете ли.
— Еще бы!
— Да, и у нас случился тот небольшой разговор. Мы еще не общались прежде настолько вежливо и настолько официально. Мы решили, что хотя развод и не сможет сломать его карьеру — он, конечно же, и не поможет ей. Поэтому лучше, если я куплю для себя апартаменты в достаточном удалении от Вашингтона — таком, чтобы ему было крайне неудобно регулярно ездить туда-сюда. Это позволило бы ему спокойно приобрести квартиру в городе, не вызывая лишних пересудов. Он так и сделал. Купил квартиру в Шорхеме, а я купила «Французский ручей». После этого мы пошли каждый по своей дорожке — он со своей малюткой Глорией, и я с… ну, и я со своими собаками, лошадьми… и личными жеребцами. У нас тут, знаете ли, минимум развлечений, а на всякие мероприятия в Вашингтоне мы приезжали вместе, когда уж этого никак нельзя было избежать. Да таких там бывает на самом деле немного. Политика — мужской мир.
— А как к такому положению дел относилась Каролина?
Луиза Эймс швырнула сигарету в огонь. Ко мне она повернулась спиной.
— Каролина сочувствовала отцу. Не думаю, что она вообще когда-нибудь меня любила.
Она повернулась и теперь снова смотрела мне в лицо.
— Отец любил ее до безумия. Может, дело в том, что мы просто ревновали с ней друг к другу?
Она улыбнулась мне в первый раз за все время. Горькая и печальная вышла улыбка.
— Профукаешь жизнь ни за что… Так ведь всегда бывает, да, мистер Лукас?
— Некоторые прилагают специальные усилия, — сказал я. — Речи произносят занятные… Не так ли?
Она кивнула.
— Ах да, эта речь… Выступление, за которое он якобы получил пятьдесят тысяч долларов. Потом они превратились в две тысячи, потом пошли разговоры о специальном сенатском расследовании, а потом он ушел в отставку.
Она помолчала, а потом добавила, как будто самой себе:
— Она заставила его сделать это. Конни Мизелль.
— Зачем?
— Это ж ее работа.
— Вы имеете в виду — на Организацию Баггера?
— Это ее место работы. Но у нее вполне мог бы быть и еще один работодатель.
— Кто?
— В Индиане есть по меньшей мере дюжина таких, кто не прочь стать сенатором Соединенных Штатов.
— Вы подозреваете, что все это организовал кто-то из них?
Она была слишком напряжена, чтобы стараться изображать коварство и хитроумие. Она и не старалась.
— У меня есть свои собственные теории.
— Напрасно вы за них держитесь.
— Они вам не нравятся?
— По-моему, они весьма вшивенькие. Сами же говорите, что муж у вас умен — почти что интеллектуал. Тем не менее он выступает с этой речью и губит карьеру. У политических соперников не было никакого мыслимого способа принудить его к этому — будь он даже вполовину так умен, как вы сказали. Некоторое время я полагал, что здесь мог быть замешан секс. Или, возможно, даже любовь. Я видел Конни Мизелль. Такая может любого заставить выйти в парадную дверь и навсегда забыть дорогу назад. Она и меня могла бы подвигнуть на это, если б ей в этом был бы какой-то интерес. Но я ей без интереса, поскольку я человек маленький.
А из вашего рассказа выходит, что вашего мужа этим не проймешь. Это не его опера. Секс для него — это кружевной передник, мягкое воркование и горячий попкорн с маслом перед телевизором. Вы говорите, что это все связано с мамочкой, но я в этом совсем не так убежден. Может быть, он просто искал чего-то, что нельзя купить даже за восемнадцать миллионов долларов. К примеру — счастливую семейную жизнь, которая если подразумевает один или даже два кружевных передника — то вы весело повязываете оба и прыгаете к нему в постель! Возможно, он бы и сейчас оставался сенатором на расстоянии прыжка от Белого Дома.
Но все это уничтожено теперь до основания, и все сделал он сам, своими руками. А я пытаюсь понять, почему… и так пока ни к чему и не пришел.
— А знаете, вы очень даже привлекательно смотритесь, когда говорите вот так вот, совершенно свободно, — сказала она. — И глаза ваши становятся просто опасными…
— О боже, сударыня, — сказал я и встал. Она подошла очень близко — гораздо ближе, чем нужно. Ее левая рука, не занятая стаканом, потянула вниз ворот свитера — который вовсе не нуждался в этом.
— Все эта маленькая сучка Мизелль, — проговорила она сладким голосом. — Она его заставила.
— Это говорит Артур Дейн?
— Артур Дейн очень дорог, — сказала она. — Вы знаете, сколько он стоит?
— Пятьсот в день, как я слышал.
— Выходит, его сведения по ней очень ценны, не так ли?
— И вы не собираетесь рассказать мне, что это за сведения, даже если есть что рассказывать.
— Я могла бы, — сказала она. Пальцы ее уже подбирались к волосам над моим воротником, ее лицо было не более чем в 15 см. — Я могла бы — когда мы узнаем друг друга получше.
Я вовсе не настолько привлекательный. Я ростом под метр 85, вес — 82 кг, потому что если я не буду весить ровно столько, все, что сверх, будет делать мое брюхо отвисшим. Осанка у меня странная, поскольку я кренюсь немного влево, но не сильно, и Сара однажды сказала мне, что я похож лицом на недружелюбного спаниеля. Умный, недружелюбный спаниель, добавила она. Поэтому обычно женщины на меня не бросаются, не шлют маленьких безделушек от «Камалье и Бакли» и не цепляют в темных уютных барах.
Но время от времени это случалось. Была, к примеру, некая одинокая домохозяйка, которая могла знать, а могла и не знать кое-что о проделках своего муженька в части выпекания правительственных отчетов. Так она однажды как «забыла» запахнуть свой халат, так и оставила его зиять у меня на виду как ни в чем не бывало… Сам муж против этого никак не возражал, поскольку был где-то далеко, предположительно в Буэнос-Айресе.
В общем, все эти бесхитростные сигналы были мне прекрасно знакомы, и я отчетливо осознал, что один решительный натиск — и вся она — отчасти страдающая от тоски, отчасти перебравшая спиртного домохозяйка ценой в 18 миллионов падет к моим ногам. Секунду я решал про себя, стоит ли выяснять, что она знает, если она что-нибудь знает. Решил, что не стоит. И сейчас мне неясно, изменилось бы что-нибудь, если б я тогда решил иначе. Возможно, пара человек осталась бы в живых. А если еще пораскинуть — так может и нет…
Впрочем, мне не пришлось откровенно отвергать ее. Кое-кто облегчил мне задачу. Голос, который произнес: «Что-нибудь еще, миссис Эймс?» Это был Джонас Джоунс, вставший у двери, которая, по-моему предположению, вела в буфетную. Я посмотрел на него через ее плечо. Его черные глаза буквально вцепились в меня. Лицо его слегка вытянулось и побелело, но в его тоне ничего этого не проступило. Он все еще был вежливым. Может, немножко ледяным, но вежливым.
Она не стала ни отпрыгивать, ни подаваться назад. Она позволила своей руке проскользить по моей груди, медленно, и лишь затем обернулась:
— Мистер Лукас как раз собирается уходить. Вы проводите его?
— Да, миссис Эймс.
Он пересек комнату и встал у другой двери, которая выводила в залу.
— Мы могли бы поговорить еще когда-нибудь, — сказала она. — Когда-нибудь очень скоро.
— Хорошо, — сказал я. — Давайте.
— Как знать — может быть, это избавит вас от многих беспокойств, — сказала она. — И еще это может быть очень даже интересно. Для нас обоих.
— Вполне возможно, — сказал я.
— Я позвоню вам.
— Вы будете очень любезны, — сказал я, повернулся и отправился к двери, которую Джонас держал открытой.
Он последовал за мной в залу, обежал меня слева и распахнул для меня большую резную дверь.
Я остановился и некоторое время смотрел на него.
— Тебе нравится твоя работа? — спросил я.
— Тут получше, чем в Майами Бич, приятель, — ответил он. — Нет такой большой конкуренции.
— Ты хочешь сохранить место?
Он кивнул.
— Планирую.
— Тогда тебе надо бы поусерднее выполнять работу внутри дома, — сказал я.
Глава шестнадцатая
— Наши дни рождения приходятся на один день. Тринадцатое октября. Вы знаете, что я подарила ему на сорокалетие?
— Миллион долларов, — ответил я.
— Совершенно верно. Миллион долларов. Он уже был тогда сенатором штата. Уже решил, что будет делать политическую карьеру. Я была согласна. Университетская жизнь никогда меня особенно не привлекала. Так что поначалу мы планировали это вместе. Что, куда, какие шаги ему следует предпринимать — словом, все-все. А вы знаете, о чем мечтал этот слабак и сукин сын?
— О чем?
— Что когда-нибудь он еще станет Президентом! И знаете, что хуже всего?
— Нет.
— Я ему верила. Мои деньги и его внешность. Выигрывающая комбинация, разве нет?
Она сделала еще один глоток, на этот раз большой. Пожалуй, за сегодняшний день это у нее не первый стакан, подумал я. Да, впрочем, и у меня тоже. А вообще, если уж хочется сидеть весь день и лакать виски, то лучше этого места не придумать.
— Где мы остановились?
— На праздновании его сорокалетия.
— Прекрасно. Я подарила ему миллион долларов. Угадайте, что он подарил мне?
— Ни имею ни малейшего понятия.
— Фартук. Клетчатый передник с маленькими кружевными оборками. И знаете, где он попросил меня надевать это?
— В постели, — сказал я.
— Вот именно. В постели! Сказал, что его это возбуждает. Ну как, Френк Сайз будет такое печатать?
— Так вы его надевали?
— Надевать?! Будь я проклята, нет, ЭТО я не надевала!
— Тогда я не думаю, что Френку Сайзу захочется это напечатать. Тут маловато сюжета. Я вот слышал об одном конгрессмене, так у него был целый гардероб белья. Одна беда, что белье все было женское. Но его. Ему надо было его надеть, чтобы возбудиться. А жена его в этом вполне поддерживала. Я так понимаю, что они были вполне счастливой парой.
Она смотрела в свой стакан.
— Сайз бы не стал это публиковать, даже если бы я это надевала, разве нет?
— Нет.
— Но дело не в этом.
— А в чем же?
— Мы вообще перестали заниматься сексом. По крайней мере вместе. Он находил себе проституток, которые соглашались ходить в его переднике, а я себе нашла… ну, вы видели, кого я себе нашла.
— Как его зовут?
— Этого? Этого зовут Джонас. Джонас Джоунс, и он умеет все штучки, какие надо.
— А знаете, что я вам скажу, миссис Эймс?
— Что же?
— Вы слишком много болтаете. Я не против послушать, но вы действительно слишком много болтаете.
Она пожала плечами.
— Может и так, — сказала она, взбалтывая свой стакан. — Я еще и пью слишком много. Но главного я еще не сказала. Вы хотите, чтобы я вам рассказала главное, или нет?
— Продолжайте.
— Так вот, якшался он со всякими потаскухами, готовыми для него ходить в передничке, а потом нашел то, что хотел с самого начала: этакий миленький пуховый клубочек, ту, которая всегда была готова нянькаться с ним, носилась с ним, как курица с яйцом, обращалась с ним как с ребенком — ну и конечно, не имела ничего против ношения передничка для постели. Бог знает, какие еще прелестные игрушки были у них в ходу! Халатик медсестры, наверно.
— Вы говорите о его экс-секретаре, не так ли? О Глории Пиплз?
Она кивнула.
— Вы ведь были на похоронах моей дочери? Артур Дейн сказал, что вы там были. Тогда вы должны были видеть малышку Глорию. А также слышать. Миленькая скромная мышка, уютная малышка Глория. Это продолжалось пять лет. На самом деле еще дольше — и он даже не догадывался о моих подозрениях. Ну, не о ней речь… она просто доказывает главное.
— Что же именно?
— Что секс — это не то, чем Конни Мизелль держит моего мужа. Трудно точно определить… Понимаете, в каком-то смысле я имею гораздо больше общего с этой Мизелль, чем с бедняжкой Глорией. Однако он предпочел Глорию. А когда она ему надоела, он должен был бы запасть еще на кого-то, кто был бы еще больше похож на… да черт, почему не сказать прямо?! На мамочку, конечно же!
— Вы думаете, в этом суть?
Она осушила свой стакан.
— Я это знаю. Артур Дейн — не первый частный детектив, которого я наняла. У меня есть несколько любопытных пленок. Может быть, заглянете сюда как-нибудь ненастным днем — послушаете. Как вы думаете — они могли бы… как это говорится… завести вас?
— Не думаю.
— Давайте еще выпьем по стаканчику?
— Прекрасная идея.
На этот раз ей не сразу удалось нащупать ногой кнопку под ковром, но все ж она ее нашла, и снова возник Джонас Джоунс с подносом. Склонившись ко мне, он оказался спиной к Луизе Эймс — и использовал момент, чтобы одними губами — так, чтобы один я мог слышать — произнести:
— Это чужая территория, приятель.
— Твоя? — шепнул я.
Он подождал, пока я смешаю себе выпивку. Затем он выпрямился и нормальным голосом сказал:
— Совершенно верно, сэр. Премного благодарен.
Когда Джоунс ушел, она сказала:
— Вообще-то он был неплохим сенатором. Он даже мог бы стать великим… Голова у него хорошая… Или, по крайней мере, была.
— А что ж, на ваш взгляд, случилось?
— Она. Вот что случилось.
— Я имею в виду — до того?
Она поставила свой стакан на каминную полку, достала пачку сигарет, выбила одну, закурила.
— Хотите одну? — спросила она, протягивая мне пачку. Я уже почти забыл, что снова курю.
— Нет, спасибо, — сказал я. — У меня свои пристрастия.
И закурил «Лаки Страйк» — седьмую за день.
— До того, — повторила она. — Что ж, до того у нас был небольшой разговор. Примерно четыре года назад. Это еще тогда, когда у него еще оставались намерения стать президентом, а у меня фантазии насчет того, как я буду Первой леди. Они мне грели душу, знаете ли.
— Еще бы!
— Да, и у нас случился тот небольшой разговор. Мы еще не общались прежде настолько вежливо и настолько официально. Мы решили, что хотя развод и не сможет сломать его карьеру — он, конечно же, и не поможет ей. Поэтому лучше, если я куплю для себя апартаменты в достаточном удалении от Вашингтона — таком, чтобы ему было крайне неудобно регулярно ездить туда-сюда. Это позволило бы ему спокойно приобрести квартиру в городе, не вызывая лишних пересудов. Он так и сделал. Купил квартиру в Шорхеме, а я купила «Французский ручей». После этого мы пошли каждый по своей дорожке — он со своей малюткой Глорией, и я с… ну, и я со своими собаками, лошадьми… и личными жеребцами. У нас тут, знаете ли, минимум развлечений, а на всякие мероприятия в Вашингтоне мы приезжали вместе, когда уж этого никак нельзя было избежать. Да таких там бывает на самом деле немного. Политика — мужской мир.
— А как к такому положению дел относилась Каролина?
Луиза Эймс швырнула сигарету в огонь. Ко мне она повернулась спиной.
— Каролина сочувствовала отцу. Не думаю, что она вообще когда-нибудь меня любила.
Она повернулась и теперь снова смотрела мне в лицо.
— Отец любил ее до безумия. Может, дело в том, что мы просто ревновали с ней друг к другу?
Она улыбнулась мне в первый раз за все время. Горькая и печальная вышла улыбка.
— Профукаешь жизнь ни за что… Так ведь всегда бывает, да, мистер Лукас?
— Некоторые прилагают специальные усилия, — сказал я. — Речи произносят занятные… Не так ли?
Она кивнула.
— Ах да, эта речь… Выступление, за которое он якобы получил пятьдесят тысяч долларов. Потом они превратились в две тысячи, потом пошли разговоры о специальном сенатском расследовании, а потом он ушел в отставку.
Она помолчала, а потом добавила, как будто самой себе:
— Она заставила его сделать это. Конни Мизелль.
— Зачем?
— Это ж ее работа.
— Вы имеете в виду — на Организацию Баггера?
— Это ее место работы. Но у нее вполне мог бы быть и еще один работодатель.
— Кто?
— В Индиане есть по меньшей мере дюжина таких, кто не прочь стать сенатором Соединенных Штатов.
— Вы подозреваете, что все это организовал кто-то из них?
Она была слишком напряжена, чтобы стараться изображать коварство и хитроумие. Она и не старалась.
— У меня есть свои собственные теории.
— Напрасно вы за них держитесь.
— Они вам не нравятся?
— По-моему, они весьма вшивенькие. Сами же говорите, что муж у вас умен — почти что интеллектуал. Тем не менее он выступает с этой речью и губит карьеру. У политических соперников не было никакого мыслимого способа принудить его к этому — будь он даже вполовину так умен, как вы сказали. Некоторое время я полагал, что здесь мог быть замешан секс. Или, возможно, даже любовь. Я видел Конни Мизелль. Такая может любого заставить выйти в парадную дверь и навсегда забыть дорогу назад. Она и меня могла бы подвигнуть на это, если б ей в этом был бы какой-то интерес. Но я ей без интереса, поскольку я человек маленький.
А из вашего рассказа выходит, что вашего мужа этим не проймешь. Это не его опера. Секс для него — это кружевной передник, мягкое воркование и горячий попкорн с маслом перед телевизором. Вы говорите, что это все связано с мамочкой, но я в этом совсем не так убежден. Может быть, он просто искал чего-то, что нельзя купить даже за восемнадцать миллионов долларов. К примеру — счастливую семейную жизнь, которая если подразумевает один или даже два кружевных передника — то вы весело повязываете оба и прыгаете к нему в постель! Возможно, он бы и сейчас оставался сенатором на расстоянии прыжка от Белого Дома.
Но все это уничтожено теперь до основания, и все сделал он сам, своими руками. А я пытаюсь понять, почему… и так пока ни к чему и не пришел.
— А знаете, вы очень даже привлекательно смотритесь, когда говорите вот так вот, совершенно свободно, — сказала она. — И глаза ваши становятся просто опасными…
— О боже, сударыня, — сказал я и встал. Она подошла очень близко — гораздо ближе, чем нужно. Ее левая рука, не занятая стаканом, потянула вниз ворот свитера — который вовсе не нуждался в этом.
— Все эта маленькая сучка Мизелль, — проговорила она сладким голосом. — Она его заставила.
— Это говорит Артур Дейн?
— Артур Дейн очень дорог, — сказала она. — Вы знаете, сколько он стоит?
— Пятьсот в день, как я слышал.
— Выходит, его сведения по ней очень ценны, не так ли?
— И вы не собираетесь рассказать мне, что это за сведения, даже если есть что рассказывать.
— Я могла бы, — сказала она. Пальцы ее уже подбирались к волосам над моим воротником, ее лицо было не более чем в 15 см. — Я могла бы — когда мы узнаем друг друга получше.
Я вовсе не настолько привлекательный. Я ростом под метр 85, вес — 82 кг, потому что если я не буду весить ровно столько, все, что сверх, будет делать мое брюхо отвисшим. Осанка у меня странная, поскольку я кренюсь немного влево, но не сильно, и Сара однажды сказала мне, что я похож лицом на недружелюбного спаниеля. Умный, недружелюбный спаниель, добавила она. Поэтому обычно женщины на меня не бросаются, не шлют маленьких безделушек от «Камалье и Бакли» и не цепляют в темных уютных барах.
Но время от времени это случалось. Была, к примеру, некая одинокая домохозяйка, которая могла знать, а могла и не знать кое-что о проделках своего муженька в части выпекания правительственных отчетов. Так она однажды как «забыла» запахнуть свой халат, так и оставила его зиять у меня на виду как ни в чем не бывало… Сам муж против этого никак не возражал, поскольку был где-то далеко, предположительно в Буэнос-Айресе.
В общем, все эти бесхитростные сигналы были мне прекрасно знакомы, и я отчетливо осознал, что один решительный натиск — и вся она — отчасти страдающая от тоски, отчасти перебравшая спиртного домохозяйка ценой в 18 миллионов падет к моим ногам. Секунду я решал про себя, стоит ли выяснять, что она знает, если она что-нибудь знает. Решил, что не стоит. И сейчас мне неясно, изменилось бы что-нибудь, если б я тогда решил иначе. Возможно, пара человек осталась бы в живых. А если еще пораскинуть — так может и нет…
Впрочем, мне не пришлось откровенно отвергать ее. Кое-кто облегчил мне задачу. Голос, который произнес: «Что-нибудь еще, миссис Эймс?» Это был Джонас Джоунс, вставший у двери, которая, по-моему предположению, вела в буфетную. Я посмотрел на него через ее плечо. Его черные глаза буквально вцепились в меня. Лицо его слегка вытянулось и побелело, но в его тоне ничего этого не проступило. Он все еще был вежливым. Может, немножко ледяным, но вежливым.
Она не стала ни отпрыгивать, ни подаваться назад. Она позволила своей руке проскользить по моей груди, медленно, и лишь затем обернулась:
— Мистер Лукас как раз собирается уходить. Вы проводите его?
— Да, миссис Эймс.
Он пересек комнату и встал у другой двери, которая выводила в залу.
— Мы могли бы поговорить еще когда-нибудь, — сказала она. — Когда-нибудь очень скоро.
— Хорошо, — сказал я. — Давайте.
— Как знать — может быть, это избавит вас от многих беспокойств, — сказала она. — И еще это может быть очень даже интересно. Для нас обоих.
— Вполне возможно, — сказал я.
— Я позвоню вам.
— Вы будете очень любезны, — сказал я, повернулся и отправился к двери, которую Джонас держал открытой.
Он последовал за мной в залу, обежал меня слева и распахнул для меня большую резную дверь.
Я остановился и некоторое время смотрел на него.
— Тебе нравится твоя работа? — спросил я.
— Тут получше, чем в Майами Бич, приятель, — ответил он. — Нет такой большой конкуренции.
— Ты хочешь сохранить место?
Он кивнул.
— Планирую.
— Тогда тебе надо бы поусерднее выполнять работу внутри дома, — сказал я.
Глава шестнадцатая
В международном аэропорту Лос-Анджелеса я арендовал в конторе Хертца зеленый «Шевроле Импала». Остановился я в мотеле на Западном Авеню — не так далеко от Вилшира. Там я повесил свой костюм, повалялся на кровати, потом смешал себе выпить из бутылки Скотча, которую предусмотрительно захватил с собой из Вашингтона. Сделав все это, я снял трубку и набрал номер Сайза.
В Вашингтоне было около часу дня, и Сайз восседал во главе обеденного стола.
— Я в мотеле «Жемини», — сказал я.
Он спросил, какой у меня номер, я сказал. После этого он сообщил:
— Я вывернул этот город наизнанку, но найти удалось не так уж много. Он выезжал отсюда множество раз — а кто нет? В первый раз в 1929, когда ему было 9. В том же году он посетил Большой Каньон, наряду с Йеллоустоунским парком, Йосмитом, Сан-Франциско и озером «Плоская голова». Это в Монтане.
— Похоже на обычный туризм, — сказал я.
— На машине, — сказал Сайз. — На «Эссексе супер 6» 1928 года, если это представляет какой-то интерес.
— Всей семьей?
— С матерью, отцом и сестренкой семи лет. Звали Марта. Умерла от полиомиелита в 1935 году.
— Не поможет, — сказал я. — Когда еще он срывался с места?
— С тех пор еще примерно две или три дюжины раз, — сказал Сайз. — Боже, да все ездят в Калифорнию! Я не смог много собрать о его поездках до того, как он стал сенатором, но в бытность им он выезжал 15 раз. Примерно три раза в год.
— В Лос-Анджелес?
— Да повсюду. Иногда в Лос-Анджелес. Иногда в Сан-Франциско. Пару раз в Сакраменто. Однажды в Сан-Диего. В Ла-Джолла у него был вроде бы "друг сердечный". Останавливался у него пару раз.
— Может, любовница? — спросил я с надеждой.
— Бывший сосед по комнате, в колледже.
— Это может быть что-то, — сказал я. — Как его имя?
— Его имя — Джон Свендон, но едва ли он тебе чем-то поможет. Он умер четыре года назад. Эймс приезжал на его похороны.
— Ладно, — сказал я. — Что о тех временах, когда он еще не стал сенатором?
— Мейбл застала его мать по телефону сегодня утром. Она живет в Индианополисе. Это через нее мы узнали насчет «Эссекс супер 6». Она старенькая уже, Мейбл проговорила с ней почти час — по большей части о той турпоездке за рулем. Она не помнит никакого другого времени, когда б он туда ездил, за исключением войны. Он призвался на флот из Сан-Франциско.
— Он ведь был летчик?
— Да, морская авиация. Или военно-морская? Горячий парень. Дослужился до капитана, так и демобилизовался.
— Когда?
— Если верить Пентагону, 14 августа 1945 года.
— Это ж День Победы над Японией, если не ошибаюсь?
— Совершенно верно.
— А где он демобилизовался?
— Его мать сказала, что в Лос-Анджелесе. Он два дня не мог выбраться домой, потому что ему никак не отдавали билет. Пирог, который она ему испекла, успел зачерстветь.
— Ну ладно. Если он был во флоте, значит, отпустили его на гражданку из лагеря Пендлтон, а не из Лос-Анджелеса. Есть что-то еще?
— Мы убили целое утро, собирая для тебя все это.
— Но это немного.
— Чем богаты, как говорится.
— Ладно, придется, как видно, собрать остальное здесь, — сказал я.
— Откуда собрать? — спросил Сайз.
— Не знаю еще.
— Вот это меня и беспокоит, — сказал Сайз и отключился.
Фирма «Коллинзон и Керни», специализирующаяся на инженерном консалтинге, располагалась на втором этаже трехэтажного здания по Беверли-бульвару. Я поднялся по ступенькам и попал в открытый коридор. Никакого звонка не обнаружилось, и я вошел без стука. За простой стойкой из серого металла сидела женщина. Она трудилась над решением кроссворда из «Таймс». Еще там были по виду совершенно неудобные стулья, вроде тех, что часто встречаются перед кабинетами дантистов. На стенах висело несколько фотографий каких-то подозрительных мостов, ни один из которых я так и не смог опознать, а на полу лежал плетеный пеньковый коврик.
Женщине, видимо, было чуть-чуть за шестьдесят. У нее были хрупкие оранжевые волосы и хрупкий оранжевый рот. Также на каждой щеке было нарисовано два четких оранжевых пятна. Она взглянула на меня через бифокальные очки. Такие были весьма популярны пятнадцать или двадцать лет назад.
— Если вы пришли что-то продать, вы зря тратите время, — сказала она ледяным тоном. — Мистер Керни бывает только по вторникам и четвергам.
— А как же быть, если я захочу построить мост в пятницу? — сказал я.
— Ха. Ха. Ха. — сказала она, как будто читая вслух.
— Бизнес не особо процветает? — спросил я.
Она вернулась к кроссворду.
— Бизнес ни к черту, — сказала она.
— Возможно, если б мистер Коллинзон и мистер Керни бывали в офисе почаще, и дела бы пошли веселей.
Она отложила шариковую ручку и положила руки на стол. Оранжевые ногти вполне гармонировали с ее макияжем. А вот глаза у нее, как я заметил, были голубые, как яйца дрозда. Оранжевый цвет всего остального с ними гармонировал слабо.
— Мистер Коллинзон, — сказала она, — умер 15 лет назад. Мистеру Керни уже 77 лет, и единственная причина, по какой он еще ходит сюда — это чтобы скрыться от жены. А жена у него, могу я добавить, та еще стерва. Что до постройки мостов, так мы мосты не строим. Мы их проектируем. Или, если быть построже в определениях — рассказываем людям, как их надо проектировать. Но за последние девять лет мы не помогли спроектировать ни одного моста.
— Да, похоже, в делах у вас определенный застой, — сказал я.
— А что вам нужно — скажите прямо?
Спрашивая, она сложила руки домиком и водрузила на них свой подбородок.
— Можете соврать мне что-нибудь. Я не возражаю. Я тут уже ошалела от скуки.
— А вы давно тут работаете?
— В июне будет тридцать один год.
— Я интересуюсь некоторыми людьми, которые здесь некогда работали.
Она улыбнулась.
— О, красота какая! Сплетни! Кто же? Я знала всех.
— Мужчина по фамилии Мизелль. А потом его жена. Мизелль был, насколько я понимаю, инженером.
— Вы из кредитного бюро?
Я покачал головой.
— Легавый?
Я покачал головой снова.
— Прошу прощения, — сказал я. — Я что-то типа репортера.
— Но ведь не с телевидения? — она казалась несколько разочарованной.
— Нет. Я работаю для Френка Сайза.
Как обычно, взвыли трубы, ударили тамтамы, и лед, что называется, тронулся. Это происходило почти всегда, когда я упоминал имя Френка Сайза в присутствии людей, изнывающих от отсутствия внимания. Похоже, оно для них много значит. Они не только рвутся к общению, они еще и жаждут рассказывать больше, чем они в действительности знают. Порой они берутся рассказывать даже о том, о чем в ином случае не стали бы говорить никому другому — то ли из стыда, то ли из опасения. Но и стыд, и страх куда-то отступают, если только возникает малейший шанс увидеть свою фамилию на страницах газет — или свое лицо на экране телевизора. Порой мне кажется, что я понимаю, в чем причина: они видят в этом свой последний шанс обрести бессмертие. Впрочем, не уверен…
Женщина с оранжевыми волосами сказала:
— Меня зовут Фиби Мейз.
— А меня — Декатур Лукас.
— А вы не хотите его записать?
— Что?
— Мое имя.
Нравится некоторым, когда вы при разговоре пишете в блокноте. Вероятно, это дает им время лучше продумывать ложь.
— Мы так больше не делаем, — сказал я. — Это вышло из моды.
— Но как же тогда вы умудряетесь все запоминать и держать в голове? — сказала она. — Вот я ничего не запомню, пока не запишу.
— А у меня в боковом кармане есть маленький магнитофон, — сказал я. Я на мгновенье оттянул левый рукав и мельком продемонстрировал свои наручные часы. — В часы встроен 33-фазный циклический микрофон с направленными сенсорами. Вы знаете такие — как у астронавтов.
Она важно кивнула.
— Припоминаю, я что-то слышала об этом. По телевизору.
«Еще б ты не слышала!» — подумал я.
Не знаю, почему я вдруг стал ей врать. Может быть, оттого, что она казалась такой безрадостной. И одинокой. Захотелось дать ей хотя бы что-то, о чем можно было бы говорить целую неделю… Если ей есть с кем говорить.
— Так как насчет человека по фамилии Мизелль? — спросил я бодро. — Работал тут такой в 56-м или в 57-м?
— Может быть, — сказала она. — А что он сделал?
— Я не знаю, делал ли он вообще что-нибудь, — ответил я. — Умер, наверно, — вот все, что я знаю.
Она захихикала.
— Наверно, допился до смерти.
— Хотя здесь он все ж работал — как инженер.
— Инженер! — она произнесла это слово как легкое ругательство. — Он был всего лишь чертежник, да и продержался только четыре недели. Мистер Коллинзон уволил его самолично. Это было одно из последних его дел, перед тем как он слег.
Я кивнул.
— А как насчет его жены, тоже Мизелль? Такая здесь работала когда-нибудь?
Она снова захихикала.
— Какой еще жены? У Билли Мизелля никогда не было жены. Он пропадал каждый вечер, гулял напропалую, а утром появлялся с опозданием, и от него несло, как от открытой бутылки с джином. И такие чудовищные враки рассказывал!.. Но с ним невозможно было удержаться от смеха, такой он был… ну, счастливый какой-то, просто счастливый. Ни с чего и от всего сразу.
— Когда он здесь работал? — спросил я.
— С 15 мая по 15 июня 1956 года.
— Как же вы так хорошо запомнили?
Она воспользовалась правой рукой, чтобы водрузить на место непослушный оранжевый локон.
— Билли Мизелль не из тех, кого забудешь, — сказала она, чуть улыбнувшись.
— А вы так и не были замужем, я прав? — спросил я.
— Совершенно верно. Я — мисс Мейз, если вы об этом.
— Так вы сказали — пил он много?
— Тогда все много пили. Хотя Билли еще больше остальных. Он был не пьяница, просто любил хорошо повеселиться.
— А чертежником-то он был толковым?
— Днем так очень хороший. Очень хороший и очень быстрый. Хотя с утра гроша ломаного не стоил.
— А как вы сами насчет выпить?
Она подняла свои выщипанные брови. Они были темно-коричневого цвета.
— Вы имеете в виду — в общем?
— В частности, — сказал я. — Я, в частности, думаю о пинте «J&B», которая лежит у меня в левом боковом кармане.
— Хм… прямо по соседству с магнитофоном?
Я ухмыльнулся.
— Именно так.
— Подождите, я возьму стаканы.
Она вытащила два зеленых пластмассовых стакана из ящика стола и поставила перед нами. Я хорошенько встряхнул бутыль и разлил в оба.
— А что если добавим немного газировки? — спросила она.
— Прекрасно.
В углу стояло сооружение с перевернутой горлышком вниз большой бутылью — весьма старомодный холодильник. Вода в бутыли забулькала, когда она наполняла наши стаканы. Вручив мне мой, она подняла свой и провозгласила:
— За старых перечниц!
— Ну что вы, вы еще совсем не старая, — сказал я.
Она выпила и еще раз пригладила волосы. Я подумал, что на ощупь они, должно быть, как ржавое железо.
— Пока держусь, — сказала она.
Я снова ухмыльнулся.
— Рядом с ухажером?
Она в самом деле покраснела.
— Да есть один старый дуралей, крутится рядом… Стоит одной ногой в могиле, но все хорохорится, в его-то годы. У него есть такой автомобильчик — багги для езды по песку. Нет, конечно, у него и нормальный есть, но заезжать за мной покататься он любит на своем дюнном багги.
— Звучит как анекдот.
— Знаю я, как это звучит, — сказала она. — Звучит чертовски смешно и наивно, но все ж лучше, чем шашки по доске передвигать! Вы их видели когда-нибудь?
— Кого?
— Наших старичков-боровичков? Должны бы видеть, как они собираются в Парке Мак-Артура и сидят, ждут, пока помрут. Старый Фред, по крайней мере, не такой.
В Вашингтоне было около часу дня, и Сайз восседал во главе обеденного стола.
— Я в мотеле «Жемини», — сказал я.
Он спросил, какой у меня номер, я сказал. После этого он сообщил:
— Я вывернул этот город наизнанку, но найти удалось не так уж много. Он выезжал отсюда множество раз — а кто нет? В первый раз в 1929, когда ему было 9. В том же году он посетил Большой Каньон, наряду с Йеллоустоунским парком, Йосмитом, Сан-Франциско и озером «Плоская голова». Это в Монтане.
— Похоже на обычный туризм, — сказал я.
— На машине, — сказал Сайз. — На «Эссексе супер 6» 1928 года, если это представляет какой-то интерес.
— Всей семьей?
— С матерью, отцом и сестренкой семи лет. Звали Марта. Умерла от полиомиелита в 1935 году.
— Не поможет, — сказал я. — Когда еще он срывался с места?
— С тех пор еще примерно две или три дюжины раз, — сказал Сайз. — Боже, да все ездят в Калифорнию! Я не смог много собрать о его поездках до того, как он стал сенатором, но в бытность им он выезжал 15 раз. Примерно три раза в год.
— В Лос-Анджелес?
— Да повсюду. Иногда в Лос-Анджелес. Иногда в Сан-Франциско. Пару раз в Сакраменто. Однажды в Сан-Диего. В Ла-Джолла у него был вроде бы "друг сердечный". Останавливался у него пару раз.
— Может, любовница? — спросил я с надеждой.
— Бывший сосед по комнате, в колледже.
— Это может быть что-то, — сказал я. — Как его имя?
— Его имя — Джон Свендон, но едва ли он тебе чем-то поможет. Он умер четыре года назад. Эймс приезжал на его похороны.
— Ладно, — сказал я. — Что о тех временах, когда он еще не стал сенатором?
— Мейбл застала его мать по телефону сегодня утром. Она живет в Индианополисе. Это через нее мы узнали насчет «Эссекс супер 6». Она старенькая уже, Мейбл проговорила с ней почти час — по большей части о той турпоездке за рулем. Она не помнит никакого другого времени, когда б он туда ездил, за исключением войны. Он призвался на флот из Сан-Франциско.
— Он ведь был летчик?
— Да, морская авиация. Или военно-морская? Горячий парень. Дослужился до капитана, так и демобилизовался.
— Когда?
— Если верить Пентагону, 14 августа 1945 года.
— Это ж День Победы над Японией, если не ошибаюсь?
— Совершенно верно.
— А где он демобилизовался?
— Его мать сказала, что в Лос-Анджелесе. Он два дня не мог выбраться домой, потому что ему никак не отдавали билет. Пирог, который она ему испекла, успел зачерстветь.
— Ну ладно. Если он был во флоте, значит, отпустили его на гражданку из лагеря Пендлтон, а не из Лос-Анджелеса. Есть что-то еще?
— Мы убили целое утро, собирая для тебя все это.
— Но это немного.
— Чем богаты, как говорится.
— Ладно, придется, как видно, собрать остальное здесь, — сказал я.
— Откуда собрать? — спросил Сайз.
— Не знаю еще.
— Вот это меня и беспокоит, — сказал Сайз и отключился.
Фирма «Коллинзон и Керни», специализирующаяся на инженерном консалтинге, располагалась на втором этаже трехэтажного здания по Беверли-бульвару. Я поднялся по ступенькам и попал в открытый коридор. Никакого звонка не обнаружилось, и я вошел без стука. За простой стойкой из серого металла сидела женщина. Она трудилась над решением кроссворда из «Таймс». Еще там были по виду совершенно неудобные стулья, вроде тех, что часто встречаются перед кабинетами дантистов. На стенах висело несколько фотографий каких-то подозрительных мостов, ни один из которых я так и не смог опознать, а на полу лежал плетеный пеньковый коврик.
Женщине, видимо, было чуть-чуть за шестьдесят. У нее были хрупкие оранжевые волосы и хрупкий оранжевый рот. Также на каждой щеке было нарисовано два четких оранжевых пятна. Она взглянула на меня через бифокальные очки. Такие были весьма популярны пятнадцать или двадцать лет назад.
— Если вы пришли что-то продать, вы зря тратите время, — сказала она ледяным тоном. — Мистер Керни бывает только по вторникам и четвергам.
— А как же быть, если я захочу построить мост в пятницу? — сказал я.
— Ха. Ха. Ха. — сказала она, как будто читая вслух.
— Бизнес не особо процветает? — спросил я.
Она вернулась к кроссворду.
— Бизнес ни к черту, — сказала она.
— Возможно, если б мистер Коллинзон и мистер Керни бывали в офисе почаще, и дела бы пошли веселей.
Она отложила шариковую ручку и положила руки на стол. Оранжевые ногти вполне гармонировали с ее макияжем. А вот глаза у нее, как я заметил, были голубые, как яйца дрозда. Оранжевый цвет всего остального с ними гармонировал слабо.
— Мистер Коллинзон, — сказала она, — умер 15 лет назад. Мистеру Керни уже 77 лет, и единственная причина, по какой он еще ходит сюда — это чтобы скрыться от жены. А жена у него, могу я добавить, та еще стерва. Что до постройки мостов, так мы мосты не строим. Мы их проектируем. Или, если быть построже в определениях — рассказываем людям, как их надо проектировать. Но за последние девять лет мы не помогли спроектировать ни одного моста.
— Да, похоже, в делах у вас определенный застой, — сказал я.
— А что вам нужно — скажите прямо?
Спрашивая, она сложила руки домиком и водрузила на них свой подбородок.
— Можете соврать мне что-нибудь. Я не возражаю. Я тут уже ошалела от скуки.
— А вы давно тут работаете?
— В июне будет тридцать один год.
— Я интересуюсь некоторыми людьми, которые здесь некогда работали.
Она улыбнулась.
— О, красота какая! Сплетни! Кто же? Я знала всех.
— Мужчина по фамилии Мизелль. А потом его жена. Мизелль был, насколько я понимаю, инженером.
— Вы из кредитного бюро?
Я покачал головой.
— Легавый?
Я покачал головой снова.
— Прошу прощения, — сказал я. — Я что-то типа репортера.
— Но ведь не с телевидения? — она казалась несколько разочарованной.
— Нет. Я работаю для Френка Сайза.
Как обычно, взвыли трубы, ударили тамтамы, и лед, что называется, тронулся. Это происходило почти всегда, когда я упоминал имя Френка Сайза в присутствии людей, изнывающих от отсутствия внимания. Похоже, оно для них много значит. Они не только рвутся к общению, они еще и жаждут рассказывать больше, чем они в действительности знают. Порой они берутся рассказывать даже о том, о чем в ином случае не стали бы говорить никому другому — то ли из стыда, то ли из опасения. Но и стыд, и страх куда-то отступают, если только возникает малейший шанс увидеть свою фамилию на страницах газет — или свое лицо на экране телевизора. Порой мне кажется, что я понимаю, в чем причина: они видят в этом свой последний шанс обрести бессмертие. Впрочем, не уверен…
Женщина с оранжевыми волосами сказала:
— Меня зовут Фиби Мейз.
— А меня — Декатур Лукас.
— А вы не хотите его записать?
— Что?
— Мое имя.
Нравится некоторым, когда вы при разговоре пишете в блокноте. Вероятно, это дает им время лучше продумывать ложь.
— Мы так больше не делаем, — сказал я. — Это вышло из моды.
— Но как же тогда вы умудряетесь все запоминать и держать в голове? — сказала она. — Вот я ничего не запомню, пока не запишу.
— А у меня в боковом кармане есть маленький магнитофон, — сказал я. Я на мгновенье оттянул левый рукав и мельком продемонстрировал свои наручные часы. — В часы встроен 33-фазный циклический микрофон с направленными сенсорами. Вы знаете такие — как у астронавтов.
Она важно кивнула.
— Припоминаю, я что-то слышала об этом. По телевизору.
«Еще б ты не слышала!» — подумал я.
Не знаю, почему я вдруг стал ей врать. Может быть, оттого, что она казалась такой безрадостной. И одинокой. Захотелось дать ей хотя бы что-то, о чем можно было бы говорить целую неделю… Если ей есть с кем говорить.
— Так как насчет человека по фамилии Мизелль? — спросил я бодро. — Работал тут такой в 56-м или в 57-м?
— Может быть, — сказала она. — А что он сделал?
— Я не знаю, делал ли он вообще что-нибудь, — ответил я. — Умер, наверно, — вот все, что я знаю.
Она захихикала.
— Наверно, допился до смерти.
— Хотя здесь он все ж работал — как инженер.
— Инженер! — она произнесла это слово как легкое ругательство. — Он был всего лишь чертежник, да и продержался только четыре недели. Мистер Коллинзон уволил его самолично. Это было одно из последних его дел, перед тем как он слег.
Я кивнул.
— А как насчет его жены, тоже Мизелль? Такая здесь работала когда-нибудь?
Она снова захихикала.
— Какой еще жены? У Билли Мизелля никогда не было жены. Он пропадал каждый вечер, гулял напропалую, а утром появлялся с опозданием, и от него несло, как от открытой бутылки с джином. И такие чудовищные враки рассказывал!.. Но с ним невозможно было удержаться от смеха, такой он был… ну, счастливый какой-то, просто счастливый. Ни с чего и от всего сразу.
— Когда он здесь работал? — спросил я.
— С 15 мая по 15 июня 1956 года.
— Как же вы так хорошо запомнили?
Она воспользовалась правой рукой, чтобы водрузить на место непослушный оранжевый локон.
— Билли Мизелль не из тех, кого забудешь, — сказала она, чуть улыбнувшись.
— А вы так и не были замужем, я прав? — спросил я.
— Совершенно верно. Я — мисс Мейз, если вы об этом.
— Так вы сказали — пил он много?
— Тогда все много пили. Хотя Билли еще больше остальных. Он был не пьяница, просто любил хорошо повеселиться.
— А чертежником-то он был толковым?
— Днем так очень хороший. Очень хороший и очень быстрый. Хотя с утра гроша ломаного не стоил.
— А как вы сами насчет выпить?
Она подняла свои выщипанные брови. Они были темно-коричневого цвета.
— Вы имеете в виду — в общем?
— В частности, — сказал я. — Я, в частности, думаю о пинте «J&B», которая лежит у меня в левом боковом кармане.
— Хм… прямо по соседству с магнитофоном?
Я ухмыльнулся.
— Именно так.
— Подождите, я возьму стаканы.
Она вытащила два зеленых пластмассовых стакана из ящика стола и поставила перед нами. Я хорошенько встряхнул бутыль и разлил в оба.
— А что если добавим немного газировки? — спросила она.
— Прекрасно.
В углу стояло сооружение с перевернутой горлышком вниз большой бутылью — весьма старомодный холодильник. Вода в бутыли забулькала, когда она наполняла наши стаканы. Вручив мне мой, она подняла свой и провозгласила:
— За старых перечниц!
— Ну что вы, вы еще совсем не старая, — сказал я.
Она выпила и еще раз пригладила волосы. Я подумал, что на ощупь они, должно быть, как ржавое железо.
— Пока держусь, — сказала она.
Я снова ухмыльнулся.
— Рядом с ухажером?
Она в самом деле покраснела.
— Да есть один старый дуралей, крутится рядом… Стоит одной ногой в могиле, но все хорохорится, в его-то годы. У него есть такой автомобильчик — багги для езды по песку. Нет, конечно, у него и нормальный есть, но заезжать за мной покататься он любит на своем дюнном багги.
— Звучит как анекдот.
— Знаю я, как это звучит, — сказала она. — Звучит чертовски смешно и наивно, но все ж лучше, чем шашки по доске передвигать! Вы их видели когда-нибудь?
— Кого?
— Наших старичков-боровичков? Должны бы видеть, как они собираются в Парке Мак-Артура и сидят, ждут, пока помрут. Старый Фред, по крайней мере, не такой.