Страница:
Главное в подобной операции – невозмутимость. Я одариваю сайентолога улыбкой пираньи. Тот теребит галстук. Принимаюсь выгружать покупки на ленту с самого дальнего от сканера конца, – всё, кроме бананов. Лента неумолимо движется вперед. Ей нет никакого дела до бананов.
– Как я устала, – говорю я.
Парнишка подскакивает.
Где бы он ни учился на кассира, должны же их были предупредить, что покупатели иногда разговаривают?
– Вчера весь день собирала мелочь для Красного Креста. Помощь голодающим. Для деток, – подмигиваю.
Он улыбается.
Поманив его ближе согнутым пальчиком, обвожу рукой свои покупки. Снизив голос почти до шепота, говорю:
– Вы не против, если я оплачу покупки пятицентовыми монетами?
Гляделки у него становятся круглыми, как у жука, и надорвавшимся голосом он выпаливает:
– Надо спросить у менеджера.
Он оглядывается в поисках кого-нибудь, хоть кого-то. Пока он отвлекся, я как ни в чем не бывало достаю из тележки бананы обеими руками. Тихонько качнувшись назад, абсолютно невозмутимо разворачиваюсь, вытягиваю руки, хватаю банан чудика за сморщенный коричневый кончик и достаю из корзинки. Тот ни черта не видит за своим журналом.
Когда мой сайентологический друг наконец оборачивается, смирившись с перспективой быть заваленным мелочью, он видит лишь меня со странной улыбкой на лице и с поднятыми руками – я выгляжу так, будто собираюсь водрузить связку бананов на голову мисс Вселенной вместо короны. Бережно кладу 10 бананов на ленту.
– Забудьте о монетах, – говорю я и достаю из бумажника полтинник. – Мне не одни крохоборы вчера попадались.
Операция «Верни банан» завершена. Мои покупки сложены в пакеты и оплачены. Задерживаюсь на минутку, просматривая заголовки в стопке газет у выхода.
Напевая мелодию из «Великого побега», выхожу из магазина с 2 пакетами в руках. На парковке на минутку наклоняюсь, чтобы поправить пакеты, пока они не ампутировали мне пальцы. Выпрямляюсь. Передо мной кто-то стоит.
Чудик. В правой руке у него яблоко. Он подбрасывает его в воздух и ловит.
2
3
– Как я устала, – говорю я.
Парнишка подскакивает.
Где бы он ни учился на кассира, должны же их были предупредить, что покупатели иногда разговаривают?
– Вчера весь день собирала мелочь для Красного Креста. Помощь голодающим. Для деток, – подмигиваю.
Он улыбается.
Поманив его ближе согнутым пальчиком, обвожу рукой свои покупки. Снизив голос почти до шепота, говорю:
– Вы не против, если я оплачу покупки пятицентовыми монетами?
Гляделки у него становятся круглыми, как у жука, и надорвавшимся голосом он выпаливает:
– Надо спросить у менеджера.
Он оглядывается в поисках кого-нибудь, хоть кого-то. Пока он отвлекся, я как ни в чем не бывало достаю из тележки бананы обеими руками. Тихонько качнувшись назад, абсолютно невозмутимо разворачиваюсь, вытягиваю руки, хватаю банан чудика за сморщенный коричневый кончик и достаю из корзинки. Тот ни черта не видит за своим журналом.
Когда мой сайентологический друг наконец оборачивается, смирившись с перспективой быть заваленным мелочью, он видит лишь меня со странной улыбкой на лице и с поднятыми руками – я выгляжу так, будто собираюсь водрузить связку бананов на голову мисс Вселенной вместо короны. Бережно кладу 10 бананов на ленту.
– Забудьте о монетах, – говорю я и достаю из бумажника полтинник. – Мне не одни крохоборы вчера попадались.
Операция «Верни банан» завершена. Мои покупки сложены в пакеты и оплачены. Задерживаюсь на минутку, просматривая заголовки в стопке газет у выхода.
Напевая мелодию из «Великого побега», выхожу из магазина с 2 пакетами в руках. На парковке на минутку наклоняюсь, чтобы поправить пакеты, пока они не ампутировали мне пальцы. Выпрямляюсь. Передо мной кто-то стоит.
Чудик. В правой руке у него яблоко. Он подбрасывает его в воздух и ловит.
2
– Что? – Разговаривать высокомерным тоном нас научили в педагогическом колледже.
– Не хотите ли яблочко? – Он улыбается, точно мы с ним друзья, и поднимает одну бровь.
У него хорошие белые зубы. Карие глаза, окруженные морщинками. 12 вокруг одного глаза, 14 вокруг другого. На голове солнцезащитные очки по последней моде года этак 1986-го. Можно предположить, что работает он на воздухе, – он худощав, но бицепсы и мышцы предплечий накачаны. Кожа гладкая и загорелая. На нем красная рубашка с каким-то логотипом и потертые голубые джинсы. Он выше меня на 10, ну, может быть, на 11 сантиметров. Слегка волнистые светлые волосы выглядят влажными, точно он примчался в супермаркет прямиком из душа. А может, просто вспотел? Ноздри у него слегка раздуваются.
Я не отвечаю. Опускаю пакеты и складываю руки на груди.
– Яблоко вкусное. Хрустящее. Можете взять его, только верните мой банан. – И он протягивает яблоко мне.
– Мой банан? Вы сказали: мой банан?
Он кивает. Закусывает нижнюю губу.
– А вы за него заплатили?
Он смеется, откинув голову:
– Не совсем. Но он лежал в моей корзинке.
– Опять вы за свое – мой банан, моя корзинка, – медленно проговариваю я, закатив глаза. – Этот банан принадлежал магазину, потому что вы за него не заплатили. А теперь он принадлежит мне, потому что я его купила. Корзинка тоже принадлежит магазину. Вам… ничего не принадлежит.
– Что ж, это мое яблоко, потому что я за него заплатил. – Он делает вид, будто собирается подбросить яблоко, но вместо этого снова протягивает его мне. – Примите этот скромный дар за то, что объяснили мне закон о собственности.
Яблоко гладкое на ощупь и теплое в том месте, где его касалась ладонь чудика.
– Не стоит благодарности. Также могу объяснить принцип микроэкономических реформ при помощи двух французских батонов, картонки от туалетной бумаги и мышеловки. – Кладу яблоко поверх шампуня, беру пакеты и ухожу.
Он пристраивается рядом. Как будто мы идем вместе.
– А куда вам столько шампуня? Что с его помощью будете объяснять? Законы фондовой биржи? Хотите монополизировать рынок?
Его руки, уже без яблока, засунуты в задние карманы джинсов. Джинсы узкие. Я снова останавливаюсь:
– Вы проводите какое-то исследование?
– Просто любопытно. У вас овощей, фруктов и курицы примерно на неделю на одного. А шампуня намного больше. Вот и стало интересно.
– Супермодели. Я и еще двадцать девять супермоделей живем в одном большом доме, делаем друг другу педикюр и устраиваем подушечные бои в пижамах. Это нам еда и шампунь на неделю.
Он запускает длинную руку в мой левый пакет и достает картофелину:
– Только не подумайте, что я вам не верю. Вы вполне сойдете за супермодель. Но я точно знаю, что супермодели не едят картошку. К тому же вы не купили салатных листьев. И проростков. И «Перье».
– Вы правы. Насчет супермоделей я пошутила. Просто закупаюсь шампунем на черный день. Всадники Апокалипсиса вот-вот нагрянут.
Он качает головой и хмурится, на секунду опечалившись мыслью о конце света. Снова смотрит на мои пакеты, словно их содержимое за последние десять секунд могло измениться.
– А водой-то вы запаслись? Или это волшебный сухой шампунь? К тому же всадникам наверняка наплевать, как вы будете выглядеть.
– А вода и не будет нужна – всадники приплывут на волнах, когда поднимется уровень воды в океане. И им будет вовсе не всё равно, как я выгляжу. Кажется, в Библии что-то говорится о том, что да унаследуют Землю люди с кротким нравом и шикарной укладкой.
Мы не говорим ничего, молчание длится на миллисекунду дольше, чем нужно, и становится неловким.
– Спасибо за яблоко. Когда буду есть фруктовый салат, вспомню о вас. – Шагаю через парковку, не оглядываясь.
Когда-то я хорошо умела кокетничать. Многие думают, что главное во флирте – сексуальность. Но на самом деле главное во флирте – умение удивлять, и нет ничего сексуальнее этого. Если человек умеет играть словами, представьте, что он может вытворять ртом! Или языком. Или зубами.
Я – мастер флирта, потому что в моей голове постоянно прокручиваются сотни диалогов, и все они заканчиваются по-разному. Мне всегда удавалось удивлять людей. По правде, чем сильнее я нервничаю, тем больше фраз и чисел мечутся у меня в мозгу в поисках выхода, но не находят его. Вот кто-то что-то говорит – попробуйте продумать все возможные ответы. Сколько логичных вариантов можно придумать? Допустим, человек спрашивает: «Какого цвета сегодня небо?» Количество ответов ограничено 15 или 16 вариантами. Но если кто-то говорит: «Куда вам столько шампуня? Что с его помощью будете объяснять?» – на этот вопрос подходящих ответов может быть 100, а то и 200. И если каждый породит 200 других вопросов, мы имеем дело с 40 000 вероятностей всего в 3 предложениях. А некоторые диалоги состоят из 50 предложений поэтому спланировать их заранее совершенно нереально. Фокус в том, чтобы отвечать первое, что приходит в голову.
Когда я преподавала в школе, после занятий в пятницу некоторые учителя ходили в паб на соседней улице выпить по маленькой. Как-то вечером, незадолго до того, как моей карьере пришел конец, все мы прилично выпили, и я сидела за барной стойкой и болтала с симпатичным парнем по имени Гэв. Не просто болтала – флиртовала. Гэв работал каменщиком и носил тяжелые ботинки, присыпанные цементной пылью, черные джинсы и голубую рубашку в полоску. Улыбка у него была чудесная. А кое-кто из учителей напился. Подошел к Гэву сзади и что-то шепнул ему на ухо, но я всё равно всё слышала, хотя и орала музыка. «Не трать время, приятель. Хоть на вид она конфетка, но больная на всю голову».
На следующей улице кладу яблоко на чей-то забор.
Сегодня мне снился Никола – вот только волосы у него светлые, слегка волнистые и влажные. После того как Никола спасает меня и целует, он кладет руку на изгиб моего живота, распластав свою большую ладонь. Просовывает пальцы под пояс юбки. Слышу его дыхание в ухе. Его рука лезет мне в трусики, и он нажимает мне на клитор. Прикосновение неожиданное, длительное и сильное. Его большой палец огрубел от экспериментов. Я делаю вдох. Проснувшись, лежу очень тихо. Я по-прежнему его чувст вую.
В международном аэропорту Мельбурна нет выхода номер 13. Нечетные выходы заканчиваются 11-м, а четные – 14-м. Говорят, что я больная на всю голову, – но мы все такие. Боязнь числа 13 глубоко засела в людях, в той части души, где больше от животного, чем от человека. Представьте такое объявление: «Внимание, пассажиры. Посадка на рейс 911 в Нью-Йорк у выхода номер 13». Сколько людей сядет на этот рейс? Рационально мыслящих людей. Образованных. Боязнь числа 13 называется трискаидекафобией. Она есть почти у всех. Эти люди работают, у них есть друзья, мужья и жены. Никто не пытается заставить их принимать лекарства.
Когда я была учительницей, то постоянно говорила о фобиях. Дети обожали эту тему. Им нравилось выговаривать длинные заковыристые слова, а мне нравилось учить их этому. Помню их любимые: аблютофобия – боязнь купания; айлурофобия – страх перед кошками; и, разумеется, арахибутирофобия – это когда боишься, что арахисовое масло прилипнет к нёбу.
Родители обычно жаловались. Как это повлияет на оценки Билинды в старших классах? А мне обычно не хватало духу сказать им правду. Сказать о том, что за жизнь ждет их детей, – такая же, как их собственная. Что они не различают цвета. Не слышат музыку. Они – муравьи, что выбегают на мой балкон с восходом солнца лишь для того, чтобы двинуться в обратную сторону, когда солнце сядет. Они устроятся на работу в офисы, и многие станут получать достаточно, чтобы прокормиться. Встретят другого муравья противоположного пола и возьмут кредит на сумму, которая и не снилась их бабкам и дедам, и под залог своей свободы купят дом, обшитый сайдингом, между парком и вокзалом. Если им придет в голову размножаться, они произведут на свет новых рабочих муравьев, гарантиру ющих экономическое развитие, новых налогоплательщиков, благодаря которым у нас появится еще больше политиков и заурядных школ. Дети-муравьи уедут, чтобы не быть свидетелями родительских хрипов, апатии, отсутствия продуктивности. Свою грошовую пенсию родители потратят на лекарства от артрита, диабета и сердечной недостаточности и на четырехугольную голубую таблетку, благодаря которой твердость и влажность будет возвращаться к ним на четыре минуты два раза в неделю для совершения полового акта, который будет напоминать им о том, что они еще не мертвы. Последние несколько лет жизни они проведут на мусорной свалке вместе с другими никому не нужными муравьями, где будут пялиться на стены и потолок, пока каждая трещина и каждый уголок с облупившейся краской не станут выглядеть знакомыми, как некогда их собственное муравьиное лицо. Их смерть наступит без боли благодаря прогрессу современной фармацевтики и будет столь же тупой и незапоминающейся, как и вся их жизнь. Вещи, накопленные ими при жизни, развеятся по ветру, и они исчезнут с лица земли.
Я никогда не говорила об этом родителям.
Теперь я живу на пособие по нетрудо способности. Меня все называют нетрудо способной, говорят, что работать я больше не могу. И вот, вместо того чтобы каждое утро приходить в школу ровно к 8.00 и следить за происходящим на детской площадке, я сижу дома в своей квартире в Глен-Айрисе. Мой дом – типичное шестиквартирное страшилище из блеклого кирпича 1960-х годов. Среди моих соседей – трясущийся нервнобольной, тридцатилетняя фифа, намертво приклеенная к своему мобильнику, шобла студентов-азиатов, из кухни которых идет такой запах, что воняет аж до соседнего квартала, и две унылые парочки: идентичные андрогины а-ля Дэвид Боуи образца 1976 года и до жути непохожие друг на друга волосатый байкер и библиотекарша.
Моя квартира на верхнем этаже. У меня есть спальня, маленькая и тесная, где стоят лишь узкая кровать и комод. Шкафы встроенные. Ванная, просторная кухня, она же столовая, и гостиная с кремовыми стенами и темно-зеленым ковром, где стоят все мои книги. В основном это энциклопедии и справочники, хотя иногда я и позволяю себе побаловаться художественной литературой – Умберто Эко, Камю, Конан Дойл. В моем шкафу 5 полок, на каждой из которых по 30 книг. На некоторых 30 едва умещаются – книги втиснуты между своими соседками так, что им едва дышится. На других 30 томов помещаются свободно, остается даже место для безделушек из дет ства: снежного шарика с надписью «Привет с Золотого берега» и облезлой рамки со свадебной фотографией родителей. У них улыбающиеся лица из другого времени: они улыбаются, потому что пока не знают своего будущего. Хватит улыбаться! Спасайтесь!
Книги расставлены в алфавитном порядке по названиям: «Анатомия Грея», а рядом – «Арифметика: великие открытия»; «Современные биографии ученых и изобретателей» бок о бок с «Сокращенной историей болезней, науки и медицины». В прошлые годы я систематизировала книги по темам: естественные науки, медицина, математика… Но теперь они стоят все вместе, общаются и флиртуют друг с другом.
У меня маленький балкончик. Поскольку я целыми днями сижу дома, времени на счет хоть отбавляй. Я по-прежнему даю уроки: пятеро детишек, оплата наличными. Преподаю математику. Родителям всё обо мне известно: что я усаживаю детей в кухне и заставляю проделать каждое упражнение из учебника по 5 раз, не позволяя двигаться дальше, пока все они не будут выполнены. Одна мамаша явилась на первые два урока, чтобы удостовериться, что я не выброшу ее драгоценного Тоби из окна второго этажа. Могу представить, что она сообщила остальным: «У нее не все дома, это точно, и вряд ли она смогла бы присматривать за целым классом. Но она заставляет его делать все примеры и, даже когда он ошибается, объясняет всё спокойным голосом и заставляет переделать. Никогда не выходит из себя, как другие учителя. Просто сидит и смотрит, как он решает задачи одну за другой». Могу представить, что говорят родители. Что все говорят. Она не может работать, не может путешествовать. Не может нормально общаться. Наверняка можно составить целый список вещей, которые я не могу делать. Если бы я не считала, жизнь была бы другой – это точно.
Но без этого мир был бы слишком большим, слишком изменчивым. Безграничная бездна. Я бы всё время блуждала. И не вынесла бы столько впечатлений.
Прошла еще одна насыщенная неделя, полная подсчетов. Я ходила в кафе. Занималась домашними делами. Говорила с племянницей по телефону. Получила по почте новый справочник – «Функциональные желудочно-кишечные расстройства» и прочла его. Дважды. Испытала странную тягу выпить яблочного сока. Но я не покупаю сок, потому что его нет в списке покупок. Я и яблоки-то не люблю.
Пятница. 13 градусов. Ровно 10.30 утра. Как и в любой другой день, выхожу из дома и иду пешком. 150 шагов до угла, 400 до второго угла. 20 через улицу. 325 до следующего угла, 25 до входа в кафе. Ровно в 10.48 подхожу к кафе. Оно напротив дороги со стороны парка. Обычное кафе с плетеными стульями и стеклянными столиками. Стилизовано под парижскую кондитер скую. На стенах – репродукции Моне, такие же, что и в витринах всех багетных мастерских на главной улице. В глубине – ламинированная стойка под гранит и кассовый аппарат, карусель для торта, на которой в 3 яруса разложены 11 банановых кексов, и тарелочка для чаевых в красно-белую полоску. Хотела бы я знать, сколько там монеток, но от двери не сосчитать.
Вот как всё происходит: я захожу в кафе. Выбираю первый свободный столик, начиная с дальнего левого угла и далее по кругу, по часовой стрелке к центру. Присаживаюсь. Шерил видит меня со своего места – она или стоит за стойкой, или вытирает другой столик, или разносит заказы. Она высокая, на вид ей около пятидесяти. (Я всё думаю, как бы это выяснить: меня бесит, что я не знаю точно, сколько ей лет. Не спросить ли у нее: «Каким кремом вы пользуетесь? Для вашего возраста у вас такая гладкая кожа». Она спросит: «А сколько, по-вашему, мне лет?» «40», – отвечу я. А она рассмеется и скажет: «Нет, на самом деле 48!») У Шерил длинные темные волосы, которые она носит распущенными за спиной. Не слишком гигиенично для работника пищевой сферы. Улыбается она осторожно, а на левом верхнем клыке поблескивает золотая коронка. Вокруг талии у нее повязан черный передник, а за ухом ручка. Когда она заговаривает, то всегда произносит одно из двух: «Чудесный денек, а, милая?» или «Ну и погодка, хуже некуда». Мне бы очень хотелось, чтобы она произносила каждую из этих фраз, скажем, через день или выучила определенное клише на каждый день недели, – но чего ждать от маленького кафе. Никакой системы.
Шерил скажет: «Что будешь, милая?» – как будто и без того непонятно, словно у нее или меня на этот счет есть какие-либо сомнения. Если бы мы жили в Нью-Йорке, она бы спросила: «Как обычно?» Но она упорно не желает признавать, что есть как обычно. Может поспорила с подругами и ждет того дня, когда я закажу что-нибудь новенькое?
Но я каждый раз беру одно и то же. Горячий шоколад с 2 мини-суфле и кусочком апельсинового торта. Пока Шерил нет, я пересчитываю столы. 17. Стулья. 59. Где еще 1? Может, отнесли на кухню, чтобы повара могли посидеть, вытянув уставшие ноги. Шерил приносит мой заказ через 3–7 минут в зависимости от того, сколько других посетителей в кафе, и каждый раз говорит: «Ну вот, детка. Приятного аппетита».
Я ем с удовольствием. Опускаю 2 кусочка суфле в горячий шоколад и размешиваю до однородности. Напиток горячий, сладкий, с пенкой, как у капучино. Есть торт – мое любимое занятие за весь день. Это апельсиновый торт без муки, влажный и крошащийся, с кусочками мягких апельсиновых цукатов, равномерно распределенных по начинке. Он покрыт глазурью из сливочного сыра и присыпан маком, не сплошь, а лишь слегка. Шеф-повар не отличается аккуратностью – иногда на торте всего 12 маковых зернышек, разбросанных, как муравьиные кучи в пустыне. В другие дни 50, сгрудившиеся в одну кучу, точно сдутые ветром, или 75 на маленьком кусочке торта – эти похожи на детей, набившихся в вагон поезда после экскурсии на сельскохозяйственную выставку.
Сначала я их пересчитываю.
Это число – количество маковых зернышек – и будет числом кусочков, на которые надо разделить торт, прежде чем его съесть.
Если зернышек от 20 до 30, всё нормально – ем себе торт потихоньку, потягивая шоколад. Если их меньше 20, уже требуется некоторое мастерство – мысленно разделить торт на секции и определить, насколько большой кусок можно отделить вилкой и съесть. Больше 30 – это уже много, а один раз зернышек было 92, и мне пришлось буквально раскромсать торт на крошки.
Вот как всё должно происходить. Но сегодня, зайдя в кафе в 10.48, я не вижу ни одного свободного столика. Все заняты. Все до единого.
Нет свободных столиков.
И что мне теперь делать? Как уйти? Как попасть домой?
Столиков нет. Нет. Нет.
Но всегда должен быть столик.
Нет столиков. Их просто нет. Нет.
И тут я слышу шум. Прислушиваюсь. Это моя кровь, бегущая по тонким ушным капиллярам. Начинается. Снова это со мной происходит.
Я дышу чаще, но воздуха не хватает. Плечи болят, потому что суставы выпали из сумок и руки повисли, соединенные с телом лишь кожей. Голова вращается, и я молюсь, чтобы хоть один столик освободился. Если я сейчас не сяду, то не смогу заказать торт и шоколад, а если не закажу торт, не смогу посчитать маковые зернышки и не буду знать, сколько кусочков мне нужно съесть; а если не съесть торт, не доесть его до последнего кусочка, как тогда узнать, когда пора идти домой? Я повисла в пространстве, я не могу вернуться домой вот так просто. Я оторвалась от земли, сквозь меня дует ветер, и мало ли что теперь со мной может случиться? В животе начинаются спазмы. Может, у меня холера? Скоро все внутренности вытекут.
И тогда я вижу его – парня из супермаркета. Он сидит за вторым столиком справа от дальней стены. И смотрит на меня. Рядом с ним свободное место. Он машет мне рукой, как ребенок.
На левой руке я ношу часы. Старые мужские часы. Они должны были достаться моему брату. У всех нас бывают времена, когда мы не справляемся. Когда я чувствую, что теряю контроль, то смотрю на часы. Мне нравится, что на них римские цифры. Нравится, как они выглядят – словно древнеримские развалины, где символы «I» – это колонны. В наше время римские цифры редко используются, разве что для обозначения года, когда был снят фильм, чтобы мы не догадались, какой он старый. Или для обозначения серийного номера яхт, или «Роки I», «Роки II».
В римских цифрах мне больше всего нравятся две вещи. Во-первых, значение имеют не только символы, но их расположение. V и I, стоящие рядом, обозначают 6. Но если I поставить перед V, получится 4. XL – это 40, CM – 900. Мне нравится, что у римлян не было нулей. До такого они не додумались. В отличие от индусов.
Иногда мне хочется забраться под циферблат часов брата. Побродить среди цифр. Прикоснуться к ним. Взвесить на ладони. Интересно, сколько я смогу там простоять?
И сколько можно простоять в кафе, глядя на часы и не возбуждая подозрений?
Вот в чем загадка римских цифр – почему на часах, настенных и наручных, пишут IIII вместо IV? Ведь римляне наверняка умели писать римскими цифрами! Даже на циферблате Биг-Бена вместо IV–IIII. Самое логичное объяснение, что IIII уравновешивает VIII с противоположной стороны циферблата. Однако почему тогда I и IX не уравновешены и никого это не беспокоит? Нет, скорее всего, дело в другом. Несмотря на то что мы изобрели строгие правила счета, стремимся контролировать использование чисел и подчинить их себе, римляне думали совсем иначе. Вероятно, они считали, что и IIII сгодится, потому что всем и так понятно, что это четверка, и зачем забивать себе голову ерундой? Были у них дела и поважнее – например, как достать билеты на хорошие места в Колизей и проследить, чтобы тога не упала. Но, возможно, во всей этой катавасии с IIII и IV и кроется истинная причина падения Римской империи. Многим империям удалось пережить вражеские набеги. Но разгильдяйство сгубит кого угодно.
Каково бы ни было время, которое можно провести, стоя на пороге кафе и глядя на часы, оно прошло.
Я должна сделать выбор.
– Не хотите ли яблочко? – Он улыбается, точно мы с ним друзья, и поднимает одну бровь.
У него хорошие белые зубы. Карие глаза, окруженные морщинками. 12 вокруг одного глаза, 14 вокруг другого. На голове солнцезащитные очки по последней моде года этак 1986-го. Можно предположить, что работает он на воздухе, – он худощав, но бицепсы и мышцы предплечий накачаны. Кожа гладкая и загорелая. На нем красная рубашка с каким-то логотипом и потертые голубые джинсы. Он выше меня на 10, ну, может быть, на 11 сантиметров. Слегка волнистые светлые волосы выглядят влажными, точно он примчался в супермаркет прямиком из душа. А может, просто вспотел? Ноздри у него слегка раздуваются.
Я не отвечаю. Опускаю пакеты и складываю руки на груди.
– Яблоко вкусное. Хрустящее. Можете взять его, только верните мой банан. – И он протягивает яблоко мне.
– Мой банан? Вы сказали: мой банан?
Он кивает. Закусывает нижнюю губу.
– А вы за него заплатили?
Он смеется, откинув голову:
– Не совсем. Но он лежал в моей корзинке.
– Опять вы за свое – мой банан, моя корзинка, – медленно проговариваю я, закатив глаза. – Этот банан принадлежал магазину, потому что вы за него не заплатили. А теперь он принадлежит мне, потому что я его купила. Корзинка тоже принадлежит магазину. Вам… ничего не принадлежит.
– Что ж, это мое яблоко, потому что я за него заплатил. – Он делает вид, будто собирается подбросить яблоко, но вместо этого снова протягивает его мне. – Примите этот скромный дар за то, что объяснили мне закон о собственности.
Яблоко гладкое на ощупь и теплое в том месте, где его касалась ладонь чудика.
– Не стоит благодарности. Также могу объяснить принцип микроэкономических реформ при помощи двух французских батонов, картонки от туалетной бумаги и мышеловки. – Кладу яблоко поверх шампуня, беру пакеты и ухожу.
Он пристраивается рядом. Как будто мы идем вместе.
– А куда вам столько шампуня? Что с его помощью будете объяснять? Законы фондовой биржи? Хотите монополизировать рынок?
Его руки, уже без яблока, засунуты в задние карманы джинсов. Джинсы узкие. Я снова останавливаюсь:
– Вы проводите какое-то исследование?
– Просто любопытно. У вас овощей, фруктов и курицы примерно на неделю на одного. А шампуня намного больше. Вот и стало интересно.
– Супермодели. Я и еще двадцать девять супермоделей живем в одном большом доме, делаем друг другу педикюр и устраиваем подушечные бои в пижамах. Это нам еда и шампунь на неделю.
Он запускает длинную руку в мой левый пакет и достает картофелину:
– Только не подумайте, что я вам не верю. Вы вполне сойдете за супермодель. Но я точно знаю, что супермодели не едят картошку. К тому же вы не купили салатных листьев. И проростков. И «Перье».
– Вы правы. Насчет супермоделей я пошутила. Просто закупаюсь шампунем на черный день. Всадники Апокалипсиса вот-вот нагрянут.
Он качает головой и хмурится, на секунду опечалившись мыслью о конце света. Снова смотрит на мои пакеты, словно их содержимое за последние десять секунд могло измениться.
– А водой-то вы запаслись? Или это волшебный сухой шампунь? К тому же всадникам наверняка наплевать, как вы будете выглядеть.
– А вода и не будет нужна – всадники приплывут на волнах, когда поднимется уровень воды в океане. И им будет вовсе не всё равно, как я выгляжу. Кажется, в Библии что-то говорится о том, что да унаследуют Землю люди с кротким нравом и шикарной укладкой.
Мы не говорим ничего, молчание длится на миллисекунду дольше, чем нужно, и становится неловким.
– Спасибо за яблоко. Когда буду есть фруктовый салат, вспомню о вас. – Шагаю через парковку, не оглядываясь.
Когда-то я хорошо умела кокетничать. Многие думают, что главное во флирте – сексуальность. Но на самом деле главное во флирте – умение удивлять, и нет ничего сексуальнее этого. Если человек умеет играть словами, представьте, что он может вытворять ртом! Или языком. Или зубами.
Я – мастер флирта, потому что в моей голове постоянно прокручиваются сотни диалогов, и все они заканчиваются по-разному. Мне всегда удавалось удивлять людей. По правде, чем сильнее я нервничаю, тем больше фраз и чисел мечутся у меня в мозгу в поисках выхода, но не находят его. Вот кто-то что-то говорит – попробуйте продумать все возможные ответы. Сколько логичных вариантов можно придумать? Допустим, человек спрашивает: «Какого цвета сегодня небо?» Количество ответов ограничено 15 или 16 вариантами. Но если кто-то говорит: «Куда вам столько шампуня? Что с его помощью будете объяснять?» – на этот вопрос подходящих ответов может быть 100, а то и 200. И если каждый породит 200 других вопросов, мы имеем дело с 40 000 вероятностей всего в 3 предложениях. А некоторые диалоги состоят из 50 предложений поэтому спланировать их заранее совершенно нереально. Фокус в том, чтобы отвечать первое, что приходит в голову.
Когда я преподавала в школе, после занятий в пятницу некоторые учителя ходили в паб на соседней улице выпить по маленькой. Как-то вечером, незадолго до того, как моей карьере пришел конец, все мы прилично выпили, и я сидела за барной стойкой и болтала с симпатичным парнем по имени Гэв. Не просто болтала – флиртовала. Гэв работал каменщиком и носил тяжелые ботинки, присыпанные цементной пылью, черные джинсы и голубую рубашку в полоску. Улыбка у него была чудесная. А кое-кто из учителей напился. Подошел к Гэву сзади и что-то шепнул ему на ухо, но я всё равно всё слышала, хотя и орала музыка. «Не трать время, приятель. Хоть на вид она конфетка, но больная на всю голову».
На следующей улице кладу яблоко на чей-то забор.
Сегодня мне снился Никола – вот только волосы у него светлые, слегка волнистые и влажные. После того как Никола спасает меня и целует, он кладет руку на изгиб моего живота, распластав свою большую ладонь. Просовывает пальцы под пояс юбки. Слышу его дыхание в ухе. Его рука лезет мне в трусики, и он нажимает мне на клитор. Прикосновение неожиданное, длительное и сильное. Его большой палец огрубел от экспериментов. Я делаю вдох. Проснувшись, лежу очень тихо. Я по-прежнему его чувст вую.
В международном аэропорту Мельбурна нет выхода номер 13. Нечетные выходы заканчиваются 11-м, а четные – 14-м. Говорят, что я больная на всю голову, – но мы все такие. Боязнь числа 13 глубоко засела в людях, в той части души, где больше от животного, чем от человека. Представьте такое объявление: «Внимание, пассажиры. Посадка на рейс 911 в Нью-Йорк у выхода номер 13». Сколько людей сядет на этот рейс? Рационально мыслящих людей. Образованных. Боязнь числа 13 называется трискаидекафобией. Она есть почти у всех. Эти люди работают, у них есть друзья, мужья и жены. Никто не пытается заставить их принимать лекарства.
Когда я была учительницей, то постоянно говорила о фобиях. Дети обожали эту тему. Им нравилось выговаривать длинные заковыристые слова, а мне нравилось учить их этому. Помню их любимые: аблютофобия – боязнь купания; айлурофобия – страх перед кошками; и, разумеется, арахибутирофобия – это когда боишься, что арахисовое масло прилипнет к нёбу.
Родители обычно жаловались. Как это повлияет на оценки Билинды в старших классах? А мне обычно не хватало духу сказать им правду. Сказать о том, что за жизнь ждет их детей, – такая же, как их собственная. Что они не различают цвета. Не слышат музыку. Они – муравьи, что выбегают на мой балкон с восходом солнца лишь для того, чтобы двинуться в обратную сторону, когда солнце сядет. Они устроятся на работу в офисы, и многие станут получать достаточно, чтобы прокормиться. Встретят другого муравья противоположного пола и возьмут кредит на сумму, которая и не снилась их бабкам и дедам, и под залог своей свободы купят дом, обшитый сайдингом, между парком и вокзалом. Если им придет в голову размножаться, они произведут на свет новых рабочих муравьев, гарантиру ющих экономическое развитие, новых налогоплательщиков, благодаря которым у нас появится еще больше политиков и заурядных школ. Дети-муравьи уедут, чтобы не быть свидетелями родительских хрипов, апатии, отсутствия продуктивности. Свою грошовую пенсию родители потратят на лекарства от артрита, диабета и сердечной недостаточности и на четырехугольную голубую таблетку, благодаря которой твердость и влажность будет возвращаться к ним на четыре минуты два раза в неделю для совершения полового акта, который будет напоминать им о том, что они еще не мертвы. Последние несколько лет жизни они проведут на мусорной свалке вместе с другими никому не нужными муравьями, где будут пялиться на стены и потолок, пока каждая трещина и каждый уголок с облупившейся краской не станут выглядеть знакомыми, как некогда их собственное муравьиное лицо. Их смерть наступит без боли благодаря прогрессу современной фармацевтики и будет столь же тупой и незапоминающейся, как и вся их жизнь. Вещи, накопленные ими при жизни, развеятся по ветру, и они исчезнут с лица земли.
Я никогда не говорила об этом родителям.
Теперь я живу на пособие по нетрудо способности. Меня все называют нетрудо способной, говорят, что работать я больше не могу. И вот, вместо того чтобы каждое утро приходить в школу ровно к 8.00 и следить за происходящим на детской площадке, я сижу дома в своей квартире в Глен-Айрисе. Мой дом – типичное шестиквартирное страшилище из блеклого кирпича 1960-х годов. Среди моих соседей – трясущийся нервнобольной, тридцатилетняя фифа, намертво приклеенная к своему мобильнику, шобла студентов-азиатов, из кухни которых идет такой запах, что воняет аж до соседнего квартала, и две унылые парочки: идентичные андрогины а-ля Дэвид Боуи образца 1976 года и до жути непохожие друг на друга волосатый байкер и библиотекарша.
Моя квартира на верхнем этаже. У меня есть спальня, маленькая и тесная, где стоят лишь узкая кровать и комод. Шкафы встроенные. Ванная, просторная кухня, она же столовая, и гостиная с кремовыми стенами и темно-зеленым ковром, где стоят все мои книги. В основном это энциклопедии и справочники, хотя иногда я и позволяю себе побаловаться художественной литературой – Умберто Эко, Камю, Конан Дойл. В моем шкафу 5 полок, на каждой из которых по 30 книг. На некоторых 30 едва умещаются – книги втиснуты между своими соседками так, что им едва дышится. На других 30 томов помещаются свободно, остается даже место для безделушек из дет ства: снежного шарика с надписью «Привет с Золотого берега» и облезлой рамки со свадебной фотографией родителей. У них улыбающиеся лица из другого времени: они улыбаются, потому что пока не знают своего будущего. Хватит улыбаться! Спасайтесь!
Книги расставлены в алфавитном порядке по названиям: «Анатомия Грея», а рядом – «Арифметика: великие открытия»; «Современные биографии ученых и изобретателей» бок о бок с «Сокращенной историей болезней, науки и медицины». В прошлые годы я систематизировала книги по темам: естественные науки, медицина, математика… Но теперь они стоят все вместе, общаются и флиртуют друг с другом.
У меня маленький балкончик. Поскольку я целыми днями сижу дома, времени на счет хоть отбавляй. Я по-прежнему даю уроки: пятеро детишек, оплата наличными. Преподаю математику. Родителям всё обо мне известно: что я усаживаю детей в кухне и заставляю проделать каждое упражнение из учебника по 5 раз, не позволяя двигаться дальше, пока все они не будут выполнены. Одна мамаша явилась на первые два урока, чтобы удостовериться, что я не выброшу ее драгоценного Тоби из окна второго этажа. Могу представить, что она сообщила остальным: «У нее не все дома, это точно, и вряд ли она смогла бы присматривать за целым классом. Но она заставляет его делать все примеры и, даже когда он ошибается, объясняет всё спокойным голосом и заставляет переделать. Никогда не выходит из себя, как другие учителя. Просто сидит и смотрит, как он решает задачи одну за другой». Могу представить, что говорят родители. Что все говорят. Она не может работать, не может путешествовать. Не может нормально общаться. Наверняка можно составить целый список вещей, которые я не могу делать. Если бы я не считала, жизнь была бы другой – это точно.
Но без этого мир был бы слишком большим, слишком изменчивым. Безграничная бездна. Я бы всё время блуждала. И не вынесла бы столько впечатлений.
Прошла еще одна насыщенная неделя, полная подсчетов. Я ходила в кафе. Занималась домашними делами. Говорила с племянницей по телефону. Получила по почте новый справочник – «Функциональные желудочно-кишечные расстройства» и прочла его. Дважды. Испытала странную тягу выпить яблочного сока. Но я не покупаю сок, потому что его нет в списке покупок. Я и яблоки-то не люблю.
Пятница. 13 градусов. Ровно 10.30 утра. Как и в любой другой день, выхожу из дома и иду пешком. 150 шагов до угла, 400 до второго угла. 20 через улицу. 325 до следующего угла, 25 до входа в кафе. Ровно в 10.48 подхожу к кафе. Оно напротив дороги со стороны парка. Обычное кафе с плетеными стульями и стеклянными столиками. Стилизовано под парижскую кондитер скую. На стенах – репродукции Моне, такие же, что и в витринах всех багетных мастерских на главной улице. В глубине – ламинированная стойка под гранит и кассовый аппарат, карусель для торта, на которой в 3 яруса разложены 11 банановых кексов, и тарелочка для чаевых в красно-белую полоску. Хотела бы я знать, сколько там монеток, но от двери не сосчитать.
Вот как всё происходит: я захожу в кафе. Выбираю первый свободный столик, начиная с дальнего левого угла и далее по кругу, по часовой стрелке к центру. Присаживаюсь. Шерил видит меня со своего места – она или стоит за стойкой, или вытирает другой столик, или разносит заказы. Она высокая, на вид ей около пятидесяти. (Я всё думаю, как бы это выяснить: меня бесит, что я не знаю точно, сколько ей лет. Не спросить ли у нее: «Каким кремом вы пользуетесь? Для вашего возраста у вас такая гладкая кожа». Она спросит: «А сколько, по-вашему, мне лет?» «40», – отвечу я. А она рассмеется и скажет: «Нет, на самом деле 48!») У Шерил длинные темные волосы, которые она носит распущенными за спиной. Не слишком гигиенично для работника пищевой сферы. Улыбается она осторожно, а на левом верхнем клыке поблескивает золотая коронка. Вокруг талии у нее повязан черный передник, а за ухом ручка. Когда она заговаривает, то всегда произносит одно из двух: «Чудесный денек, а, милая?» или «Ну и погодка, хуже некуда». Мне бы очень хотелось, чтобы она произносила каждую из этих фраз, скажем, через день или выучила определенное клише на каждый день недели, – но чего ждать от маленького кафе. Никакой системы.
Шерил скажет: «Что будешь, милая?» – как будто и без того непонятно, словно у нее или меня на этот счет есть какие-либо сомнения. Если бы мы жили в Нью-Йорке, она бы спросила: «Как обычно?» Но она упорно не желает признавать, что есть как обычно. Может поспорила с подругами и ждет того дня, когда я закажу что-нибудь новенькое?
Но я каждый раз беру одно и то же. Горячий шоколад с 2 мини-суфле и кусочком апельсинового торта. Пока Шерил нет, я пересчитываю столы. 17. Стулья. 59. Где еще 1? Может, отнесли на кухню, чтобы повара могли посидеть, вытянув уставшие ноги. Шерил приносит мой заказ через 3–7 минут в зависимости от того, сколько других посетителей в кафе, и каждый раз говорит: «Ну вот, детка. Приятного аппетита».
Я ем с удовольствием. Опускаю 2 кусочка суфле в горячий шоколад и размешиваю до однородности. Напиток горячий, сладкий, с пенкой, как у капучино. Есть торт – мое любимое занятие за весь день. Это апельсиновый торт без муки, влажный и крошащийся, с кусочками мягких апельсиновых цукатов, равномерно распределенных по начинке. Он покрыт глазурью из сливочного сыра и присыпан маком, не сплошь, а лишь слегка. Шеф-повар не отличается аккуратностью – иногда на торте всего 12 маковых зернышек, разбросанных, как муравьиные кучи в пустыне. В другие дни 50, сгрудившиеся в одну кучу, точно сдутые ветром, или 75 на маленьком кусочке торта – эти похожи на детей, набившихся в вагон поезда после экскурсии на сельскохозяйственную выставку.
Сначала я их пересчитываю.
Это число – количество маковых зернышек – и будет числом кусочков, на которые надо разделить торт, прежде чем его съесть.
Если зернышек от 20 до 30, всё нормально – ем себе торт потихоньку, потягивая шоколад. Если их меньше 20, уже требуется некоторое мастерство – мысленно разделить торт на секции и определить, насколько большой кусок можно отделить вилкой и съесть. Больше 30 – это уже много, а один раз зернышек было 92, и мне пришлось буквально раскромсать торт на крошки.
Вот как всё должно происходить. Но сегодня, зайдя в кафе в 10.48, я не вижу ни одного свободного столика. Все заняты. Все до единого.
Нет свободных столиков.
И что мне теперь делать? Как уйти? Как попасть домой?
Столиков нет. Нет. Нет.
Но всегда должен быть столик.
Нет столиков. Их просто нет. Нет.
И тут я слышу шум. Прислушиваюсь. Это моя кровь, бегущая по тонким ушным капиллярам. Начинается. Снова это со мной происходит.
Я дышу чаще, но воздуха не хватает. Плечи болят, потому что суставы выпали из сумок и руки повисли, соединенные с телом лишь кожей. Голова вращается, и я молюсь, чтобы хоть один столик освободился. Если я сейчас не сяду, то не смогу заказать торт и шоколад, а если не закажу торт, не смогу посчитать маковые зернышки и не буду знать, сколько кусочков мне нужно съесть; а если не съесть торт, не доесть его до последнего кусочка, как тогда узнать, когда пора идти домой? Я повисла в пространстве, я не могу вернуться домой вот так просто. Я оторвалась от земли, сквозь меня дует ветер, и мало ли что теперь со мной может случиться? В животе начинаются спазмы. Может, у меня холера? Скоро все внутренности вытекут.
И тогда я вижу его – парня из супермаркета. Он сидит за вторым столиком справа от дальней стены. И смотрит на меня. Рядом с ним свободное место. Он машет мне рукой, как ребенок.
На левой руке я ношу часы. Старые мужские часы. Они должны были достаться моему брату. У всех нас бывают времена, когда мы не справляемся. Когда я чувствую, что теряю контроль, то смотрю на часы. Мне нравится, что на них римские цифры. Нравится, как они выглядят – словно древнеримские развалины, где символы «I» – это колонны. В наше время римские цифры редко используются, разве что для обозначения года, когда был снят фильм, чтобы мы не догадались, какой он старый. Или для обозначения серийного номера яхт, или «Роки I», «Роки II».
В римских цифрах мне больше всего нравятся две вещи. Во-первых, значение имеют не только символы, но их расположение. V и I, стоящие рядом, обозначают 6. Но если I поставить перед V, получится 4. XL – это 40, CM – 900. Мне нравится, что у римлян не было нулей. До такого они не додумались. В отличие от индусов.
Иногда мне хочется забраться под циферблат часов брата. Побродить среди цифр. Прикоснуться к ним. Взвесить на ладони. Интересно, сколько я смогу там простоять?
И сколько можно простоять в кафе, глядя на часы и не возбуждая подозрений?
Вот в чем загадка римских цифр – почему на часах, настенных и наручных, пишут IIII вместо IV? Ведь римляне наверняка умели писать римскими цифрами! Даже на циферблате Биг-Бена вместо IV–IIII. Самое логичное объяснение, что IIII уравновешивает VIII с противоположной стороны циферблата. Однако почему тогда I и IX не уравновешены и никого это не беспокоит? Нет, скорее всего, дело в другом. Несмотря на то что мы изобрели строгие правила счета, стремимся контролировать использование чисел и подчинить их себе, римляне думали совсем иначе. Вероятно, они считали, что и IIII сгодится, потому что всем и так понятно, что это четверка, и зачем забивать себе голову ерундой? Были у них дела и поважнее – например, как достать билеты на хорошие места в Колизей и проследить, чтобы тога не упала. Но, возможно, во всей этой катавасии с IIII и IV и кроется истинная причина падения Римской империи. Многим империям удалось пережить вражеские набеги. Но разгильдяйство сгубит кого угодно.
Каково бы ни было время, которое можно провести, стоя на пороге кафе и глядя на часы, оно прошло.
Я должна сделать выбор.
3
Можно подождать, пока из-за паники я не смогу дышать, а можно подойти и сесть. Если я сделаю второе, Шерил подойдет, заговорит о погоде, принесет мне шоколад и торт, и я смогу посчитать зернышки, съесть торт и отправиться домой. Но если я сяду, мне придется заговорить с ним. И это будет уже второй по счету разговор с совершенно незнакомым человеком. Беспрецедентный случай.
Я иду. 12 шагов до столика.
Выдвигаю стул.
Сажусь.
У него хорошие зубы, прямо как у детей молочные. По крайней мере, те 6, которые я вижу. Кремово-белые с округлыми, а не острыми и не торчащими краями. На нем опять джинсы, а ведь сегодня пятница. Супер. Значит, у него не только нет друзей, но он еще и безработный. Как бы то ни было, джинсы ему идут. На нем черная вафельная рубашка с короткими рукавами и 6 пуговицами спереди. Пуговицы маленькие и блестящие – пластик под перламутр. Светлые волосы растрепаны. Он предложил мне сесть за его столик. Надо вести себя вежливо.
– Вы меня преследуете? – спрашиваю я.
Он как раз отхлебнул кофе и поперхнулся.
– Ммм… нет. А вы?
– Зачем это мне вас преследовать?
– Не знаю… чтобы украсть мои фрукты?
– Всего лишь один банан. С тех пор я многому научилась.
– Я тоже. Правда. Рад вас видеть. – Он берет меню. И снова кладет. Похоже, у него в мозгах протечка.
Сверяюсь со своим детектором сарказма: ничего. Неужели он и вправду рад меня видеть? Поразительно, но я начинаю краснеть. Не деликатно, как героини Джейн Остин – два розовых пятнышка цвета закатного солнца ровно в центре круглых девичьих щечек, а волной океанского прилива, жаркой и алой, которая начинается с пальцев ног, поднимается вверх по бедрам и щекочет губы, наконец со всей силы обрушиваясь на песок, то есть лицо. Яркий, пульсирующий алый.
– Это потому, что вы увидели, как я иду вам навстречу. У меня потрясающая походка. Весь секрет в том, чтобы… – Я наклоняюсь вперед, заговорщически поглядывая из стороны в сторону и приложив руку к лицу, чтобы укрыться от лишних ушей, – ставить одну ногу перед другой. Родители научили меня этому много лет назад, и вот почти каждый день я тренируюсь. Мое любимое занятие – пройтись по кафе.
Он открывает рот, чтобы ответить, но тут из-за моего плеча возникает Шерил:
– Что будешь, милочка?
Ну наконец-то.
– Горячий шоколад, 2 мини-суфле, кусок апельсинового торта.
– Сегодня апельсинового нет, зайка. Не желаешь попробовать кусочек лимонного?
Тьфу.
Тьфу!
Без паники, без паники, без паники.
Нет апельсинового торта – значит, нет зернышек. А без зернышек я не узнаю, сколько кусочков отломить. Как можно съесть что-то, не зная, на сколько кусочков это поделить?
Перевожу взгляд на мальчика с бананом:
– Сколько вам лет?
Тому хватает наглости не показать удивления. Люди обычно удивляются, когда незнакомцы спрашивают, сколько им лет, заказывая еду в кафе.
Я иду. 12 шагов до столика.
Выдвигаю стул.
Сажусь.
У него хорошие зубы, прямо как у детей молочные. По крайней мере, те 6, которые я вижу. Кремово-белые с округлыми, а не острыми и не торчащими краями. На нем опять джинсы, а ведь сегодня пятница. Супер. Значит, у него не только нет друзей, но он еще и безработный. Как бы то ни было, джинсы ему идут. На нем черная вафельная рубашка с короткими рукавами и 6 пуговицами спереди. Пуговицы маленькие и блестящие – пластик под перламутр. Светлые волосы растрепаны. Он предложил мне сесть за его столик. Надо вести себя вежливо.
– Вы меня преследуете? – спрашиваю я.
Он как раз отхлебнул кофе и поперхнулся.
– Ммм… нет. А вы?
– Зачем это мне вас преследовать?
– Не знаю… чтобы украсть мои фрукты?
– Всего лишь один банан. С тех пор я многому научилась.
– Я тоже. Правда. Рад вас видеть. – Он берет меню. И снова кладет. Похоже, у него в мозгах протечка.
Сверяюсь со своим детектором сарказма: ничего. Неужели он и вправду рад меня видеть? Поразительно, но я начинаю краснеть. Не деликатно, как героини Джейн Остин – два розовых пятнышка цвета закатного солнца ровно в центре круглых девичьих щечек, а волной океанского прилива, жаркой и алой, которая начинается с пальцев ног, поднимается вверх по бедрам и щекочет губы, наконец со всей силы обрушиваясь на песок, то есть лицо. Яркий, пульсирующий алый.
– Это потому, что вы увидели, как я иду вам навстречу. У меня потрясающая походка. Весь секрет в том, чтобы… – Я наклоняюсь вперед, заговорщически поглядывая из стороны в сторону и приложив руку к лицу, чтобы укрыться от лишних ушей, – ставить одну ногу перед другой. Родители научили меня этому много лет назад, и вот почти каждый день я тренируюсь. Мое любимое занятие – пройтись по кафе.
Он открывает рот, чтобы ответить, но тут из-за моего плеча возникает Шерил:
– Что будешь, милочка?
Ну наконец-то.
– Горячий шоколад, 2 мини-суфле, кусок апельсинового торта.
– Сегодня апельсинового нет, зайка. Не желаешь попробовать кусочек лимонного?
Тьфу.
Тьфу!
Без паники, без паники, без паники.
Нет апельсинового торта – значит, нет зернышек. А без зернышек я не узнаю, сколько кусочков отломить. Как можно съесть что-то, не зная, на сколько кусочков это поделить?
Перевожу взгляд на мальчика с бананом:
– Сколько вам лет?
Тому хватает наглости не показать удивления. Люди обычно удивляются, когда незнакомцы спрашивают, сколько им лет, заказывая еду в кафе.