Будильник, откуда здесь взялся будильник, или это охрана сработала? – Я судорожно начал нащупывать револьвер, но, вскакивая с кровати, вспомнил, что нахожусь безумно далеко от Америки. И даже от России. Я потряс головой и окончательно понял, что в моем номере надрывается телефон.
– Алло? – горло пересохло, поэтому голос мой оказался неприлично хриплым.
– Как я рад вас слышать! Поздравляю с приездом.
– Кто говорит?
– Я ответственный за ваш визит в местный филиал «Би-Си-Бай». Вы разве не получили мою телеграмму?
– Какую телеграмму?
– Значит не получили, – голос собеседника упал. – А как вы вчера добрались до гостиницы, без приключений?
– Все было нормально. А почему, собственно, меня никто не встречал?
– Непредвиденные обстоятельства, извините. И еще, вы знаете, похоже, ваше сегодняшнее выступление в филиале компании придется отложить.
– Почему? У меня ведь такое напряженное расписание, я буду жаловаться самому Мургану-старшему! Это безобразие, у меня ни одного свободного дня нет.
– Вы только не сердитесь, – мой собеседник испугался, и, казалось, окончательно расстроился. – И ни в коем случае не выходите из гостиницы. Если вам что-нибудь нужно, я постараюсь помочь.
– Вы мне можете объяснить, что происходит?
– Так вы ничего не знаете? – Ответственный за прием тяжело вздохнул.
– Что это я еще должен знать? У вас что, землетрясение с цунами, как в Стране Восходящего Солнца? Или извержение вулкана, как на этом, как его…
– Нет, нет, все в порядке. Просто имеют место быть некоторые беспорядки, организованные врагами республики. Вы знаете, до чего они отвратительны! Мы здесь ненавидим этих китайцев. Как говорится, незваный гость хуже китайца, – в трубке раздался лающий смех.
– Г-гм… – Точно то же самое я слышал в Сингапуре, только там ненавидели японцев. А перед этим почти точную копию услышанного, перевернутую с головы на ноги, я выслушивал в Токио. Запутался я в этих сложных взаимоотношениях азиатских держав.
– Вы главное, не волнуйтесь. Скорее всего, беспорядки ликвидируют отряды национальной гвардии за день-другой, и все придет в норму. Только умоляю вас, не выходите из гостиницы! И вообще, – голос звонившего вдруг стал истерическим. – Мы не можем к вам добраться. Производство остановлено. Две недели все играли в «Тетрис», потом перекинулось на соседние заводы, и вот, началось! Люди сошли с ума! Я вынужден закончить разговор, прошу вас… – Что-то грохнуло в трубке, похожее на взрыв, и связь прервалась.
– Тоже мне, шуточки, блин, – я, раздраженно потирая виски, подошел к окну, отодвинул занавески, и со своего десятого этажа… Нет, я не обозрел с высоты птичьего полета чужой, незнакомый мне азиатский город. Гораздо хуже. То, что я увидел внизу, напоминало Рим времен нашествия Гуннов. Тут и там стелился дым, внизу горели перевернутые машины. И, О Господи! Лежали люди, вернее, тела. Я насчитал их более десятка, и мне стало не по себе.
Когда-то в детстве я видел документальный фильм: расстрел демонстрации рабочих в Петрограде-Петербурге. С крыши строчил пулемет, а внизу суетились и падали фигурки, похожие на муравьев. Скорее всего, это была подделка, выполненная по заказу Ревкома, хотя, черт его разберет. В одном я был уверен: эти люди, застывшие на мостовой, были настоящими. Еще вчера, или позавчера, а может быть сегодня. Ну да, пока я спал, вернее просыпался, с досадой прислушиваясь к крикам, звукам сирен. Я мирно лежал в своей постели, в прохладном кондиционированном воздухе, пока эти люди умирали. Кого они убивают, зачем? Неужели в гостинице «Хилтон» нет телевизора? Где же моя служба Си-Эн-Эн, они должны быть тут как тут. Как стервятники, слетающиеся на падаль.
Когда в Москве штурмовали Белый Дом, у меня в гостях был очередной мой знакомый, приехавший из Москвы. Мы сидели с ним всю ночь около экрана, а я тогда не мог ни о чем думать: отец работал в соседнем доме, вот в этой подворотне, по которой били автоматные очереди. Не подкачай, великая служба всемирного кабельного телевидения, но где же телевизор? Ах, вот он, эта коварная тумбочка, открываются деревянные дверцы…
– Мы ведем прямую трансляцию из столицы Исламской республики… Антикитайские настроения, выразившиеся в многочисленных погромах магазинов и предприятий, принадлежащих этническим китайцам… Наши камеры установлены на десятом этаже гостиницы «Хилтон», в самом центре разыгравшихся беспорядков. Сообщают о большом количестве жертв среди мирного населения. Силы общественного порядка пытаются… Политические обозреватели отмечают возросшие анти-правительственные настроения среди восставших. Они обвиняют правительство в про-китайских настроениях, что едва ли согласуется с радикальным анти-китайским курсом, которого придерживалось правительство Республики на протяжении последних… В Индианаполисе сегодня завершается матч на кубок… «Красные носки» удивили своих болельщиков, выиграв у…
Человечество развивается по спирали. Господи, осточертели мне все с их конфликтами. Я не знаю Китайских богов, равно как и Японских. Их там много, или нет? Свисают с деревьев красные кисточки, воют трубы, нет. Нет, нет, и нет, я не Буддист, не Кришнаит, не последователь Мао, Ленина, Сталина и Пол-Пота. Я даже не Христианин, да и не иудей, хотя я вполне согласен с десятью заповедями. Я просто хочу жить, встречать рассвет, любить любимых мной женщин и детей, плавать в море, работать, при чем здесь религия? Я не люблю мужчин с правильными черепами, у них обычно узко посаженные свинячьи глазки, кислый запах изо рта, и осознание причастности. К чему угодно: к народу, нации, религии, идее, всему что дорого нам и ценно, просто к историческому наследию.
Я запутался в происходящем, а ведь хочется есть. И курить. А курить в номере нельзя. Даже табличка специальная на стене приделана. И сигареты у меня кончились. Разрешают ли законы Республики курить? Того и гляди, однорукий, вращающий белками глаз палач, увидев горящую в моем рту сигарету, взмахнет искривленным янычарским лезвием, и стану я таким же одноруким. Да пошли они все к черту! Все, спускаюсь в ресторан.
В коридоре гостиницы было подозрительно пусто, но лифт все-таки работал. Вот таковы мы, черствые человеческие существа, голодный спазм, возникающий в желудке, пересиливает холодный ужас. За стеклянными дверьми на улице лежат трупы. А я брожу среди пустынных столиков, я здесь сегодня единственный посетитель, исключая разве что розовощекого господина в черном костюме с игривой бабочкой. Он бросает на меня отчаянный взгляд, ему хочется поговорить, но нас друг другу не представили. Правильно, это типичный англичанин. Он вытирает губы салфеткой и открывает позавчерашний «Дейли Телеграф».
– Сколько с меня?
– Двенадцать долларов. – Официант молоденький, с коричневой кожей, загоревшей под местным солнцем. Лицо его белое от страха.
– Да, у вас тут Содом и Гоморра
– Простите, – он непонимающе смотрит на меня, конечно, библейские легенды неизвестны в этой стране.
– Неважно. Скажите, у вас продаются сигареты?
– Извините, – официант становится пепельно-серым. – Магазин в отеле закрыт. Вы же понимаете, чрезвычайная ситуация.
– Что, во всей гостинице не осталось сигарет? А в баре, у вас наверняка есть бар…
– Бегите, господин, бегите, скорее. – официант исчез.
– Да погодите вы, вот деньги. – Я запнулся, потому что стеклянные двери гостиницы превратились вначале в огненное облако, а затем в хрустальный дождь осколков, и вслед за ними в холл ворвалась толпа приземистых аборигенов со стальными прутьями в руках. Они что-то громко кричали на неизвестном языке, и, повинуясь инстинкту, я сполз на пол, спрятав голову под ресторанным столиком.
Как у младенца, учащегося ходить, мир открылся передо мной совсем с иной точки зрения. Ножки столиков были обшарпаны, похоже, бесконечные посетители ресторана били по ним своими лакированными ботинками, дамскими туфельками на каблучках. Прямо передо мной на грязном ковре лежала наполовину засохшая креветка в кровавых подтеках томатного соуса. Ее черные глазки-бусинки светились вечным укором дальним родственникам, вовремя выползшим из океана на берег, эволюционировавшим, построившим города, корабли, рыболовные сети…
– Мистер, – это англичанин, читавший «Дейли Телеграф», тоже поддался страусиному инстинкту самосохранения. – Как вы думаете, они нас убьют?
– Непременно, – я любил английский юмор, от которого успел отвыкнуть в Америке. – Только перед смертью выполнят последнее желание. Какое у вас последнее желание? Я знаю, выпить виски с содовой, выкурить сигару. – В моей голове вихрем пронеслись десятки анекдотов. Русский, англичанин и француз…
– Прекратите! Что за идиотские шутки. – Мой собеседник, возмущенно сопя, уполз под последний столик, и я в очередной раз понял, что народные анекдоты – полное вранье.
По правде говоря, мне было страшно. Хотя, по сути, что такое страх? Боязнь боли? Смерти, того, что сейчас все оборвется, песня не спета, ни хрена не сделано. Что от меня останется на этой земле? Три-четыре десятка научных статей, большинство из них никто никогда не вспомнит. Три книжки, ветреные мотыльки-однодневки. Мой ребенок, мечтающий о компьютерных играх. Черт его знает, может быть. что когда-нибудь он вспомнит обо мне, о том, как я носил его на руках, похлопывая по спине, покупал ему мороженое… Нет, не это. Страх – это прежде всего боязнь сиюминутная, физическая, примитивная. Боязнь того, что твоя голова, ведь это представить себе невозможно, кладезь мыслей. Да-да, твоя голова может элементарно расколоться от удара этого металлического шеста. Да что там голова, ведь они могут и живот им проткнуть. Не хочу!!! Уехать, уехать отсюда, куда угодно, Господи, ведь просил я тебя о покое. Ну что тебе стоит? Неужели я настолько провинился перед тобой?
– Всего доброго, – мы дрожали под ресторанными столиками, этот розовощекий англичанин с галстуком-бабочкой, и я, неизвестно кто, уставший гражданин мира.
– Что вы имеете в виду? – Все-таки цивилизация много значит. Мой собеседник брезгливо вытирал салфеткой пятнышко на брюках.
– Я вынужден вас покинуть. – Прислушиваясь к крикам и звону разбитого стекла, я судорожно соображал, что делать. Надо каким-то образом удирать в аэропорт. Но каким? И багаж, багаж, будь он проклят… Нет, надо добраться до своего номера и там попытаться пересидеть беспорядки. Воду, скорее всего, отключат. Электричество тоже. Итак, бутылки с минералкой, их, кажется, повстанцы еще не разбили. И на этом столе, около входа, горой лежали булочки. А, будь что будет, – я решительно сдернул со стола скатерть и пополз к буфету.
В гостинице стало совсем тихо, аборигены с железными шестами исчезли, равно как и весь обслуживающий персонал. Убедившись в этом, я перекинул через плечо кулек с водой и хлебом, и решил позвать своего британского коллегу.
– Ну что там? – он недовольно выглянул из-под ближайшего столика.
– Все спокойно. Мой вам совет, запаситесь водой, хлебом, и запритесь в номере. День-другой, и все образуется. Си-Эн-Эн передавало, что президент Республики вызвал в столицу элитные подразделения гвардии…
Ах, бедные, отвыкшие от общественных потрясений, мягкотелые подданные западных демократий! Вы выросли в устойчивом обществе. Разве мог уважающий себя Британец представить себе, что послезавтра придет измазанный в саже рабочий и скажет: «Которые здесь временные, слазь! Кончилось ваше время!». А королеву Викторию со всеми ее детьми и принцем Эдвардом пустят в расход где-нибудь в Уэлльсе. Разве мог бы он представить себе, что в один прекрасный день будет распущен парламент, палата лордов, всех их отправят в Гренландию добывать лед… Нет, для переживания социальных потрясений нужен особый талант, иммунитет, приобретенный в течение нескольких поколений.
Так рассуждал я, запершись в своем номере, и поставив бутылки с водой на полу.
– Делайте что хотите, режьте друг друга, мой дом – моя крепость. А все-таки хорошие они ребята, эти англичане…
Телевизор не работал, хотя электричество и не думало прерываться. Только на одном канале время от времени появлялась запорошенная шумами картинка. Информационная емкость ее была, тем не менее, близка к нулю – одно из соседних государств крутило боевик со Шварцнеггером в главной роли.
Все-таки странно устроена цивилизация, она гораздо более устойчива, чем нам иногда кажется. Подумать только… Даже в Калифорнии, стоит пройти дождику, как взрываются трансформаторные подстанции, гаснет свет, из крана не течет вода. А тут… Телевизор работает…
Я боялся смотреть из окна. Весь ужас происходящего вдруг начал доходить до меня, нет, вернее, я пытался не думать о том, что творится сейчас внизу, на этих улицах, и вдруг почувствовал, что засыпаю.
Проснулся я от удушливого запаха горящей пластмассы и жженных тряпок. В комнате было темно, влажно и душно, видимо, электричество все-таки отключилось, умертвив источник моей жизни, кондиционированный воздух. На стене полыхал отблеск пожара, игривые огоньки исполняли половецкий танец, искривлялись пламенными струями, отбивали безумную чечетку, переплетались в страстном объятии.
Я подошел к окну. Правое крыло гостиницы горело, и как горело! Все этажи, с первого по сороковой, превратились в пылающий факел. Какая тяга скрывалась в этих перекрытиях, как лопались на моих глазах зеркальные окна, как плавились, вспыхивая мотыльками, занавески, кровати, синтетические коврики.
При пожаре звоните. Независимо от того, какой международной телефонной компанией вы пользуетесь. Все равно. Звоните! Ноль одиннадцать – гудок означает, что ваш голос преодолел государственные границы Соединенных Штатов Америки, или любого другого государства. Семь. Это код великого и нерушимого, ваши проблемы возникли давным-давно, в одной седьмой или пятой части света. Ноль – девяносто пять. Наконец-то мы дома. Москва – порт пяти морей. Ноль один! Да здравствуют пожарные дружины! Любимый город может спать спокойно. И видеть сны… Что-то там еще было про «среди весны».
– Мы на горе всем буржуям, – Я был захвачен этим зрелищем местной катастрофы. – Мировой пожар… Сматываться надо, ребята. В нашей профессии самое главное – это вовремя смыться…
О, Господи. Серая сумка с рубашками, носками и трусами. Через плечо ее, заразу! Кожаная сумка с интеллектуальным капиталом. Графики, слайды. На шею! Чемодан с меморандумами компании, факсами, финансовыми отчетами. В огонь! Санта-Клаус… Черт бы тебя побрал, попробуй, дотащи эту идиотскую куклу до лифта. О, чудо, работает! Наверняка у них в гостинице есть запасной генератор. Тускло освещенная кабина открылась передо мной, и, стараясь не смотреть на убитого, но скривившегося глупой улыбкой англичанина, навсегда закончившего свой земной путь в углу этого, покачивающегося на стальных канатах, ящика, я отправился навстречу неизведанному.
Ах, как жаль, что нет у меня револьвера. А еще лучше, автомата Калашникова с несколькими сменными магазинами. И на что я надеюсь, глупый, последний акт трагикомедии, верное самоубийство. Такси… Откуда здесь возьмется такси? Только взбесившиеся толпы, а вот и они, легки на помине.
Санта-Клаус, тебе не повезло, твой прах потревожен отныне и во веки веков. Картонный гроб, в котором ты сопровождал меня, разодран в клочки. При виде твоего доброго англо-саксонского лица, белой бороды и непременных очков, толпа озверела, и ты, шарниры, хитроумно спрятанные в твоей руке, электронные схемы, все превращено в груду обломков. Ну и хрен с тобой, я даже рад, что тебя больше нет. А я бегу, бросив пожитки, только маленькая кожаная сумка с цветными слайдами и книжками больно бьет по ногам. Вся наша жизнь – вот такой же безумный марафон. Мне страшно, Господи. За что караешь ты меня?
Скажите, за вами никогда не гналась толпа, почему-то пытающаяся вас убить? Озверевшая от погони, с искаженными от ярости лицами? А ведь я не умею бегать на длинные дистанции, впрочем, аборигены, кажется, тоже. О чем я думал в эти минуты? Стыдно сказать, в ушах у меня звучала песенка «Почему аборигены съели Кука? Хотели кушать. И съели …». Мне было страшно, да, я слился с этими отвратительными тротуарами, с этим зловонием, распространявшимся из канализационных решеток. Они будут сниться мне, моллюски, осьминоги, содрогающиеся рыбы с вспоротым брюхом, упавшие с разоренных прилавков, гниющие на улицах.
Каждая клеточка моего тела дрожала, глупая дрожь, быть может, смерть не так уж и плоха, особенно в моей ситуации. И представилось мне, что погоня эта символизирует человеческую жизнь: безрассудно, неизвестно каким образом, оказался черт его знает где, а за тобой гонятся никогда не виданные враги. Успеешь убежать – выживешь, не успеешь – попал под колесо истории. Как говорил Карлсон, который живет на крыше: мальчиком больше, мальчиком меньше. Дело житейское… А был ли мальчик?
Вся моя жизнь, вся ее бессмысленность и нелепость вдруг промелькнули передо мной. Вечная гонка, безумие… Много неясного в этой стране. – Я начал напевать песенку Алисы в стране чудес, она помогала переставлять ноги по мостовой. – Можно запутаться и заблудиться. – Даже – мурашки – бегут – по спине – если – представить – что может – случиться… – Где – ждут – желтоли-ицые – черти, подвела – меня-я – дыхалка. – я начал задыхаться. – Господи, помоги мне…
– Булыжник – орудие пролетариата. Источник: учебник Истории СССР, восьмого класса средней школы, утвержден к использованию Министерством Просвещения.. – вдруг произнес спокойный, металлический голос. Готов поклясться, что именно таким голосом читал новости покойный диктор Советского Радио и Телевидения Юрий Левитан.
Ну все, глюки пошли. Вот так, нелепо, погибнуть, ни за что, ни про что, неизвестно где. А… – Я запнулся, вспомнив цветную иллюстрацию. Рабочий, скрюченными пальцами выдирающий булыжник из мостовой. Красное знамя. А вот и булыжник. – Злость вдруг овладела мной. – Первого, кто меня догонит, убью! Вставай, проклятьем заклейменный.
– Зачем убивать, – укоризненно возразил голос. – Необходимо всячески укреплять связи с массами, направлять стихийное, неорганизованное рабочее движение…
– Отстань, идиот.
– Как знаешь, ты же просил меня о помощи. Помни: пролетариату нечего терять, кроме своих золотых цепей.
Бред какой-то. У меня просто предсмертные галлюцинации, говорят, так бывает. Встает перед мысленным взором вся жизнь, эти золотые цепи… Красивые у них побрякушки в витрине ювелирного магазина. А, была не была. Вот вам, буржуины проклятые! – я схватил самый настоящий булыжник, лежавший в маленьком садике. Витрина рухнула, посыпались на асфальт украшения, засвистела сирена, а я, задыхаясь, продолжал бежать вперед.
Преследователи мои отстали, ювелирный магазин был гораздо соблазнительнее уставшего, начинающего лысеть белого чужака, к тому же проявившего неожиданную прыткость ног.
– Мистер, сюда! Скорее! – Меня грубо схватили за руку. – Прыгай, скорее!
– Я вообще-то не мистер, я бывший товарищ.
– Ты, знаешь, что я сейчас с собой сделаю, извращенец? – Это прозвучало в гораздо более оскорбительной форме, да еще с южным акцентом.
– Неужели, – обреченно вздохнул я. – Только не это.
– Ты меня правильно понял. Мне по хрену, понял? – Дословно это опять-таки звучало иначе, многократно упоминалось говно, но смысл я передал верно. – Будь ты хоть русский, хоть даже поляк, хоть ирландец. Я вас всех… – А вот это переводить не было никакого смысла. Что по-русски, что по-английски, фраза эта звучит одинаково.
– Понял, – прошипел я. – Молчу, да здравствует свобода и демократия! И равенство всех наций.
– Ты откуда такой? – брезгливо поморщился военнослужащий.
– Из Калифорнии, – признался я.
– Лучше бы не признавался. Я этих ваших… Миллионеров, и хиппи всяких. Ну, просто ненавижу… Пить хочешь? – гвардеец зевнул, потом вполне приветливо мне улыбнулся и протянул рождественскую бутылку Кока-колы, неизвестно откуда взявшуюся в этом тропическом аду.
– Хочу… Спасибо… Никогда этот приторный символ американской цивилизации, отдающий жженым сахаром, не казался мне столь прекрасным. Черт его знает, каким образом это у них получается, но бутылка была запотевшей от холода, даже покрытой корочкой льда. Сделав несколько глотков и откинувшись на железное днище грузовика, я с сожалением понял, что пришедший из детства узор снежинок, который так часто появлялся на замерзших окнах автобусов, исчезает, превращаясь в теплые, липкие наросты.
Ну вот, если задуматься, все закончилось самым настоящим фарсом. Как в поганом Голливудском боевике, перемежаемом навязчивой рекламой Кока-Колы.
Или, может быть, мне просто повезло? Ведь еще несколько минут назад я из последних сил удирал от стаи возбужденных дикарей. Господи, если спасение мое и Кока-Кола – дело рук твоих, то спасибо. Я обязательно это запомню.
Что-то иронично хмыкнуло в небесах, и тут же в нос мне ударил запах гниющей рыбы, к нему примешивался столь знакомый нашим предкам чад пожаров, сладковатый аромат разлагающихся на солнце трупов.
– Таким он и будет, конец света, – сделал я нехитрое умозаключение. – Совсем не так, как описано в Библии. Не приедет Мессия на белом осле, не спустится с Масличной горы к Западным воротам, тем более, что их замуровали арабы еще в двенадцатом веке. И не восстанут мертвые. И не будет битвы добра со злом, все закончится вселенским фарсом. Новые гунны, дикари. Гниение под ярким тропическим солнцем. Нет уж, моей душе более мила ядерная катастрофа. Полыхнет факел, испарится плоть. Что лучше, сгнить в земле, или кремироваться? По мне, так сгореть, до конца. Чтобы ничего не осталось. Из праха мы пришли, в прах обратимся.
Да здравствуют воплотители мира во всем мире, солдаты национальной гвардии США. Пусть они жуют жевательную резинку, пьют Кока-Колу, ездят отдыхать в Лас-Вегас и не умеют правильно написать собственное имя. Уже давно я не был так рад увидеть покрытое рыжеватыми оспинами лицо американского пехотинца, вооруженного автоматической винтовкой М-16. И даже транспортный самолет ВВС, пересекший границу Республики и приземлившийся на мирном атолле, показался мне неприступной летающей крепостью.
Дела мои плохи. То ли нервы сдали, то ли я подцепил какую-то тропическую заразу. А может быть, боженька покарал меня за воинствующий атеизм. Как бы то ни было, руки дрожат, лоб покрывается испариной, и чуть уловимый запах гниющей рыбы преследует меня на каждом шагу. Склизкими моллюсками пропахло самолетное кресло, пластмассовый поднос с завтраком, пластиковый стаканчик с кофе, мои руки, даже ароматизированная мокрая салфетка, которой я тщательно протираю лицо.
Ну, да черт с ним. Я лечу на север. Туда, где дует холодный ветер, где идет снег, или, на худой конец, дождь. Стоит мне оказаться там, и болезнь отступит. Перестанут болеть суставы, снежная пурга ударит в воспаленные глаза, несколько снежинок упадут на лоб и начнут таять, принося долгожданную прохладу. Господи, обещай мне, что я никогда, слышишь, никогда! Что никогда больше я не окажусь в Азии. А особенно, в районе экватора. Я согласен даже на Землю Императора Франца-Иосифа, Шпицберген, Исландию. Даже Гренландию. Пусть только уносится за крылом самолета тропический океан, исчезают Гималаи, холмы Грузии, Босфор с Дарданеллами. Там, на берегу Северного моря, сев на поезд, закрыв дверь гостиничного номера, я приму душ и оживу. Хотя бы на несколько дней. Все равно, на склоне дней моих я буду чувствовать, что жил не зря.
Глава 17
– Алло? – горло пересохло, поэтому голос мой оказался неприлично хриплым.
– Как я рад вас слышать! Поздравляю с приездом.
– Кто говорит?
– Я ответственный за ваш визит в местный филиал «Би-Си-Бай». Вы разве не получили мою телеграмму?
– Какую телеграмму?
– Значит не получили, – голос собеседника упал. – А как вы вчера добрались до гостиницы, без приключений?
– Все было нормально. А почему, собственно, меня никто не встречал?
– Непредвиденные обстоятельства, извините. И еще, вы знаете, похоже, ваше сегодняшнее выступление в филиале компании придется отложить.
– Почему? У меня ведь такое напряженное расписание, я буду жаловаться самому Мургану-старшему! Это безобразие, у меня ни одного свободного дня нет.
– Вы только не сердитесь, – мой собеседник испугался, и, казалось, окончательно расстроился. – И ни в коем случае не выходите из гостиницы. Если вам что-нибудь нужно, я постараюсь помочь.
– Вы мне можете объяснить, что происходит?
– Так вы ничего не знаете? – Ответственный за прием тяжело вздохнул.
– Что это я еще должен знать? У вас что, землетрясение с цунами, как в Стране Восходящего Солнца? Или извержение вулкана, как на этом, как его…
– Нет, нет, все в порядке. Просто имеют место быть некоторые беспорядки, организованные врагами республики. Вы знаете, до чего они отвратительны! Мы здесь ненавидим этих китайцев. Как говорится, незваный гость хуже китайца, – в трубке раздался лающий смех.
– Г-гм… – Точно то же самое я слышал в Сингапуре, только там ненавидели японцев. А перед этим почти точную копию услышанного, перевернутую с головы на ноги, я выслушивал в Токио. Запутался я в этих сложных взаимоотношениях азиатских держав.
– Вы главное, не волнуйтесь. Скорее всего, беспорядки ликвидируют отряды национальной гвардии за день-другой, и все придет в норму. Только умоляю вас, не выходите из гостиницы! И вообще, – голос звонившего вдруг стал истерическим. – Мы не можем к вам добраться. Производство остановлено. Две недели все играли в «Тетрис», потом перекинулось на соседние заводы, и вот, началось! Люди сошли с ума! Я вынужден закончить разговор, прошу вас… – Что-то грохнуло в трубке, похожее на взрыв, и связь прервалась.
– Тоже мне, шуточки, блин, – я, раздраженно потирая виски, подошел к окну, отодвинул занавески, и со своего десятого этажа… Нет, я не обозрел с высоты птичьего полета чужой, незнакомый мне азиатский город. Гораздо хуже. То, что я увидел внизу, напоминало Рим времен нашествия Гуннов. Тут и там стелился дым, внизу горели перевернутые машины. И, О Господи! Лежали люди, вернее, тела. Я насчитал их более десятка, и мне стало не по себе.
Когда-то в детстве я видел документальный фильм: расстрел демонстрации рабочих в Петрограде-Петербурге. С крыши строчил пулемет, а внизу суетились и падали фигурки, похожие на муравьев. Скорее всего, это была подделка, выполненная по заказу Ревкома, хотя, черт его разберет. В одном я был уверен: эти люди, застывшие на мостовой, были настоящими. Еще вчера, или позавчера, а может быть сегодня. Ну да, пока я спал, вернее просыпался, с досадой прислушиваясь к крикам, звукам сирен. Я мирно лежал в своей постели, в прохладном кондиционированном воздухе, пока эти люди умирали. Кого они убивают, зачем? Неужели в гостинице «Хилтон» нет телевизора? Где же моя служба Си-Эн-Эн, они должны быть тут как тут. Как стервятники, слетающиеся на падаль.
Когда в Москве штурмовали Белый Дом, у меня в гостях был очередной мой знакомый, приехавший из Москвы. Мы сидели с ним всю ночь около экрана, а я тогда не мог ни о чем думать: отец работал в соседнем доме, вот в этой подворотне, по которой били автоматные очереди. Не подкачай, великая служба всемирного кабельного телевидения, но где же телевизор? Ах, вот он, эта коварная тумбочка, открываются деревянные дверцы…
– Мы ведем прямую трансляцию из столицы Исламской республики… Антикитайские настроения, выразившиеся в многочисленных погромах магазинов и предприятий, принадлежащих этническим китайцам… Наши камеры установлены на десятом этаже гостиницы «Хилтон», в самом центре разыгравшихся беспорядков. Сообщают о большом количестве жертв среди мирного населения. Силы общественного порядка пытаются… Политические обозреватели отмечают возросшие анти-правительственные настроения среди восставших. Они обвиняют правительство в про-китайских настроениях, что едва ли согласуется с радикальным анти-китайским курсом, которого придерживалось правительство Республики на протяжении последних… В Индианаполисе сегодня завершается матч на кубок… «Красные носки» удивили своих болельщиков, выиграв у…
Человечество развивается по спирали. Господи, осточертели мне все с их конфликтами. Я не знаю Китайских богов, равно как и Японских. Их там много, или нет? Свисают с деревьев красные кисточки, воют трубы, нет. Нет, нет, и нет, я не Буддист, не Кришнаит, не последователь Мао, Ленина, Сталина и Пол-Пота. Я даже не Христианин, да и не иудей, хотя я вполне согласен с десятью заповедями. Я просто хочу жить, встречать рассвет, любить любимых мной женщин и детей, плавать в море, работать, при чем здесь религия? Я не люблю мужчин с правильными черепами, у них обычно узко посаженные свинячьи глазки, кислый запах изо рта, и осознание причастности. К чему угодно: к народу, нации, религии, идее, всему что дорого нам и ценно, просто к историческому наследию.
Я запутался в происходящем, а ведь хочется есть. И курить. А курить в номере нельзя. Даже табличка специальная на стене приделана. И сигареты у меня кончились. Разрешают ли законы Республики курить? Того и гляди, однорукий, вращающий белками глаз палач, увидев горящую в моем рту сигарету, взмахнет искривленным янычарским лезвием, и стану я таким же одноруким. Да пошли они все к черту! Все, спускаюсь в ресторан.
В коридоре гостиницы было подозрительно пусто, но лифт все-таки работал. Вот таковы мы, черствые человеческие существа, голодный спазм, возникающий в желудке, пересиливает холодный ужас. За стеклянными дверьми на улице лежат трупы. А я брожу среди пустынных столиков, я здесь сегодня единственный посетитель, исключая разве что розовощекого господина в черном костюме с игривой бабочкой. Он бросает на меня отчаянный взгляд, ему хочется поговорить, но нас друг другу не представили. Правильно, это типичный англичанин. Он вытирает губы салфеткой и открывает позавчерашний «Дейли Телеграф».
– Сколько с меня?
– Двенадцать долларов. – Официант молоденький, с коричневой кожей, загоревшей под местным солнцем. Лицо его белое от страха.
– Да, у вас тут Содом и Гоморра
– Простите, – он непонимающе смотрит на меня, конечно, библейские легенды неизвестны в этой стране.
– Неважно. Скажите, у вас продаются сигареты?
– Извините, – официант становится пепельно-серым. – Магазин в отеле закрыт. Вы же понимаете, чрезвычайная ситуация.
– Что, во всей гостинице не осталось сигарет? А в баре, у вас наверняка есть бар…
– Бегите, господин, бегите, скорее. – официант исчез.
– Да погодите вы, вот деньги. – Я запнулся, потому что стеклянные двери гостиницы превратились вначале в огненное облако, а затем в хрустальный дождь осколков, и вслед за ними в холл ворвалась толпа приземистых аборигенов со стальными прутьями в руках. Они что-то громко кричали на неизвестном языке, и, повинуясь инстинкту, я сполз на пол, спрятав голову под ресторанным столиком.
Как у младенца, учащегося ходить, мир открылся передо мной совсем с иной точки зрения. Ножки столиков были обшарпаны, похоже, бесконечные посетители ресторана били по ним своими лакированными ботинками, дамскими туфельками на каблучках. Прямо передо мной на грязном ковре лежала наполовину засохшая креветка в кровавых подтеках томатного соуса. Ее черные глазки-бусинки светились вечным укором дальним родственникам, вовремя выползшим из океана на берег, эволюционировавшим, построившим города, корабли, рыболовные сети…
– Мистер, – это англичанин, читавший «Дейли Телеграф», тоже поддался страусиному инстинкту самосохранения. – Как вы думаете, они нас убьют?
– Непременно, – я любил английский юмор, от которого успел отвыкнуть в Америке. – Только перед смертью выполнят последнее желание. Какое у вас последнее желание? Я знаю, выпить виски с содовой, выкурить сигару. – В моей голове вихрем пронеслись десятки анекдотов. Русский, англичанин и француз…
– Прекратите! Что за идиотские шутки. – Мой собеседник, возмущенно сопя, уполз под последний столик, и я в очередной раз понял, что народные анекдоты – полное вранье.
По правде говоря, мне было страшно. Хотя, по сути, что такое страх? Боязнь боли? Смерти, того, что сейчас все оборвется, песня не спета, ни хрена не сделано. Что от меня останется на этой земле? Три-четыре десятка научных статей, большинство из них никто никогда не вспомнит. Три книжки, ветреные мотыльки-однодневки. Мой ребенок, мечтающий о компьютерных играх. Черт его знает, может быть. что когда-нибудь он вспомнит обо мне, о том, как я носил его на руках, похлопывая по спине, покупал ему мороженое… Нет, не это. Страх – это прежде всего боязнь сиюминутная, физическая, примитивная. Боязнь того, что твоя голова, ведь это представить себе невозможно, кладезь мыслей. Да-да, твоя голова может элементарно расколоться от удара этого металлического шеста. Да что там голова, ведь они могут и живот им проткнуть. Не хочу!!! Уехать, уехать отсюда, куда угодно, Господи, ведь просил я тебя о покое. Ну что тебе стоит? Неужели я настолько провинился перед тобой?
– Всего доброго, – мы дрожали под ресторанными столиками, этот розовощекий англичанин с галстуком-бабочкой, и я, неизвестно кто, уставший гражданин мира.
– Что вы имеете в виду? – Все-таки цивилизация много значит. Мой собеседник брезгливо вытирал салфеткой пятнышко на брюках.
– Я вынужден вас покинуть. – Прислушиваясь к крикам и звону разбитого стекла, я судорожно соображал, что делать. Надо каким-то образом удирать в аэропорт. Но каким? И багаж, багаж, будь он проклят… Нет, надо добраться до своего номера и там попытаться пересидеть беспорядки. Воду, скорее всего, отключат. Электричество тоже. Итак, бутылки с минералкой, их, кажется, повстанцы еще не разбили. И на этом столе, около входа, горой лежали булочки. А, будь что будет, – я решительно сдернул со стола скатерть и пополз к буфету.
В гостинице стало совсем тихо, аборигены с железными шестами исчезли, равно как и весь обслуживающий персонал. Убедившись в этом, я перекинул через плечо кулек с водой и хлебом, и решил позвать своего британского коллегу.
– Ну что там? – он недовольно выглянул из-под ближайшего столика.
– Все спокойно. Мой вам совет, запаситесь водой, хлебом, и запритесь в номере. День-другой, и все образуется. Си-Эн-Эн передавало, что президент Республики вызвал в столицу элитные подразделения гвардии…
Ах, бедные, отвыкшие от общественных потрясений, мягкотелые подданные западных демократий! Вы выросли в устойчивом обществе. Разве мог уважающий себя Британец представить себе, что послезавтра придет измазанный в саже рабочий и скажет: «Которые здесь временные, слазь! Кончилось ваше время!». А королеву Викторию со всеми ее детьми и принцем Эдвардом пустят в расход где-нибудь в Уэлльсе. Разве мог бы он представить себе, что в один прекрасный день будет распущен парламент, палата лордов, всех их отправят в Гренландию добывать лед… Нет, для переживания социальных потрясений нужен особый талант, иммунитет, приобретенный в течение нескольких поколений.
Так рассуждал я, запершись в своем номере, и поставив бутылки с водой на полу.
– Делайте что хотите, режьте друг друга, мой дом – моя крепость. А все-таки хорошие они ребята, эти англичане…
Телевизор не работал, хотя электричество и не думало прерываться. Только на одном канале время от времени появлялась запорошенная шумами картинка. Информационная емкость ее была, тем не менее, близка к нулю – одно из соседних государств крутило боевик со Шварцнеггером в главной роли.
Все-таки странно устроена цивилизация, она гораздо более устойчива, чем нам иногда кажется. Подумать только… Даже в Калифорнии, стоит пройти дождику, как взрываются трансформаторные подстанции, гаснет свет, из крана не течет вода. А тут… Телевизор работает…
Я боялся смотреть из окна. Весь ужас происходящего вдруг начал доходить до меня, нет, вернее, я пытался не думать о том, что творится сейчас внизу, на этих улицах, и вдруг почувствовал, что засыпаю.
Проснулся я от удушливого запаха горящей пластмассы и жженных тряпок. В комнате было темно, влажно и душно, видимо, электричество все-таки отключилось, умертвив источник моей жизни, кондиционированный воздух. На стене полыхал отблеск пожара, игривые огоньки исполняли половецкий танец, искривлялись пламенными струями, отбивали безумную чечетку, переплетались в страстном объятии.
Я подошел к окну. Правое крыло гостиницы горело, и как горело! Все этажи, с первого по сороковой, превратились в пылающий факел. Какая тяга скрывалась в этих перекрытиях, как лопались на моих глазах зеркальные окна, как плавились, вспыхивая мотыльками, занавески, кровати, синтетические коврики.
При пожаре звоните. Независимо от того, какой международной телефонной компанией вы пользуетесь. Все равно. Звоните! Ноль одиннадцать – гудок означает, что ваш голос преодолел государственные границы Соединенных Штатов Америки, или любого другого государства. Семь. Это код великого и нерушимого, ваши проблемы возникли давным-давно, в одной седьмой или пятой части света. Ноль – девяносто пять. Наконец-то мы дома. Москва – порт пяти морей. Ноль один! Да здравствуют пожарные дружины! Любимый город может спать спокойно. И видеть сны… Что-то там еще было про «среди весны».
– Мы на горе всем буржуям, – Я был захвачен этим зрелищем местной катастрофы. – Мировой пожар… Сматываться надо, ребята. В нашей профессии самое главное – это вовремя смыться…
О, Господи. Серая сумка с рубашками, носками и трусами. Через плечо ее, заразу! Кожаная сумка с интеллектуальным капиталом. Графики, слайды. На шею! Чемодан с меморандумами компании, факсами, финансовыми отчетами. В огонь! Санта-Клаус… Черт бы тебя побрал, попробуй, дотащи эту идиотскую куклу до лифта. О, чудо, работает! Наверняка у них в гостинице есть запасной генератор. Тускло освещенная кабина открылась передо мной, и, стараясь не смотреть на убитого, но скривившегося глупой улыбкой англичанина, навсегда закончившего свой земной путь в углу этого, покачивающегося на стальных канатах, ящика, я отправился навстречу неизведанному.
Ах, как жаль, что нет у меня револьвера. А еще лучше, автомата Калашникова с несколькими сменными магазинами. И на что я надеюсь, глупый, последний акт трагикомедии, верное самоубийство. Такси… Откуда здесь возьмется такси? Только взбесившиеся толпы, а вот и они, легки на помине.
Санта-Клаус, тебе не повезло, твой прах потревожен отныне и во веки веков. Картонный гроб, в котором ты сопровождал меня, разодран в клочки. При виде твоего доброго англо-саксонского лица, белой бороды и непременных очков, толпа озверела, и ты, шарниры, хитроумно спрятанные в твоей руке, электронные схемы, все превращено в груду обломков. Ну и хрен с тобой, я даже рад, что тебя больше нет. А я бегу, бросив пожитки, только маленькая кожаная сумка с цветными слайдами и книжками больно бьет по ногам. Вся наша жизнь – вот такой же безумный марафон. Мне страшно, Господи. За что караешь ты меня?
Скажите, за вами никогда не гналась толпа, почему-то пытающаяся вас убить? Озверевшая от погони, с искаженными от ярости лицами? А ведь я не умею бегать на длинные дистанции, впрочем, аборигены, кажется, тоже. О чем я думал в эти минуты? Стыдно сказать, в ушах у меня звучала песенка «Почему аборигены съели Кука? Хотели кушать. И съели …». Мне было страшно, да, я слился с этими отвратительными тротуарами, с этим зловонием, распространявшимся из канализационных решеток. Они будут сниться мне, моллюски, осьминоги, содрогающиеся рыбы с вспоротым брюхом, упавшие с разоренных прилавков, гниющие на улицах.
Каждая клеточка моего тела дрожала, глупая дрожь, быть может, смерть не так уж и плоха, особенно в моей ситуации. И представилось мне, что погоня эта символизирует человеческую жизнь: безрассудно, неизвестно каким образом, оказался черт его знает где, а за тобой гонятся никогда не виданные враги. Успеешь убежать – выживешь, не успеешь – попал под колесо истории. Как говорил Карлсон, который живет на крыше: мальчиком больше, мальчиком меньше. Дело житейское… А был ли мальчик?
Вся моя жизнь, вся ее бессмысленность и нелепость вдруг промелькнули передо мной. Вечная гонка, безумие… Много неясного в этой стране. – Я начал напевать песенку Алисы в стране чудес, она помогала переставлять ноги по мостовой. – Можно запутаться и заблудиться. – Даже – мурашки – бегут – по спине – если – представить – что может – случиться… – Где – ждут – желтоли-ицые – черти, подвела – меня-я – дыхалка. – я начал задыхаться. – Господи, помоги мне…
– Булыжник – орудие пролетариата. Источник: учебник Истории СССР, восьмого класса средней школы, утвержден к использованию Министерством Просвещения.. – вдруг произнес спокойный, металлический голос. Готов поклясться, что именно таким голосом читал новости покойный диктор Советского Радио и Телевидения Юрий Левитан.
Ну все, глюки пошли. Вот так, нелепо, погибнуть, ни за что, ни про что, неизвестно где. А… – Я запнулся, вспомнив цветную иллюстрацию. Рабочий, скрюченными пальцами выдирающий булыжник из мостовой. Красное знамя. А вот и булыжник. – Злость вдруг овладела мной. – Первого, кто меня догонит, убью! Вставай, проклятьем заклейменный.
– Зачем убивать, – укоризненно возразил голос. – Необходимо всячески укреплять связи с массами, направлять стихийное, неорганизованное рабочее движение…
– Отстань, идиот.
– Как знаешь, ты же просил меня о помощи. Помни: пролетариату нечего терять, кроме своих золотых цепей.
Бред какой-то. У меня просто предсмертные галлюцинации, говорят, так бывает. Встает перед мысленным взором вся жизнь, эти золотые цепи… Красивые у них побрякушки в витрине ювелирного магазина. А, была не была. Вот вам, буржуины проклятые! – я схватил самый настоящий булыжник, лежавший в маленьком садике. Витрина рухнула, посыпались на асфальт украшения, засвистела сирена, а я, задыхаясь, продолжал бежать вперед.
Преследователи мои отстали, ювелирный магазин был гораздо соблазнительнее уставшего, начинающего лысеть белого чужака, к тому же проявившего неожиданную прыткость ног.
– Мистер, сюда! Скорее! – Меня грубо схватили за руку. – Прыгай, скорее!
– Я вообще-то не мистер, я бывший товарищ.
– Ты, знаешь, что я сейчас с собой сделаю, извращенец? – Это прозвучало в гораздо более оскорбительной форме, да еще с южным акцентом.
– Неужели, – обреченно вздохнул я. – Только не это.
– Ты меня правильно понял. Мне по хрену, понял? – Дословно это опять-таки звучало иначе, многократно упоминалось говно, но смысл я передал верно. – Будь ты хоть русский, хоть даже поляк, хоть ирландец. Я вас всех… – А вот это переводить не было никакого смысла. Что по-русски, что по-английски, фраза эта звучит одинаково.
– Понял, – прошипел я. – Молчу, да здравствует свобода и демократия! И равенство всех наций.
– Ты откуда такой? – брезгливо поморщился военнослужащий.
– Из Калифорнии, – признался я.
– Лучше бы не признавался. Я этих ваших… Миллионеров, и хиппи всяких. Ну, просто ненавижу… Пить хочешь? – гвардеец зевнул, потом вполне приветливо мне улыбнулся и протянул рождественскую бутылку Кока-колы, неизвестно откуда взявшуюся в этом тропическом аду.
– Хочу… Спасибо… Никогда этот приторный символ американской цивилизации, отдающий жженым сахаром, не казался мне столь прекрасным. Черт его знает, каким образом это у них получается, но бутылка была запотевшей от холода, даже покрытой корочкой льда. Сделав несколько глотков и откинувшись на железное днище грузовика, я с сожалением понял, что пришедший из детства узор снежинок, который так часто появлялся на замерзших окнах автобусов, исчезает, превращаясь в теплые, липкие наросты.
Ну вот, если задуматься, все закончилось самым настоящим фарсом. Как в поганом Голливудском боевике, перемежаемом навязчивой рекламой Кока-Колы.
Или, может быть, мне просто повезло? Ведь еще несколько минут назад я из последних сил удирал от стаи возбужденных дикарей. Господи, если спасение мое и Кока-Кола – дело рук твоих, то спасибо. Я обязательно это запомню.
Что-то иронично хмыкнуло в небесах, и тут же в нос мне ударил запах гниющей рыбы, к нему примешивался столь знакомый нашим предкам чад пожаров, сладковатый аромат разлагающихся на солнце трупов.
– Таким он и будет, конец света, – сделал я нехитрое умозаключение. – Совсем не так, как описано в Библии. Не приедет Мессия на белом осле, не спустится с Масличной горы к Западным воротам, тем более, что их замуровали арабы еще в двенадцатом веке. И не восстанут мертвые. И не будет битвы добра со злом, все закончится вселенским фарсом. Новые гунны, дикари. Гниение под ярким тропическим солнцем. Нет уж, моей душе более мила ядерная катастрофа. Полыхнет факел, испарится плоть. Что лучше, сгнить в земле, или кремироваться? По мне, так сгореть, до конца. Чтобы ничего не осталось. Из праха мы пришли, в прах обратимся.
Да здравствуют воплотители мира во всем мире, солдаты национальной гвардии США. Пусть они жуют жевательную резинку, пьют Кока-Колу, ездят отдыхать в Лас-Вегас и не умеют правильно написать собственное имя. Уже давно я не был так рад увидеть покрытое рыжеватыми оспинами лицо американского пехотинца, вооруженного автоматической винтовкой М-16. И даже транспортный самолет ВВС, пересекший границу Республики и приземлившийся на мирном атолле, показался мне неприступной летающей крепостью.
Дела мои плохи. То ли нервы сдали, то ли я подцепил какую-то тропическую заразу. А может быть, боженька покарал меня за воинствующий атеизм. Как бы то ни было, руки дрожат, лоб покрывается испариной, и чуть уловимый запах гниющей рыбы преследует меня на каждом шагу. Склизкими моллюсками пропахло самолетное кресло, пластмассовый поднос с завтраком, пластиковый стаканчик с кофе, мои руки, даже ароматизированная мокрая салфетка, которой я тщательно протираю лицо.
Ну, да черт с ним. Я лечу на север. Туда, где дует холодный ветер, где идет снег, или, на худой конец, дождь. Стоит мне оказаться там, и болезнь отступит. Перестанут болеть суставы, снежная пурга ударит в воспаленные глаза, несколько снежинок упадут на лоб и начнут таять, принося долгожданную прохладу. Господи, обещай мне, что я никогда, слышишь, никогда! Что никогда больше я не окажусь в Азии. А особенно, в районе экватора. Я согласен даже на Землю Императора Франца-Иосифа, Шпицберген, Исландию. Даже Гренландию. Пусть только уносится за крылом самолета тропический океан, исчезают Гималаи, холмы Грузии, Босфор с Дарданеллами. Там, на берегу Северного моря, сев на поезд, закрыв дверь гостиничного номера, я приму душ и оживу. Хотя бы на несколько дней. Все равно, на склоне дней моих я буду чувствовать, что жил не зря.
Глава 17
Как я хочу раствориться в этом городе, пахнущем осенними листьями, арктическим холодком, рассохшимся деревом, ладаном и старым вином. Только теперь я способен в полной мере оценить очарование, исходящее от кирпичных домов с крюками, мостов, глади каналов, тесноты Амстердамских улочек, и, самое главное, от этого воздуха, льющегося как бальзам, обжигающего лицо каплями ледяного ноябрьского дождя.
После невыносимой жары и убийственной влажности, трепыхания металлического корпуса самолета, старенький трамвай кажется мерилом цивилизации, унося меня вдаль, тормозя на поворотах, выпуская из-под колес снопы искр.
Когда из подвальчика, около моста через канал, из окна на уровне тротуара, звучит Моцарт… Когда поет скрипка и ласково журчит, вторя ей, клавесин, я вспоминаю зловещее завывание национального Сингапурского оркестра, грохот барабанов, процессию с испещренными иероглифами знаменами, медленно, как змея, передвигающуюся между домами, покрытыми плесенью, музыку, напоминающую похоронный марш, и мурашки бегут по спине. Нет, не было этого, не было!
Простыни в гостинице со скрипящей лестницей и зловещим комодом восемнадцатого века, источенным жуками, – накрахмаленные. Как будто сбылась детская мечта. Над изголовьем висит картина. Холмы, из-под снега торчат голые, черные ветки деревьев, на горизонте в серое небо уперся шпиль колокольни, поднимается дымок из труб, и люди, люди… Маленькие, как муравьи, они катаются на катке, возвращаются с охоты, тащат на санях вязанки дров. В эту картину можно всматриваться часами. Вот два мальчика около поросшего сухой осокой берега замерзшего пруда, они что-то тащат за собой, ну да, конечно же, это санки.
После невыносимой жары и убийственной влажности, трепыхания металлического корпуса самолета, старенький трамвай кажется мерилом цивилизации, унося меня вдаль, тормозя на поворотах, выпуская из-под колес снопы искр.
Когда из подвальчика, около моста через канал, из окна на уровне тротуара, звучит Моцарт… Когда поет скрипка и ласково журчит, вторя ей, клавесин, я вспоминаю зловещее завывание национального Сингапурского оркестра, грохот барабанов, процессию с испещренными иероглифами знаменами, медленно, как змея, передвигающуюся между домами, покрытыми плесенью, музыку, напоминающую похоронный марш, и мурашки бегут по спине. Нет, не было этого, не было!
Простыни в гостинице со скрипящей лестницей и зловещим комодом восемнадцатого века, источенным жуками, – накрахмаленные. Как будто сбылась детская мечта. Над изголовьем висит картина. Холмы, из-под снега торчат голые, черные ветки деревьев, на горизонте в серое небо уперся шпиль колокольни, поднимается дымок из труб, и люди, люди… Маленькие, как муравьи, они катаются на катке, возвращаются с охоты, тащат на санях вязанки дров. В эту картину можно всматриваться часами. Вот два мальчика около поросшего сухой осокой берега замерзшего пруда, они что-то тащат за собой, ну да, конечно же, это санки.