Александр Торин
Кризис
1998-1999
Copyright © 1998-1999 Alexander Taratorin. All rights reserved.
Любое изменение этого текста, а также воспроизведение его в коммерческих целях может осуществляться только с согласия автора.
E-mail: amtar@pacbell.net
Copyright © 1998-1999 Alexander Taratorin. All rights reserved.
Любое изменение этого текста, а также воспроизведение его в коммерческих целях может осуществляться только с согласия автора.
E-mail: amtar@pacbell.net
Глава 1
О, Господи, если ты есть, и кем бы ты ни был! Помилуй и спаси меня! Человек не рожден летать. Сама идея о том, что наше хрупкое тело, мешок с кровью и костями, нелепый, но причиняющий душе невыносимые страдания, поднимается ввысь под рев моторов, противна мирозданию. Любая паршивая птица, глупо разевающая свой клюв, будучи случайно засосанной в турбину, может вызвать катастрофу – мысль эта заставляет мое сознание протестовать, а меня задыхаться, вжиматься руками в обтрепанные подлокотники кресел… Кстати, о турбине. Вон она, рядом, за иллюминатором. Скажите мне, ради всех святых, почему эта круглая громадина так гадко дрожит, будто вот-вот оторвется от крыла. И почему крыло это живет своей странной жизнью, почему оно колеблется, ездит взад и вперед над клочком тусклых огоньков.
Огоньки эти – как полоска инфекционной сыпи, выступившей на безжизненной плоскости, разделяющей твердь земную от свода небесного. Сколько бы я ни летал над нашей планетой, меня всегда поражает, что человеческие существа обладают какой-то уникальной, болезненной способностью к приспособлению, и, как следствие, к выживанию. Они расселяются решительно везде: на плоских, ржавых долинах, среди желтых пустынь, зловещих гор, заснеженных ущелий. Когда смотришь из иллюминатора вниз с высоты в десять километров, процентов девяносто поверхности Земли кажутся совершенно неприспособленными для жизни. Ан нет, бывает летишь хрен его знает где, и вдруг внизу, в темноте, светится районный центр. И там живут, рождаются, умирают, женятся и ссорятся люди. Они привыкли к своему городку, им кажется, что все, всегда и везде будет похоже на эту неторопливую жизнь: с утра они будут уходить на работу, а вечером загорятся звезды, фонари и, возможно, экраны телевизоров.
Мысль о том, что с небес на них запросто может свалиться охваченный пламенем «Боинг», обывателям в головы не приходит…
Иногда мне кажется, что я сошел с ума. Действительно, разве нормальный человек будет совершать кругосветные перелеты вместе с плюшевым Санта-Клаусом? У Санты седая борода, очки и доброе лицо, которое напоминает мне об убежденных христианах-куклуксклановцах из далеких южно-Американских штатов. Выполнен этот дед Мороз в натуральную величину, к счастью, стоимость перевозки негабаритного груза оплачена отделом по связям с заказчиками.
Нет, я не сумасшедший. Свихнулись специалисты по изучению рынка во главе с президентом и основателем корпорации: коллективной их классовой волей я послан в кругосветную командировку. Расчет у них простой: Санта Клаус с доброй улыбкой настолько умилит заказчиков в странах Юго-Восточной Азии, что на продукцию конкурентов они и смотреть не станут.
К счастью, подавляющее большинство обитателей земного шарика знать ничего не знает о Рождестве, Новом Годе и украшенной игрушками елке. И, более того, знать не желает! У них все проще: с декабря по апрель дует горячий ветер, а в мае, наконец, приходит долгожданный циклон. Аборигены в недоумении глядят на белого, как смерть, деда-Мороза, несмотря на влажную экваториальную жару закутанного в красный меховой кафтан, на его странную шляпу с длинной кисточкой, и на неведомое, зловещее растение – елку, с узкими зелеными иголками вместо широких тропических листьев, да еще, к тому же, украшенную варварскими, бледнокожими покойничками-ангелочками, надрывно дующими в свои небесные трубы.
О, Боже всемогущий. Опять налетела эта проклятая, навязчивая, вытряхивающая душу турбулентность. Дурацкий журнал с глянцевой обложкой выпадает из рук, да какой уж там журнал… Тут хотя бы в живых остаться. Вниз!… Вверх! Вниз! Трещит обшивка, желудок куда-то улетает, в общем все кончено. Какой отвратительный хруст, кажется, на этот раз мне не повезло.
Самое противное – это осознавать холодную, смешанную с онемением во всем теле уверенность, неотвратимое ощущение того, что конец все-таки наступает. Эти секунды, или минуты, когда неуклюжее творение человеческих рук будет с ревом падать вниз, – вот что хуже всего. Говорят, накануне смерти человек вспоминает все, что происходило с ним в течение жизни. А мне кажется, я ничего не вспомню, только сердце застучит в последней отчаянной попытке преодолеть десятикилометровую высоту. А вместо сердца – пламенный мотор… И стальные руки-крылья, данные нам разумом в ощущениях, но независимые от нас.
Что он бурчит в хрипящий микрофон, этот неестественно-бравый капитан? Извиняется. Его металлический голос внушает перепуганным пассажирам уверенность в прочности бытия, напоминая неотличимые друг от друга телевизионные обращения к народу президентов и диктаторов всех стран и режимов. Ах, ветры у них сильные, спасибо, то-то я не заметил. Ветра, не ветры сводят нас с ума. Сейчас, поднимемся еще немного, и все будет хорошо? Да откуда ему знать, черт бы все побрал! После недавней катастрофы в газетах писали, что редкие самолеты долетят до середины Тихого Океана, да и те не всегда оснащены детекторами турбулентности.
Устал я смертельно. И ведь самое паршивое во всей этой истории, что выхода у меня никакого нет. Хочешь-не хочешь, а лети дальше.
– Что будете пить? – стюардесса с яркой губной помадой.
– Водку, если можно.
– У нас сегодня только Смирнофф.
Как она фыркает на последнем звуке. ФФ-ырк. Смирнов так Смирнов, хотя упершись ногами в земную твердь, я бы эту гадость пить не стал. Отрава для человеческого организма, пахнущая машинным маслом и чем-то кислым, скорее всего, ацетоном. Разливают ее мексиканцы, работающие на маленьком заводике в Менло-Парке. Черт их разберет, чего они могут туда намешать. Господи, ну зачем она кладет этот идиотский синтетический американский лед в пластиковый стаканчик. Не надо так много, пожалуйста… Спасибо, спасибо и на том.
Ну не убожество ли все это: и моя жизнь, и безумный марафон вокруг земного шарика, совершаемый мной в течение последних месяцев? А сам-то я хорош. Глотка алкоголя, разбавленного кубиками льда, достаточно для того, чтобы напряженные мышцы слегка расслабились. Главное – настроить себя позитивно, думать только о хорошем. А все-таки летим… Кажется летим, ребята. Молодые соколы. Ворошиловские стрелки. Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших… Кого там было? Крыл? Птиц? Дыр бул щил.. Нет, что бы вы мне ни говорили – человек не рожден летать. Рожденный ползать летать не может. Тело жирное в утесах.
Что-то со мной странное происходит. Нет, поначалу, когда я только уехал в Америку, все было нормально. Рецидив начался через пару лет. Я начал ловить себя на том, что оставшись наедине с собой, напеваю революционные песни. Смело товарищи, в ногу. Это есть наш последний. И решительный. Ведь от тайги до Британских морей… Солнце красит нежным светом стены древнего Кремля. И как один умрем…
И чем дальше – тем больше. Ну да, с самого детства, день и ночь хрипел на кухне громкоговоритель «Маяк». Заложили в меня культурную прослойку, а теперь, в информационном вакууме, в капиталистических джунглях, выходит она из меня, как пузырьки из газировки. Только вот процесс дегазации затянулся.
Пришел я как-то в гости к знакомым, а у них пианино. Настоящее, между прочим, не какой-нибудь электронный органчик. В условиях нашей долины это – роскошь. Во-первых, под тяжелым инструментом запросто может просесть пол, не говоря уже о том, что слышимость – идеальная, хрущевские пятиэтажки по сравнению с местными постройками являют изумленному человечеству чудо звукоизоляции. Словом, сел я за черно-белую клавиатуру, взмахнул руками. И полилось…
Лунная соната? Серенада солнечной долины? Ни хрена подобного, исполнил Гимн Советского Союза со всеми возможными трелями и переливами, так, что гости прослезились.
Курить хочется до безумия, а в Сингапуре у меня на таможне сигареты отобрали, идиоты. Запрещено. Verboten. Хуже коммунистов, честное слово. Слава всевышнему, что я жевательной резинки не употребляю, этой детской мечты советского школьника, лимонной, мятной, вишневой, надувающейся пузырями, в фольге, в разноцветных фантиках. Как все-таки условна жизнь человеческая: двадцать лет спустя за это могут заковать в наручники и даже посадить в тюрьму. При том, что кока-кола продается на каждом углу… Где же логика?
Бррр… В Малайзии меня пытались накормить лягушками, вымоченными в пряном соусе. И смеялись, когда я отказался есть, тем более из общей миски. Впрочем, французы тоже падки на грех, хотя и стояли у истоков европейской цивилизации. Но если и жуют лягушачьи ляжки, то культурным образом, на изящной фарфоровой тарелочке, вытирают губы накрахмаленной салфеткой и пользуются металлическими вилками и ножами, а не размокшей от вечной тропической жары и почерневшей от тысяч голодных ротовых полостей деревянной плошкой.
Жестокий век, жестокие сердца…
Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Когда же все это началось? Боженька, святые угодники, основоположники Марксизма-Ленинизма, создатели теории о пролетарской революции и неизбежно сопутствующем ей слабом звене, заклинаю вас, оставьте меня в покое! Я – обычный, уставший до смерти человек, поднятый в небо силами природы и человеческого духа, противного здравому смыслу. Товарищ Маркс, я знаю, товар-деньги-товар, но нельзя же так! Я хочу спать, духи, языческие боги, многорукий Будда, покойный председатель Мао, мы сейчас, кстати, кажется летим над Китаем, оставьте меня в покое!
Слышите! Я бросаю вам вызов, я ненавижу вас, тупые, раскосые, распятые, многорукие, изрыгающие пророчества в пустынях, с хитрым калмыцким прищуром, с клинообразной бородкой, покиньте меня. Дайте спокойствие моей душе и телу, если, конечно, это вас не затруднит. За что караете меня, ну имейте же совесть!
Черт побери, я, кажется, основательно набрался. И когда это я успел? И ведь еще недавно так спокойно, размеренно все было…
Огоньки эти – как полоска инфекционной сыпи, выступившей на безжизненной плоскости, разделяющей твердь земную от свода небесного. Сколько бы я ни летал над нашей планетой, меня всегда поражает, что человеческие существа обладают какой-то уникальной, болезненной способностью к приспособлению, и, как следствие, к выживанию. Они расселяются решительно везде: на плоских, ржавых долинах, среди желтых пустынь, зловещих гор, заснеженных ущелий. Когда смотришь из иллюминатора вниз с высоты в десять километров, процентов девяносто поверхности Земли кажутся совершенно неприспособленными для жизни. Ан нет, бывает летишь хрен его знает где, и вдруг внизу, в темноте, светится районный центр. И там живут, рождаются, умирают, женятся и ссорятся люди. Они привыкли к своему городку, им кажется, что все, всегда и везде будет похоже на эту неторопливую жизнь: с утра они будут уходить на работу, а вечером загорятся звезды, фонари и, возможно, экраны телевизоров.
Мысль о том, что с небес на них запросто может свалиться охваченный пламенем «Боинг», обывателям в головы не приходит…
Иногда мне кажется, что я сошел с ума. Действительно, разве нормальный человек будет совершать кругосветные перелеты вместе с плюшевым Санта-Клаусом? У Санты седая борода, очки и доброе лицо, которое напоминает мне об убежденных христианах-куклуксклановцах из далеких южно-Американских штатов. Выполнен этот дед Мороз в натуральную величину, к счастью, стоимость перевозки негабаритного груза оплачена отделом по связям с заказчиками.
Нет, я не сумасшедший. Свихнулись специалисты по изучению рынка во главе с президентом и основателем корпорации: коллективной их классовой волей я послан в кругосветную командировку. Расчет у них простой: Санта Клаус с доброй улыбкой настолько умилит заказчиков в странах Юго-Восточной Азии, что на продукцию конкурентов они и смотреть не станут.
К счастью, подавляющее большинство обитателей земного шарика знать ничего не знает о Рождестве, Новом Годе и украшенной игрушками елке. И, более того, знать не желает! У них все проще: с декабря по апрель дует горячий ветер, а в мае, наконец, приходит долгожданный циклон. Аборигены в недоумении глядят на белого, как смерть, деда-Мороза, несмотря на влажную экваториальную жару закутанного в красный меховой кафтан, на его странную шляпу с длинной кисточкой, и на неведомое, зловещее растение – елку, с узкими зелеными иголками вместо широких тропических листьев, да еще, к тому же, украшенную варварскими, бледнокожими покойничками-ангелочками, надрывно дующими в свои небесные трубы.
О, Боже всемогущий. Опять налетела эта проклятая, навязчивая, вытряхивающая душу турбулентность. Дурацкий журнал с глянцевой обложкой выпадает из рук, да какой уж там журнал… Тут хотя бы в живых остаться. Вниз!… Вверх! Вниз! Трещит обшивка, желудок куда-то улетает, в общем все кончено. Какой отвратительный хруст, кажется, на этот раз мне не повезло.
Самое противное – это осознавать холодную, смешанную с онемением во всем теле уверенность, неотвратимое ощущение того, что конец все-таки наступает. Эти секунды, или минуты, когда неуклюжее творение человеческих рук будет с ревом падать вниз, – вот что хуже всего. Говорят, накануне смерти человек вспоминает все, что происходило с ним в течение жизни. А мне кажется, я ничего не вспомню, только сердце застучит в последней отчаянной попытке преодолеть десятикилометровую высоту. А вместо сердца – пламенный мотор… И стальные руки-крылья, данные нам разумом в ощущениях, но независимые от нас.
Что он бурчит в хрипящий микрофон, этот неестественно-бравый капитан? Извиняется. Его металлический голос внушает перепуганным пассажирам уверенность в прочности бытия, напоминая неотличимые друг от друга телевизионные обращения к народу президентов и диктаторов всех стран и режимов. Ах, ветры у них сильные, спасибо, то-то я не заметил. Ветра, не ветры сводят нас с ума. Сейчас, поднимемся еще немного, и все будет хорошо? Да откуда ему знать, черт бы все побрал! После недавней катастрофы в газетах писали, что редкие самолеты долетят до середины Тихого Океана, да и те не всегда оснащены детекторами турбулентности.
Устал я смертельно. И ведь самое паршивое во всей этой истории, что выхода у меня никакого нет. Хочешь-не хочешь, а лети дальше.
– Что будете пить? – стюардесса с яркой губной помадой.
– Водку, если можно.
– У нас сегодня только Смирнофф.
Как она фыркает на последнем звуке. ФФ-ырк. Смирнов так Смирнов, хотя упершись ногами в земную твердь, я бы эту гадость пить не стал. Отрава для человеческого организма, пахнущая машинным маслом и чем-то кислым, скорее всего, ацетоном. Разливают ее мексиканцы, работающие на маленьком заводике в Менло-Парке. Черт их разберет, чего они могут туда намешать. Господи, ну зачем она кладет этот идиотский синтетический американский лед в пластиковый стаканчик. Не надо так много, пожалуйста… Спасибо, спасибо и на том.
Ну не убожество ли все это: и моя жизнь, и безумный марафон вокруг земного шарика, совершаемый мной в течение последних месяцев? А сам-то я хорош. Глотка алкоголя, разбавленного кубиками льда, достаточно для того, чтобы напряженные мышцы слегка расслабились. Главное – настроить себя позитивно, думать только о хорошем. А все-таки летим… Кажется летим, ребята. Молодые соколы. Ворошиловские стрелки. Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших… Кого там было? Крыл? Птиц? Дыр бул щил.. Нет, что бы вы мне ни говорили – человек не рожден летать. Рожденный ползать летать не может. Тело жирное в утесах.
Что-то со мной странное происходит. Нет, поначалу, когда я только уехал в Америку, все было нормально. Рецидив начался через пару лет. Я начал ловить себя на том, что оставшись наедине с собой, напеваю революционные песни. Смело товарищи, в ногу. Это есть наш последний. И решительный. Ведь от тайги до Британских морей… Солнце красит нежным светом стены древнего Кремля. И как один умрем…
И чем дальше – тем больше. Ну да, с самого детства, день и ночь хрипел на кухне громкоговоритель «Маяк». Заложили в меня культурную прослойку, а теперь, в информационном вакууме, в капиталистических джунглях, выходит она из меня, как пузырьки из газировки. Только вот процесс дегазации затянулся.
Пришел я как-то в гости к знакомым, а у них пианино. Настоящее, между прочим, не какой-нибудь электронный органчик. В условиях нашей долины это – роскошь. Во-первых, под тяжелым инструментом запросто может просесть пол, не говоря уже о том, что слышимость – идеальная, хрущевские пятиэтажки по сравнению с местными постройками являют изумленному человечеству чудо звукоизоляции. Словом, сел я за черно-белую клавиатуру, взмахнул руками. И полилось…
Лунная соната? Серенада солнечной долины? Ни хрена подобного, исполнил Гимн Советского Союза со всеми возможными трелями и переливами, так, что гости прослезились.
Курить хочется до безумия, а в Сингапуре у меня на таможне сигареты отобрали, идиоты. Запрещено. Verboten. Хуже коммунистов, честное слово. Слава всевышнему, что я жевательной резинки не употребляю, этой детской мечты советского школьника, лимонной, мятной, вишневой, надувающейся пузырями, в фольге, в разноцветных фантиках. Как все-таки условна жизнь человеческая: двадцать лет спустя за это могут заковать в наручники и даже посадить в тюрьму. При том, что кока-кола продается на каждом углу… Где же логика?
Бррр… В Малайзии меня пытались накормить лягушками, вымоченными в пряном соусе. И смеялись, когда я отказался есть, тем более из общей миски. Впрочем, французы тоже падки на грех, хотя и стояли у истоков европейской цивилизации. Но если и жуют лягушачьи ляжки, то культурным образом, на изящной фарфоровой тарелочке, вытирают губы накрахмаленной салфеткой и пользуются металлическими вилками и ножами, а не размокшей от вечной тропической жары и почерневшей от тысяч голодных ротовых полостей деревянной плошкой.
Жестокий век, жестокие сердца…
Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Когда же все это началось? Боженька, святые угодники, основоположники Марксизма-Ленинизма, создатели теории о пролетарской революции и неизбежно сопутствующем ей слабом звене, заклинаю вас, оставьте меня в покое! Я – обычный, уставший до смерти человек, поднятый в небо силами природы и человеческого духа, противного здравому смыслу. Товарищ Маркс, я знаю, товар-деньги-товар, но нельзя же так! Я хочу спать, духи, языческие боги, многорукий Будда, покойный председатель Мао, мы сейчас, кстати, кажется летим над Китаем, оставьте меня в покое!
Слышите! Я бросаю вам вызов, я ненавижу вас, тупые, раскосые, распятые, многорукие, изрыгающие пророчества в пустынях, с хитрым калмыцким прищуром, с клинообразной бородкой, покиньте меня. Дайте спокойствие моей душе и телу, если, конечно, это вас не затруднит. За что караете меня, ну имейте же совесть!
Черт побери, я, кажется, основательно набрался. И когда это я успел? И ведь еще недавно так спокойно, размеренно все было…
Глава 2
И ведь еще недавно так все было хорошо… Все мои неприятности, все страсти и немыслимые испытания случились одним прекрасным утром, когда я, к своему несчастью, решил разбогатеть.
Уж лучше бы я об этой идее и не помышлял. Жил себе как-то, и ладно. Работал я тогда в одной совершенно сумасшедшей компании, об этом, впрочем, разговор особый. Как бы то ни было, работа моя позволяла снимать двухкомнатную квартиру, оплачивать две машины, к сожалению, совершенно необходимые в этой части света, и худо-бедно содержать семью. Ничего большего мы позволить себе не могли, но жизнь неумолимо продолжалась, как разворачивается, подчиняясь законам Ньютоновской физики, красная ковровая дорожка, сброшенная с высокой мраморной лестницы.
И вот, представьте, ударило в голову идиоту, проснулся утром и решил: Все! Больше не могу! Убейте меня, хочу быть богатым, свободным и, желательно, счастливым!
Воспитывали меня, воспитывали, а все зря. Песенки про солнышко в детском саду пел. И ведь октябренком был, пионером. Господи, спаси и помилуй, даже комсомольцем… В детстве все про общество чистых тарелок Ульянова-Ленина имени Бонч-Бруевича рассказывал. Володя и, кажется, Наденька Крупская, хотя черт ее разберет, каким образом она туда попала, во младенчестве любили доедать манную кашу со дна расписных тарелок. У лидера Великой и Октябрьской в детстве была такая слабость: на дне тарелки обязательно должно было скрываться послание к будущим поколениям. Ангелочки с пухлыми ножками, танцовщицы-балерины из провинциального театра, коммунистический манифест. Призрак бродит по Европе… Забрел, мерзавец, нет бы ему где-нибудь в Цюрихе или на бульваре Капуцинов осадком осесть. Ан нет, на неизведанное потянуло, будь ты неладен!
Решил, понимаешь, разбогатеть. Ударило в голову, дурню. Хотя, если задуматься, почему бы и нет? Мало ли, кому, чего и куда ударяет. Моя проблема заключалась в том, что решение я принял абстрактное, если бы я вначале придумал, как заработать… Ну, скажем, пол-миллиона долларов, необходимых для покупки жалкого фанерного сарайчика с пятью сотками земли. Словом, виноват во всем оказался квартирный вопрос.
Ну что же мне было делать, если в этой Америке все так устроено? Что если хочешь спать по ночам, желательно и необходимо иметь кучу денег.
Жуткое место, но одно у него было преимущество: на краю света, в который занесла меня судьба, собралось наших немыслимое количество. Свято место пусто не бывает. Я встречал бывших знакомых в самых неожиданных местах: в супермаркетах, в кино, просто на улицах, и даже в парикмахерской. Я уже привык к тому, что толкая перед собой тележку, нагруженную бутылками с водой, упакованными в пластиковую оболочку окороками, победно возвышающимися над коляской рулонами туалетной бумаги, обязательно увижу знакомое лицо, судорожно вспоминая, когда и при каких обстоятельствах мы встречались, учились, любили и выпивали…
Как будто и не было моей молодости, моего города: все и вся переместились сюда, в эту выжженную долину. Как-то раз, произведя нехитрый математический расчет, я выяснил, что возвращаться в Москву мне почти что незачем: восемь из десяти моих друзей теперь жили по соседству. Еще полтора человека были раскиданы по просторам вселенной, целая часть этой математической единицы прочно осела в Европе, в основном почему-то в Англии и в Голландии, а невзрачная половинка рассеялась по азиатским просторам. Аборигенов там миллиарды, редкий гость долетит до середины желтой от глины реки Яньцзы. Долетели, соколики, обосновались. Прониклись ценностями. Один из этих, новопроникнутых, возбужденно рассказывал мне о буддистских храмах, звоне колоколов и медном, десятиметрового роста Будде, которому полагалось возносить моления, вдыхая пряные благовония ароматических палочек, которые продавались у подножия правой ноги божества. Даже глаза у моего знакомого стали немного раскосыми, они утратили вековую еврейскую грусть и приобрели заторможенное выражение, заставляющее вспомнить о тысячелетней азиатской мудрости. Мимикрия, что уж тут поделать. А через поколение-другое от местных будет не отличить, несмотря на верность жен всех времен и народов.
Ну, хорошо. С друзьями все понятно. Бытие определяет сознание, как учил нас дедушка Маркс. А попробуй здесь поспи, когда в час ночи приезжают… Будем политически корректны, представители национальных меньшинств из одной южно-американской страны. Из их машин несется стук барабанов. Следом за ними подкатывают громадного размера другие, всяческие бывшие африканские представители. Из их машин тоже стучат барабаны Идут бараны в ряд… Иногда во дворе начинают драться. Бьют в барабаны… Слава Богу, стреляют редко, за последние месяцы, может быть, всего пару раз. Как правило, полиция появляется до наступления решающей фазы разборок, часам эдак к трем утра, когда носы уже разбиты, руки сломаны, но огнестрельное оружие еще не пущено в ход.
В три часа тридцать минут утра, как по часам, появляется седой господин на сверкающем «Линкольне». Он меня поражает, по виду – это типичный джентльмен, я таких в самом шикарном квартале нашей долины не видел. Во фраке и в галстуке бабочкой, а сам при этом ожесточенно копается в мусорном ящике, бутылочки ищет. У меня даже возникло подозрение, что это у него хобби такое. Как у породистых собак иногда бывает: ударит что-то в голову, и вот они сладострастно валяются в грязнющей навозной куче… В четыре утра господин в «Линкольне» уезжает, нагруженный бутылками, а в четыре пятнадцать первые, ранние пролетарии уже встают, готовятся к трудовому дню, а заодно и моторчики в машинах прогревают.
Кто бы мне объяснил, зачем прогревать машины в жаркой Калифорнии, когда даже ночью температура редко опускается ниже семидесяти градусов по Фаренгейту, то бишь, двадцати по Цельсию. Им бы в Москву, в крепкий морозец, эти ребята там бы сразу вымерзли как класс. И вообще, каким образом подобные деятели в состоянии платить половину моей месячной зарплаты за скромную квартирку? Разве все эти личности подозрительного происхождения получали высшее образование, или, не дай Бог, защищали диссертации? Или, может быть, у меня маленькая зарплата? Ничего подобного, не маленькая. В нашей компании больше меня получают только всяческие начальники, а их в количественном отношении не более деcяти процентов.
Ах да, как же я мог забыть, квартирки моих соседей субсидированы федеральным правительством. Так сказать, от каждого по возможностям, каждому – по потребностям. Можешь денежки заработать – плати, не можешь – дядя поможет. Вернее, не дядя, – я помогу. Зря я, что ли, плачу налоги, превышающие третью часть честно заработанной зарплаты?
Чего-то я не понимаю в этой жизни: В соседней квартире поселились странного вида граждане, все как один в черных очках и непонятной этнической принадлежности. Ходят они в рваных майках, но ездят на лакированном «Мерседесе». И хрен с ними, пусть ездят куда угодно и на чем угодно, но зачем же в четыре утра греметь динамиками так, что у меня окно дребезжит? Зачем снимать с новенького «Мерседеса» стоимостью, между прочим, в полторы моих годовых зарплаты, глушитель, так, чтобы чудо немецко-фашистского инженерного гения ревело всеми цилиндрами и выпускало из себя вонючий черный дым. Вы мне скажете, что у этих ребят с благодушными физиономиями Тонтон-Макут нет полутора тысяч долларов в месяц, чтобы заплатить за квартиру? Брехня, у них денег хватает. На восемь лет вперед. Ровно столько стоит изуродованное ими средство арийского передвижения.
Как все относительно и неловимо похоже в нашей жизни. Ну вот, добился я того, чего хотел, приехал в Америку, получил неплохую работу. Зарплата приличная, две машины. Новая – у супруги, старенькая – у меня. В следующем году, наверное, прибавку получу. Во дворе нашего квартирного комплекса – голубой бассейн. Обитатели, правда, в него иногда газеты швыряют и картонные упаковки от гамбургеров, но раз в неделю бассейн все-таки чистят.
После налогов, квартплаты, выплаты ссуд за машины, страховки, еды, тряпок и… О, не напоминайте мне об этом, о длительных телефонных разговорах моей супруги с тещей, в прошлом месяце они обошлись нам … Ну что же, если честно работать лет пятнадцать, то на то, что остается от зарплаты, можно будет скопить на первый взнос за дом.
Дом – это давно затаенная мещанская мечта супруги. И моя тоже, слаб человек, чего уж там скажешь. В нашей квартирке – две маленькие спальни, метров по шесть квадратных, в одной из них спит ребенок. Во второй я работаю, зажатый между супружеским ложем и многоярусным трюмо. Трюмо это обошлось в сумасшедшие деньги, но семейный мир дороже… В жилой комнате супруга разговаривает по телефону со своими бесчисленными подругами, и одновременно смотрит телевизор.
Да нет, мне и здесь неплохо, только соседи замучили. Вот, например, прачечная, она у нас одна на весь квартирный комплекс, и как раз за окном. Порошком несет, он на стены оседает, проклятый. А еще – шумно, особенно когда цикл выжимания начинается, от него стены дрожат.
И все бы это было ничего, если бы не занимались жильцы нашего квартирного комплекса стиркой по ночам. Вот позавчера проснулся я от вибрации, подхожу к окну, а там такой маленький, сгорбленный вьетнамец принес несколько корзин с бельем, и стирает.
И ведь прачечная по правилам всего до одиннадцати вечера работает, а ему наплевать. Пришлось одеваться, скандалить, а вьетнамец хоть и щупленький, но агрессивный оказался. Чуть не подрались.
Да черт с ней, с прачечной, ее можно пережить. Я уже почти привык к легкой вибрации стиральных машин, к аромату стирального порошка, даже к пожилому господину, в пол-четвертого утра разгребающему мусорные баки. Я сверяю с ним часы, узнаю порыкивание его Линкольна и улыбаюсь во сне ксилофонному позвякиванию бутылок. Этот непрекращающийся ритм жизни мне даже в чем-то симпатичен.
Но вот чего я никак не могу пережить, так это товарища, тоже, кстати, из стран Юго-Восточной Азии. Такая у него манера гадкая – заводит свою развалюху шестидесятых годов в самом начале пятого, и идет завтракать. А бензин и подгоревшее масло – в окно, у нас через минуту в квартире импровизированная газовая камера получается.
Как-то раз я не выдержал, встал, оделся, вышел на улицу, стою около машины. Смотрю – идет, душегуб.
– Извините, говорю, но вы нам спать мешаете и воздух отравляете. Имейте совесть, если уж заводите машину, то отъезжайте в сторонку.
– Имею полное право, – говорит татаро-монгол чертов. – Стоянка – общая, для жильцов дома.
– Ну вы подумайте, – я, вообще-то по природе человек вежливый, к тому же в логике ему не откажешь. – Вы нам спать не даете, машина у вас воняет, а вы ее на пятнадцать минут включенной оставляете, да еще в такое время.
– Да, оставляю! И буду оставлять, – разозлился мой азиатский сосед. – И пошел ты на…
Ну, он не совсем так сказал, но смысл похожий. Словом, по-аглицки, пообещал он меня поиметь совершенно извращенным и противным природе, не говоря уже об основных человеческих религиях, способом. А затем сравнил меня с отверстием, вернее с дырочкой для клизмы, имеющей, по утверждению классиков, место в каждом живом организме. Тут уж я взбесился.
– Я менеджеру пожалуюсь. Вы права не имеете.
– А пошел ты на…
И снова, вроде бы по-нашему посылает, но в другом, в совершенно извращенном смысле…
Когда я вошел в квартиру, руки мои дрожали. И ничего против соседей я не имею. И против выходцев из Китая. Много их, за миллиард, а в долине нашей далеко не самые худшие собрались. Некоторые из них вообще умницы невероятные, но вот, извините, хамства я не люблю. И вспомнилась мне песня про крейсер «Варяг»: «За родину в море мы смело умрем, где ждут желтолицые черти». И еще почему-то из школьной программы: «К нему приходили китайцы и негры различных мастей».
Заснуть в ту ночь мне уже больше не удалось, а с утра я пошел жаловаться управляющему, симпатичному старикашке с седыми усами. Звали старикашку Брюсом, а любимым его развлечением была игра в гольф, ради которой он выкопал несколько ямок около одноэтажного здания офиса, располагавшегося напротив бассейна. Как-то, приехав с работы поздно вечером, я никак не мог найти стоянку, в результате запарковал машину в соседнем переулке, и, возвращаясь в темноте в квартиру, провалился в одну из этих ямок и подвернул ногу.
Несмотря на этот досадный инцидент, к Брюсу я испытывал симпатию. Когда я въезжал в квартиру, он долго смотрел мне в глаза, а потом осторожно спросил:
– Вы простите, только не обижайтесь, как вы, русские, относитесь к вину?
– Положительно, – растерявшись сказал я.
– Ну, и слава всевышнему. – Брюс на цыпочках поднялся из-за стола, открыл шкафчик, и извлек из него бутылку вина и два высоких бокала. – Наконец-то, – он тяжело вздохнул. – Вы знаете, я люблю русских. У меня техником работал русский, Илья Ферман. Не знали такого?
– Нет, к сожалению. Россия – большая, – неопределенно ответил я.
– Как бы то ни было, несмотря на все ракеты и атомные бомбы, спутники и прочую всякую дребедень, вы, ребята, все-таки белые.
– Ааа… – смущенно протянул я.
– Ну да, только не обижайтесь. Вы знаете, у нас принято дарить вселившимся подарки – чепуху всякую, вино, бокалы. А эти… – Брюс замолчал. – Для некоторых, особенно для мусульман – это оскорбление. Национальные традиции… Приходится быть осторожным.
– Как нельзя лучше, – широко улыбнулся я, стараясь не думать о том, что в прошлом месяце нам в очередной раз повысили квартплату.
– Ванная все так же протекает? – озабоченно спросил Брюс.
– Протекает, – мрачно отпарировал я.
– Не знаю, что и делать. – менеджер погасил окурок. – Уплотнители плохие поставили. Ну, ничего, честное слово, еще месяц-другой, и все починим.
– Я, собственно, по другому поводу.
– А, про бассейн, – Брюс расплылся дружелюбно-широкой улыбкой. – Я в курсе, он слишком горячий. У нас термостат сломался, еще неделя-другая, и все образуется. Вы только купаться не ходите, еще обваритесь, не приведи Господь! Я объявление на заборе повесил, вы, надеюсь, его видели?
– Видел… Да я, собственно, о другом… – Я мрачно закурил.
– Все-таки прорвало? – Брюс, казалось, ожидал худшего.
– Что прорвало?
– Канализацию, что же еще.
– Пока нет.
– Слава Богу. Вы знаете, я вам советую: как только прорвет, немедленно звоните мне. Некоторые жильцы стесняются, и напрасно! Это – наша работа. Так в чем же дело?
– Вы знаете, я хотел бы пожаловаться на соседей. Неудобно как-то жаловаться, но нас все время будят по ночам. В соседней квартире живет молодой человек, он встает в четыре утра и оставляет свой автомобиль включенным прямо под нашим окном. Вы знаете, спать невозможно, грохот, выхлопные газы…
– Какой ужас. – Брюс поморщился. – А вы не пытались с ним поговорить?
– Как же, пытался. Сегодня утром и пытался.
– Ну, и каковы результаты?
– Агрессивная реакция. Он заявляет, что имеет право заводить мотор где угодно и когда угодно.
– Ох, не хочу вас расстраивать. Но это так. У нас свободная страна. К сожалению, вам, приехавшим из коммунистической России, этого не понять, но для граждан Америки частная собственность священна. Эта машина – его, и он имеет право заводить ее где угодно и тогда, когда ему захочется.
Уж лучше бы я об этой идее и не помышлял. Жил себе как-то, и ладно. Работал я тогда в одной совершенно сумасшедшей компании, об этом, впрочем, разговор особый. Как бы то ни было, работа моя позволяла снимать двухкомнатную квартиру, оплачивать две машины, к сожалению, совершенно необходимые в этой части света, и худо-бедно содержать семью. Ничего большего мы позволить себе не могли, но жизнь неумолимо продолжалась, как разворачивается, подчиняясь законам Ньютоновской физики, красная ковровая дорожка, сброшенная с высокой мраморной лестницы.
И вот, представьте, ударило в голову идиоту, проснулся утром и решил: Все! Больше не могу! Убейте меня, хочу быть богатым, свободным и, желательно, счастливым!
Воспитывали меня, воспитывали, а все зря. Песенки про солнышко в детском саду пел. И ведь октябренком был, пионером. Господи, спаси и помилуй, даже комсомольцем… В детстве все про общество чистых тарелок Ульянова-Ленина имени Бонч-Бруевича рассказывал. Володя и, кажется, Наденька Крупская, хотя черт ее разберет, каким образом она туда попала, во младенчестве любили доедать манную кашу со дна расписных тарелок. У лидера Великой и Октябрьской в детстве была такая слабость: на дне тарелки обязательно должно было скрываться послание к будущим поколениям. Ангелочки с пухлыми ножками, танцовщицы-балерины из провинциального театра, коммунистический манифест. Призрак бродит по Европе… Забрел, мерзавец, нет бы ему где-нибудь в Цюрихе или на бульваре Капуцинов осадком осесть. Ан нет, на неизведанное потянуло, будь ты неладен!
Решил, понимаешь, разбогатеть. Ударило в голову, дурню. Хотя, если задуматься, почему бы и нет? Мало ли, кому, чего и куда ударяет. Моя проблема заключалась в том, что решение я принял абстрактное, если бы я вначале придумал, как заработать… Ну, скажем, пол-миллиона долларов, необходимых для покупки жалкого фанерного сарайчика с пятью сотками земли. Словом, виноват во всем оказался квартирный вопрос.
Ну что же мне было делать, если в этой Америке все так устроено? Что если хочешь спать по ночам, желательно и необходимо иметь кучу денег.
Жуткое место, но одно у него было преимущество: на краю света, в который занесла меня судьба, собралось наших немыслимое количество. Свято место пусто не бывает. Я встречал бывших знакомых в самых неожиданных местах: в супермаркетах, в кино, просто на улицах, и даже в парикмахерской. Я уже привык к тому, что толкая перед собой тележку, нагруженную бутылками с водой, упакованными в пластиковую оболочку окороками, победно возвышающимися над коляской рулонами туалетной бумаги, обязательно увижу знакомое лицо, судорожно вспоминая, когда и при каких обстоятельствах мы встречались, учились, любили и выпивали…
Как будто и не было моей молодости, моего города: все и вся переместились сюда, в эту выжженную долину. Как-то раз, произведя нехитрый математический расчет, я выяснил, что возвращаться в Москву мне почти что незачем: восемь из десяти моих друзей теперь жили по соседству. Еще полтора человека были раскиданы по просторам вселенной, целая часть этой математической единицы прочно осела в Европе, в основном почему-то в Англии и в Голландии, а невзрачная половинка рассеялась по азиатским просторам. Аборигенов там миллиарды, редкий гость долетит до середины желтой от глины реки Яньцзы. Долетели, соколики, обосновались. Прониклись ценностями. Один из этих, новопроникнутых, возбужденно рассказывал мне о буддистских храмах, звоне колоколов и медном, десятиметрового роста Будде, которому полагалось возносить моления, вдыхая пряные благовония ароматических палочек, которые продавались у подножия правой ноги божества. Даже глаза у моего знакомого стали немного раскосыми, они утратили вековую еврейскую грусть и приобрели заторможенное выражение, заставляющее вспомнить о тысячелетней азиатской мудрости. Мимикрия, что уж тут поделать. А через поколение-другое от местных будет не отличить, несмотря на верность жен всех времен и народов.
Ну, хорошо. С друзьями все понятно. Бытие определяет сознание, как учил нас дедушка Маркс. А попробуй здесь поспи, когда в час ночи приезжают… Будем политически корректны, представители национальных меньшинств из одной южно-американской страны. Из их машин несется стук барабанов. Следом за ними подкатывают громадного размера другие, всяческие бывшие африканские представители. Из их машин тоже стучат барабаны Идут бараны в ряд… Иногда во дворе начинают драться. Бьют в барабаны… Слава Богу, стреляют редко, за последние месяцы, может быть, всего пару раз. Как правило, полиция появляется до наступления решающей фазы разборок, часам эдак к трем утра, когда носы уже разбиты, руки сломаны, но огнестрельное оружие еще не пущено в ход.
В три часа тридцать минут утра, как по часам, появляется седой господин на сверкающем «Линкольне». Он меня поражает, по виду – это типичный джентльмен, я таких в самом шикарном квартале нашей долины не видел. Во фраке и в галстуке бабочкой, а сам при этом ожесточенно копается в мусорном ящике, бутылочки ищет. У меня даже возникло подозрение, что это у него хобби такое. Как у породистых собак иногда бывает: ударит что-то в голову, и вот они сладострастно валяются в грязнющей навозной куче… В четыре утра господин в «Линкольне» уезжает, нагруженный бутылками, а в четыре пятнадцать первые, ранние пролетарии уже встают, готовятся к трудовому дню, а заодно и моторчики в машинах прогревают.
Кто бы мне объяснил, зачем прогревать машины в жаркой Калифорнии, когда даже ночью температура редко опускается ниже семидесяти градусов по Фаренгейту, то бишь, двадцати по Цельсию. Им бы в Москву, в крепкий морозец, эти ребята там бы сразу вымерзли как класс. И вообще, каким образом подобные деятели в состоянии платить половину моей месячной зарплаты за скромную квартирку? Разве все эти личности подозрительного происхождения получали высшее образование, или, не дай Бог, защищали диссертации? Или, может быть, у меня маленькая зарплата? Ничего подобного, не маленькая. В нашей компании больше меня получают только всяческие начальники, а их в количественном отношении не более деcяти процентов.
Ах да, как же я мог забыть, квартирки моих соседей субсидированы федеральным правительством. Так сказать, от каждого по возможностям, каждому – по потребностям. Можешь денежки заработать – плати, не можешь – дядя поможет. Вернее, не дядя, – я помогу. Зря я, что ли, плачу налоги, превышающие третью часть честно заработанной зарплаты?
Чего-то я не понимаю в этой жизни: В соседней квартире поселились странного вида граждане, все как один в черных очках и непонятной этнической принадлежности. Ходят они в рваных майках, но ездят на лакированном «Мерседесе». И хрен с ними, пусть ездят куда угодно и на чем угодно, но зачем же в четыре утра греметь динамиками так, что у меня окно дребезжит? Зачем снимать с новенького «Мерседеса» стоимостью, между прочим, в полторы моих годовых зарплаты, глушитель, так, чтобы чудо немецко-фашистского инженерного гения ревело всеми цилиндрами и выпускало из себя вонючий черный дым. Вы мне скажете, что у этих ребят с благодушными физиономиями Тонтон-Макут нет полутора тысяч долларов в месяц, чтобы заплатить за квартиру? Брехня, у них денег хватает. На восемь лет вперед. Ровно столько стоит изуродованное ими средство арийского передвижения.
Как все относительно и неловимо похоже в нашей жизни. Ну вот, добился я того, чего хотел, приехал в Америку, получил неплохую работу. Зарплата приличная, две машины. Новая – у супруги, старенькая – у меня. В следующем году, наверное, прибавку получу. Во дворе нашего квартирного комплекса – голубой бассейн. Обитатели, правда, в него иногда газеты швыряют и картонные упаковки от гамбургеров, но раз в неделю бассейн все-таки чистят.
После налогов, квартплаты, выплаты ссуд за машины, страховки, еды, тряпок и… О, не напоминайте мне об этом, о длительных телефонных разговорах моей супруги с тещей, в прошлом месяце они обошлись нам … Ну что же, если честно работать лет пятнадцать, то на то, что остается от зарплаты, можно будет скопить на первый взнос за дом.
Дом – это давно затаенная мещанская мечта супруги. И моя тоже, слаб человек, чего уж там скажешь. В нашей квартирке – две маленькие спальни, метров по шесть квадратных, в одной из них спит ребенок. Во второй я работаю, зажатый между супружеским ложем и многоярусным трюмо. Трюмо это обошлось в сумасшедшие деньги, но семейный мир дороже… В жилой комнате супруга разговаривает по телефону со своими бесчисленными подругами, и одновременно смотрит телевизор.
Да нет, мне и здесь неплохо, только соседи замучили. Вот, например, прачечная, она у нас одна на весь квартирный комплекс, и как раз за окном. Порошком несет, он на стены оседает, проклятый. А еще – шумно, особенно когда цикл выжимания начинается, от него стены дрожат.
И все бы это было ничего, если бы не занимались жильцы нашего квартирного комплекса стиркой по ночам. Вот позавчера проснулся я от вибрации, подхожу к окну, а там такой маленький, сгорбленный вьетнамец принес несколько корзин с бельем, и стирает.
И ведь прачечная по правилам всего до одиннадцати вечера работает, а ему наплевать. Пришлось одеваться, скандалить, а вьетнамец хоть и щупленький, но агрессивный оказался. Чуть не подрались.
Да черт с ней, с прачечной, ее можно пережить. Я уже почти привык к легкой вибрации стиральных машин, к аромату стирального порошка, даже к пожилому господину, в пол-четвертого утра разгребающему мусорные баки. Я сверяю с ним часы, узнаю порыкивание его Линкольна и улыбаюсь во сне ксилофонному позвякиванию бутылок. Этот непрекращающийся ритм жизни мне даже в чем-то симпатичен.
Но вот чего я никак не могу пережить, так это товарища, тоже, кстати, из стран Юго-Восточной Азии. Такая у него манера гадкая – заводит свою развалюху шестидесятых годов в самом начале пятого, и идет завтракать. А бензин и подгоревшее масло – в окно, у нас через минуту в квартире импровизированная газовая камера получается.
Как-то раз я не выдержал, встал, оделся, вышел на улицу, стою около машины. Смотрю – идет, душегуб.
– Извините, говорю, но вы нам спать мешаете и воздух отравляете. Имейте совесть, если уж заводите машину, то отъезжайте в сторонку.
– Имею полное право, – говорит татаро-монгол чертов. – Стоянка – общая, для жильцов дома.
– Ну вы подумайте, – я, вообще-то по природе человек вежливый, к тому же в логике ему не откажешь. – Вы нам спать не даете, машина у вас воняет, а вы ее на пятнадцать минут включенной оставляете, да еще в такое время.
– Да, оставляю! И буду оставлять, – разозлился мой азиатский сосед. – И пошел ты на…
Ну, он не совсем так сказал, но смысл похожий. Словом, по-аглицки, пообещал он меня поиметь совершенно извращенным и противным природе, не говоря уже об основных человеческих религиях, способом. А затем сравнил меня с отверстием, вернее с дырочкой для клизмы, имеющей, по утверждению классиков, место в каждом живом организме. Тут уж я взбесился.
– Я менеджеру пожалуюсь. Вы права не имеете.
– А пошел ты на…
И снова, вроде бы по-нашему посылает, но в другом, в совершенно извращенном смысле…
Когда я вошел в квартиру, руки мои дрожали. И ничего против соседей я не имею. И против выходцев из Китая. Много их, за миллиард, а в долине нашей далеко не самые худшие собрались. Некоторые из них вообще умницы невероятные, но вот, извините, хамства я не люблю. И вспомнилась мне песня про крейсер «Варяг»: «За родину в море мы смело умрем, где ждут желтолицые черти». И еще почему-то из школьной программы: «К нему приходили китайцы и негры различных мастей».
Заснуть в ту ночь мне уже больше не удалось, а с утра я пошел жаловаться управляющему, симпатичному старикашке с седыми усами. Звали старикашку Брюсом, а любимым его развлечением была игра в гольф, ради которой он выкопал несколько ямок около одноэтажного здания офиса, располагавшегося напротив бассейна. Как-то, приехав с работы поздно вечером, я никак не мог найти стоянку, в результате запарковал машину в соседнем переулке, и, возвращаясь в темноте в квартиру, провалился в одну из этих ямок и подвернул ногу.
Несмотря на этот досадный инцидент, к Брюсу я испытывал симпатию. Когда я въезжал в квартиру, он долго смотрел мне в глаза, а потом осторожно спросил:
– Вы простите, только не обижайтесь, как вы, русские, относитесь к вину?
– Положительно, – растерявшись сказал я.
– Ну, и слава всевышнему. – Брюс на цыпочках поднялся из-за стола, открыл шкафчик, и извлек из него бутылку вина и два высоких бокала. – Наконец-то, – он тяжело вздохнул. – Вы знаете, я люблю русских. У меня техником работал русский, Илья Ферман. Не знали такого?
– Нет, к сожалению. Россия – большая, – неопределенно ответил я.
– Как бы то ни было, несмотря на все ракеты и атомные бомбы, спутники и прочую всякую дребедень, вы, ребята, все-таки белые.
– Ааа… – смущенно протянул я.
– Ну да, только не обижайтесь. Вы знаете, у нас принято дарить вселившимся подарки – чепуху всякую, вино, бокалы. А эти… – Брюс замолчал. – Для некоторых, особенно для мусульман – это оскорбление. Национальные традиции… Приходится быть осторожным.
***
– Как дела? – Брюс бодро затягивался сигаретой, прихлебывая кофе из высокой чашки.– Как нельзя лучше, – широко улыбнулся я, стараясь не думать о том, что в прошлом месяце нам в очередной раз повысили квартплату.
– Ванная все так же протекает? – озабоченно спросил Брюс.
– Протекает, – мрачно отпарировал я.
– Не знаю, что и делать. – менеджер погасил окурок. – Уплотнители плохие поставили. Ну, ничего, честное слово, еще месяц-другой, и все починим.
– Я, собственно, по другому поводу.
– А, про бассейн, – Брюс расплылся дружелюбно-широкой улыбкой. – Я в курсе, он слишком горячий. У нас термостат сломался, еще неделя-другая, и все образуется. Вы только купаться не ходите, еще обваритесь, не приведи Господь! Я объявление на заборе повесил, вы, надеюсь, его видели?
– Видел… Да я, собственно, о другом… – Я мрачно закурил.
– Все-таки прорвало? – Брюс, казалось, ожидал худшего.
– Что прорвало?
– Канализацию, что же еще.
– Пока нет.
– Слава Богу. Вы знаете, я вам советую: как только прорвет, немедленно звоните мне. Некоторые жильцы стесняются, и напрасно! Это – наша работа. Так в чем же дело?
– Вы знаете, я хотел бы пожаловаться на соседей. Неудобно как-то жаловаться, но нас все время будят по ночам. В соседней квартире живет молодой человек, он встает в четыре утра и оставляет свой автомобиль включенным прямо под нашим окном. Вы знаете, спать невозможно, грохот, выхлопные газы…
– Какой ужас. – Брюс поморщился. – А вы не пытались с ним поговорить?
– Как же, пытался. Сегодня утром и пытался.
– Ну, и каковы результаты?
– Агрессивная реакция. Он заявляет, что имеет право заводить мотор где угодно и когда угодно.
– Ох, не хочу вас расстраивать. Но это так. У нас свободная страна. К сожалению, вам, приехавшим из коммунистической России, этого не понять, но для граждан Америки частная собственность священна. Эта машина – его, и он имеет право заводить ее где угодно и тогда, когда ему захочется.