Мгновение она плясала на месте — дикая, страшная джига! А потом вскрикнула — только один раз — но до сих пор этот вскрик как будто стоит у меня в ушах. Закричав, она попыталась рвануться на проезжую часть — так, как будто дорожный поток мог омыть ее — и действительно сделала пару быстрых, шатких шажков… прежде чем рухнула на тротуар, где умерла. Она лежала, вывернувшись немыслимым образом, и стала похожа на черный, обугленный бант, над которым уже начал виться легкий дымок.
Послышались громкие крики, завывания, восклицания «Ох ты, боже мой!», пока наконец какой-то седой мужчина с брюшком, из тех, что быстро соображают, не сорвал с себя пальто и не начал сбивать пламя, которое, впрочем, уже и так затухало. Толстяк бил и бил по нему, и продолжал даже тогда, когда горение полностью прекратилось, и все размахивал своим одеянием, хотя тушить было уже нечего. Обугленное, скрученное тело изогнулось на асфальте и слегка дымилось посреди майского полдня.
Усилия мужчины с брюшком ослабели, стали неуверенными, и затем прекратились. Теперь он плакал, уставившись в пальто, которое держал в руках. Затем, встав на колени, он прикрыл им голову и плечи девушки. Едва поднявшись, наклонился опять — чтобы забрать из пальто свой бумажник. Постоял еще немного, плача и глядя вниз, на нее. Потом поднял голову и вопросил громким, отчетливым голосом: «Ну и куда же, вашу мать, мы все катимся?!»
Никто ему не ответил. Он повернулся, пробрался сквозь толпу и медленно побрел вниз по улице.
Я осторожно поднялся со своего места за столиком в придорожном кафе. Я достал из кармана брюк доллар и положил его под свой стакан чая со льдом. Заметил, что руки мои мелко трясутся, и поэтому засунул их поглубже в карманы плаща. Сделав все это, я стал медленно пробираться по кромке толпы, которая уже собралась вокруг тела мертвой девушки. Не знаю почему, но я старался не спешить на всем пути до парковки.
— Что у вас? — спросил работник автостоянки, изучая мой корешок квитанции.
— Коричневый Пинто, — ответил я.
— С вас доллар. А там что стряслось — несчастный случай какой-то?
— Не знаю, — сказал я.
Мне пришлось ждать, прежде чем я смог повернуть на север по Коннектикут Авеню. Движение почти застопорилось, так как зеваки на проезжающих автомобилях резко замедлялись или вообще останавливались, чтобы хорошенько разглядеть то, что лежало на тротуаре. Прочь они отъезжали с какой-то видимой неохотой. В отдалении послышались нетерпеливые завывания запоздалой полицейской сирены.
Дожидаясь «окна» в дорожной пробке, я размышлял о зеленом «дипломате». Предполагалось, что в него были уложены магнитофонные записи, документы, 50-страничный отчет, написанный самой Каролиной Эймс, дочерью сенатора… Интересно, отчет был написан ею от руки — или напечатан на машинке? Интересно также, что еще было УЛОЖЕНО. Было что-то еще… Похоже, напалм. Ничто другое не вспыхивает так ярко.
Пристроившись, наконец, в дорожный поток, я задумался о самой Каролине Эймс, о том, что же ее задержало на 25 минут. Наверно, это было что-то незначительное и совсем непредсказуемое — что-то вроде звонка болтливой подружки, неисправных часов, ушедшего из-под носа автобуса…
Так я ехал почти 4 мили до Чейви-Чейз Сёкл, и только после этого в голове у меня наконец прояснилось до такой степени, что я смог задать себе вопрос: а что было бы, если бы дочь сенатора НЕ опоздала? Мысль об этом заставила меня остановить машину. Я наклонился к правой дверце, раскрыл ее — и меня вырвало прямо на заботливо взлелеянный кем-то газон.
Глава пятая
Глава шестая
Послышались громкие крики, завывания, восклицания «Ох ты, боже мой!», пока наконец какой-то седой мужчина с брюшком, из тех, что быстро соображают, не сорвал с себя пальто и не начал сбивать пламя, которое, впрочем, уже и так затухало. Толстяк бил и бил по нему, и продолжал даже тогда, когда горение полностью прекратилось, и все размахивал своим одеянием, хотя тушить было уже нечего. Обугленное, скрученное тело изогнулось на асфальте и слегка дымилось посреди майского полдня.
Усилия мужчины с брюшком ослабели, стали неуверенными, и затем прекратились. Теперь он плакал, уставившись в пальто, которое держал в руках. Затем, встав на колени, он прикрыл им голову и плечи девушки. Едва поднявшись, наклонился опять — чтобы забрать из пальто свой бумажник. Постоял еще немного, плача и глядя вниз, на нее. Потом поднял голову и вопросил громким, отчетливым голосом: «Ну и куда же, вашу мать, мы все катимся?!»
Никто ему не ответил. Он повернулся, пробрался сквозь толпу и медленно побрел вниз по улице.
Я осторожно поднялся со своего места за столиком в придорожном кафе. Я достал из кармана брюк доллар и положил его под свой стакан чая со льдом. Заметил, что руки мои мелко трясутся, и поэтому засунул их поглубже в карманы плаща. Сделав все это, я стал медленно пробираться по кромке толпы, которая уже собралась вокруг тела мертвой девушки. Не знаю почему, но я старался не спешить на всем пути до парковки.
— Что у вас? — спросил работник автостоянки, изучая мой корешок квитанции.
— Коричневый Пинто, — ответил я.
— С вас доллар. А там что стряслось — несчастный случай какой-то?
— Не знаю, — сказал я.
Мне пришлось ждать, прежде чем я смог повернуть на север по Коннектикут Авеню. Движение почти застопорилось, так как зеваки на проезжающих автомобилях резко замедлялись или вообще останавливались, чтобы хорошенько разглядеть то, что лежало на тротуаре. Прочь они отъезжали с какой-то видимой неохотой. В отдалении послышались нетерпеливые завывания запоздалой полицейской сирены.
Дожидаясь «окна» в дорожной пробке, я размышлял о зеленом «дипломате». Предполагалось, что в него были уложены магнитофонные записи, документы, 50-страничный отчет, написанный самой Каролиной Эймс, дочерью сенатора… Интересно, отчет был написан ею от руки — или напечатан на машинке? Интересно также, что еще было УЛОЖЕНО. Было что-то еще… Похоже, напалм. Ничто другое не вспыхивает так ярко.
Пристроившись, наконец, в дорожный поток, я задумался о самой Каролине Эймс, о том, что же ее задержало на 25 минут. Наверно, это было что-то незначительное и совсем непредсказуемое — что-то вроде звонка болтливой подружки, неисправных часов, ушедшего из-под носа автобуса…
Так я ехал почти 4 мили до Чейви-Чейз Сёкл, и только после этого в голове у меня наконец прояснилось до такой степени, что я смог задать себе вопрос: а что было бы, если бы дочь сенатора НЕ опоздала? Мысль об этом заставила меня остановить машину. Я наклонился к правой дверце, раскрыл ее — и меня вырвало прямо на заботливо взлелеянный кем-то газон.
Глава пятая
Даже прожив в Вашингтоне много лет, вы можете не догадываться о том, что менее чем в 2 милях от Белого Дома, почти сразу за отелем «Шорхем», начинается дикая сырая рощица, где между деревьями едва вьется узкая полоска асфальта. Это — Норманстоун Драйв. Поначалу кажется, что там множество опоссумов, кроликов, енотов. Даже лосей ожидаешь увидеть — одного или даже парочку. Не может быть, чтоб их там не было. Мне, правда, так никто и не повстречался — хотя бывал я в тех краях не раз и не два.
Норманстоун Драйв — адрес Френка Сайза. Там возвышается его огромный, даже размашистый трехэтажный особняк, чья линия кровли кажется немного диковатой — как будто в душе архитектора, трудившегося над зданием, боролись пристрастия сразу и к романскому стилю, и к стилю английских Тюдоров — и ни один не смог одержать победу.
Дом взгромоздился на крутом склоне лесистого холма. Сайз жил в нем с женой, пятью детьми и тремя слугами. Один из них — высокий молодой человек с плотно сжатым небольшим ртом и невозмутимым взглядом — открыл мне тяжелые железные ворота и сопровождал меня на всем пути от них до кабинета Сайза. Ворота были единственным путем внутрь здания, так как оно по периметру было ограждено почти трехметровым забором, поверх которого в три ряда лежала колючая проволока. Так основательно укрепиться пришлось после того, как кто-то попытался похитить младшую дочь Сайза.
Кабинет Сайза был запрятан под то, что я бы назвал крестовым сводом в романском крыле здания. Пять глубоко утопленных окошек были обращены в сторону рощи. Почти все убранство комнаты, за исключением пишущей машинки «Ремингтон» на металлической подставке, составляли книги. Много книг. Они занимали три стены комнаты от пола до потолка. Они же громоздились в шесть или семь слоев на длинном библиотечном столе. Его поверхность они закрывали почти полностью, а сам стол производил впечатление немного потрепанного и вообще «видавшего виды» — хотя он вполне мог быть просто антикварным. Еще больше книг, раскрытых и закрытых, лежало вокруг на превосходном восточном ковре. Чтобы сесть, мне пришлось сначала освободить кресло от груды книг.
— Вот так я работаю.
Говоря это, Сайз не то чтобы извинялся — просто объяснял.
— Смотрится эффектно, — заметил я.
Я позвонил Сайзу из аптеки возле Чейви Чейз Сёкл и рассказал ему, как умерла дочка сенатора. Рассказ получился подробным, поскольку он начал расспрашивать. В этом он был мастак; после того как он выспросил все, что только смог придумать, мы решили, что нам было бы неплохо встретиться и обсудить, что мне теперь делать дальше.
— Вам придется побеседовать с легавыми, — сказал он, откидываясь в кресле.
— Знаю. Они, пожалуй, захотят выяснить, почему меня не оказалось поблизости.
— Скажите им, что запаниковали.
— Не уверен, что в этом будет хоть капля лжи.
— Ну, даже если так, вы пришли в себя достаточно быстро.
— Да… Есть одна вещь, которую я очень хотел бы прояснить.
— Что же? — спросил Сайз.
— Напалм предназначался для меня или для Каролины Эймс?
Сайз поднял желтый карандаш и задумчиво вставил его в рот, упершись ластиком на его конце себе в зубы. Я предположил, что таким образом он облегчал себе мыслительный процесс.
— Для нее, — произнес он наконец.
— Почему?
— Да если бы, допустим, она знала, ЧТО она несет и когда оно должно сработать — разве ж, черт побери, она бы позволила себе опоздать?
— Нет.
— Следовательно, нам остается предполагать только одно: она не знала о том, что у нее в кейсе…
— А кто-то включил устройство. Как раз тогда, когда я был еще далеко…
— Пожалуй, — сказал Сайз. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Это должно было бы означать, что убивали все же ее, а не вас. Все факты были у нее в голове; там же, надо полагать, и оригинал того отчета или итогового обзора, который она, по ее словам, написала.
— А копии магнитофонных записей? — сказал я.
Сайз просиял.
— Да, плёнки! Если копии плёнок существуют, я, клянусь богом, хочу наложить на них лапу!
— Убийца, уверен, хочет того же.
— Нда-а… А что если у взрывного устройства был таймер? Оно сработало в 3.25, а вы с Каролиной условились о встрече на 3 ровно. Меня это тревожит.
— Не так сильно, как меня! — воскликнул я. — Если они-таки хотели убить только ее, а никак не меня… то как это можно объяснить? Мне только одно приходит в голову — может, там часовой механизм был не в порядке?
— В общем, тогда выходит, что убийца, кто бы он ни был, хотел достать вас обоих.
— Это и мне пришло в голову.
Сайз ухмыльнулся ничего не значащей ухмылкой.
— Вы испугались?
— Тогда или сейчас?
— Вообще.
— Тогда я дьявольски испугался, но сейчас страх поутих. Немного.
Сайз снова постучал по своим зубам карандашным ластиком.
— Это искушение. Дьявольское искушение — дать все это в Колонке.
Повисла пауза, во время которой он обдумывал свое намерение.
— Но не буду, — сказал он. В его голосе звучало больше чем сожаление. — Тут настоящая сенсация, а у меня нечем продолжить. Нечем подкрепить!
— Вы все еще хотите получить полную историю, куда бы она ни привела?
— Вот именно. Я хочу ее всю. Если сохранились копии тех записей — дайте мне их! Дайте мне ее письменный отчет — или что там у нее было — если он все еще существует. И даже если он просто когда-то существовал! И я хочу выяснить, кто ее убил.
— За 24 часа до того, как до этого докопаются легавые, правильно?
Сайз улыбнулся опять, на этот раз чуточку мрачновато.
— Я просто хочу получить это первым. Как вы считаете — вы сможете сделать это — или хотя бы приблизиться к решению?
Я пожал плечами.
— Не знаю. Прежде я никогда не проявлял свои навыки ищейки рядом с убийством. Я даже не уверен, что знаю, как подступиться… Но, полагаю, у меня есть одно преимущество.
— Какое же?
— Я видел, как все произошло.
Он кивнул.
— Точно. Может, нужна какая-то помощь? Я мог бы прислать вам крепкого паренька, если есть необходимость…
— Нет, пока не надо.
— Что ж… Как теперь думаете работать над историей — с этого момента, я имею в виду?
— Потормошу лоббистскую контору, — ту самую, на которой, как считается, висит передача 50 тысяч долларов взятки.
— «Организация Баггера», — сказал он. — В офисе у меня есть их досье. Я попрошу Мейбл прислать его вам на дом курьером.
— Отлично.
— По-вашему, есть зацепка?
Я кивнул.
— Возможно. По крайней мере, я попробую что-то вытянуть завтра в 10 часов утра.
— Из кого?
— Из Уэйда Маури Баггера.
— О! Самого полковника?
— Угу.
— Это весьма скользкий тип.
— Он из тех, с кем я уже привык иметь дело.
— Хорошо. После того как вы покинете этот дом, вам бы следовало навестить полицейских. У меня есть один приятель в отделе убийств, лейтенант Синкфилд. Я ему позвоню и скажу, что вы уже на пути к нему. Синкфилд обязан мне за парочку услуг, одна из которых довольна значительна. Будет с вами любезен — кое-что отработает…
Я поднялся.
— Окей! Если не случится больше ничего волнительного, увидимся в следующий день выплаты жалованья.
— С вашей стороны будет очень любезно оставаться на связи, — сказал Сайз на прощанье.
Лейтенант Девид Синкфилд из отдела убийств столичного департамента полиции оказался парнем моих лет и заядлым курильщиком. По его словам, он выкуривал до четырех пачек в день! У меня — человека, который уже два года как сумел вообще отказаться от этой дурной привычки — такое признание не могло не вызвать чувства превосходства.
Я рассказал о гибели Каролины Эймс все что мог. Слушателей в мрачной комнате на третьем этаже здания окружного управления (Индиана Авеню, 300), у меня было двое — сам Синкфилд и его диктофон. Потом мы некоторое время сидели в молчании. Лейтенант, по-видимому, тщетно силился придумать еще какой-нибудь вопрос, а я с тем же успехом пытался убедить себя, что совершенно не хочу сигарету.
— Так сколько ей было, — спросил я, — 23?
— 22. Едва стукнуло. У нее день рождения был в прошлом месяце.
— И что, есть какие-то идеи?
Синкфилд уставил на меня пару голубых глаз, в которых не сквозило ничего, кроме подозрения. У него был крючковатый тонкий нос и крупная челюсть курильщика трубок. Его волосы уже приобрели оловянно-седоватый оттенок, и, похоже, он кичился ими — поскольку носил достаточно длинными и тщательно расчесывал. Его тонкие губы были обычно слегка поджаты, и даже улыбка (за час, что я провел там, он улыбнулся только раз), выходила у него полной подозрительности.
— Есть ли у меня идеи относительно чего? — спросил он.
— Относительно того, кто убийца.
— А что, черт возьми, нам известно? Пока у нас есть вы и все, что вы наболтали.
— Это немного.
Он, похоже, согласился с этим. Еще некоторое время мы посидели молча. Затем он потушил свою сигарету и сообщил:
— Кто-то побывал в ее квартире.
— Что?!
— Да. Там все перевернуто вверх дном. Наверно, искали те записи, о которых вы говорили. Это не ограбление. У нее стоял портативный цветной телевизор. Они к нему не притронулись — только сняли заднюю крышку и покопались внутри. У нее также было два магнитофона. Один из них такой, знаете, который можно присоединить к телефонной трубке…
— Где она жила?
— В Джорджтауне, — сказал он. — На Р-стрит. Квартирка с чертовой уймой всяких таких миленьких вещиц — типа натурального камина, который топят дровами, с этим… как он называется? Атриумом. Кухня здоровенная. Должно быть, отдавала за квартиру столько же, сколько я за две недели зарабатываю.
— Ну, полагаю, что она могла себе это позволить.
— Что сие означает?
— Это означает, что у нее была богатая мамочка.
— Да и папочка тоже, — добавил Синкфилд. — Я так понимаю, что по поводу денег ему беспокоиться нечего. Могу себе представить, чтоб моя благоверная отвалила мне миллион баксов! Да-а, представить-то могу… Вы-то ведь не женаты?
— Да пока нет.
— Так и держитесь!
Тут лейтенант, похоже, на миг предался печальным размышлениям о своей личной жизни.
— Угадайте, что мать Каролины Эймс подарила дочери на ее 22-летие?
— Миллион баксов? — ляпнул я наудачу.
Как мне показалось, Синкфилд впал в легкое раздражение от моего всезнайства.
— Вы что, в самом деле все вынюхиваете вокруг?
— Я просто в теме, как я это называю.
— Гм!.. Ну да, миллион в доверительное управление. Она должна была жить на доходы с него вплоть до 30-летия — чего она, кстати, делать не собиралась. Как вы думаете, сколько б у нее выходило годовых?
— Ну, я не знаю. Тысяч шестьдесят в год как минимум. Все зависит от процентной ставки. Может быть, даже и 75 тысяч.
— Не хило, а? Попробуй-ка тратить по 60 штук в год! И, заметь, в одиночку!
— Задачка, об которую так и хочется обломать зубы.
Синкфилд нахмурился.
— У старины Френка денег под завязку. Тебе он, надо полагать, платит очень даже немало.
— Но уж, извини, никак не 60 кусков.
— Половину?
— Да и половины не выходит.
Синкфилд перестал хмуриться. Мое сообщение явно улучшило его самочувствие. Видимо, он даже решил, что может позволить себе быть чуточку великодушным, раз уж оказалось, что уровень моих доходов почти соответствует его собственному. Поэтому он сказал:
— Мы все-таки отыскали в ее квартире одну занятную вещицу.
— Какую?
— Завещание. Много вам приходилось встречать девиц 22 лет от роду, которые составляют завещание? Обычно в 22 года думаешь, что будешь жить целую вечность — ну и еще пару недель в придачу.
— А вы много встречали 22-летних особ, которым приходится беспокоиться о доверительном управлении фондом в миллион долларов?
— Немного, — признал он. — По правде говоря, нисколько.
— Когда она его составила? Дата? — спросил я.
Лейтенант кивнул.
— Да, в этом, возможно, что-то есть. Она написала его три недели назад.
— И кому ж она все завещает?
— Бывшему сенатору. Дорогому старенькому папочке.
— Что ж, вот у вас и подозреваемый наконец появился…
— Знаете что, уважаемый? Убирайтесь-ка домой, спать! — рявкнул Синкфилд.
Норманстоун Драйв — адрес Френка Сайза. Там возвышается его огромный, даже размашистый трехэтажный особняк, чья линия кровли кажется немного диковатой — как будто в душе архитектора, трудившегося над зданием, боролись пристрастия сразу и к романскому стилю, и к стилю английских Тюдоров — и ни один не смог одержать победу.
Дом взгромоздился на крутом склоне лесистого холма. Сайз жил в нем с женой, пятью детьми и тремя слугами. Один из них — высокий молодой человек с плотно сжатым небольшим ртом и невозмутимым взглядом — открыл мне тяжелые железные ворота и сопровождал меня на всем пути от них до кабинета Сайза. Ворота были единственным путем внутрь здания, так как оно по периметру было ограждено почти трехметровым забором, поверх которого в три ряда лежала колючая проволока. Так основательно укрепиться пришлось после того, как кто-то попытался похитить младшую дочь Сайза.
Кабинет Сайза был запрятан под то, что я бы назвал крестовым сводом в романском крыле здания. Пять глубоко утопленных окошек были обращены в сторону рощи. Почти все убранство комнаты, за исключением пишущей машинки «Ремингтон» на металлической подставке, составляли книги. Много книг. Они занимали три стены комнаты от пола до потолка. Они же громоздились в шесть или семь слоев на длинном библиотечном столе. Его поверхность они закрывали почти полностью, а сам стол производил впечатление немного потрепанного и вообще «видавшего виды» — хотя он вполне мог быть просто антикварным. Еще больше книг, раскрытых и закрытых, лежало вокруг на превосходном восточном ковре. Чтобы сесть, мне пришлось сначала освободить кресло от груды книг.
— Вот так я работаю.
Говоря это, Сайз не то чтобы извинялся — просто объяснял.
— Смотрится эффектно, — заметил я.
Я позвонил Сайзу из аптеки возле Чейви Чейз Сёкл и рассказал ему, как умерла дочка сенатора. Рассказ получился подробным, поскольку он начал расспрашивать. В этом он был мастак; после того как он выспросил все, что только смог придумать, мы решили, что нам было бы неплохо встретиться и обсудить, что мне теперь делать дальше.
— Вам придется побеседовать с легавыми, — сказал он, откидываясь в кресле.
— Знаю. Они, пожалуй, захотят выяснить, почему меня не оказалось поблизости.
— Скажите им, что запаниковали.
— Не уверен, что в этом будет хоть капля лжи.
— Ну, даже если так, вы пришли в себя достаточно быстро.
— Да… Есть одна вещь, которую я очень хотел бы прояснить.
— Что же? — спросил Сайз.
— Напалм предназначался для меня или для Каролины Эймс?
Сайз поднял желтый карандаш и задумчиво вставил его в рот, упершись ластиком на его конце себе в зубы. Я предположил, что таким образом он облегчал себе мыслительный процесс.
— Для нее, — произнес он наконец.
— Почему?
— Да если бы, допустим, она знала, ЧТО она несет и когда оно должно сработать — разве ж, черт побери, она бы позволила себе опоздать?
— Нет.
— Следовательно, нам остается предполагать только одно: она не знала о том, что у нее в кейсе…
— А кто-то включил устройство. Как раз тогда, когда я был еще далеко…
— Пожалуй, — сказал Сайз. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Это должно было бы означать, что убивали все же ее, а не вас. Все факты были у нее в голове; там же, надо полагать, и оригинал того отчета или итогового обзора, который она, по ее словам, написала.
— А копии магнитофонных записей? — сказал я.
Сайз просиял.
— Да, плёнки! Если копии плёнок существуют, я, клянусь богом, хочу наложить на них лапу!
— Убийца, уверен, хочет того же.
— Нда-а… А что если у взрывного устройства был таймер? Оно сработало в 3.25, а вы с Каролиной условились о встрече на 3 ровно. Меня это тревожит.
— Не так сильно, как меня! — воскликнул я. — Если они-таки хотели убить только ее, а никак не меня… то как это можно объяснить? Мне только одно приходит в голову — может, там часовой механизм был не в порядке?
— В общем, тогда выходит, что убийца, кто бы он ни был, хотел достать вас обоих.
— Это и мне пришло в голову.
Сайз ухмыльнулся ничего не значащей ухмылкой.
— Вы испугались?
— Тогда или сейчас?
— Вообще.
— Тогда я дьявольски испугался, но сейчас страх поутих. Немного.
Сайз снова постучал по своим зубам карандашным ластиком.
— Это искушение. Дьявольское искушение — дать все это в Колонке.
Повисла пауза, во время которой он обдумывал свое намерение.
— Но не буду, — сказал он. В его голосе звучало больше чем сожаление. — Тут настоящая сенсация, а у меня нечем продолжить. Нечем подкрепить!
— Вы все еще хотите получить полную историю, куда бы она ни привела?
— Вот именно. Я хочу ее всю. Если сохранились копии тех записей — дайте мне их! Дайте мне ее письменный отчет — или что там у нее было — если он все еще существует. И даже если он просто когда-то существовал! И я хочу выяснить, кто ее убил.
— За 24 часа до того, как до этого докопаются легавые, правильно?
Сайз улыбнулся опять, на этот раз чуточку мрачновато.
— Я просто хочу получить это первым. Как вы считаете — вы сможете сделать это — или хотя бы приблизиться к решению?
Я пожал плечами.
— Не знаю. Прежде я никогда не проявлял свои навыки ищейки рядом с убийством. Я даже не уверен, что знаю, как подступиться… Но, полагаю, у меня есть одно преимущество.
— Какое же?
— Я видел, как все произошло.
Он кивнул.
— Точно. Может, нужна какая-то помощь? Я мог бы прислать вам крепкого паренька, если есть необходимость…
— Нет, пока не надо.
— Что ж… Как теперь думаете работать над историей — с этого момента, я имею в виду?
— Потормошу лоббистскую контору, — ту самую, на которой, как считается, висит передача 50 тысяч долларов взятки.
— «Организация Баггера», — сказал он. — В офисе у меня есть их досье. Я попрошу Мейбл прислать его вам на дом курьером.
— Отлично.
— По-вашему, есть зацепка?
Я кивнул.
— Возможно. По крайней мере, я попробую что-то вытянуть завтра в 10 часов утра.
— Из кого?
— Из Уэйда Маури Баггера.
— О! Самого полковника?
— Угу.
— Это весьма скользкий тип.
— Он из тех, с кем я уже привык иметь дело.
— Хорошо. После того как вы покинете этот дом, вам бы следовало навестить полицейских. У меня есть один приятель в отделе убийств, лейтенант Синкфилд. Я ему позвоню и скажу, что вы уже на пути к нему. Синкфилд обязан мне за парочку услуг, одна из которых довольна значительна. Будет с вами любезен — кое-что отработает…
Я поднялся.
— Окей! Если не случится больше ничего волнительного, увидимся в следующий день выплаты жалованья.
— С вашей стороны будет очень любезно оставаться на связи, — сказал Сайз на прощанье.
Лейтенант Девид Синкфилд из отдела убийств столичного департамента полиции оказался парнем моих лет и заядлым курильщиком. По его словам, он выкуривал до четырех пачек в день! У меня — человека, который уже два года как сумел вообще отказаться от этой дурной привычки — такое признание не могло не вызвать чувства превосходства.
Я рассказал о гибели Каролины Эймс все что мог. Слушателей в мрачной комнате на третьем этаже здания окружного управления (Индиана Авеню, 300), у меня было двое — сам Синкфилд и его диктофон. Потом мы некоторое время сидели в молчании. Лейтенант, по-видимому, тщетно силился придумать еще какой-нибудь вопрос, а я с тем же успехом пытался убедить себя, что совершенно не хочу сигарету.
— Так сколько ей было, — спросил я, — 23?
— 22. Едва стукнуло. У нее день рождения был в прошлом месяце.
— И что, есть какие-то идеи?
Синкфилд уставил на меня пару голубых глаз, в которых не сквозило ничего, кроме подозрения. У него был крючковатый тонкий нос и крупная челюсть курильщика трубок. Его волосы уже приобрели оловянно-седоватый оттенок, и, похоже, он кичился ими — поскольку носил достаточно длинными и тщательно расчесывал. Его тонкие губы были обычно слегка поджаты, и даже улыбка (за час, что я провел там, он улыбнулся только раз), выходила у него полной подозрительности.
— Есть ли у меня идеи относительно чего? — спросил он.
— Относительно того, кто убийца.
— А что, черт возьми, нам известно? Пока у нас есть вы и все, что вы наболтали.
— Это немного.
Он, похоже, согласился с этим. Еще некоторое время мы посидели молча. Затем он потушил свою сигарету и сообщил:
— Кто-то побывал в ее квартире.
— Что?!
— Да. Там все перевернуто вверх дном. Наверно, искали те записи, о которых вы говорили. Это не ограбление. У нее стоял портативный цветной телевизор. Они к нему не притронулись — только сняли заднюю крышку и покопались внутри. У нее также было два магнитофона. Один из них такой, знаете, который можно присоединить к телефонной трубке…
— Где она жила?
— В Джорджтауне, — сказал он. — На Р-стрит. Квартирка с чертовой уймой всяких таких миленьких вещиц — типа натурального камина, который топят дровами, с этим… как он называется? Атриумом. Кухня здоровенная. Должно быть, отдавала за квартиру столько же, сколько я за две недели зарабатываю.
— Ну, полагаю, что она могла себе это позволить.
— Что сие означает?
— Это означает, что у нее была богатая мамочка.
— Да и папочка тоже, — добавил Синкфилд. — Я так понимаю, что по поводу денег ему беспокоиться нечего. Могу себе представить, чтоб моя благоверная отвалила мне миллион баксов! Да-а, представить-то могу… Вы-то ведь не женаты?
— Да пока нет.
— Так и держитесь!
Тут лейтенант, похоже, на миг предался печальным размышлениям о своей личной жизни.
— Угадайте, что мать Каролины Эймс подарила дочери на ее 22-летие?
— Миллион баксов? — ляпнул я наудачу.
Как мне показалось, Синкфилд впал в легкое раздражение от моего всезнайства.
— Вы что, в самом деле все вынюхиваете вокруг?
— Я просто в теме, как я это называю.
— Гм!.. Ну да, миллион в доверительное управление. Она должна была жить на доходы с него вплоть до 30-летия — чего она, кстати, делать не собиралась. Как вы думаете, сколько б у нее выходило годовых?
— Ну, я не знаю. Тысяч шестьдесят в год как минимум. Все зависит от процентной ставки. Может быть, даже и 75 тысяч.
— Не хило, а? Попробуй-ка тратить по 60 штук в год! И, заметь, в одиночку!
— Задачка, об которую так и хочется обломать зубы.
Синкфилд нахмурился.
— У старины Френка денег под завязку. Тебе он, надо полагать, платит очень даже немало.
— Но уж, извини, никак не 60 кусков.
— Половину?
— Да и половины не выходит.
Синкфилд перестал хмуриться. Мое сообщение явно улучшило его самочувствие. Видимо, он даже решил, что может позволить себе быть чуточку великодушным, раз уж оказалось, что уровень моих доходов почти соответствует его собственному. Поэтому он сказал:
— Мы все-таки отыскали в ее квартире одну занятную вещицу.
— Какую?
— Завещание. Много вам приходилось встречать девиц 22 лет от роду, которые составляют завещание? Обычно в 22 года думаешь, что будешь жить целую вечность — ну и еще пару недель в придачу.
— А вы много встречали 22-летних особ, которым приходится беспокоиться о доверительном управлении фондом в миллион долларов?
— Немного, — признал он. — По правде говоря, нисколько.
— Когда она его составила? Дата? — спросил я.
Лейтенант кивнул.
— Да, в этом, возможно, что-то есть. Она написала его три недели назад.
— И кому ж она все завещает?
— Бывшему сенатору. Дорогому старенькому папочке.
— Что ж, вот у вас и подозреваемый наконец появился…
— Знаете что, уважаемый? Убирайтесь-ка домой, спать! — рявкнул Синкфилд.
Глава шестая
Разразившейся буре я бы дал баллов шесть по Шкале Лукаса (т. е. моей собственной), применяемой для измерения интенсивности домашних перебранок. А может быть, и все семь.
Добравшись, наконец, до родного очага, я тут же проявил неосторожность, посвятив Сару в интересные подробности моих приключений минувшим днем на Коннектикут Авеню. Поначалу бедняжка переполошилась — переполошилась до такой степени, что по ее настоянию мы немедленно отправились в постель. Наверно, она хотела спеть мне колыбельную песенку — способом, в котором она лучше всего знала толк. В итоге эту песнь мы исполняли друг другу — во всем ее эротическом великолепии — три четверти часа без перерыва.
А потом грянуло! Буря разгорелась после мартини и новостей от Уолтера Кронкайта, а к обеду (тушеные говяжьи ребрышки, салат из латука и моркови с маслом) достигла своей ревущей вершины. После этого она пошла на спад, и весь остаток вечера проявлялась лишь в редкой снайперской перестрелке колкими и холодными фразами. К завтраку (подгоревшая яичница, пережаренный бекон, сырые тосты) мы окончательно перерезали все линии коммуникации между собой, оставив только шуршание газеты да громкий стук чашек об стол.
— Ну хорошо, — сказал я наконец. — Я очень виноват, что меня чуть не убили. Приношу свои извинения!
— Пошел ты, умник чертов! — ответила она, продолжая старательно вглядываться через окно в сад.
Заслышав наш первый за долгое время обмен репликами, Мартин Рутерфорд Хилл тут же решил присоединиться к беседе, сказав что-то вроде «Бара-Зара-Так!» или, может быть, «Таг!»
— Но ты же мог по крайней мере позвонить и рассказать мне, что с тобой все в порядке!
Я чуть было не поддался — к счастью, это длилось лишь мгновенье — искушению поискать логику в этой фразе.
— Виноват, — повторил я. — В следующий раз буду помнить.
— В следующий раз?! Какой еще следующий раз? Что, твоя работа на Френка Сайза — это вот так теперь и будет? Когда ты за нее брался, ты говорил, что теперь сможешь работать дома. А сам за последние три недели был дома два дня! Последнее время ты вообще постоянно торчишь то в Джорджии, то в Пентагоне с этим сумасшедшим майором!..
Сумасшедший майор — это Карл Соммерс, историк Армии Соединенных Штатов. Тема его диссертации (армия об этом не догадывается) — «Действия американских джи-ай на черном рынке в Европе в ходе Второй мировой войны и в разгаре войны во Вьетнаме — сравнительное исследование». Трудяга-майор раскопал множество весьма и весьма сочных подробностей. По завершении работы он намеревается издать ее отдельной книгой, уйти на пенсию с военной службы и присоединиться ко мне на факультете в отдаленном провинциальном университете. Сара записала его в сумасшедшие, поскольку он каждый день проходит десять миль пешком по дороге на службу и обратно, не ест ничего, кроме постного мяса и прессованного творога с проросшими пшеничными зернами, а каждую субботу по вечерам надевает рыжий парик и отправляется шататься по Джорджтауну, стараясь подцепить кого-нибудь моложе 16-ти. Майор Соммерс способен делать ЭТО только с 14- или 15-летними девицами. Он говорит, что испытывает определенное беспокойство по данному поводу, но не до такой степени, чтобы начать как-то с этим бороться. Самому майору 36 лет.
Я улыбнулся Саре, надеясь, что улыбка вышла ободряющей.
— В Пентагоне я уже собрал все, что мне надо. Теперь я буду проводить дома значительно больше времени.
— Не хочу производить впечатление тупой бабищи, которая тебя пилит, — сказала она. — Но когда ты говоришь, что тебя чуть не убили, я тут же теряю голову от волнения. Ужасно волнуюсь, потому что я очень переживаю за тебя! А потом я начинаю беситься. Ничего не могу с собой поделать. Черт, просто с ума схожу, бешеная становлюсь!
— Ну хорошо! — ответил я. — Давай забудем об этом.
Сара вперила в меня тяжелый, пристальный взгляд.
— Слушай, неужели ты действительно тащишься от этого?
— От чего?
— От своего ковыряния в дерьме! Чем оно гнуснее, тем больше оно тебе по душе. Чем подлее человек, чем больше он извращен, лжив — тем он тебе милей! И ты умеешь и любишь со всем этим обращаться. Вот что порой меня тревожит.
— Я — всего лишь историк.
Она кивнула.
— Знаешь, я догадываюсь, где бы тебе лучше всего работалось.
— И где же?
— В аду! Ты был бы счастлив, как последний ублюдок, если б мог быть историком у дьявола.
Это был узкий трехэтажный дом из красного кирпича с полуподвалом. Что-то с ним было связано историческое — но недостаточное для того, чтобы вздуть на него цену. Даже окружное общество Охраны памятников вряд ли проявило бы беспокойство, если бы кому-то вздумалось объявить о намерении снести здание с лица земли и сделать на его месте, к примеру, платную автостоянку. Вроде бы президент Хардинг когда-то поселил в нем свою любовницу — и то ненадолго, до тех пор, пока не подыскал ей менее вызывающее жилье — чуть подальше, на 2311 по Коннектикут Авеню.
Я расплатился с таксистом и вошел в крошечное фойе. Нажал на черную кнопку с надписью «Звонок» и некоторое время ждал, что из этого выйдет. Вскоре голос с явственными металлическими нотками сказал «Да», на что я ответил: «Декатур Лукас».
«Хорошо», — сказал голос, и в следующую секунду зазвенел зуммер. На двери не было никакой ручки, поэтому я надавил на нее. Ничего не произошло, и я снова позвонил в звонок. Металлический голос сказал: «Толкайте сильней!» От более сильного толчка дверь неожиданно легко распахнулась — как если бы была оборудована противовесом. Постучав по ней, я убедился, что она-таки действительно насквозь стальная.
Я вошел в широкий холл, стены которого были обшиты старыми, хорошо отполированными, светлыми дубовыми панелями. Справа выгибался ряд ступеней на второй этаж. Слева за коричневым столом сидела юная и хорошенькая девушка — секретарь по приему посетителей.
— Мистер Лукас? — спросила она с обворожительной улыбкой.
— Да.
— Пройдите направо через эту дверь в офис мистера Каттера.
Дверь, на которую она указала, находилась за ней слева. Пройдя, я очутился в большом офисе маленького человечка, большими шагами спешащего мне навстречу. Руку он заранее держал вытянутой вперед.
— Я — Джонни Каттер, мистер Лукас, — проговорил он. Я пожал его ладонь — она оказалась толстой, широкой и тяжелой.
— Мистер Каттер? — повторил я.
— Не угодно ли присесть? — сказал он. — Полковник на секунду вышел, чтобы ответить на телефонный звонок. Если вы не возражаете, я тоже пока закончу — осталось подписать несколько писем…
Я сказал, что не возражаю, и уселся в кожаное кресло. Каттер вернулся за свой резной письменный стол. Изогнувшись над ним, он стал напоминать огромную поджарую жабу из сказки, которой было поручено охранять спящего принца. Я понаблюдал за тем, как он выводит свою подпись: аккуратно, даже кропотливо, с легкой улыбкой на лице — словно получая удовольствие от самого вида собственного имени.
Я оглядел комнату. Несмотря на стол красного дерева с витиеватым орнаментом, клубную кожаную мебель, толстые восточные ковры и затянутые тканью стены, все в ней дышало теплотой и уютом самой натуральной казармы — что впрочем, было неудивительно, если учесть, что Каттер отдал армии 12 лет, последние десять из них — в чине старшего сержанта.
Закончив подписывать, Каттер поднял на меня глаза и медленно моргнул два раза — в точности как жаба. Затем встал и большими шагами направился к двери. Видимо, двигаться иначе как широкими шагами он просто не мог. Подойдя к двери, верный оруженосец резко постучал два раза. «Где уж только не раздавался этот условный стук! — подумал я. — Сколько разных мест, сколько стран… Два стука — и к полковнику Уэйду Маури Баггеру приходят вести о победах, о провалах… ну и простые сообщения типа того, что уже пять часов и пора отправляться домой».
После того как прозвучало «Войдите!», Каттер распахнул дверь и пролаял: «Мистер Лукас прибыл!» Голос у него был низкий, грубый и при этом весьма властный и внушающий трепет — в общем, мечта всех агентств по выбиванию долгов.
Фигурой Каттер был в точности как треугольник острием вниз. Когда он встал у двери, показалось, что его плечи прибили гвоздями к ее деревянной поверхности. Кивок головой, который в его исполнении скорее напомнил конвульсивное подергивание, означал, что я могу войти.
Изысканность, с какой был обставлен кабинет полковника, не шла ни в какое сравнение с изысканностью его хозяина, поднявшегося мне навстречу из-за персидского стола орехового дерева с протянутой для рукопожатия ладонью и сверкающей улыбкой. Это и был Уэйд Маури Баггер, полковник армии США в отставке собственной персоной, и я потратил два дня в местечке под названием Оцилла, штат Джорджия, чтобы узнать о нем все, что только возможно. Уэйда Маури в Оцилле помнили, о да, конечно же — хотя он ни разу не появлялся в родных краях с тех пор, как в 1942 году ушел в армию. Он происходил из хорошей семьи — по крайней мере, со стороны мамы. Линия ее родословной восходит аж ко временам Революционной войны, к Уэйдам из Вирджинии. Да и фамилия Маури тоже дает повод для гордости: во время войны между Севером и Югом ее носили целых два генерала-южанина. Оцилловские старожилы даже припомнили, как будущий полковник клялся, будто он является прямым потомком обоих.
Добравшись, наконец, до родного очага, я тут же проявил неосторожность, посвятив Сару в интересные подробности моих приключений минувшим днем на Коннектикут Авеню. Поначалу бедняжка переполошилась — переполошилась до такой степени, что по ее настоянию мы немедленно отправились в постель. Наверно, она хотела спеть мне колыбельную песенку — способом, в котором она лучше всего знала толк. В итоге эту песнь мы исполняли друг другу — во всем ее эротическом великолепии — три четверти часа без перерыва.
А потом грянуло! Буря разгорелась после мартини и новостей от Уолтера Кронкайта, а к обеду (тушеные говяжьи ребрышки, салат из латука и моркови с маслом) достигла своей ревущей вершины. После этого она пошла на спад, и весь остаток вечера проявлялась лишь в редкой снайперской перестрелке колкими и холодными фразами. К завтраку (подгоревшая яичница, пережаренный бекон, сырые тосты) мы окончательно перерезали все линии коммуникации между собой, оставив только шуршание газеты да громкий стук чашек об стол.
— Ну хорошо, — сказал я наконец. — Я очень виноват, что меня чуть не убили. Приношу свои извинения!
— Пошел ты, умник чертов! — ответила она, продолжая старательно вглядываться через окно в сад.
Заслышав наш первый за долгое время обмен репликами, Мартин Рутерфорд Хилл тут же решил присоединиться к беседе, сказав что-то вроде «Бара-Зара-Так!» или, может быть, «Таг!»
— Но ты же мог по крайней мере позвонить и рассказать мне, что с тобой все в порядке!
Я чуть было не поддался — к счастью, это длилось лишь мгновенье — искушению поискать логику в этой фразе.
— Виноват, — повторил я. — В следующий раз буду помнить.
— В следующий раз?! Какой еще следующий раз? Что, твоя работа на Френка Сайза — это вот так теперь и будет? Когда ты за нее брался, ты говорил, что теперь сможешь работать дома. А сам за последние три недели был дома два дня! Последнее время ты вообще постоянно торчишь то в Джорджии, то в Пентагоне с этим сумасшедшим майором!..
Сумасшедший майор — это Карл Соммерс, историк Армии Соединенных Штатов. Тема его диссертации (армия об этом не догадывается) — «Действия американских джи-ай на черном рынке в Европе в ходе Второй мировой войны и в разгаре войны во Вьетнаме — сравнительное исследование». Трудяга-майор раскопал множество весьма и весьма сочных подробностей. По завершении работы он намеревается издать ее отдельной книгой, уйти на пенсию с военной службы и присоединиться ко мне на факультете в отдаленном провинциальном университете. Сара записала его в сумасшедшие, поскольку он каждый день проходит десять миль пешком по дороге на службу и обратно, не ест ничего, кроме постного мяса и прессованного творога с проросшими пшеничными зернами, а каждую субботу по вечерам надевает рыжий парик и отправляется шататься по Джорджтауну, стараясь подцепить кого-нибудь моложе 16-ти. Майор Соммерс способен делать ЭТО только с 14- или 15-летними девицами. Он говорит, что испытывает определенное беспокойство по данному поводу, но не до такой степени, чтобы начать как-то с этим бороться. Самому майору 36 лет.
Я улыбнулся Саре, надеясь, что улыбка вышла ободряющей.
— В Пентагоне я уже собрал все, что мне надо. Теперь я буду проводить дома значительно больше времени.
— Не хочу производить впечатление тупой бабищи, которая тебя пилит, — сказала она. — Но когда ты говоришь, что тебя чуть не убили, я тут же теряю голову от волнения. Ужасно волнуюсь, потому что я очень переживаю за тебя! А потом я начинаю беситься. Ничего не могу с собой поделать. Черт, просто с ума схожу, бешеная становлюсь!
— Ну хорошо! — ответил я. — Давай забудем об этом.
Сара вперила в меня тяжелый, пристальный взгляд.
— Слушай, неужели ты действительно тащишься от этого?
— От чего?
— От своего ковыряния в дерьме! Чем оно гнуснее, тем больше оно тебе по душе. Чем подлее человек, чем больше он извращен, лжив — тем он тебе милей! И ты умеешь и любишь со всем этим обращаться. Вот что порой меня тревожит.
— Я — всего лишь историк.
Она кивнула.
— Знаешь, я догадываюсь, где бы тебе лучше всего работалось.
— И где же?
— В аду! Ты был бы счастлив, как последний ублюдок, если б мог быть историком у дьявола.
* * *
Здание, занимаемое штаб-квартирой лоббистской конторы, называющей себя «Организация Баггера, Инкорпорейтед», находилась в старом городе, на Кью Стрит к западу от Коннектикут Авеню, через пару-тройку домов от головного офиса «Детей Кришны» и неподалеку от приемной знаменитого «квартета докторов от белой горячки» — группы медиков, которые пачками собирали деньги с наиболее состоятельных алкоголиков города за излечение от похмельной лихорадки.Это был узкий трехэтажный дом из красного кирпича с полуподвалом. Что-то с ним было связано историческое — но недостаточное для того, чтобы вздуть на него цену. Даже окружное общество Охраны памятников вряд ли проявило бы беспокойство, если бы кому-то вздумалось объявить о намерении снести здание с лица земли и сделать на его месте, к примеру, платную автостоянку. Вроде бы президент Хардинг когда-то поселил в нем свою любовницу — и то ненадолго, до тех пор, пока не подыскал ей менее вызывающее жилье — чуть подальше, на 2311 по Коннектикут Авеню.
Я расплатился с таксистом и вошел в крошечное фойе. Нажал на черную кнопку с надписью «Звонок» и некоторое время ждал, что из этого выйдет. Вскоре голос с явственными металлическими нотками сказал «Да», на что я ответил: «Декатур Лукас».
«Хорошо», — сказал голос, и в следующую секунду зазвенел зуммер. На двери не было никакой ручки, поэтому я надавил на нее. Ничего не произошло, и я снова позвонил в звонок. Металлический голос сказал: «Толкайте сильней!» От более сильного толчка дверь неожиданно легко распахнулась — как если бы была оборудована противовесом. Постучав по ней, я убедился, что она-таки действительно насквозь стальная.
Я вошел в широкий холл, стены которого были обшиты старыми, хорошо отполированными, светлыми дубовыми панелями. Справа выгибался ряд ступеней на второй этаж. Слева за коричневым столом сидела юная и хорошенькая девушка — секретарь по приему посетителей.
— Мистер Лукас? — спросила она с обворожительной улыбкой.
— Да.
— Пройдите направо через эту дверь в офис мистера Каттера.
Дверь, на которую она указала, находилась за ней слева. Пройдя, я очутился в большом офисе маленького человечка, большими шагами спешащего мне навстречу. Руку он заранее держал вытянутой вперед.
— Я — Джонни Каттер, мистер Лукас, — проговорил он. Я пожал его ладонь — она оказалась толстой, широкой и тяжелой.
— Мистер Каттер? — повторил я.
— Не угодно ли присесть? — сказал он. — Полковник на секунду вышел, чтобы ответить на телефонный звонок. Если вы не возражаете, я тоже пока закончу — осталось подписать несколько писем…
Я сказал, что не возражаю, и уселся в кожаное кресло. Каттер вернулся за свой резной письменный стол. Изогнувшись над ним, он стал напоминать огромную поджарую жабу из сказки, которой было поручено охранять спящего принца. Я понаблюдал за тем, как он выводит свою подпись: аккуратно, даже кропотливо, с легкой улыбкой на лице — словно получая удовольствие от самого вида собственного имени.
Я оглядел комнату. Несмотря на стол красного дерева с витиеватым орнаментом, клубную кожаную мебель, толстые восточные ковры и затянутые тканью стены, все в ней дышало теплотой и уютом самой натуральной казармы — что впрочем, было неудивительно, если учесть, что Каттер отдал армии 12 лет, последние десять из них — в чине старшего сержанта.
Закончив подписывать, Каттер поднял на меня глаза и медленно моргнул два раза — в точности как жаба. Затем встал и большими шагами направился к двери. Видимо, двигаться иначе как широкими шагами он просто не мог. Подойдя к двери, верный оруженосец резко постучал два раза. «Где уж только не раздавался этот условный стук! — подумал я. — Сколько разных мест, сколько стран… Два стука — и к полковнику Уэйду Маури Баггеру приходят вести о победах, о провалах… ну и простые сообщения типа того, что уже пять часов и пора отправляться домой».
После того как прозвучало «Войдите!», Каттер распахнул дверь и пролаял: «Мистер Лукас прибыл!» Голос у него был низкий, грубый и при этом весьма властный и внушающий трепет — в общем, мечта всех агентств по выбиванию долгов.
Фигурой Каттер был в точности как треугольник острием вниз. Когда он встал у двери, показалось, что его плечи прибили гвоздями к ее деревянной поверхности. Кивок головой, который в его исполнении скорее напомнил конвульсивное подергивание, означал, что я могу войти.
Изысканность, с какой был обставлен кабинет полковника, не шла ни в какое сравнение с изысканностью его хозяина, поднявшегося мне навстречу из-за персидского стола орехового дерева с протянутой для рукопожатия ладонью и сверкающей улыбкой. Это и был Уэйд Маури Баггер, полковник армии США в отставке собственной персоной, и я потратил два дня в местечке под названием Оцилла, штат Джорджия, чтобы узнать о нем все, что только возможно. Уэйда Маури в Оцилле помнили, о да, конечно же — хотя он ни разу не появлялся в родных краях с тех пор, как в 1942 году ушел в армию. Он происходил из хорошей семьи — по крайней мере, со стороны мамы. Линия ее родословной восходит аж ко временам Революционной войны, к Уэйдам из Вирджинии. Да и фамилия Маури тоже дает повод для гордости: во время войны между Севером и Югом ее носили целых два генерала-южанина. Оцилловские старожилы даже припомнили, как будущий полковник клялся, будто он является прямым потомком обоих.