Томин Юрий Геннадьевич. Борька, я и невидимка

   Ребята шли по проспекту, и каждому из них казалось, что прохожие смотрят на них с удивлением и завистью, как на победителей.
   А прохожие смотрели по-разному.
   Некоторые еще издали обходили шумную ватагу и хмурились. В их взглядах была настороженность, а в движениях – торопливость. Эти боялись хулиганов.
   Другие улыбались, но тоже обходили. Эти не хотели мешать. Они понимали, что не каждый день человеку хочется петь и орать, и, значит, на это есть своя причина.
   Около улицы Некрасова у Вики развязался ремешок, скрепляющий лыжи. Она остановилась и, присев на ступени подъезда, стала завязывать ремешок. Смерзшийся, окостеневший, он был как проволочный. Вика просидела всего минуты две, но за это время класс ушел далеко. Шестой «Г» был равнодушен к отставшим.
   Шестой «Г» стремился вперед и не заметил еще одной потери. Но Вика заметила. Она заметила и потому еще ниже наклонила голову и некоторое время усердно трудилась над уже завязанным ремешком. Сначала она сделала это просто так – неизвестно почему. Потом ей стало приятно, что Борька топчется возле нее, молчит, но не уходит. Потом ей стало смешно.
   Ей было смешно, а сказала она сердито:
   – Чего ты стоишь, помоги!
   – Как помогать?
   – Ремешок развязался.
   – Давай я завяжу.
   – А я и сама завяжу, – сердито ответила Вика и вдруг рассмеялась.
   Борька смотрел на нее и не понимал, почему она смеется: ведь он не сказал и не сделал ничего смешного. Он просто хотел помочь. Он все делал правильно. А Вика – наоборот: она просила помочь, но не дала лыжи. Она все делала неправильно, но Борька чувствовал себя глупым и маленьким. А это очень неприятно – чувствовать себя глупым. Любой на его месте шлепнул бы Вику по затылку раза два и ушел бы с победой – в другой раз не засмеется. Но Борька не шлепнул и не ушел. Он потоптался на месте, поправил шапку и тоже засмеялся.
   – Ой, не могу! – простонала Вика, вскакивая на ноги.
   Вика оглядела Борьку и снова прыснула. А Борька добро совестно улыбнулся в ответ, хотя ничего смешного не видел.
   Потом они притихли и пошли рядом вдоль проспекта.
   Далеко впереди светился угол Невского и Литейного. Огни карабкались в небо, затем падали вниз и гасли. Другие огни гурьбой, теснясь, обгоняя друг друга, стремились через перекресток и справа и слева. Над крышами плыли красные колеса, голубые буквы. Они вспыхивали и гасли или просто светили не мигая. Сквозь пелену снегопада не было видно ни домов, ни машин, что несли этот свет. Там были только огни. И машины, об гонявшие ребят, стремились туда, словно для того, чтобы вспыхнуть и сгореть в этом фейерверке.
   Всему виной был, конечно, снег. Если бы не снег, то огни карабкались бы по стенам кинотеатра «Титан», прочно стояли бы на крышах и проезжали бы через перекресток не иначе как с автомобилями. Но снег шел. Взбунтовавшиеся огни блуждали сами по себе, без людей. И Вике, когда она подумала об этом, стало вдруг легко и радостно. Вика не сразу поняла, что случилось. Почему и откуда пришла к ней эта радость? Она никак не могла вспомнить какое-то слово – очень красивое и очень знакомое. Это слово было уже на кончике языка, но ей помешал Борька, которому надоело идти молча.
   – Вика, – спросил он, – ты есть хочешь? Я хочу.
   – Ой, какая я дура! – прошептала Вика.
   Борька с удивлением уставился на нее. Сегодня он не понимал Вику, и он, конечно, не мог догадаться, что то важное слово, наконец, вспомнилось. Вика, широко открыв глаза, смотрела вперед вдоль проспекта, где вспыхивали и гасли огни рек лам, где шел снег и белые шары фонарей уютно, как кошки, спали на вершинах столбов. Из всего этого почему-то получалось, что она будет актрисой.
   Вика подумала об этом впервые неожиданно для себя. Но уже через секунду ей казалось, что она знала это всю жизнь. А еще через секунду Вика, повернув голову, с каким-то радостным удивлением разглядывала свое отражение в темной витрине. Там за стеклом, не отставая от нее ни на шаг, шла стройная лыжница в шапке, отороченной пушистым снегом. Она смотрела на Вику внимательно и немного загадочно, и Вика ничуть бы не удивилась, если бы витрина вдруг вспыхнула, как экран, и оттуда донеслась бы музыка.
   – Боря, – спросила Вика, – как ты думаешь, я на кого-нибудь похожа?
   – На маму, наверное, – недоуменно ответил Борька. – Ну еще, может быть, на папу. Я его не видел. Сама, что ли, не знаешь, на кого похожа?
   – Я тебя про другое спрашиваю!
   – Про чего другое?
   Господи, какие дураки все мальчишки! Они ничего не понимают – вот настолько не понимают. Даже Борька Таланов – лучший из их класса, который… Который вовсе не лучший! Он, наверное, самый худший. Он самый ненавистный.
   Вика презрительно (как актриса) взглянула на Борьку. Другой бы умер на месте от такого взгляда. Но Борька – это Борька. Он не бил девочек по затылку и не умел умирать от взглядов. Просто он был немного растерян и не мог понять Вику.
   – Про чего ты спрашиваешь? – повторил он.
   Вика пнула ногой подвернувшуюся ледышку.
   – Ни про чего!
   – А на кого ты похожа? Вика промолчала.
   Вот теперь-то и было самое время шлепнуть ее по затылку, потому что есть вещи, которых нельзя терпеть даже от тех, кто тебе нравится. Но Борька не сделал этого. И очень хорошо, что не сделал, ибо на длинном пути до дома Борьку еще ждала награда за его терпение: награда, о которой может только мечтать мальчишка, если ему нравится какая-нибудь девочка.
   Но пока что они молча стояли перед витриной гастронома, где в холодном голубом свете стыли деревянные колбасы, а деревянные поросята держали подносы с грудами деревянных сосисок.
   – Смешные поросята, – сказал Борька.
   – На тебя похожи, – отрезала Вика.
   И опять Борька не стукнул Вику по затылку. Он стоял и молчал; и, пока он соображал, что бы еще сказать, Вика перешла к следующей витрине. Борька подошел и стал рядом. Ему очень хотелось придумать что-нибудь смешное, но ничего не придумывалось. Правда, он не обязан был говорить, потому что Вика тоже молчала. Но как-то уж так получалось в этот вечер, что кругом виноватым выходил Борька.
   За витриной около кассы стояла толстая тетка с лотком. Она беззвучно шевелила губами – наверное, уговаривала покупать пирожки. Пирожков никто не брал. Тогда тетка запустила руку в лоток, достала пирожок и стала есть его, сердито поглядывая на покупателей.
   Борька сглотнул слюну и искоса посмотрел на Вику. Лицо Вики было задумчивым и строгим.
   – Вика, давай пирожков купим.
   – Я не хочу, – сказала Вине голосом Снежной Королевы.
   – С мясом!
   Вика пожала плечами. У нее был такой вид, словно Борька сказал ужасную глупость. И голос у нее был такой, будто она никогда не ела пирожков с мясом. Борька покраснел неизвестно почему. Может быть, если бы он знал, что Вика – актриса, он предложил бы ей шоколадный торт или килограмм халвы… Но Борька ни о чем не догадывался. Денег у него было только на три пирожка. Ему нравилась Вика и очень хотелось есть. И Борька взбунтовался. Борька закипел. В эту минуту он мог бы взорвать город или даже нагрубить милиционеру. Еще ни когда в жизни Борька не чувствовал себя таким злым и реши тельным. Он сказал:
   – Тогда я сам куплю.
   И дверь магазина захлопнулась за Борькой.
   Вика повернулась и пошла к Невскому. Теперь – одинокая и покинутая – она еще больше чувствовала себя актрисой. Снег оседал на ее бровях, таял, по щекам текли снежные слезы, и Вике вдруг захотелось плакать по-настоящему.
   Сзади послышался топот. С пирожками в одной руке, с лыжами – в другой догонял Вику раскаявшийся Борька.
   – На, ешь.
   Спокойствие и презрение. Нет, холодное спокойствие и ледяное презрение! Медленный, плавный поворот головы направо. Взгляд Снежной Королевы. И голос из страны вечного холода:
   – Ешь сам.
   Но Борька до сих пор не понимает, что он предлагает пирожки актрисе. Он опять добродушный и очень преданный.
   – Ешь, они теплые. От пирожков идет пар. Вика ощущает запах промасленного, чуть сыроватого теста. Оно должно быть очень мягкое и теплое. Такие пирожки нужно откусывать половинками.
   – Ешь сам; чего пристал! – говорит Вика, чуть не плача.
   – Я уже съел.
   – Ах вот оно что! Он уже съел! – В голосе Вики снова появляются королевские интонации. – Сколько?
   – Три штуки, – нахально врет Борька. – Три тебе, три мне.
   – Ладно, – соглашается Вика. – Один я съем.
   – Ешь все. Чтобы поровну было.
   Но Вике хочется еще немного пострадать.
   – В крайнем случае – еще один, – строго говорит она. – Пусть тебе будет четыре, а мне два.
   – Ладно, пусть четыре, – уступает Борька.
   Борькин пирожок исчезает мгновенно. А Вика ест медленно, наслаждаясь своим благородством и королевской щедростью: Борька съел четыре, а она – два. Откуда ей знать, что у Борьки денег было только на три пирожка.
   Жуя, они пересекли Невский. И вот уже огни остались позади. Пирожки съедены. Вику снова одолевают прежние мысли. Ей хочется поговорить о своей будущей актерской жизни, но глупый Борька ничего не понимает. Когда-нибудь он пожалеет об этом. Когда-нибудь… Но Вике нужно сейчас. Вика идет и мысленно представляет себе такой разговор:
   «Боря, я решила стать актрисой».
   «Ой, Вика, правда?»
   «Конечно».
   «Ой, Вика, здорово!»
   «Может быть, певицей…»
   «Ой, Вика!..»
   «Или лучше – в кино».
   «Ой, Вика…».
   «Или, может быть, в театре».
   «Ой, Вика, как же я?»
   «Ты? Ты будешь смотреть меня по телевизору», – холодно скажет Вика, и они разойдутся в разные стороны.
   Так думала Вика. Наконец ей надоело разговаривать с собой, и она сообщила Борьке:
   – Боря, я, наверное, буду актрисой.
   – Актрисой? – спросил бесхитростный Борька. – А примут?
   Вика посмотрела на Борьку сузившимися глазами.
   – Кого примут?
   – Тебя, – пояснил Борька. – Туда ведь только со способностями принимают.
   – Уходи лучше отсюда, – сказала Вика.
   Борька оторопел. Он никак не мог сообразить, что произошло с Викой. Разве он сказал что-нибудь обидное? Или, может быть, в актеры берут теперь и неспособных? Как их понять, девчонок?
   И все же Борьке не хочется уходить. И по затылку бить то же не хочется. Такой уж чудак Борис Таланов.
   Он идет рядом с Викой и, как нам это ни противно, пытается с ней разговаривать.
   – Вика, смотри, «Чайка» идет…
   – Вика, Владимир Иванович здорово катается. Да?..
   – Вика…
   А Вика молчит, как фонарный столб.
   Молчание тяготит Борьку. Ему хочется разозлиться, а он не может, потому что он такой человек. Они идут вдоль забора, и Борька заглядывает в дверку. С груды кирпича смотрят на него, не мигая, два желтых огня.
   – Вика! Кошка!
   Вика останавливается. Кошка – это не Таланов, на кошку можно взглянуть.
   Желтые огни уставились на Вику.
   – Киса, – ласково зовет Вика. – Кис-кис-кис… – В ее голо се столько нежности, что трудно не понять, насколько кошка милее для нее, чем Таланов.
   Но Борька все же не понимает.
   – Хочешь, я тебе ее поймаю?
   Вика пожимает плечами.
   Борька взлетает на груду кирпича. Желтые огни исчезают. Борька осматривается и видит торчащий рядом рельс. Он уходит куда-то в небо. Борька задирает голову. Рельс оказывается ногой крана. Кран такой большой, что вблизи его незаметно.
   – На кран полезла, – говорит Борька.
   – Не остроумно, – отзывается Вика.
   – Вика, я на кран полезу! – кричит Борька.
   – И не остроумно, – повторяет Вика.
   «Не остроумно? Прекрасно». Борька ставит ногу на лестницу и быстро взбирается на площадку, где расположена кабина. Сейчас он на уровне третьего этажа. Отсюда прекрасно видно, что делается в окнах дома на другой стороне улицы. В одной комнате ужинают под голубым абажуром, во второй – под оранжевым, в третьей – смотрят телевизор. Они не знают, что их видят. Борьке становится весело.
   – Боря, слезай.
   Вика стоит уже под краном. Борька смутно видит, как белеет ее лицо. Вика смотрит на него, задрав голову. Сейчас бы самое время плюнуть па нее сверху. Но Борька не любит таких штучек. Ведь уже говорилось, что он человек особенный.
   Перебирая руками заснеженные перекладины, он лезет все выше. Он старается смотреть только вверх и неожиданно замечает, что улица придвинулась почти вплотную. Она прямо под ногами. Борька стоит на верхней площадке, держась руками за перила, и слышит голоса прохожих. Оказывается, сверху еще лучше слышно. Во всяком случае, голос Вики доносится совершенно отчетливо.
   – Боря, слезай, пожалуйста.
   «Пожалуйста? Прекрасно!» Теперь – на стрелу. Здесь уже нет лестницы. Стрела наклонно уходит в небо. Борька ползет по косым перекладинам. Ему жарко и весело. Ну что, Данилова! Смотри. Любуйся.
   Рука Борьки скользит по металлу, из-под нее срывается пласт снега. Снег падает долго-долго. Борька провожает его взглядом и вдруг неожиданно сознает, что от него до земли как раз столько, сколько падал снег. И тут же с ужасом Борька всем телом ощущает, что вокруг ничего нет – ни внизу, ни сбоку, ни сверху. Он уже не может смотреть по сторонам, он боится пошевелиться. Он смотрит только вниз. А внизу, словно маятник, раскачивается маленькое пятно – Вика.
   – Боря!
   Борьке кажется, что Вика кричит очень громко, так громко, что он может свалиться от одного этого крика.
   – Замолчи, – шепчет Борька.
   И тут же начинают бить часы на башне в доме напротив. Никогда раньше Борька не слышал, чтобы они били. Бом! Бом! Все сильнее, все громче… Эти удары отдаются в голове. И Борьке кажется, что если часы не умолкнут, то сейчас все дома и кран – все вокруг начнет рушиться и падать.
   – Боря, я боюсь…
   Это Вика раскачивается на земле. Она плавно ходит: вперед – назад, вперед – назад. Почему она так маячит? Борька смотрит вниз, широко открыв глаза. И вдруг понимает, что Вика раскачивается вместе с землей. И это значит, что качается кран.
   – Боря, я позову кого-нибудь… Боря…
   «Не надо», – хочет сказать Борька и не может. Ему кажется, что если он произнесет хоть слово, то сейчас же сорвется. Но Вика и сама понимает, что не надо. И вот голос ее доносится уже с первой площадки, где кабина.
   – Боря… Боря, не молчи. Почему ты молчишь?..
   Голос Вики теперь ближе, и это придает Борьке храбрости. Медленно он передвигает руку вдоль перекладины. Так же медленно вытягивает ногу. Теперь он на несколько сантиметров ниже. Снова рука, снова нога…
   Внизу беззаботно шумит улица. Никто не видит Борьку. Никому нет до него дела. У кабины тихонько скулит Вика. Она боится лезть выше. И слезть она теперь тоже боится. Она плачет, задрав голову, и мысленно клянется, что никогда не будет актрисой. Никогда! Лишь бы спустился Борька.
   А Борька уже на верхней площадке. Стараясь не смотреть вниз, он осторожно нащупывает подошвами перекладины лестницы. На Вику сыплется снег. И вот Борька ставит ногу на нижнюю площадку. Ставит осторожно, так же, как делал это наверху.
   – Ты чего?.. – говорит он дрожащим голосом. – Видишь… я же слез.
   – Дурак, – всхлипывает Вика. – Идиот ненормальный… Я маме расскажу… Елизавете Максимовне… всем…
   Борька и Вика спускаются вниз. Борька впереди, Вика – сзади. На твердой земле все кажется проще: часы бьют негромко, дома не раскачиваются, кран – самый обыкновенный.
   Вика уже не плачет. Борька, хотя у него все еще дрожат руки, подбирает свои и Викины лыжи. Они выходят на улицу и идут рядом.
   – Боря, смотри, опять «Чайка», – мирно говорит Вика. Борька улыбается и кивает головой.
   – А тебе страшно было?
   Борька снова кивает. Такой уж он человек.
   – Очень?
   – Ага.
   – И мне очень.
   Они идут по улице, и Вика уже не разглядывает себя в витринах.
   Оставим их на время. Пусть идут. Им еще долго идти вместе.

Про урок труда

   Уроки труда у нас ведет Алексей Иванович. Он не учитель, а просто рабочий. Он давно на пенсии, потому что ему семьдесят два года. Но работает он больше всех – целый день в мастерской. На него если посмотреть, сразу скажешь, что он не учитель, а рабочий. И даже лучше, что он не учитель. Потому что он никогда не жалуется классному руководителю. А если кто плохо себя ведет, он говорит:
   – Уходи, пожалуйста. Не хочешь работать – уходи. Казнить я тебя не буду. Даже отметку поставлю – четверку. Только не мешай.
   Но из нашего класса еще никто не ушел. Ребята его любят. Потому что он какой-то честный. Если у нас чего-нибудь не получается, он прямо переживает. Будет по два часа показывать и объяснять, пока не получится. И если там напильник сломал нечаянно или заготовку испортил, ничего не скажет. А вот если кто лодырничает, он обижается, как маленький. Честное слово, просто по лицу видно, что обижается. Как будто он ни когда лодырей не видел.
   В шестом «Б» он одному тоже сказал про четверку. А тот говорит: «Поставьте». Алексей Иванович взял и поставил. А тот ушел. И Алексей Иванович никому не жаловался. На другой день тот ученик снова пришел. Алексей Иванович ему сказал: «За отметкой пришел или работать?» А он говорит: «За отметкой». Алексей Иванович опять поставил четверку. Так Алексей Иванович наставил ему целую кучу четверок. Тот просто не знал, что делать с этими четверками. А ребята перестали с ним разговаривать. Тогда он говорит ребятам: «Исключайте меня из пионеров». А ребята говорят: «Мы тебя нарочно не исключим, чтобы тебе было стыдно галстук носить». Тогда он пошел к Алексею Ивановичу, попросил вычеркнуть четверки. Алексей Иванович сказал, что просто так он не вычеркнет, но может обменять каждую отметку на деталь. И тому ученику пришлось работать в два раза больше – за новые уроки и за старые. А ребята с ним не разговаривали, пока он не обменял последнюю четверку. Они сговорились и не замечали его, как будто его вообще нет. А после того как он обменял последнюю четверку, ребята встретили его у школы и стали по очереди с ним здороваться:
   – Здравствуй!
   – Привет!
   – С добрым утром!
   Он обрадовался, что с ним разговаривают, и стал пожимать всем руки. А его спрашивают:
   – Как поживаешь?
   Он отвечает:
   – Ничего.
   Ему говорят:
   – Что-то тебя давно видно не было.
   Он говорит:
   – Как – не было? Я же каждый день в школу хожу.
   А ребята говорят:
   – Что-то мы не замечали, – и начали спрашивать друг друга: – Ты видел? А ты видел? И ты не видел?
   И сами отвечают:
   – Я не видел.
   – И я не видела.
   – Не было его.
   – Совсем не было.
   – Начисто!
   Так и говорили ему, пока он чуть не заревел. А потом каждый дал ему по одному пенделю за Алексея Ивановича, и его простили. Теперь, когда ему даже за дело четверку ставят, у него коленки дрожат.
   Меня Алексей Иванович зовет «форсун» – за разговоры. А Борьку – «трудяга». Он всегда нам Борькины детали показывает, как они хорошо сделаны. Борьку Алексей Иванович очень любит за его приемники. Он говорит, что из Борьки получится настоящий механик высшего разряда. Я спросил Алексея Ивановича, что из меня получится.
   – Из тебя пока неизвестно что получится.
   – Вот и хорошо, – ответил я. – Из Борьки – уже всем известно. Механик. А из меня – неизвестно. Может быть, артист или водолаз.
   – Артист из тебя уже получился. Язык у тебя хорошо работает. Вот только руки за языком не поспевают.
   Мне Алексей Иванович всегда про язык говорит. Но я на него не обижаюсь. Он мне нравится. И очки у него интересные – с двойными стеклами. Одна половинка для ближнего зрения, другая – для дальнего. Наверное, у него специальные очки, чтобы видеть, кто лодырничает.
   Вначале по труду мы делали такие угольнички. На них полки подвешивают. Нам давали полоски железа. Их нужно было опилить напильником. Потом наметить керном, где сверлить, и просверлить дырки. А дальше уже и делать нечего – в тиски вставить и загнуть. Нам больше всего нравилось сверлить на станке. Дырочки ровные получались, как по циркулю. Только этот станок очень быстро сверлит. Возишь, возишь напильником – даже устанешь, пока заготовку опилишь. А к станку подошел – чик! – пожалуйста, четыре дырки. И удовольствия всего на полминуты. Мне даже поэтому сверлить жалко.
   Но я и так больше всех насверлил. Десять дырок я выменял у Алика за два мелкокалиберных патрона. Восемь дырок мне подарил Борька. А шестнадцать дырок я стащил у Вовки Дутова. Мне просто надоело, что он всегда жадничает. Другие сделают заготовку и бегут к станку. А Дутов не бежит. Он весь урок дырки копит. А потом подойдет к станку и наслаждается, и сияет, будто его маслом намазали. Сразу по двадцать дырок сверлит.
   Я подговорил Алика, чтобы он отозвал Дутова, а сам взял Вовкины заготовки и пошел к станку. Вот насверлился! А ребята по очереди отвлекали Дутова. Эх, он разозлился тогда. Он сразу сказал, что это я сделал, хоть и не видел. Он обещал, меня подкараулить после школы. Но после школы мы пошли с Борькой. А на двоих Дутов никогда не нападает.
   Алику я за это отдал три своих дырки.
   А Дутов теперь заготовки к тискам проволокой прикручивает, чтобы не украли.
   Алексей Иванович нам все время обещал, что скоро шефы привезут токарные станки. На токарных ведь еще интереснее, чем на сверлильном. Алексей Иванович нам объяснял, как резцы устанавливать, как затачивать. На доске чертил. Только это неинтересно – на доске. Это все равно, что голодному про еду рассказывать.
   Ребята давно этих станков ждали.
   Один раз мы пришли на урок, а Алексей Иванович говорит:
   – Урока не будет.
   А сам очень довольный. И в новой рубашке, даже галстук надел. Никогда он галстука не носил. Мы спрашиваем:
   – Алексей Иванович, у вас сегодня день рождения?
   Он говорит:
   – Вроде того. Станки привезли. Пошли встречать.
   Девчонки завизжали и стали прыгать. Много они в станках понимают. Просто обрадовались, что на уроке визжать можно.
   Мы вышли во двор, а там – грузовик. И на нем два станка. Ничего станочки, с моторами. Рядом с грузовиком стояли парни, человек десять. И еще один толстый, в сапогах с галошами. Когда мы подошли, толстый закричал:
   – А вот орлы идут! Токари! А где равнение? Барабан где?
   Мы думали, он кому-нибудь другому кричит, позади нас.
   Обернулись, а там никого нет. Это он нам кричал. А чего кричать, если мы рядом стоим.
   Толстый крикнул Алексею Ивановичу:
   – Это ты у них учитель? Здоров, учитель! Принимай подарочек!
   – Вот уж спасибо вам, – сказал Алексей Иванович. – Давно ждали.
   – Дела, учитель, дела! Без дела не сидим! У меня весь завод вот он где! – И толстый стукнул себя по шее.
   Шея у него ничего, тоже толстая. Только завод на ней не поместится.
   – Да еще вот эти орлы! – Толстый показал на парней. – Они еще с меня за разгрузку на пол-литра стребуют.
   – С вас дождешься, – сказал один парень.
   Толстый захохотал:
   – Именно! Именно не дождешься! У меня – порядок!
   Пока парни сгружали станки, толстый командовал. Он мне не понравился, хоть он и директор завода.
   – Станочки-то не на ходу! – весело закричал директор. – Ты, учитель, не обижайся!
   – Какая обида? – сказал Алексей Иванович. – Спасибо вам большое. Наладим.
   – Точно! Точно, учитель! С такими-то орлами, с барабанщиками!
   Пока он кричал, парни затащили станки в мастерскую. Она у нас на первом этаже. Алексей Иванович еще заранее катки приготовил, а то бы им ни за что не втащить.
   – Расписывайся, учитель! – Директор протянул Алексею Ивановичу какую-то бумагу. – Чтобы все точно, четко! А если неграмотный, ставь крест вместо подписи! – И он захохотал.
   Алексей Иванович расписался. Парни сели в кузов, а директор – в кабину. Он еще и в кабине что-то кричал, но мы уже ничего, не слышали из-за мотора.
   Грузовик уехал.
   – Ну, ребятки, пойдем, – сказал Алексей Иванович. – Будете теперь вы токари.
   Мы пришли в мастерскую. Алексей Иванович походил вокруг станков, погладил их. Потом покрутил рукоятки. Чем больше Алексей Иванович крутил, тем больше хмурился. Затем он постелил на пол рогожку, лег на спину и начал высматривать что-то снизу.
   – Чего вы смотрите, Алексей Иванович? – спросил Борька.
   – Ничего, ничего… Погоди.
   – Ой, Алексей Иванович, давайте скорее работать! – завизжала Мила Орловская. – У меня даже ладони чешутся.
   – Не визжи! – сказал я Миле. – Не мешай Алексею Ивановичу. Работать еще тебе надо! Сама не знаешь, с какого бока к станку подойти. А если у тебя ладони чешутся, возьми и почеши. Вон, рашпилем.
   – А ты знаешь, с какого боку? Ты знаешь? – затараторила Милка.
   – Я-то не знаю. Зато я и не визжу.
   В это время Алексей Иванович вылез из-под станка.
   – Да, ребятки, – сказал он, – тут не визжать надо, а плакать.
   – Почему?
   – Этим станкам на свалке место, а не в мастерской.
   Алексей Иванович сел на табуретку и закурил. Мы никогда не видели, чтобы он курил в мастерской. И вид у него был очень растерянный. Он даже сразу стал какой-то старый, будто ему не семьдесят два года, а сто или больше.
   – Алексей Иванович, как же теперь? – спросил я.
   – А никак, – сказал Алексей Иванович. – Будешь сверлить дырки. Ты же любишь дырки сверлить. Это шефы называется! Совестно даже. Тьфу!
   – Может, все-таки включить, попробовать?
   – Эти станки из-за угла включать надо, – махнул рукой Алексей Иванович. – С ними рядом стоять опасно.