Страница:
– Тридцать восемь.
Поворачиваюсь к Шерил:
– Да, я буду лимонный торт.
Та улыбается. Не мне.
– Еще чего-нибудь, Шейми? Что-то ты сегодня припозднился.
Шейми. Я прихожу сюда каждый день в течение последних двух лет и до сих пор для нее всего лишь милочка.
– Проспал. Вчера загулялся допоздна. Еще кофе, Шерил.
Шерил одаривает его своей самой праздничной улыбкой. Мне она так никогда не улыбалась, даже в мой день рождения, когда я ей 10 баксов на чай оставила. Вдруг начинаю ее ненавидеть. Это она виновата, что мне приходится сидеть за чужим столом и есть не то, что обычно. По ее вине меня окружают одни лыбящиеся идиоты. Шерил уходит за апельсиновым тортом. В роли апельсинового сегодня лимонный.
– Припозднился? У вас что, свидание?
Он смеется, хоть моя шутка и несмешная.
– По утрам я обычно бегаю в парке. Потом захожу сюда выпить кофе.
Что-то мне подсказывает, что сегодня Шерил понадобится больше 7 минут, чтобы принести мой торт. Или эти 7 минут протянутся дольше, чем обычно. Продолжаю допрос:
– Что за имя такое – Шейми?
– Шеймус Джозеф О’Рейлли. Никогда не угадаете, откуда родом мои предки.
19 букв. Как у меня.
– Из Индии?
– Хм… нет. Были бы они индусами, меня бы назвали Шеймусом Джозефом О’Синг хом или как-то в этом роде. – Теперь, когда мы сидим ближе, вижу, что глаза у него вовсе не карие. А каре-зеленые. – Ваша очередь.
– Моя очередь что?
– Ну знаете, как люди знакомятся, становятся друзьями? Я называю свое имя, потом вы свое. Потом пожимаем руки.
– Правда? Занятный ритуал. Вы антрополог?
Приносят мой апельсиновый торт. Он подозрительно напоминает лимонный, но я стараюсь не обращать на это внимания. Гораздо сложнее поделить его на 38 кусков. Передо мной стоит нелегкая задача. Жаль, что ему не 14.
Лимонный торт гораздо тоньше апельсинового. Я бы сказала, его высота составляет примерно одну треть высоты апельсинового. Разделить кусок апельсинового торта на 38 частей проще простого, но с лимонным дело обстоит сложнее.
Для начала делю торт по длине по центру, от острого конца к широкому. Затем поперек, но не соблюдая математической точности, так как та часть, что у кромки, гораздо шире. Получается примерно одна треть торта с широкого конца и две трети с острого. 2 кусочка с острого конца снова делю по длине, затем каждый образовавшийся кусочек – на 3 части. Таким образом, с острого конца получается 12 кусков. Теперь широкая часть. Здесь нужно сделать 26 порций, а это будет непросто.
Делю 2 кусочка с широкого края вдоль на 3 части. Вроде пока ничего. Затем каждый из них еще на 4 части поперек. 24. Осталось лишь отделить у кромки два уголка из песочного теста. Эврика! 38. Приступаю к порции номер 1.
Всё это время он за мной наблюдает. Ресницы у него непропорционально длинные.
– Нет, я не антрополог. А вы хирург? – Он по-прежнему улыбается. Ямочка под нижней губой разгладилась. Брови подняты.
– Грейс. Грейс Ванденбург. В данный момент в творческом отпуске, обдумываю новые карьерные перспективы. И всё благодаря щедрым налогоплательщикам.
Порция номер 6.
– А я в кино работаю. В кассе.
Круто. Кассир. В кино. Два больших попкорна, пожалуйста.
– Звучит захватывающе.
– А по мне, нормально. Люблю кино.
– А сегодня не работаете?
Дошла до 12-го кусочка. К счастью, жевать почти не приходится – порции совсем маленькие.
– Выходной. Вечером пойду на теннис. Мужской полуфинал. – Он делает глоток из своей чашки. У него и вправду красивые руки. – Вы, наверное, очень проголодались.
Кусок номер 14. Показываю на торт:
– Умираю с голоду. Я на лимонной диете.
Входит орава мамаш с колясками. Вокруг колясок поднимается шум, сдвигают столы и стулья. Мне осталось всего 2 кусочка.
Встаю. Торт съеден. Шоколад выпит лишь наполовину, но можно и так оставить. Шоколад – не главное.
– Что ж, спасибо за стул. – Оставляю на столе 9 долларов 40 центов – с точностью до цента. – Может, еще увидимся.
Он встает. Я делаю 2 шага, и тут он говорит:
– Когда?
Поворачиваю голову. Он стоит рядом. Вижу его шею. Тень под подбородком. Едва заметную морщинку у самого уха. Но не возвращаюсь.
– Что?
– Когда увидимся? Я же не знаю, когда вам в следующий раз понадобится банан или стул. Поэтому и не могу предвидеть, когда увижу вас снова.
Я невольно улыбаюсь. Мне совсем не хочется его поощрять, но я чувствую его дыхание – оно теплое, с легким мускусным запахом и побывало внутри его тела. На секунду теряю дар речи.
– Послушайте, Грейс, я понимаю, что вы меня не знаете. И я вас не знаю. Но в центре есть один отличный итальянский ресторанчик. Мы могли бы поужинать. Завтра.
Бросаю на него самый строгий взгляд, на какой только способна. Это его не останавливает.
– Необязательно ужинать. Можем просто выпить по коктейлю. Или съесть по десерту. Или я съем десерт. – Он склоняет голову и смотрит мне в глаза: – А вы какой-нибудь фрукт.
Кажется, я оказалась в параллельной вселенной. Со мной ничего подобного никогда не происходило.
– Вы меня на свидание приглашаете?
– Иногда я сам себе удивляюсь. Послушайте, я не так уж часто приглашаю женщин, с которыми только что познакомился, но да, это свидание.
– Не может быть. Обычно люди находят меня несколько… резковатой.
– Полагаю, всё дело в лимонной диете.
Опомнившись, сразу стираю улыбку:
– С чего вы взяли, что завтра вечером я свободна, ведь вы даже заранее не предупредили?
– Тогда в воскресенье?
– Не могу. Телеконференция.
– В понедельник вечером?
– Дочитываю «Улисса».
– Во вторник?
– Мою голову.
– Грейс Ванденбург, мне нравится преодолевать сложности, но это уже слишком.
Вздыхаю. Лучше покончить с этим здесь и сейчас.
– Я режу еду на маленькие кусочки.
– Я заметил.
– Это означает, что ужин в моей компании – не лучшее времяпрепровождение.
– Давайте посмотрим на это так. Я вижу, что в голове у вас много всего происходит. Чего не скажешь о большинстве моих знакомых. Вот… – Он делает несколько шагов к стойке, где рядом с аппаратом для считывания кредиток лежит ручка. – Вот мой номер телефона. В пятницу вечером. Соглашайтесь. Если передумаете, всегда можно позвонить.
Он протягивает мне салфетку. Теперь его номер в моей руке. Опускаю глаза и вижу 2, поспешно сворачиваю салфетку и отвожу взгляд. Его красивые каре-зеленые глаза улыбаются мне.
Я редко себе удивляюсь. Я хорошо себя знаю. У меня есть правила, и я от них не отступаю. Кто знает, что может случиться, начни я принимать случайные решения, нарушая установленный во Вселенной порядок?
– Хорошо, – отвечаю я.
По пути домой я не только считаю, но и заполняю свою голову другими мыслями так, что в ней совсем не остается места, ни капельки. Не думаю, что Никола когда-либо был на свидании. Говорят, он был влюблен в Энн Морган, дочку промышленника Дж. Пирпонта, хоть та и выросла жирной и уродливой воинственной феминисткой. Никола был не из тех, кто женится ради денег, однако учитывая, как сложилась его судьба, в последующем это избавило бы его от немалой головной боли.
Сколько красивых и талантливых женщин сходили по нему с ума! Сара Бернар. Нелли Мельба. И их можно понять. Высокий, шесть футов шесть дюймов – 198 сантиметров, с большими ладонями. Пронзительно-голубые глаза, выразительное, красивое лицо. При взгляде на него, простите за каламбур, словно пронзало электрическим разрядом. Ходили слухи о его нетрадиционной ориентации, но я им не верю. Ни капли. Просто у него были… как бы это выразиться… тараканы.
Он не выносил украшений, к примеру. Особенно жемчуг. Тот вызывал у него такое отвращение, что Никола не мог находиться в одной комнате с дамами, носящими эту драгоценность. Неофрейдисты считают это доказательством его неприязни к женщинам, так как жемчуг, по их мнению, символизирует женскую грудь. Не верю. Порой жемчуг – это всего лишь жемчуг. Никола не ненавидел женщин. Он верил, что обществу грозит крах, как только женщины получат возможность иметь образование. Он был не из тех мужчин, кто считает, что нам не хватит мозгов. Он часто говорил о гениальных способностях своей матери Джуки, которая в одиночку управляла фермой, домом и прославилась на всю округу тем, что изобрела улучшенную прялку. От нее он унаследовал фотографическую память. Никола чувствовал, что она напрасно растрачивает себя – деревенская женщина, мать пятерых детей, которая никогда не ходила в школу, но знала наизусть целые тома стихотворений сербских поэтов.
Никола знал, что, когда мы станем образованными, подобно мужчинам, и начнем работать, семья и дети перестанут нас интересовать. Совсем как его. Поэтому его генов совсем не осталось – детей у него не было. Как не останется ничего и от меня, когда я умру.
Воздух тяжелый и жаркий. Пытаюсь представить, сколько людей ходило по этой улице за всё время ее существования. Это число не дано узнать никому, потому что этот путь существовал и в прошлом веке, и в позапрошлом. И десять тысяч лет назад. Слишком много людей. Их нельзя сосчитать.
Лучше даже не думать. Что это за имя, Шеймус? Как у клоуна. Да еще и работает в кино, подумать только. Жалкий фанат киношек, один из тех бестолковых придурков, что носят белые рубашки с короткими рукавами, отглаженные мамочкой (спорим, он живет с ней до сих пор), и блестящий галстук из искусственного шелка с персонажами комиксов. Наверняка он знает наизусть «Братьев Блюз». Апельсиновый шейк? Апельсиновый шейк? Три апельсиновых шейка. И держит на полке англо-клингонский[3] словарь. Надо забыть о нем и забыть о сложенной салфетке в моей сумочке, салфетке с цифрами, написанными его рукой.
Лучше подумаю о том, сколько ног прошло по этой улице. О воздухе. Сколько раз этот тяжелый воздух прошел через чужие легкие? Если природные элементы ниоткуда не возникают и никуда не исчезают, значит, используются повторно. Этот воздух засасывался влажными мембранными полостями, нежными и розовыми, почерневшими и больными, где задерживался на секунду, чтобы оказать свое действие, а затем выдувался из носов всех мастей, цветов и размеров. Прогонялся сквозь волосы и сопли в ожидании, когда же я его вдохну.
Сосредоточься на каждом вдохе. Каждой мысли. Категоризируй. Раскладывай по полочкам. Он пригласил меня на ужин. Меня и раньше приглашали на ужины. Правда, не в последнее время, но раньше я часто ходила на свидания. Могу даже вспомнить, сколько раз… 5. Как бы то ни было, всегда можно отказаться. Или не прийти. Он не знает ни моего телефона, ни адреса. Мне необязательно снова с ним встречаться. Из всех жалких ритуалов нашей никчемной жизни ухаживание – самый жалкий. О да, у нас много общего. Мы оба едим, ходим в туалет и боимся серьезных отношений. Наши родители орали на нас (или игнорировали, или душили). Всё это лишь для того, чтобы переспать. Я бы зауважала его, если бы он прямо сказал, что хочет трахнуть меня прямо там, в кофейне. Если бы он подошел близко-близко, поднял мне юбку, схватил за зад и швырнул на стол. Прижал бы меня так, что холодный стол впился бы мне в спину, и сорвал с меня нижнее белье загрубевшими пальцами прямо там, разбив вдребезги чашку с горячим шоколадом, и…
Категоризируй.
Раскладывай по полочкам.
Можно и сходить на этот ужин.
4
Поворачиваюсь к Шерил:
– Да, я буду лимонный торт.
Та улыбается. Не мне.
– Еще чего-нибудь, Шейми? Что-то ты сегодня припозднился.
Шейми. Я прихожу сюда каждый день в течение последних двух лет и до сих пор для нее всего лишь милочка.
– Проспал. Вчера загулялся допоздна. Еще кофе, Шерил.
Шерил одаривает его своей самой праздничной улыбкой. Мне она так никогда не улыбалась, даже в мой день рождения, когда я ей 10 баксов на чай оставила. Вдруг начинаю ее ненавидеть. Это она виновата, что мне приходится сидеть за чужим столом и есть не то, что обычно. По ее вине меня окружают одни лыбящиеся идиоты. Шерил уходит за апельсиновым тортом. В роли апельсинового сегодня лимонный.
– Припозднился? У вас что, свидание?
Он смеется, хоть моя шутка и несмешная.
– По утрам я обычно бегаю в парке. Потом захожу сюда выпить кофе.
Что-то мне подсказывает, что сегодня Шерил понадобится больше 7 минут, чтобы принести мой торт. Или эти 7 минут протянутся дольше, чем обычно. Продолжаю допрос:
– Что за имя такое – Шейми?
– Шеймус Джозеф О’Рейлли. Никогда не угадаете, откуда родом мои предки.
19 букв. Как у меня.
– Из Индии?
– Хм… нет. Были бы они индусами, меня бы назвали Шеймусом Джозефом О’Синг хом или как-то в этом роде. – Теперь, когда мы сидим ближе, вижу, что глаза у него вовсе не карие. А каре-зеленые. – Ваша очередь.
– Моя очередь что?
– Ну знаете, как люди знакомятся, становятся друзьями? Я называю свое имя, потом вы свое. Потом пожимаем руки.
– Правда? Занятный ритуал. Вы антрополог?
Приносят мой апельсиновый торт. Он подозрительно напоминает лимонный, но я стараюсь не обращать на это внимания. Гораздо сложнее поделить его на 38 кусков. Передо мной стоит нелегкая задача. Жаль, что ему не 14.
Лимонный торт гораздо тоньше апельсинового. Я бы сказала, его высота составляет примерно одну треть высоты апельсинового. Разделить кусок апельсинового торта на 38 частей проще простого, но с лимонным дело обстоит сложнее.
Для начала делю торт по длине по центру, от острого конца к широкому. Затем поперек, но не соблюдая математической точности, так как та часть, что у кромки, гораздо шире. Получается примерно одна треть торта с широкого конца и две трети с острого. 2 кусочка с острого конца снова делю по длине, затем каждый образовавшийся кусочек – на 3 части. Таким образом, с острого конца получается 12 кусков. Теперь широкая часть. Здесь нужно сделать 26 порций, а это будет непросто.
Делю 2 кусочка с широкого края вдоль на 3 части. Вроде пока ничего. Затем каждый из них еще на 4 части поперек. 24. Осталось лишь отделить у кромки два уголка из песочного теста. Эврика! 38. Приступаю к порции номер 1.
Всё это время он за мной наблюдает. Ресницы у него непропорционально длинные.
– Нет, я не антрополог. А вы хирург? – Он по-прежнему улыбается. Ямочка под нижней губой разгладилась. Брови подняты.
– Грейс. Грейс Ванденбург. В данный момент в творческом отпуске, обдумываю новые карьерные перспективы. И всё благодаря щедрым налогоплательщикам.
Порция номер 6.
– А я в кино работаю. В кассе.
Круто. Кассир. В кино. Два больших попкорна, пожалуйста.
– Звучит захватывающе.
– А по мне, нормально. Люблю кино.
– А сегодня не работаете?
Дошла до 12-го кусочка. К счастью, жевать почти не приходится – порции совсем маленькие.
– Выходной. Вечером пойду на теннис. Мужской полуфинал. – Он делает глоток из своей чашки. У него и вправду красивые руки. – Вы, наверное, очень проголодались.
Кусок номер 14. Показываю на торт:
– Умираю с голоду. Я на лимонной диете.
Входит орава мамаш с колясками. Вокруг колясок поднимается шум, сдвигают столы и стулья. Мне осталось всего 2 кусочка.
Встаю. Торт съеден. Шоколад выпит лишь наполовину, но можно и так оставить. Шоколад – не главное.
– Что ж, спасибо за стул. – Оставляю на столе 9 долларов 40 центов – с точностью до цента. – Может, еще увидимся.
Он встает. Я делаю 2 шага, и тут он говорит:
– Когда?
Поворачиваю голову. Он стоит рядом. Вижу его шею. Тень под подбородком. Едва заметную морщинку у самого уха. Но не возвращаюсь.
– Что?
– Когда увидимся? Я же не знаю, когда вам в следующий раз понадобится банан или стул. Поэтому и не могу предвидеть, когда увижу вас снова.
Я невольно улыбаюсь. Мне совсем не хочется его поощрять, но я чувствую его дыхание – оно теплое, с легким мускусным запахом и побывало внутри его тела. На секунду теряю дар речи.
– Послушайте, Грейс, я понимаю, что вы меня не знаете. И я вас не знаю. Но в центре есть один отличный итальянский ресторанчик. Мы могли бы поужинать. Завтра.
Бросаю на него самый строгий взгляд, на какой только способна. Это его не останавливает.
– Необязательно ужинать. Можем просто выпить по коктейлю. Или съесть по десерту. Или я съем десерт. – Он склоняет голову и смотрит мне в глаза: – А вы какой-нибудь фрукт.
Кажется, я оказалась в параллельной вселенной. Со мной ничего подобного никогда не происходило.
– Вы меня на свидание приглашаете?
– Иногда я сам себе удивляюсь. Послушайте, я не так уж часто приглашаю женщин, с которыми только что познакомился, но да, это свидание.
– Не может быть. Обычно люди находят меня несколько… резковатой.
– Полагаю, всё дело в лимонной диете.
Опомнившись, сразу стираю улыбку:
– С чего вы взяли, что завтра вечером я свободна, ведь вы даже заранее не предупредили?
– Тогда в воскресенье?
– Не могу. Телеконференция.
– В понедельник вечером?
– Дочитываю «Улисса».
– Во вторник?
– Мою голову.
– Грейс Ванденбург, мне нравится преодолевать сложности, но это уже слишком.
Вздыхаю. Лучше покончить с этим здесь и сейчас.
– Я режу еду на маленькие кусочки.
– Я заметил.
– Это означает, что ужин в моей компании – не лучшее времяпрепровождение.
– Давайте посмотрим на это так. Я вижу, что в голове у вас много всего происходит. Чего не скажешь о большинстве моих знакомых. Вот… – Он делает несколько шагов к стойке, где рядом с аппаратом для считывания кредиток лежит ручка. – Вот мой номер телефона. В пятницу вечером. Соглашайтесь. Если передумаете, всегда можно позвонить.
Он протягивает мне салфетку. Теперь его номер в моей руке. Опускаю глаза и вижу 2, поспешно сворачиваю салфетку и отвожу взгляд. Его красивые каре-зеленые глаза улыбаются мне.
Я редко себе удивляюсь. Я хорошо себя знаю. У меня есть правила, и я от них не отступаю. Кто знает, что может случиться, начни я принимать случайные решения, нарушая установленный во Вселенной порядок?
– Хорошо, – отвечаю я.
По пути домой я не только считаю, но и заполняю свою голову другими мыслями так, что в ней совсем не остается места, ни капельки. Не думаю, что Никола когда-либо был на свидании. Говорят, он был влюблен в Энн Морган, дочку промышленника Дж. Пирпонта, хоть та и выросла жирной и уродливой воинственной феминисткой. Никола был не из тех, кто женится ради денег, однако учитывая, как сложилась его судьба, в последующем это избавило бы его от немалой головной боли.
Сколько красивых и талантливых женщин сходили по нему с ума! Сара Бернар. Нелли Мельба. И их можно понять. Высокий, шесть футов шесть дюймов – 198 сантиметров, с большими ладонями. Пронзительно-голубые глаза, выразительное, красивое лицо. При взгляде на него, простите за каламбур, словно пронзало электрическим разрядом. Ходили слухи о его нетрадиционной ориентации, но я им не верю. Ни капли. Просто у него были… как бы это выразиться… тараканы.
Он не выносил украшений, к примеру. Особенно жемчуг. Тот вызывал у него такое отвращение, что Никола не мог находиться в одной комнате с дамами, носящими эту драгоценность. Неофрейдисты считают это доказательством его неприязни к женщинам, так как жемчуг, по их мнению, символизирует женскую грудь. Не верю. Порой жемчуг – это всего лишь жемчуг. Никола не ненавидел женщин. Он верил, что обществу грозит крах, как только женщины получат возможность иметь образование. Он был не из тех мужчин, кто считает, что нам не хватит мозгов. Он часто говорил о гениальных способностях своей матери Джуки, которая в одиночку управляла фермой, домом и прославилась на всю округу тем, что изобрела улучшенную прялку. От нее он унаследовал фотографическую память. Никола чувствовал, что она напрасно растрачивает себя – деревенская женщина, мать пятерых детей, которая никогда не ходила в школу, но знала наизусть целые тома стихотворений сербских поэтов.
Никола знал, что, когда мы станем образованными, подобно мужчинам, и начнем работать, семья и дети перестанут нас интересовать. Совсем как его. Поэтому его генов совсем не осталось – детей у него не было. Как не останется ничего и от меня, когда я умру.
Воздух тяжелый и жаркий. Пытаюсь представить, сколько людей ходило по этой улице за всё время ее существования. Это число не дано узнать никому, потому что этот путь существовал и в прошлом веке, и в позапрошлом. И десять тысяч лет назад. Слишком много людей. Их нельзя сосчитать.
Лучше даже не думать. Что это за имя, Шеймус? Как у клоуна. Да еще и работает в кино, подумать только. Жалкий фанат киношек, один из тех бестолковых придурков, что носят белые рубашки с короткими рукавами, отглаженные мамочкой (спорим, он живет с ней до сих пор), и блестящий галстук из искусственного шелка с персонажами комиксов. Наверняка он знает наизусть «Братьев Блюз». Апельсиновый шейк? Апельсиновый шейк? Три апельсиновых шейка. И держит на полке англо-клингонский[3] словарь. Надо забыть о нем и забыть о сложенной салфетке в моей сумочке, салфетке с цифрами, написанными его рукой.
Лучше подумаю о том, сколько ног прошло по этой улице. О воздухе. Сколько раз этот тяжелый воздух прошел через чужие легкие? Если природные элементы ниоткуда не возникают и никуда не исчезают, значит, используются повторно. Этот воздух засасывался влажными мембранными полостями, нежными и розовыми, почерневшими и больными, где задерживался на секунду, чтобы оказать свое действие, а затем выдувался из носов всех мастей, цветов и размеров. Прогонялся сквозь волосы и сопли в ожидании, когда же я его вдохну.
Сосредоточься на каждом вдохе. Каждой мысли. Категоризируй. Раскладывай по полочкам. Он пригласил меня на ужин. Меня и раньше приглашали на ужины. Правда, не в последнее время, но раньше я часто ходила на свидания. Могу даже вспомнить, сколько раз… 5. Как бы то ни было, всегда можно отказаться. Или не прийти. Он не знает ни моего телефона, ни адреса. Мне необязательно снова с ним встречаться. Из всех жалких ритуалов нашей никчемной жизни ухаживание – самый жалкий. О да, у нас много общего. Мы оба едим, ходим в туалет и боимся серьезных отношений. Наши родители орали на нас (или игнорировали, или душили). Всё это лишь для того, чтобы переспать. Я бы зауважала его, если бы он прямо сказал, что хочет трахнуть меня прямо там, в кофейне. Если бы он подошел близко-близко, поднял мне юбку, схватил за зад и швырнул на стол. Прижал бы меня так, что холодный стол впился бы мне в спину, и сорвал с меня нижнее белье загрубевшими пальцами прямо там, разбив вдребезги чашку с горячим шоколадом, и…
Категоризируй.
Раскладывай по полочкам.
Можно и сходить на этот ужин.
4
Готовлю ужин. Приготовление еды – прекрасный пример наведения порядка в мире. Начинаю ровно в 18.05, сверив часы. Так как сегодня пятница, у нас курица с овощами. Впрочем, у меня каждый день на ужин курица с овощами. Ровно в 17.00 я мариную 2 куриных бедрышка в соке половины апельсина с добавлением одного зубчика чеснока (мелко порезанного), 10 миллилитров оливкового масла и 10 черных оливок. В 18.05 кладу курицу на противень (та сторона, что будет лежать на тарелке, смотрит вниз) и ставлю в разогретый гриль (включенный еще до того, как я сверилась с часами). Затем готовлю овощи в чугунной сковороде для жарки, черной и тяжелой, словно специально созданной для того, чтобы лупить по голове пререкающегося мужа.
Сначала картошка, потому что ее готовить дольше всего – почистить, порезать на 5 кусочков и обжарить в 10 миллилитрах оливкового масла. 10 минут. Затем морковка: 1 штука, очищенная и порезанная на 10 кусочков. Лук: 1 штука, 10 кусков. С луком дело обстоит сложнее, поэтому я разрезаю луковицу посредине, чтобы образовались 2 полушария, затем делаю 4 надреза на каждой половинке. Нарезать луковицу на 10 одинаковых колечек почти невозможно. У меня очень острый нож, который я отдаю на профессиональную заточку в лавку мясника на Гленферри-роуд каждые 100 дней. В лавке меня считают шеф-поваром, неопытным, но добросовестным.
Цукини: 1 штука, помыть, но не чистить. 10 ломтиков. Фасоль: 10 стручков, помыть и отрезать хвостики. Таков порядок: от овоща, для приготовления которого требуется больше всего времени, до того, что готовится быстрее всего. Таким образом, если соблюдать точность, никуда не торопиться и быть внимательной, фасоль идет в сковородку через 10 минут после картошки. Затем я переворачиваю курицу, накрываю на стол – нож, вилка, подставка под тарелку, салфетка, стакан воды, – и, когда возвращаюсь к плите, всё уже готово. Щипцами выкладываю курицу на тарелку, чтобы она лежала слева, политая 1 столовой ложкой сока, образовавшегося при жарке; ломтики картофеля веером раскладываю справа. Остальные овощи – горкой в середине. Солю, 5 раз встряхнув солонку. Сажусь есть. Часы показывают ровно 18.30.
Я всегда ела медленно. Уделяю каждой порции еды то внимание, которого она заслуживает. Говорят, если пережевывать пищу 30 раз, никогда не заболеешь. Я не болела ни дня.
Суббота тянется медленно. Выполнив обычный утренний ритуал, иду в кафе, где почти пусто. Прежде чем зайти, заглядываю в окно. Зачем – не знаю. Всё равно я не смогу передумать на пороге и пойти домой. Внутри тихо. Как в библиотеке. Сегодня мне без труда удается найти свободный стул. В кафе нет ни одного ирландца. Нет даже ни одного гражданина ЕС, насколько мне известно.
Воскресенье также проходит без происшествий. После обеда читаю газеты и делаю педикюр. 3 страницы, подстригаю 1 ноготь, 3 страницы, отодвигаю кутикулу, 3 страницы, основа для лака, 3 страницы, один слой лака, 3 страницы, второй слой лака, 3 страницы, верхний слой. Затем перехожу к следующему ногтю. Прелесть этой системы в том, что на прочтение 3 страниц уходит ровно столько времени, сколько требуется для высыхания одного слоя лака.
Разобрать кухонные шкафы. Почитать. Вот и 20.00. 27 градусов. Сижу у телефона и жду маминого звонка – она всегда звонит в воскресенье вечером. Моя мать – худая нервная женщина; кожа туго обтягивает кости и плоть, но кое-где обвисла вялыми складками. Единственная часть ее тела, где накопился жир, – щеки. Круглые и пухлые, как пуховые подушечки. Как ни странно, она ниже меня ростом и намного старше. Они с отцом – поздние цветочки. Мама носит благопристойные туфли, благопристойные шляпки и благопристойную нитку жемчуга на нелепой шее. Она похожа на цаплю. У нее проворный клюв и проворные любопытные глазки. Сперва она собирает сплетни, а потом пересказывает. Ее мозг похож на стену со множеством маленьких ячеек, как на почте старого образца, – крошечные соты, где всё хранится на виду и может быть извлечено в любой момент. По какому принципу она вытаскивает информацию, ума не приложу. У нее так много историй, что должна быть не одна стена – должно быть, у каждой из стен с ящичками снизу есть колесики, чтобы можно было их сдвигать, а потом раздвигать в стороны. Места для хранения должно быть как можно больше. В этих ящичках хранятся сплетни, маленькие обрывочки информации. Страшные истории от мамочки, мерзкой птицы-цапли.
Звонит телефон. 20.01.
– Привет, мама.
– Здравствуй, дорогая. Прости, что опоздала.
– Ничего, – отвечаю я. – Как ты?
– Бедро разболелось, но я тебе плакаться не буду. Вся в делах. Вчера ходила к Лиз, которая живет напротив, и мы ели рогалики с черной смородиной. Или с изюмом? Еще я вязала для аукциона в благотворительном центре. Азалии расцвели. Я их перегноем подкормила. У мистера Паркера на брюшке сыпь. Наверное, от жары.
Наверняка все остальные коты на маминой улице ржут над ее животиной. «Эй, Паркер, – надсмехаются они, – мамофка сегодня мафала тебе бвюфко?»
– Может, ему полезнее спать на твердом холодном полу, а не с тобой в кровати?
– Очень смешно, дорогая. Мистеру Паркеру нравится спать в кровати. Сегодня в церкви все про тебя спрашивали.
Сегодня ей понадобилось целых 15 секунд, чтобы дойти до этой части. Обычно я слышу про церковь в первые 10 секунд.
– Я тут с Софи говорила… Помнишь Софи из соседнего дома? Итальянку? Ей в прошлом году удалили бородавку.
– Бородавку помню.
Эта бородавка была событием года.
– Не поверишь, что случилось с преподавательницей йоги дочки ее двоюродной сестры. Едет себе спокойно с маленьким сыном по улице, вниз по крутому склону, а внизу горит красный цвет, и… ну просто невозможно, ну правда, кошмар какой… Там, внизу, был припаркован трейлер, прямо на светофоре, и вот она едет, едет – и тормоза отказывают! Отказывают! Представь, ужас какой, врезались в зад тому трейлеру, и их раздавило в блин, обоих, а оба в жизни ничего плохого никому не сделали. Вот видишь, говорила же, у всех должны быть внедорожники, а не малюсенькие японские машинки. Кстати, всё хотела спросить: от суши бывают глисты?
– Ты когда-нибудь ела суши?
– Нет, дорогая, но в детстве мы только селедку и ели, а это почти одно и то же.
Рассказав свою плоскую как блин историю, мама желает мне спокойной ночи. Теперь сплетня вернется в свою ячейку, и стоит кому-нибудь в церкви заговорить о новых тормозных колодках, японских автомобилях, горных лыжах, наркомании, пешеходных переходах, бурях, обрывающих линии электропередачи, крикете на заднем дворе, суши или покупке средства от сорняков, она будет готова.
Настоящая трагедия всегда скрыта от нас. Каждый год мы празднуем юбилеи. И точно знаем, в какой день их отмечать: день рождения, день поступления на новую работу, день, когда познакомились с супругами, годовщина свадьбы родителей, именины племянников и племянниц. Счастливые даты и день переезда в новый город. День, в который умер щенок, любимец семьи. В этом году исполнится 27 лет с того дня, как умер наш.
Но все мы проживаем и день, тоже памятный для нас, однако его дата неизвестна. Этот день, возможно, будут помнить хотя бы некоторое время, и, если вы чем-то отличились в жизни, в этот день кто-то будет плакать или покупать розы, или с утра до вечера лежать в кровати, или напиваться в баре, начав с крайнего напитка на верхней полке слева и двигаясь вправо. Если вам до такой степени плевать на экологию, что у вас есть место для могилы, этот день указан с правой стороны надгробия. Я часто задумываюсь, какой день станет моим.
Мой отец умер 21 апреля 1989 года, когда мне было семнадцать, и, к своему счастью, не застал мамины ящички и их содержимое. Он умер, как жил, разочарованным. Разочарование витало вокруг него, как газ, от которого во рту появлялся горький металлический привкус.
Оно начало усиливаться в преддверии сорокалетия, когда он вдруг осознал, что никогда уже не отправится в путешествие вокруг света, не станет лучшим игроком на поле Эссендонского футбольного клуба, не вырастит сына, который будет носить его имя, не начнет собственного дела, используя в качестве кабинета комнату для гостей, и, наконец, не попадет на обложку «Тайм». Есть люди, которые прекрасно чувствуют себя в оболочке среднестатистического человека, проживая среднестатистические жизни, а есть те, что презирают усредненность, восстают против нее и готовы сделать что угодно, лишь бы ощутить себя другими, особенными. Мой отец был из последних, однако для борьбы ему не хватало мужества и воли или просто не было предлога, и постепенно теплая вода поглотила его, убаюканного плеском волн.
Он никогда не выходил из себя и даже не ворчал. Он просто плыл по течению и постепенно достиг такой степени прозрачности, что можно было находиться с ним в одной комнате, а его как будто рядом и не было. Это наводило жуть на ребят с нашей улицы. У всех остальных были грубые, громкоголосые отцы с пивными животами. Неважно, были ли они в приподнятом или дурном настроении, их присутствие всегда ощущалось. Мой отец при нужном освещении просвечивал насквозь, и мне нередко хотелось протянуть руку и потрогать его, убедиться, что он действительно существует. Он вздрагивал, робко улыбался и трепал меня по волосам. Умер он, как жил. С каждым днем он становился всё бледнее и тоньше, пока вовсе не исчез. Его дыхание становилось легче и реже, словно здоровье не ухудшалось, а шло на поправку.
20.20. Очередь Джил. Сестра – моя полная противоположность. Жгучая брюнетка, а я блондинка; кудри до плеч, а у меня волосы длинные и прямые. Мягкие, женственные изгибы и роскошный бюст в противовес моей угловатой костлявости. На 5 сантиметров ниже ростом. В отличие от меня, Джил живет не в кирпичной клетушке, похожей на тюрягу, а в элегантном бунгало в калифорнийском стиле в Хэмптоне, в двух шагах от пляжа. Ее дом наполнен свежими цветами, ароматическими свечками и запахом жареного мяса на ужин, а ее жизнь похожа на вырезку из интерьерного журнала. Я всегда знала, что хочу стать учительницей. Джил же как будто проспала все старшие классы, кое-как сдала экзамены и вышла в мир, моргая от ослепившего ее яркого света. Устроилась в банк на не требующую навыков работу и там познакомилась с Гарри. Он был старше ее, карабкался по карьерной лестнице и горел желанием завести семью. Лишь после рождения первенца туман в голове Джил прояснился. Гарри-младший оказался визгливым младенцем с непрекращающимися коликами, но для Джил материнство стало чем-то вроде олимпийского вида спорта. Рождение следующих двоих, Хилари и Бет, лишь подтвердило это. Наверное, это Джил следовало назвать Грейс. Она готовит блюда французской кухни в чугунных кастрюльках и замораживает несъеденное; делает компост из пищевых отходов для удобрения огородика, где выращивает пряные травы, и шьет комплекты скатертей и салфеток. Джил на добровольных началах работает в школьной столовой, а на дверце ее холодильника висит фотография африканского мальчика, который живет на благотворительные взносы их семьи. Еще одна ее благотворительность – звонок мне каждое воскресенье.
– Привет, Грейси. С мамой разговаривала?
– Угу.
– Она сегодня плохо себя чувствовала, Грейси. Ты бы ей хоть иногда звонила. Она с нами не вечно будет.
– Угу.
Часы показывают 20.21. Вот сейчас… сейчас.
– Чем-нибудь занималась?
– Нет.
– А мы все в делах. Гарри через пару недель едет в Китай. Пригласили выступить на международной банковской конференции.
Невероятно. Муж моей сестры с нее ростом, 167 сантиметров, и у него почти такая же фигура, включая бюст. Мистер Крутой Начальник слишком занят, чтобы погулять с детками хотя бы полчасика. На голове у него седые завитки, жесткие, как проволока, – как будто с лобка пересадили. Руки пухлые, розовые, наманикюренные. Всегда ходит в костюме. Мысль о том, что кто-то по собственной воле захочет слушать его выступление, не укладывается у меня в голове. Видимо, речь идет о китайских больных бессонницей. А может, о международной конференции для дебилов в дорогих галстуках.
– В Китай, говоришь? А ты поедешь?
– Вот думаю. Это всего на неделю, дети могут у друзей пожить. Наверняка с ними всё будет в порядке. Даже пойдет им на пользу.
– Привезешь мне счеты?
– Конечно. Хилли хочет с тобой поговорить, – говорит Джил, и я слышу, как она передает трубку.
Хилли – моя племяшка. Я отказываюсь называть ее Хилли (сокращение от Хилари и эгоманиакальная комбинация имен «Джил» и «Гарри»[4]). Для меня она Ларри. В отличие от Гарри-младшего и Бет, которые пошли в маму – пухлые, темноволосые и с неопределенными творческими наклонностями, – Ларри напоминает меня в ее возрасте: сплошные длинные конечности, как у новорожденного олененка. Кроме того, она неряха, презирает модные журналы и остра на язык.
– Привет.
У нее тихий, тоненький голос. Мама слушает.
– Привет, Ларри, – говорю я. – Как жизнь?
– Как называется бумеранг, который вернулся?
– Не знаю. А как?
– Бумеранг.
Слышу, как Джил говорит: «Хилли, ты что, рассказываешь тете Грейс ту дурацкую шутку про бумеранг?» Стук – телефон куда-то тащат, наверное, Ларри несет его в свою комнату.
– А как называется бумеранг, который не вернулся?
Я не против того, чтобы выслушать дурацкую шутку про бумеранг, главное, чтобы она не слишком затянулась.
– Не знаю, Ларри. Как?
– Палка. – Она заливается хохотом, что совсем не подобает приличной девушке, и тем самым напоминает мне меня, а никак не Джил.
– Ха. Неподражаемо, Ларри. Бросай свою затею учиться на ветеринара и становись комиком.
– А я больше не хочу быть ветеринаром. Папа говорит, животные болеют и умирают. Считает, что я должна стать учительницей, но это так скучно. Я решила стать египтологом.
– Неужели? Что же скажет мамочка?
– Не смешно, Грейс. Ты знаешь, что Великая пирамида Гизы – единственное из семи чудес света, сохранившееся до наших дней?
– Угу. И она сложена из 2,4 миллиона каменных блоков.
Сначала картошка, потому что ее готовить дольше всего – почистить, порезать на 5 кусочков и обжарить в 10 миллилитрах оливкового масла. 10 минут. Затем морковка: 1 штука, очищенная и порезанная на 10 кусочков. Лук: 1 штука, 10 кусков. С луком дело обстоит сложнее, поэтому я разрезаю луковицу посредине, чтобы образовались 2 полушария, затем делаю 4 надреза на каждой половинке. Нарезать луковицу на 10 одинаковых колечек почти невозможно. У меня очень острый нож, который я отдаю на профессиональную заточку в лавку мясника на Гленферри-роуд каждые 100 дней. В лавке меня считают шеф-поваром, неопытным, но добросовестным.
Цукини: 1 штука, помыть, но не чистить. 10 ломтиков. Фасоль: 10 стручков, помыть и отрезать хвостики. Таков порядок: от овоща, для приготовления которого требуется больше всего времени, до того, что готовится быстрее всего. Таким образом, если соблюдать точность, никуда не торопиться и быть внимательной, фасоль идет в сковородку через 10 минут после картошки. Затем я переворачиваю курицу, накрываю на стол – нож, вилка, подставка под тарелку, салфетка, стакан воды, – и, когда возвращаюсь к плите, всё уже готово. Щипцами выкладываю курицу на тарелку, чтобы она лежала слева, политая 1 столовой ложкой сока, образовавшегося при жарке; ломтики картофеля веером раскладываю справа. Остальные овощи – горкой в середине. Солю, 5 раз встряхнув солонку. Сажусь есть. Часы показывают ровно 18.30.
Я всегда ела медленно. Уделяю каждой порции еды то внимание, которого она заслуживает. Говорят, если пережевывать пищу 30 раз, никогда не заболеешь. Я не болела ни дня.
Суббота тянется медленно. Выполнив обычный утренний ритуал, иду в кафе, где почти пусто. Прежде чем зайти, заглядываю в окно. Зачем – не знаю. Всё равно я не смогу передумать на пороге и пойти домой. Внутри тихо. Как в библиотеке. Сегодня мне без труда удается найти свободный стул. В кафе нет ни одного ирландца. Нет даже ни одного гражданина ЕС, насколько мне известно.
Воскресенье также проходит без происшествий. После обеда читаю газеты и делаю педикюр. 3 страницы, подстригаю 1 ноготь, 3 страницы, отодвигаю кутикулу, 3 страницы, основа для лака, 3 страницы, один слой лака, 3 страницы, второй слой лака, 3 страницы, верхний слой. Затем перехожу к следующему ногтю. Прелесть этой системы в том, что на прочтение 3 страниц уходит ровно столько времени, сколько требуется для высыхания одного слоя лака.
Разобрать кухонные шкафы. Почитать. Вот и 20.00. 27 градусов. Сижу у телефона и жду маминого звонка – она всегда звонит в воскресенье вечером. Моя мать – худая нервная женщина; кожа туго обтягивает кости и плоть, но кое-где обвисла вялыми складками. Единственная часть ее тела, где накопился жир, – щеки. Круглые и пухлые, как пуховые подушечки. Как ни странно, она ниже меня ростом и намного старше. Они с отцом – поздние цветочки. Мама носит благопристойные туфли, благопристойные шляпки и благопристойную нитку жемчуга на нелепой шее. Она похожа на цаплю. У нее проворный клюв и проворные любопытные глазки. Сперва она собирает сплетни, а потом пересказывает. Ее мозг похож на стену со множеством маленьких ячеек, как на почте старого образца, – крошечные соты, где всё хранится на виду и может быть извлечено в любой момент. По какому принципу она вытаскивает информацию, ума не приложу. У нее так много историй, что должна быть не одна стена – должно быть, у каждой из стен с ящичками снизу есть колесики, чтобы можно было их сдвигать, а потом раздвигать в стороны. Места для хранения должно быть как можно больше. В этих ящичках хранятся сплетни, маленькие обрывочки информации. Страшные истории от мамочки, мерзкой птицы-цапли.
Звонит телефон. 20.01.
– Привет, мама.
– Здравствуй, дорогая. Прости, что опоздала.
– Ничего, – отвечаю я. – Как ты?
– Бедро разболелось, но я тебе плакаться не буду. Вся в делах. Вчера ходила к Лиз, которая живет напротив, и мы ели рогалики с черной смородиной. Или с изюмом? Еще я вязала для аукциона в благотворительном центре. Азалии расцвели. Я их перегноем подкормила. У мистера Паркера на брюшке сыпь. Наверное, от жары.
Наверняка все остальные коты на маминой улице ржут над ее животиной. «Эй, Паркер, – надсмехаются они, – мамофка сегодня мафала тебе бвюфко?»
– Может, ему полезнее спать на твердом холодном полу, а не с тобой в кровати?
– Очень смешно, дорогая. Мистеру Паркеру нравится спать в кровати. Сегодня в церкви все про тебя спрашивали.
Сегодня ей понадобилось целых 15 секунд, чтобы дойти до этой части. Обычно я слышу про церковь в первые 10 секунд.
– Я тут с Софи говорила… Помнишь Софи из соседнего дома? Итальянку? Ей в прошлом году удалили бородавку.
– Бородавку помню.
Эта бородавка была событием года.
– Не поверишь, что случилось с преподавательницей йоги дочки ее двоюродной сестры. Едет себе спокойно с маленьким сыном по улице, вниз по крутому склону, а внизу горит красный цвет, и… ну просто невозможно, ну правда, кошмар какой… Там, внизу, был припаркован трейлер, прямо на светофоре, и вот она едет, едет – и тормоза отказывают! Отказывают! Представь, ужас какой, врезались в зад тому трейлеру, и их раздавило в блин, обоих, а оба в жизни ничего плохого никому не сделали. Вот видишь, говорила же, у всех должны быть внедорожники, а не малюсенькие японские машинки. Кстати, всё хотела спросить: от суши бывают глисты?
– Ты когда-нибудь ела суши?
– Нет, дорогая, но в детстве мы только селедку и ели, а это почти одно и то же.
Рассказав свою плоскую как блин историю, мама желает мне спокойной ночи. Теперь сплетня вернется в свою ячейку, и стоит кому-нибудь в церкви заговорить о новых тормозных колодках, японских автомобилях, горных лыжах, наркомании, пешеходных переходах, бурях, обрывающих линии электропередачи, крикете на заднем дворе, суши или покупке средства от сорняков, она будет готова.
Настоящая трагедия всегда скрыта от нас. Каждый год мы празднуем юбилеи. И точно знаем, в какой день их отмечать: день рождения, день поступления на новую работу, день, когда познакомились с супругами, годовщина свадьбы родителей, именины племянников и племянниц. Счастливые даты и день переезда в новый город. День, в который умер щенок, любимец семьи. В этом году исполнится 27 лет с того дня, как умер наш.
Но все мы проживаем и день, тоже памятный для нас, однако его дата неизвестна. Этот день, возможно, будут помнить хотя бы некоторое время, и, если вы чем-то отличились в жизни, в этот день кто-то будет плакать или покупать розы, или с утра до вечера лежать в кровати, или напиваться в баре, начав с крайнего напитка на верхней полке слева и двигаясь вправо. Если вам до такой степени плевать на экологию, что у вас есть место для могилы, этот день указан с правой стороны надгробия. Я часто задумываюсь, какой день станет моим.
Мой отец умер 21 апреля 1989 года, когда мне было семнадцать, и, к своему счастью, не застал мамины ящички и их содержимое. Он умер, как жил, разочарованным. Разочарование витало вокруг него, как газ, от которого во рту появлялся горький металлический привкус.
Оно начало усиливаться в преддверии сорокалетия, когда он вдруг осознал, что никогда уже не отправится в путешествие вокруг света, не станет лучшим игроком на поле Эссендонского футбольного клуба, не вырастит сына, который будет носить его имя, не начнет собственного дела, используя в качестве кабинета комнату для гостей, и, наконец, не попадет на обложку «Тайм». Есть люди, которые прекрасно чувствуют себя в оболочке среднестатистического человека, проживая среднестатистические жизни, а есть те, что презирают усредненность, восстают против нее и готовы сделать что угодно, лишь бы ощутить себя другими, особенными. Мой отец был из последних, однако для борьбы ему не хватало мужества и воли или просто не было предлога, и постепенно теплая вода поглотила его, убаюканного плеском волн.
Он никогда не выходил из себя и даже не ворчал. Он просто плыл по течению и постепенно достиг такой степени прозрачности, что можно было находиться с ним в одной комнате, а его как будто рядом и не было. Это наводило жуть на ребят с нашей улицы. У всех остальных были грубые, громкоголосые отцы с пивными животами. Неважно, были ли они в приподнятом или дурном настроении, их присутствие всегда ощущалось. Мой отец при нужном освещении просвечивал насквозь, и мне нередко хотелось протянуть руку и потрогать его, убедиться, что он действительно существует. Он вздрагивал, робко улыбался и трепал меня по волосам. Умер он, как жил. С каждым днем он становился всё бледнее и тоньше, пока вовсе не исчез. Его дыхание становилось легче и реже, словно здоровье не ухудшалось, а шло на поправку.
20.20. Очередь Джил. Сестра – моя полная противоположность. Жгучая брюнетка, а я блондинка; кудри до плеч, а у меня волосы длинные и прямые. Мягкие, женственные изгибы и роскошный бюст в противовес моей угловатой костлявости. На 5 сантиметров ниже ростом. В отличие от меня, Джил живет не в кирпичной клетушке, похожей на тюрягу, а в элегантном бунгало в калифорнийском стиле в Хэмптоне, в двух шагах от пляжа. Ее дом наполнен свежими цветами, ароматическими свечками и запахом жареного мяса на ужин, а ее жизнь похожа на вырезку из интерьерного журнала. Я всегда знала, что хочу стать учительницей. Джил же как будто проспала все старшие классы, кое-как сдала экзамены и вышла в мир, моргая от ослепившего ее яркого света. Устроилась в банк на не требующую навыков работу и там познакомилась с Гарри. Он был старше ее, карабкался по карьерной лестнице и горел желанием завести семью. Лишь после рождения первенца туман в голове Джил прояснился. Гарри-младший оказался визгливым младенцем с непрекращающимися коликами, но для Джил материнство стало чем-то вроде олимпийского вида спорта. Рождение следующих двоих, Хилари и Бет, лишь подтвердило это. Наверное, это Джил следовало назвать Грейс. Она готовит блюда французской кухни в чугунных кастрюльках и замораживает несъеденное; делает компост из пищевых отходов для удобрения огородика, где выращивает пряные травы, и шьет комплекты скатертей и салфеток. Джил на добровольных началах работает в школьной столовой, а на дверце ее холодильника висит фотография африканского мальчика, который живет на благотворительные взносы их семьи. Еще одна ее благотворительность – звонок мне каждое воскресенье.
– Привет, Грейси. С мамой разговаривала?
– Угу.
– Она сегодня плохо себя чувствовала, Грейси. Ты бы ей хоть иногда звонила. Она с нами не вечно будет.
– Угу.
Часы показывают 20.21. Вот сейчас… сейчас.
– Чем-нибудь занималась?
– Нет.
– А мы все в делах. Гарри через пару недель едет в Китай. Пригласили выступить на международной банковской конференции.
Невероятно. Муж моей сестры с нее ростом, 167 сантиметров, и у него почти такая же фигура, включая бюст. Мистер Крутой Начальник слишком занят, чтобы погулять с детками хотя бы полчасика. На голове у него седые завитки, жесткие, как проволока, – как будто с лобка пересадили. Руки пухлые, розовые, наманикюренные. Всегда ходит в костюме. Мысль о том, что кто-то по собственной воле захочет слушать его выступление, не укладывается у меня в голове. Видимо, речь идет о китайских больных бессонницей. А может, о международной конференции для дебилов в дорогих галстуках.
– В Китай, говоришь? А ты поедешь?
– Вот думаю. Это всего на неделю, дети могут у друзей пожить. Наверняка с ними всё будет в порядке. Даже пойдет им на пользу.
– Привезешь мне счеты?
– Конечно. Хилли хочет с тобой поговорить, – говорит Джил, и я слышу, как она передает трубку.
Хилли – моя племяшка. Я отказываюсь называть ее Хилли (сокращение от Хилари и эгоманиакальная комбинация имен «Джил» и «Гарри»[4]). Для меня она Ларри. В отличие от Гарри-младшего и Бет, которые пошли в маму – пухлые, темноволосые и с неопределенными творческими наклонностями, – Ларри напоминает меня в ее возрасте: сплошные длинные конечности, как у новорожденного олененка. Кроме того, она неряха, презирает модные журналы и остра на язык.
– Привет.
У нее тихий, тоненький голос. Мама слушает.
– Привет, Ларри, – говорю я. – Как жизнь?
– Как называется бумеранг, который вернулся?
– Не знаю. А как?
– Бумеранг.
Слышу, как Джил говорит: «Хилли, ты что, рассказываешь тете Грейс ту дурацкую шутку про бумеранг?» Стук – телефон куда-то тащат, наверное, Ларри несет его в свою комнату.
– А как называется бумеранг, который не вернулся?
Я не против того, чтобы выслушать дурацкую шутку про бумеранг, главное, чтобы она не слишком затянулась.
– Не знаю, Ларри. Как?
– Палка. – Она заливается хохотом, что совсем не подобает приличной девушке, и тем самым напоминает мне меня, а никак не Джил.
– Ха. Неподражаемо, Ларри. Бросай свою затею учиться на ветеринара и становись комиком.
– А я больше не хочу быть ветеринаром. Папа говорит, животные болеют и умирают. Считает, что я должна стать учительницей, но это так скучно. Я решила стать египтологом.
– Неужели? Что же скажет мамочка?
– Не смешно, Грейс. Ты знаешь, что Великая пирамида Гизы – единственное из семи чудес света, сохранившееся до наших дней?
– Угу. И она сложена из 2,4 миллиона каменных блоков.