Томин Юрий Геннадьевич. Борька, я и невидимка

   – Не успел.
   – Чем же ты был занят?
   – А я не был занят.
   – Не был занят и не успел. Непонятно.
   Ребята снова задвигались, на лицах появились улыбки. Они знали Костю. А Костя знал, что в этот момент весь класс смотрит на него и ждет, что он скажет. И все же Костя задумался.
   Владимир Иванович – это не Владик и не Зинаида. Он разговаривает, как будто приятель. Только от таких приятелей будешь два дня в затылке чесать. Нет, лучше не связываться.
   – Владимир Иванович, я не выучил, – сказал Костя. – Я же честно признался. Поставьте мне двойку – и все.
   – Да мне двойки не жалко, – весело сказал Владимир Иванович, – мне тебя жалко, что ты Пушкина не читаешь.
   Костя почувствовал, как невидимка толкнул его в бок маленьким своим кулачком. «Смотри-ка, тебя жалеют», – шепнул он.
   И Костя, подчиняясь невидимке, послушно открыл рот.
   – Почему это меня жалко? – сказал он. – А может, Дубровского вовсе не было. Может, его выдумали? Я, например, ни какого Дубровского не видел.
   – Ну, конечно, – согласился Владимир Иванович. – Индийского океана тоже нет.
   – Почему это нет? Он около Индии!
   – А ты его видел?
   – Не видел.
   – Значит, нет Индийского океана, – вздохнул Владимир Иванович. – Раз ты не видел, – нет – и все. И Австралии нет. И Африки.
   Ребята засмеялись. А Невидимка уже барабанил кулаками в Костину спину и зудел: «Смелее, смелее!»
   – Вы про географию не спрашивайте, – сказал Костя. – Сейчас литература.
   – Но ведь литературы ты не знаешь. Как же я с тобой буду разговаривать о литературе?
   – А я, может, вообще литературу не люблю. Мне не нравится литература. Вот! – выпалил Костя и втянул голову в плечи.
   Костя стоял и ждал казни. Сейчас Владимир Иванович скажет: «Вон из класса». Костя даже вышел из-за парты и стал рядом, чтобы удобнее было идти к двери.
   – Так, – сказал Владимир Иванович. – Ты не любишь литературы…
   «Смелее, Костя! – шепнул невидимка. – Все равно выгонит».
   – Не люблю, – твердо, сказал Костя и сделал один шаг к двери. – Я честно. Вы же сами говорили, что лучше неприятная правда, чем приятная ложь. Вот я и говорю правду.
   Владимир Иванович, улыбаясь, смотрел на Костю. Знает Костя эти улыбочки. С такими улыбочками в два счета за дверь вылетишь. И Костя уже совсем готов был вылететь. Он даже не очень боялся, даже как будто немножко хотел, чтобы его выгнали. Все-таки – за правду.
   Владимир Иванович взглянул на часы.
   – Семь минут осталось, – сказал он. – Успеем. Давай, Костя, выкладывай, чего ты еще не любишь.
   Костя не удивился. Он вздохнул и снова встал за парту. Такое уж его, Костино, счастье: хочешь, чтобы выгнали, – не выгоняют, хочешь остаться, – выгонят.
   Костя опять вздохнул.
   – Мне не нравится, когда врут, – сказал Костя.
   Владимир Иванович кивнул. Мила Орловская хихикнула, хотя пока ничего смешного не было.
   – Еще мне не нравится смех без причины. Это признак дурачины, – сказал Костя, покосившись на Милу.
   Теперь засмеялись несколько человек сразу. Костя приободрился.
   – Мне не нравится, если я чего-нибудь не люблю. А если люблю, – пожалуйста, сколько угодно. Вот ботанику я не люблю – там цветочки всякие. Что я, буду цветочки нюхать? Или, может, духи?.. Я духи вообще терпеть не могу. А рисование еще, например, хуже духов. Рисуют всякие домики или кроликов. А если я хочу лошадь нарисовать или спутник, а не кролика? Может, я сегодня кролика не могу нарисовать, у меня настроение такое. Завтра нарисую, пожалуйста, а сегодня – лошадь. Конечно, я примерно говорю: пускай не лошадь, а корову или паровоз – это все равно. А может, я со всем рисовать не люблю. Зачем тогда рисовать? Знаете, Владимир Иванович, картина такая есть, называется «Опять двойка»? Все говорят: хорошая, прекрасная. А если я хочу другую картину посмотреть, например «Опять пятерка»? Есть такая картина?
   – Нет такой картины, – сказал Владимир Иванович.
   – Вот видите! – обрадовался Костя. – Сами говорите – нет. Зачем тогда мне рисование, если художники даже нарисовать не могут? Я ведь не художник.
   – Не художник, – согласился Владимир Иванович. – Ну, а что ты любишь?
   – Папу, – сказал Костя.
   Класс дружно захохотал. Наконец-то дождались. Костя любит папу! Смех, да и только.
   – И маму, – подсказал Алик.
   – Бабушку, – добавил Дутов и захохотал басом.
   – Еще? – спросил Владимир Иванович, как будто не замечая шума.
   Что-то обидное в смехе класса почудилось Косте. Папу-то он на самом деле любит. Над чем же тут смеяться? Костя обвел класс сердитым взглядом.
   – Еще мороженое, – сказал он, внезапно обидевшись на Владимира Ивановича.
   – Еще?
   – Северное сияние! – отчеканил Костя.
   – И дедушку, – снова пробасил Дутов.
   – А тебя я сейчас выставлю, Дутов, – сказал Владимир Иванович. – Мы говорим серьезно. Ведь так, Костя?
   – Так, – сердито отозвался Костя.
   Дутов сразу же съежился и проговорил неизвестно откуда взявшимся тонким голосом:
   – Владимир Иванович, я больше не буду.
   Учитель встал, прошелся вдоль доски, выжидая, пока утих нут ребята.
   – Честное слово… – опять заканючил Дутов.
   – Я слышу, Дутов, – сказал Владимир Иванович. – Садись, Костя. Времени осталось мало. Я постараюсь ответить па твои вопросы. Если, конечно, ты говорил то, что думал.
   Владимир Иванович взглянул на Костю очень внимательно. Косте внезапно показалось, что учитель волнуется. И почему-то Косте вдруг стало неловко – не за себя, а как будто за Владимира Ивановича, который вместо того, чтобы выгнать Костю из класса, собирался отвечать на нелепые вопросы про кроликов, лошадей или несуществующую картину «Опять пятерка». Все, что говорил Костя, было правдой только наполовину. Он не любил ботанику потому, что ему не нравилась Елизавета Максимовна. Он не любил рисовать – не хватало терпения. Но никто не заставлял его рисовать кроликов. Просто с кроликами получалось более складно. И картина «Опять двойка» ему нравилась. Просто «Опять пятерка» – выходило смешнее и интереснее. И Костя уже жалел, что он влез в эту историю. А еще он жалел, что не выучил литературу. Лучше было не выучить географию.
   – Знаете, ребята, – сказал Владимир Иванович, – раньше у каждого человека был хвост. Правда, это были не совсем люди, они только собирались стать людьми. Тогда еще не умели разговаривать. Даже ходили на четвереньках и только изредка вставали на задние ноги. Но вот постепенно эти будущие люди ста ли выпрямляться. Руки у них становились всё свободнее. И вот, наконец, кто-то из них взял в руки палку. Он повертел ее и бросил, так как не знал, что с нею делать. Потом взял палку другой, третий… сотый… А сто первый, вместо того чтобы убежать от хищника, взял и огрел его палкой по голове. Это был уже почти совсем человек, потому что у него были настоящие руки. Затем в руках появились камни и первые топоры. И вот оказалось: чем больше работали руки, тем умнее становилась голова. А чем умнее становилась голова, тем больше работы находилось рукам. И однажды чьи-то руки сделали как будто ненужную и совсем бесполезную работу – рисунок. А голова по-прежнему не давала рукам покоя. Она изобрела книги: сначала каменные, потом рукописные, наконец печатные. В книгах записывались забавные истории и научные открытия, описания путешествий и способы лечения болезней. Но главное – без книг люди быстро за были бы, чему они научились за тысячи лет своего существования. Ведь нельзя все помнить. Без книг не было бы ни кино, ни радио, ни даже мороженого, которое так любит Костя Шмель. Ведь рецепт изготовления мороженого забыть недолго, лет двести для этого вполне хватит. Тебе, Костя, не нравится делать то, что ты не любишь. Конечно, каждый чего-то не любит. Один не любит арифметику, и для него дважды два – восемь. Другой не любит ботанику и уверен, что арбузы растут на дереве. Третий не любит читать, и поэтому у него в запасе всего пятьдесят слов, из них тридцать ругательных… Конечно, можно жить и так. Но мне всегда кажется, что у такого человека под одеждой спрятан маленький хвостик. И каждый раз, когда он отшвыривает книгу, отказывается сходить в театр или музей, хвостик вырастает еще немного. А ведь так можно дойти и до того, что в руках у такого человека сперва окажется палка, а потом он станет на четвереньки…
   – Ой, Владимир Иванович! – не выдержала Мила Орловская. – Я видела один раз, как пьяные дрались! Я сразу на другую сторону перешла. Они как раз палками дрались…
   Раздавшийся звонок помешал Миле досказать про пьяных. Она пошла досказывать в коридор. Костя остался в классе. Владимир Иванович, поглядывая на Костю, собирал со стола тетради.
   – Владимир Иванович, вы мне лучше двойку поставьте, – мрачно сказал Костя.
   – Уже поставил.
   – Правда? – с надеждой спросил Костя.
   – Правда. А ты чего радуешься?
   – Не знаю, – вздохнул Костя. – У меня характер такой. Если меня прощают, мне всегда обидно.
   – Хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Я тебя прощать никогда не буду.
   Дверь класса приоткрылась, и в щели показалась голова Дутова:
   – Извините, Владимир Иванович, – умоляющим голосом произнесла голова.
   Владимир Иванович махнул рукой, и голова, сделав страшные глаза, исчезла.
   – А про литературу я нарочно… – сказал повеселевший Костя. – Я сам не знаю, нравится она мне или нет. Я книжки люблю читать.
   – Про шпионов, – уточнил Владимир Иванович.
   – Откуда вы знаете?! Вам Милка Орловская сказала! – возмутился Костя.
   – Нет, не Орловская. Ты лучше объясни, что это за северное сияние.
   – А я и сам не знаю, – сказал Костя. – Мне папа писал, что оно очень красивое. А раз папе нравится, мне бы тоже понравилось. А раз я знаю, что понравилось бы, то это все равно, что уже нравится. Вот я и сказал. Верно, Владимир Иванович?
   Учитель кивнул, и Костя вдруг подумал, что с Владимиром Ивановичем все-таки дружить лучше, чем ссориться. И еще Костя понял, что Владимир Иванович не рассердится, если его спросить о чем хочешь. А если можно спросить, то молчать будет кто угодно, только не Костя.
   – Владимир Иванович, а правда, что есть планета, на которой люди сделаны из керосина?
   – Возможно, – согласился Владимир Иванович.
   – А из кефира люди бывают?
   – Видишь ли… – Владимир Иванович задумался. – Как бы тебе объяснить?.. Допустим так: в лесу родилась елочка…
   – Что? – Костя вытаращил глаза. – Какая елочка?
   – Спасибо, я уже пообедал, – вежливо сказал Владимир Иванович и, подхватив папку, вышел из класса.
   Костя немножко постоял с открытым ртом, потом выбежал в коридор. Владимир Иванович был уже далеко, почти у самой учительской, возле которой его поджидал Дутов, чтобы еще раз извиниться.

Про лыжи

   В воскресенье мне здорово хотелось спать. У меня всегда так: если не нужно, просыпаюсь хоть в пять часов, а если нужно, никак не встать.
   Зинаида разбудила меня в семь часов. Я сказал «сейчас», на минуточку закрыл глаза и сразу открыл. Но за это время прошло пятнадцать минут. Потом я еще немного поспал сидя, когда надевал ботинки. Потом – в ванной. Я открыл кран, чтобы Зинаида думала, что я умываюсь, и поспал еще минут десять.
   – Какой ты счастливый! – сказала Зинаида. – Поедешь на лыжах. А мне нужно зубрить эту проклятую математику.
   – Это ты счастливая, – сказал я. – Можешь спать сколько угодно.
   – Не хочешь, не езди, тебя никто не заставляет.
   – А ты не зубри, – ответил я. – Если она уж такая проклятая, тебя тоже никто не заставляет. А вообще зубрить вредно. Нужно понимать. Ясно?
   С Зинаидой мы поговорили еще минут десять. Мы с ней по утрам всегда ругаемся.
   Мама говорит, что это вместо утренней гимнастики. И правда, мне спать расхотелось.
   Когда я зашел к Борьке, они все сидели за столом и пили чай. Я сказал «здравствуйте». А Борькин отец посмотрел на меня и заулыбался.
   – А за тобой милиция приходила, – сказал он.
   – Откуда вы знаете?
   – Да уж знаю. Чего же это ты безобразничаешь?
   – Как – безобразничаю?
   – Да вот сосед жаловался. Смеешься.
   – А что, смеяться нельзя?
   – А ты как думал! Сегодня ты смеешься, а завтра, может быть, еще петь будешь?
   – Может быть, и петь буду.
   – А потом тебе танцевать захочется?
   – Захочется, – сказал я, – и буду танцевать. Хоть «Лебединое озеро» или там еще танго какое-нибудь.
   Они все засмеялись. Борька даже чаем подавился. А Борькина мать сказала:
   – Костя, откуда у тебя язык такой? Ты даже когда правду говоришь, всегда как-то поперек получается.
   Я отвечаю.
   – Тетя Вера, я всегда правду говорю. Вот им и не нравится.
   – Кому это им?
   – Всем людям.
   – Здорово, – сказал Борькин отец. – Молодец. Вот за это, Костя, ты мне и нравишься. За правду. Для тебя нужно построить башню – высоченную. А ты будешь стоять наверху и говорить правду. Всем людям. Им, конечно, не понравится. Но ведь до тебя не достать. Поневоле придется слушать. И постепенно все станут очень хорошими.
   – А что же, врать нужно? – спросил я.
   – Зачем врать? Только одних разговоров мало. Делать надо чего-нибудь.
   – Чего делать?
   – Руками делать. Головой. А не просто разговаривать. Тебе нравится, когда грязь на улице?
   – Какая грязь?
   – Ну, окурки, бумажки… Хлам всякий.
   – Почему это мне окурки нравятся?
   – Ясно – не нравятся. Но все же их бросают. Ходят и бросают. А ты, наверное, будешь ходить позади таких людей и говорить им правду: нехорошие вы, такие-сякие, зачем мусорите. А они мусорят. Но к утру улица все же чистая.
   – Подумаешь, – говорю я, – дворник подмел – и все.
   – Верно. Так от чего же пользы больше – от метлы или от твоей правды?
   – Вы это не сравнивайте. И вообще мы на поезд опоздаем. Идем, Борька.
   На Финляндский вокзал мы пришли за десять минут до отхода. У четвертого вагона стояли Владимир Иванович и Лина Львовна.
   – Давайте скорее полезайте, – сказал Владимир Иванович. – Сидячие места есть. Уже все наши собрались.
   Я посмотрел табличку на вагоне. А там крупными буквами написано: «Детский». Я говорю:
   – Я в детском не поеду. В другом поеду.
   – Затолкают. Смотри, народу сколько.
   – Пусть толкают.
   – Ой, Костя, – сказала Лина Львовна, – там же все ребята едут. Не можешь ты без выдумки.
   Я говорю:
   – Лина Львовна, я с ребятами хоть до Владивостока поеду. Только не в детском.
   – Ну и хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Пусть потолкается. Ему полезно.
   Вдруг Борька говорит:
   – Я тоже с Костей поеду.
   Владимир Иванович посмотрел на него и улыбнулся.
   – Молодец, Таланов.
   Мы залезли в соседний вагон. Мы стояли на площадке, и я уже думал, что больше никто поместиться не может. Но потом снаружи нажали, и влезли человек двадцать, все с лыжами. По том еще нажали, и опять влезли человек двадцать. У меня в кармане было два бутерброда с колбасой. Я прямо чувствовал, что они сплющились и стали тонкими, как блин. Я и сам, на верное, стал как блин, только мне не видно было. Но тут снова нажали, и снова влезли двадцать человек. Так до самого отхода все нажимали и влезали, и я никак не мог понять, куда они помещаются.
   Мы с Борькой всю дорогу молчали. Попробуйте разговаривать, если у вас все кишки выдавливают. И я все думал, почему это Борьку Владимир Иванович назвал «молодец», а меня нет. Мы же ехали в одном вагоне.
   В Кавголове мы все вылезли.
   Владимир Иванович привел нас на большую гору. Эта гора, сказал Владимир Иванович, называется «Семейная». Тут могут кататься даже бабушки и дедушки. Я заглянул вниз. Ничего себе бабушки! Гора крутая, народу много. И все едут как попало.
   Первым съехал Владимир Иванович. У него лыжи тяжелые и толстые. Крепления железные. На каблуках большие пружины. На таких лыжах и я бы съехал. Владимир Иванович сказал, что они специально для гор – слаломные. А ехал он ничего, даже красиво – змейкой. Он остановился внизу и помахал палкой.
   – Теперь вы давайте, ребята, – сказала Лина Львовна.
   Я опять посмотрел вниз. Владимир Иванович был маленький, как букашка.
   – Лина Львовна, – сказал я, – вы нам покажите пример. Потому что вы старшая пионервожатая. Вы, наверное, здорово катаетесь.
   – Я? – Лина Львовна засмеялась. – Я? Здорово!
   Лина Львовна оттолкнулась палками и поехала. Она проехала немножко и почему-то начала садиться. Она ехала все быстрее и все-таки садилась. Потом – трах! Будто бомба взорвалась. Снег полетел в разные стороны, а Лины Львовны нет. Мы думали, что она провалилась. Но она сразу встала. Оказывается, ее снегом засыпало.
   Тут же она поехала дальше и опять начала садиться. Мне даже смешно стало. Чего она садится? Стояла бы прямо. Наконец Лина Львовна спустилась к Владимиру Ивановичу.
   Тогда поехал я.
   Я здорово разогнался – даже шапка слетела. Но я стоял крепко и только на бугорках приседал. Не то что Лина Львовна! Вдруг сбоку кто-то как заорет:
   – Дорогу! Дорогу!
   Я посмотрел и вижу: прямо на меня летит какой-то дядька. Летит как реактивный: ноги расставил, а на коленях у него шаровары трепыхаются от ветра. Кажется, будто у него ноги дрожат со страху.
   Я кричу:
   – Сворачивай! Сворачивай!
   А он:
   – Не могу!
   А я вижу – прямо на меня летит. Сейчас пырнет лыжами в бок. И вдруг у меня колени начали подгибаться. Я их выпрямить хочу, а они подгибаются. Сам не знаю почему. И я стал садиться – не нарочно, так само получилось. Садился, садился и – трах об снег! А он своими лыжами на мои наехал. Закачался, замахал руками, но устоял. Только ногу одну задрал вместе с лыжей. Помчался дальше, вылетел на бугор, опять задрал ногу и пропал.
   Куда уж он с бугра делся, не знаю. Может, прямо в Москву помчался.
   Подошли ко мне Владимир Иванович и Лина Львовна. А я лежу.
   – Костя, что с тобой?
   – Ничего, – отвечаю. – Тут сумасшедшие ездят. Видели, как я его чуть не сбил?
   Лина Львовна сразу повеселела.
   – По-моему, наоборот было.
   Владимир Иванович помахал ребятам и закричал:
   – Стойте, не спускайтесь.
   Поднялись мы наверх. А ребята прямо стоять не могут от смеха, будто им страшно приятно, что меня чуть не убили.
   – Пойдем на другую гору, – сказал Владимир Иванович. – А то здесь таких удальцов много: на лыжах – как корова на льду, а на самую крутую гору лезет. Сам разобьется и других покалечит.
   Владимир Иванович привел нас на другую горку. Она была поменьше, и мы стали кататься кто как может. Владимир Иванович натыкал на склоне ветки и стал ездить между ними.
   Мы с Борькой полезли на самый верх. И Вика полезла с нами. Она вообще всегда за Борькой бегает. А он к ней ходит уроки делать. Ко мне он редко ходит. А в классе все думают, что мы друзья. Мне, может, и на Борьку чихать. Только мне не нравится, что он к ней ходит.
   Наверху стояли двое ребят. Они были совсем молодые, но с бородами. Они не катались, а просто стояли – палки под мышкой – и покуривали. Постоят, постоят, перейдут шага на три и опять стоят. Лыжи у них были как у Владимира Ивановича, с пружинами. Но между ветками они не ездили. Вообще не знаю, зачем они там стояли. Правда, они немного катались, но странно как-то. Выплюнет сигарету, съедет на два шага, шикнет лыжами по снегу и остановится. А потом вернется назад и снова закуривает.
   Один увидел Вику и говорит:
   – Стильный ребенок.
   У Вики были брюки и синий свитер. Она покраснела и ни чего не сказала. А Борька насупился. Тогда он опять говорит:
   – Дети, не путайтесь под ногами, не мешайте мыслить.
   Я говорю:
   – Мы не мешаем.
   Он посмотрел на меня и выплюнул сигарету.
   – Не заставляйте меня снимать мое пенсне, – сказал он. – Я страшен в гневе.
   Второй заулыбался и тоже выплюнул сигарету. Вика потянула меня и шепнула:
   – Идем, Костя, не связывайся.
   Но я не хотел уходить. Мне было непонятно, что им нужно. Что это, их гора, что ли? И Борька тоже ничего не понимал. Вообще они были какие-то как лунатики, хоть и не пьяные.
   Мы взялись за руки и съехали пониже. Только сначала я сказал этому бородатому, чтобы он лучше не стоял, а катался, а то у него борода простудится. А они даже не пошевельнулись. Так и остались наверху.
   Мы катались долго, часа три. Потом Владимир Иванович сделал воротики, и мы стали кататься на другом склоне. На время – кто быстрее. Под конец даже Лина Львовна проехала через воротики и не упала.
   Уже начало темнеть, когда мы пришли на базу. Сняли лыжи, и всем сразу захотелось есть. Владимир Иванович принес ведро кипятку и кружки. Каждому он дал по два бульонных кубика. А всю еду, какая была, сложили на столе в кучу. Любой брал и ел что хотел. Все устали, но было очень весело. Было не так как в городе. Почему-то все стали ужасно вежливые. Говорили: «Возьмите, пожалуйста», «Передайте, пожалуйста». А когда Лина Львовна скомандовала мыть посуду, бросились как сумасшедшие.
   И я тоже побежал и вымыл два стакана. Если бы это увидела Зинаида, она бы, наверное, в обморок упала.
   – А вы все-таки ничего ребята, дружные, – сказал Владимир Иванович.
   Он показал на стол. Там остался лежать бутерброд с икрой.
   – Чей?
   – Это я принесла, – сказала Лена Никифорова.
   – Что же ты не съела?
   – Не знаю. Он только один был.
   – А ты? А ты? – начал спрашивать Владимир Иванович по очереди.
   Кто говорил, что не любит икру, кто – потому, что только один был, кто – не заметил.
   – А ведь я его на самый верх положил, – сказал Владимир Иванович.
   Уже не знаю почему, но всем было очень приятно, что никто не съел этот бутерброд. Мне тоже это понравилось, хотя я не могу объяснить почему.
   По дороге до станции мы пели.
   Только нам не повезло. Или, может, повезло! Тут не поймешь. Подошла не электричка, а какой-то старый поезд. У него вагоны маленькие и с печкой. Мы еле забрались на высокие ступеньки.
   Народу было не так уж много. И тут нам повезло. То есть сначала опять не повезло, но зато потом было здорово.
   Мы сидели посередине. В одном углу была печка, а в другом ехали какие-то ребята. Один из этих ребят – здоровый такой парень – протиснулся к печке и стал греть руки. Я еще, когда он мимо шел, заметил, что у него вид противный: нос маленький, а лицо круглое и жирное, как блин. Даже шел он как-то противно – бочком, приседая, и все извинялся: «Пр-р-сс-тите, пр-р-сс-тите».
   Он погрел руки и вернулся к своим.
   Через минуту у меня защипало в носу, и я чихнул.
   – Будь здоров, – сказал Владимир Иванович и вдруг сам чихнул.
   – Будьте здоровы! – ответил я и опять чихнул.
   Потом начали чихать ребята и остальные, кто ехал в вагоне.
   Сначала было смешно, а затем начался кашель. В горле першило страшно. Никак не откашляться. Я так кашлял, что даже пополам согнулся. И круги у меня в глазах забегали.
   Рядом с нами ехали студенты с гитарой. Сначала они смеялись, а потом тоже начали кашлять. Весь вагон чихал и кашлял, и никак нельзя было остановиться. Да еще глаза здорово щипало. И никто ничего не понимал.
   Вдруг один из студентов подошел к печке и закричал:
   – Ребята, он перца насыпал на печку!
   Только он это сказал, Лина Львовна сорвалась с места и подбежала к этому парню.
   – Мерзавец! – крикнула она. – Ты не видишь, что здесь дети едут!
   Эти ребята сгрудились кучкой. А Лина Львовна стояла перед ними, сжав кулаки, и кашляла. Владимир Иванович встал и подошел к ним. Мы тоже хотели подойти, но Владимир Иванович сказал, чтобы мы сидели.
   – Тихо, детка, пошутить нельзя, – сказал этот, с круглой рожей.
   В вагоне сразу все закричали:
   – Нашел чем шутить!
   – Сдать его в милицию!
   – Пятнадцать суток!
   Студенты закричали, что его надо из окна выбросить. Они даже подошли, чтобы выбросить, Но Владимир Иванович их остановил:
   – Охота вам из-за этой мрази в тюрьму садиться. А что он мразь, это понятно, – сказал Владимир Иванович.
   В этот момент подошел какой-то старичок с корзиной. Он все еще не мог откашляться.
   – Знаете, граждане… кхе-кхе… Это, конечно, хорошо – пятнадцать суток… кхе… модно. А вот когда я был помоложе… кхе… нас за такие дела пороли. Может, его выпороть, а?
   – Ура! – заорали студенты. – Выпороть! Качать деда!
   Мне даже издали было видно, как побледнел этот парень.
   – Граждане… – прохрипел он. – Граждане… Вы что… За такое дело… Я убив-вать буду.
   Но убивать ему не дали. Там же весь вагон собрался. Его вытащили из угла и разложили на скамейке. Ох и выл этот парень! Он даже скамейку кусал от злости. Он выгибался и дергался, как параличный. Но его человек десять держали.
   Студент с гитарой взял ремень.
   – Девушки, – сказал старичок, – вы бы шли в тот конец. Мы его по голому будем. Давай, студент, по голому.
   Парень опять завыл и задергался.
   Лина Львовна подошла к нам. У нее даже слезы были на глазах от смеха. Только она зря отворачивалась. Мы на скамейки залезли – нам и то ничего видно не было. Его кругом обступили. Зато было слышно, как ему влепили двадцать пять штук. Старичок сказал, что двадцать пять – норма.
   Когда парня отпустили, он опять завыл и бросился на первого попавшегося. Его отшвырнули. Тогда он повернулся и, придерживая штаны, убежал в тамбур. И его дружки тоже выбежали. Больше мы их не видели.
   А весь вагон хохотал до самого Ленинграда.
   Мы жалели, что нас не пустили. Мы бы его не хуже студентов выпороли.

Земля – небо – земля

   В тот вечер шестому «Г» не хотелось расходиться. Ребята шли по Литейному к Невскому. Их было не так уж много – один класс, но издали могло показаться, что идет целая школа. Идущие сзади перекликались с передними. Передние, не расслышав, все же отвечали, потому что сейчас было все равно – говорить, петь или просто орать. Важно, чтобы все видели, что они – лыжники и возвращаются оттуда, где прыгают с трамплина и занимают первые места в лыжных гонках.