О, солнечная Испания! Первая страна, в которой у меня не спрашивали ни корабельную книжку, ни другие документы, первая страна, где никто не интересовался моим именем, возрастом, отпечатками пальцев, где не рылись в моих карманах, пытаясь найти то, чего там никогда не бывало, и где в голову никому не приходило спросить, где я провел последние несколько месяцев. Наоборот, меня одарили всякими нужными вещами, дали денег. Первый день я провел в дежурном помещении, а ночь в доме какого-то пограничника. На другой день вечером он отвел меня к своему приятелю. А тот к своему. И никто не хотел отпускать меня. Наоборот все хотели, чтобы я провел у них хотя бы неделю. Когда я перебывал у всех пограничников, меня стали приглашать жители близлежащей деревни. Все старались показать себя, все старались накормить и напоить меня от души. И я не выдержал и ударился в бегство. Убежден, что люди в той пограничной деревеньке до сих пор не отошли от такой черной, такой ужасной неблагодарности. Но расстрел и даже повешение – ничто перед медленной смертью от переедания. Поэтому я и сбежал. Может, жители деревеньки решили, что я беглый каторжник, не знаю. Или решили, что я немец, но такой, что всегда не в ладах с законом. Кто знает? Может, теперь настоящему немцу они и ложки супа не предложат, а если предложат, то с такой миной на лице, что ему сразу станет ясно, что они предложили бы эту тарелку даже самому Сатане, потому что от голода в их селе еще никто не умирал. Любовь очень быстро и незаметно превращается в ненависть, это всем известно. Но гораздо хуже, когда она быстро и незаметно превращается в рабство. Даже во двор я не мог выйти. Сразу за мной бежал кто-то из этих испанцев с озабоченным видом: не забыл ли я взять бумагу? Yes, Sir!

17

   Когда в Севилье стало скучно, я отправился в Кадис. А когда воздух Кадиса стал теснить грудь, вернулся в Севилью. А когда севильские ночи вновь показались мне однообразными, вернулся в Кадис. Всю зиму я провел в таких перемещениях. Тоску по солнечному Новому Орлеану я теперь запросто продал бы за пятак. Тоска меня больше не мучила.
   В карманах моих по-прежнему не было никаких документов, но никто ни разу не поинтересовался, кто я и куда иду. У испанцев были свои заботы. Беспаспортные бродяги волновали испанцев меньше всего. Если у меня не было денег на ночлежку, я ложился там, где мне нравилось, и на другое утро вставал в том же самом месте, а не в полицейском участке. Конечно, рядом прогуливался жандарм, но скорее затем, чтобы у меня ничего не сперли. Жандарм ведь не знал, что у меня нечего спереть. Даже не решаюсь думать, что бы со мной сделали в Лондоне или в Берлине, усни я вот так безмятежно на скамье. Германия точно погибла бы от землетрясения, а Англия затонула бы. Есть множество стран, где отсутствие собственного угла считается самым страшным преступлением. Конечно, жандармы подходили ко мне и в Испании, но исключительно для того, чтобы в дождливый день указать мне сухое место или просто указать дорогу, если я не знал, куда идти. Если я был голоден и говорил прохожему, что у меня нет денег, мне обязательно покупали булку. Никто не отравлял мне жизнь глупыми замечаниями, типа того, что я молодой парень, мог бы заработать на хлеб. Это любому здесь показалось бы краем неучтивости. Если не работаю, значит, у меня есть на то причины, и совсем необязательно их выяснять.
   А какие корабли я видел в порту! Отсюда вполне можно было отправиться в море, работа бы нашлась, но она тоже больше не заботила меня. Я не искал работу. Зачем? Я переживал истинную весну. Зачем мне работа? Я существую, я жив, я дышу. Жизнь несказанно прекрасна, солнце золотое и теплое, страна сказочно добра, люди приветливы, человек в лохмотьях не вызывает у них осуждения. Видимо, это и есть настоящая свобода. Не случайно Испания не приняла участие в войне за свободу и демократию всего мира. Подозрительны все страны, в которых много говорят о свободе. Когда при входе в гавань ты видишь огромную статую Свободы, нет нужды расспрашивать, что прячется за ее спиной. Если где-то кричат во весь голос: «Мы самый свободный народ!» – это значит, что свободы там уже нет, это точно, или она ограничена тысячами законов, дополнений к законам, инструкций, указаний, правил, параграфов, полицейских дубинок, и от всей свободы там только этот крик и остался. Никто в Испании не говорил о свободе, а в митингах и демонстрациях участвовало все население. Почтенные граждане не боялись, что вдруг окажутся под знаменами анархистов, а анархисты не считали позором шагать под знаменем своей родины. Эти демонстрации прокатились по всей стране, когда полиция ни с того ни с сего решила ввести регистрацию жителей по прусскому образцу. То есть они только предложили один раз в году сообщать полиции свой адрес, свое имя, возраст и профессию. Но населению это не понравилось. Сегодня нет человека на земле, который не знал бы, что такое Германия. Война с Англией и Америкой стала лучшей рекламой знаменитой немецкой дисциплины. Но только немногие знают правду о Пруссии. А если знают, то это название ассоциируется, прежде всего, с полицейскими намордниками. Только один раз, попав в Барселону, я услышал за каким-то глухим забором стоны, крики, рыдания.
   – Что там такое? – спросил я случайного прохожего.
   – Военный заговор, – сразу и откровенно ответил он.
   – А почему люди кричат так страшно?
   – Люди? За этой стеной? Вы что? Это не люди. Это коммунисты.
   – Разве обязательно быть коммунистом, чтобы так страшно кричать?
   – Вы что, не понимаете? Их там бьют и истязают.
   – Но почему?
   – Говорю же вам, это коммунисты. Вечером их закопают в землю.
   – Они преступники? – догадался я.
   – Нет, они коммунисты.
   – Но почему их надо мучить?
   – Потому что они все хотят изменить.
   Все страны, в том числе и цивилизованные, преследуют христиан, сжигают еретиков, истязают инакомыслящих. В Америке еретиков преследуют более жестоко, чем в Испании. Печально, но вчерашние преследуемые сами становятся особенно изощренными преследователями. Человек, который только что получил американское гражданство, громче всех кричит: «Закройте границы. Не надо больше пускать этих черномазых, или коммунистов, или кого там еще!» А ведь они сами – эмигранты, или дети и внуки эмигрантов.
   Впрочем, меня это не мучило.
   Люди вокруг были приветливые, хлеб найти было нетрудно.
   Вообще с едой и одеждой все обстояло вполне благополучно. Но однажды мне захотелось свежей рыбы. Натура человеческая неизменна. Я соскучился по рыбе. Конечно, она не выбросится на берег ради меня, поэтому я пошел в порт и, дождавшись пассажирского корабля, помог какому-то человеку дотащить до дома его чемоданы. Он дал мне три пезеты, и с этими деньгами я зашел в первый попавшийся магазин. Выбирая удилище и крючок, я мимоходом рассказал продавцу, что я моряк, отставший от корабля. Услышав такое, он рассмеялся и порвал чек.
   – Favor! Все в порядке, моряк. Уплачено.
   И в такой стране искать работу, оставить такую страну?
   Да нет. Надо быть дураком, чтобы отказаться от испанского солнца.

18

   Забросив удочку в воду, я сидел на стене мола. Ни одна рыба не шла на крючок, хотя я подманивал ее кровяной колбасой, принесенной с одного голландского корабля. Кстати, добывать еду и кров на чужих кораблях не так-то просто. Люди, имеющие работу, на безработных смотрят с превосходством. «Эй ты, сухопутный бродяга, поднимайся на наше корыто, дадим тебе что-нибудь. Только не становись близко, от тебя несет, как от свиньи».
   Меня никогда не пускали в каюту. Следовало ожидать у входа, иногда на трапе. Высыпав в бак всякие объедки, их отдавали мне. Кое-что я рассовывал по карманам, кое-что съедал сразу. Если мне доставался суп, я его выпивал, потому что никто не предлагал ложку. То, как я преодолевал все эти трудности, обычно смешило матросов. А ведь это были не самые плохие экипажи. Были такие, перед которыми отступили бы признанные грабители. Были еще хуже. На моих глазах они запросто могли выбросить в море недоеденное мясо. Утешало меня только то, что рано или поздно любой из них мог оказаться в моем положении. Спорить ни с кем я не мог, поскольку все получал даром. Иногда мне доставался и приличный кусок мяса, иногда и кофе наливали. А один раз мне пришлось зараз съесть двенадцать, да подчеркиваю, целых двенадцать цыплят. Поскольку храниться они уже не могли, а холодильника, понятно, я не имел. Побывав в свое время на испанских, африканских, египетских, китайских, австралийских и южноамериканских кораблях, я познакомился с разными людьми и выработал определенные правила, чтобы сохранить жизнь. Но никто, подчеркиваю, не относился ко мне так плохо, как соотечественники. Зато на французских кораблях, назвавшись немцем, я чувствовал себя человеком. Меня угощали и завтраком и обедом, пока корабль стоял в порту Барселоны. Предлагали самое лучшее, в то время как на немецких кораблях мне сразу кричали: «Вход запрещен!». Yes, Sir!
   В Барселоне я узнал, что якобы в Марселе скопилось много американских кораблей. Требовались палубные матросы и я, конечно, отправился в Марсель на случайном углевозе. Но слухи оказались ложными. В порту не оказалось ни одного американского корабля, а на других все экипажи были укомплектованы. В совершеннейшем отчаянии я зашел в корчму, хотя в кармане не было ни сантима. Когда я сел за стол, ко мне подошла кельнерша, очень милая девушка, и спросила, что я буду пить. Пришлось признаться, что в карманах пусто, что я зашел просто так. Собственно, я даже не знал, как правильно объяснить свое появление, но кельнерша все поняла.
   – Немецкий моряк? Я кивнул.
   – Сиди. Сейчас будет тебе выпивка.
   – Но я же говорю, у меня нет денег.
   – Не имеет значения, – улыбнулась она. – Сейчас у тебя и деньги будут.
   Я испугался, что попал в какую-то хитроумную ловушку, но все прояснилось почти сразу. Поставив передо мной бутылку простого вина и закуску, кельнерша громко крикнула:
   – Господа! Здесь сидит бедный немецкий моряк, отставший от своего корабля. Не поможете ли вы ему?
   Я побледнел.
   Я понял, что это и есть ловушка.
   Сейчас меня отделают на радость веселым посетителям и выбросят из корчмы. Такое случалось, я мог привести примеры. Но люди перестали разговаривать и обернулись. Один даже поднял стакан:
   – Привет, немец!
   Даже не бош, а именно немец. Так он сказал. А кельнерша, улыбаясь, обошла корчму и принесла на тарелке разные монеты. Она высыпала их на стол, и я насчитал семнадцать франков и шестьдесят три сантима. Теперь я мог заплатить и за вино, и за еду, а когда через два дня вернулся в Барселону, в кармане у меня еще оставалось несколько франков. Думаю, между народами не было бы никакой розни, если бы ее не раздували искусственно.
   Да, ни одна рыба в тот день не клюнула на кровяную колбасу. Может, потому, что в моей голове роилось много слишком смелых мыслей. Я прикидывал, как, наловив рыбы, сооружу костерчик и сварю ушицу, потому что в последние дни мне здорово хотелось чего-то такого. А может, размышлял я, мне удастся продать пойманную рыбу. Получить бы пару пезет. Тогда я две ночи мог провести на койке. Да, пожалуй, лучше продать, решил я. Но рыба упорно не клевала. Там тоже плавали не дураки. Колбасу они обкусывали, а крючок оставляли мне, чтобы не сильно зарывался. Им не дано было понять, что для меня рыбалка не просто интересное занятие. Если я ем добытую мною рыбу, значит, не ворую и ничего не выпрашиваю у прохожих, а значит, и страна остается богаче на ту еду, которую я не выпросил или украл. Море принадлежит всем. Вылавливая рыбу, я никого не граблю. А, обрадовался я. Вот ты и попался дружок! Я взвесил бьющуюся рыбу на руке. Граммов триста. Мог быть и потяжелее, нажравшись настоящей голландской кровяной колбасы. Впрочем, не мне тебя осуждать. Я сам не раз трепетал, как ты, попав в лапы фараонов. Солнце светило, вода счастливо поблескивала. Я глядел на рыбу и думал, что ей повезло. Мне ведь тоже иногда везло. Будь она хотя бы на полкилограмма, я бы с ней управился. А так, какой толк? Я решительно отправил ее обратно в море. Плыви и расскажи другим, что жрать кровяную колбасу опасно. И не попадайся в другой раз.
   – Ну и рыбак! – услышал я за спиной.
   Я обернулся и увидел местного таможенника, который уже давно следил за мною.
   – Тут водится и крупная рыба, – заметил я, насаживая на крючок новую порцию колбасы. – Стоит ли возиться с такой мелочью?
   – Конечно, тут водится и крупная, – согласился таможенник. – Но ведь и это была ничего. Такая толстенькая, – облизнулся он. – Зачем бросать рыбу обратно в море, если рыбалка отнимает много времени?
   – А я никуда не тороплюсь, – сказал я. – Я так провожу день. Если вечером меня спросят, чем я занимался, я так и отвечаю – ловил рыбу.
   – Ну тогда лови, – сказал таможенник и пошел по своим делам. Он, наверное, понимал, что рыболов всегда философ.
   Ну вот, еще одна. Пожалуй, таможенник прав, напрасно я выбросил первую. Вместе эти две рыбки составили бы нормальную порцию для нормального человека. Я внимательно смотрел на трепещущую в руке рыбу. Чем та, первая, лучше этой? Речь ведь не идет о классовых различиях. Разве эта жила более безнравственно? Поймать бы штуки три вот таких. Я люблю рыбу. Я хочу рыбы. Жареной или вареной, это все равно. Но все же я тебя отпускаю, плыви, глупая. Свобода – самая лучшая вещь в жизни. Плыви, плыви, зачем мне тебя съедать? Наверное, у рыб и без меня полно неприятностей. Плыви, подружка, решай свои проблемы. Кстати, что это за странный корабль двигается вблизи берега? Кажется, только-только отчалил, хода никакого… А может, боится выходить в открытое море… Есть такие корабли, боятся воды. Yes, Sir! Каждый корабль имеет свои слабости, они так же индивидуальны, как люди. Эта старая калоша ничем не походила на все другие. Ужасное, грязное, мрачное черное корыто. Не хотел бы я слизывать соль с его черных бортов.

19

   Один Господь знает, на каких кораблях я плавал. Но такого даже я никогда не видел. Очертания его были безобразны. Непонятно, как он вообще держался на воде. На таком легче путешествовать по Сахаре, чем по морям, ни к какой эпохе кораблестроения он не мог относиться. И название соответствовало внешнему виду: «Йорика». Буквы прочитывались с трудом, они выцвели, заплыли солью и ржавчиной. Казалось, корабль стыдится собственного имени. Порт приписки я не смог различить, видимо, «Йорика» стыдилась и местожительства, не хотела раскрывать свою национальную принадлежность. Флаг на корме так выцвел, что мог принадлежать любому государству. И он был так истерзан, будто принимал участие во всех морских битвах за последние четыре тысячелетия. Какой краской покрывали борта «Йорики», даже я не догадался, специалист по окраске. Возможно, в глубокой древности она была снежно белой, как сама невинность. Но это было давно, очень давно, когда в древний Ур, землю халдеев, пришли Авраам и Сара. Фальшборта «Йорики», возможно, были когда-то зелеными. Но и это было давно, очень давно. С тех дней «Йорика» пережила массу превращений. Палубные матросы не удосуживались сбивать с бортов старую краску, они предпочитали класть новые слои поверх старых. «Йорика» безобразно потолстела от этого. Только сбив многочисленные наслоения можно было добраться до краски прежних столетий. Случись такое, мы знали бы, как выглядела торжественная зала Навуходоносора, ведь внутренний цвет ее до сих пор остается загадкой для археологов. Несомненно, одежды для этой безобразной калоши были пошиты самим Дьяволом. Кое-где проглядывал алый большевистский цвет, но потом судовладельцу или капитану это не понравилось или у них кончилась алая краска – и по корпусу потянулись синие аристократические полосы. В конце концов, краска стоит денег. Там, где лежала алая, ее не трогали, но там, где следовало наложить новый слой, пользовались уже другим цветом. Соленой воде все равно, какую пожирать – большевистского цвета или зеленую. Главное, на расходы здорово скупились. Когда «Йорика» отстаивалась в порту, ее красили чем попало, лишь бы подешевле, ни одна шлюха Гонконга так не выглядит. А когда она была в пути, в ход шло все, что попадало под руку. Шкипер, конечно, записывал: «Куплено столько-то краски… Куплена такая-то краска…» Но никто этой краски не видел. Каждый новый судовладелец только поддерживал установившуюся традицию. Уж я-то, просоленный моряк, кое-что понимаю в этом.
   При виде такого морского чудовища я чуть не выпустил удочку из рук.
   Настоящее морское чудовище. И все потому, что судовладелец скупится на расходы, а палубные матросы относятся к делу спустя рукава. Когда они висят на внешних бортах, случается так, что судно качнет. Тогда ведро с краской выплескивается, и на борту остается пятно. О «Йорике» нельзя было говорить как о нормальном обычном корабле. Любое сравнение с нею оскорбило бы самую запущенную посудину. Перекрашивать «Йорику» просто не было смысла. Мачты на ней стояли, как жерди, на которых матросы развешивают после стирки белье. Пуля, пущенная вдоль труб, никогда не вышла бы наружу, так криво они стояли. Старший офицер явно считал, что жизнь моряка не стоит нормальной краски, а шкипер устраивал ему разносы за любой намек на какие-нибудь траты. «Куплена такая-то краска…» Как же! Только канонаду ругательств слышал тот, кто захотел бы обратиться к начальству с просьбой. Я даже не знал, с чем можно сравнить выдвинутый далеко вперед горбатый капитанский мостик. Может, с горбами верблюда? Стюард вряд ли так легко находил туда путь. Сумасшедшего человека обычно можно узнать по внешнему виду, ну так вот «Йорика» только притворялась нормальным кораблем, душевно она была больна. Я это сразу почувствовал. Она не хотела выходить в море. Она боялась морской воды. Она тащилась вдоль берега, стараясь держаться к нему как можно ближе, потому что боялась глубины. Дым шел из труб, но он и еще откуда-то шел. Она вся дымилась. Я засмеялся и, услышав мой смех, «Йорика» содрогнулась. Она точно не хотела в море. Она страдала от одной мысли о неукротимой стихии. Визг и посвисты дизельных моторов, бессмысленная беготня на покатой палубе. «Йорика» очень хотела бы задержаться у берега, но бесчувственные грубые люди подталкивали ее, обрушивая потоки ругани. Как бы ни была скромна девушка, всегда найдется кто-то, кто заставит ее плясать под самую непристойную музыку. И «Йорика» это знала. Как ей было не знать таких простых вещей, если она плавала уже при Клеопатре?

20

   Некоторое время я сидел, вдыхая запах соленой воды.
   Есть люди, которые всерьез считают, что знают море и разбираются в морских кораблях только потому, что разок-другой путешествовали в дешевой каюте или в роскошном люксе. Но нет, они ничего не знают ни о корабле, ни тем более о его экипаже. При этом следует четко уяснить себе, что стюарды – не экипаж, и офицеры – не экипаж. Стюарды – это всего лишь слуги, а офицеры – чиновники с правом на пенсию. Капитан командует кораблем, но он тоже не знает корабля, так же как человек, пересекающий пустыню на верблюде, ничего не знает об этом необыкновенном животном. Погонщик знает. Но кто разговаривает с погонщиками?
   Так же и с кораблем. Шкипер – это всего лишь начальник, отдающий приказы, идущие вразрез с желаниями корабля. Корабль его ненавидит, как все ненавидят своих начальников и командиров. Начальники и командиры всегда хотят совсем не того, чего хочет сам корабль. И если говорят, что какой-то командир любит свой корабль, это означает только то, что он научился им управлять. А вот экипаж любит свой корабль. Экипаж – единственный настоящий друг корабля. Он его чистит, ласкает, целует. Часть экипажа вообще не имеет никакого другого дома, кроме корабля. У капитана есть дом на суше, у него есть семья, дети. У многих моряков тоже есть семьи, но их работа на корабле так тяжела, что в пути они не вспоминают про свои семьи. У них просто нет времени помнить про них. А если захотят вспомнить, все равно сразу засыпают от усталости. Корабль хорошо знает, что без экипажа он ни на что не годен. Он может плыть без капитана, но без экипажа никогда. Капитан не знает, как правильно держать тепло в топках, без экипажа корабль и метра не проплывет. Поэтому корабль всегда на стороне экипажа, а не командира. Только простым морякам, а не капитану он выкладывает свои самые поразительные истории. И только к ним прислушивается, когда в кубрике перед сном они перешептываются усталыми голосами. Он может даже заплакать над особенно печальной историей, рассказанной кем-то из моряков. И он по-настоящему чувствует беду, если в будущем плаваньи ему предстоит крушение. Любой корабль всегда на стороне экипажа. Ведь капитан работает на компанию, а не на корабль. Моряки чаще всего даже не подозревают, кому именно принадлежит их корабль, они не думают об этом. Их тревожат простые вещи, связанные с самим кораблем. Если экипаж недоволен и бунтует, корабль всегда с ним. Штрейкбрехеров корабль ненавидит, он может даже пойти на дно, если их соберется слишком много. Yes, Sir! Но «Йорика» выглядела ужасно. Ее экипажу давали, наверное, такую плохую еду, что люди на палубе двигались еле-еле. Им только поддерживали жизнь, так мне показалось. Невозможно набрать полный экипаж для такого тяжелого неуклюжего корыта. И все же я видел матросов на палубе. В этом была какая-то тайна. Как можно уйти на таком чудовищном грязном судне из солнечного порта, в котором кипит жизнь? Наверное, это корабль мертвых, подумал я. Наверное, они все там уже умерли. Пусть акула поддаст мне хвостом под зад, если я не докопаюсь до этой тайны. Я же видел, с какой неохотой «Йорика» ползла мимо скал. Ее капитан был ослом. Yes, Sir! Если бы он отпустил поводья, если бы не тащил это корыто в море насильно, может «Йорика» бы и ожила. Самый последний юнга справился бы с «Йорикой» лучше, чем он. Такой деликатной даме, как «Йорика» нельзя грубо указывать направление. Она слишком страшна для этого. В сверкании и зное ползла она медленно покряхтывая, постанывая, и я не мог не укорять лоцмана в такой ее неуверенной поступи. Он ничего не знал о своем корабле. А «Йорика» о чем-то догадывалась. О чем-то таком, о чем пока не знал никто. И чем ближе она подходила к молу, на краю которого я сидел, тем ужаснее выглядела. Если бы за моей спиной вдруг возник палач с петлей в руке и если бы спастись от него можно было только на черной ужасной «Йорике», я предпочел бы петлю, так ужасно выглядел корабль.

21

   На носу «Йорики» стояли матросы, свободные от вахты, и смотрели, прислонясь к фальшборту, на землю, будто пытались запомнить ее навсегда. Я немало повидал в африканских и южноамериканских портах оборванных, грязных, обовшивевших, обносившихся моряков, но эти выглядели так, будто только что потерпели крушение. По сравнению с ними я выглядел элегантно, хотя на берегу меня давно принимали за бродягу. По сравнению с ними я казался шейхом, а то и повелителем хористок из Зигфильд-варьете в Нью-Йорке. Господь простит мне мои грехи, но «Йорика» походила на корыто, за которым охотятся все военные суда мира. Пиратский корабль, экипаж которого не стесняется грабить китайские джонки с овощами. Святой Посейдон! Как гадко и страшно все они выглядели. У одного голова обмотана грязным тюрбаном, сооруженным из женской нижней юбки, у другого на голове черный цилиндр. Сборище уродов. Бывает ли что-то подобное? Может, еще час назад этот человек служил трубочистом, не знаю. Или на самом корабле чистил трубы. Может, на «Йорике» трубы чистили, только натянув на голову такой цилиндр, не знаю. На разных кораблях свои порядки. «Йорика» не была кораблем, на котором порядки могли меняться часто, скорее, они поддерживались на ней тысячелетиями. Да и глупо натягивать на голову морской берет, если на теле фрачная жилетка. Возможно, этот человек просто бежал с собственной свадьбы, вполне допускаю. Нет, лучше виселица, чем такой корабль! Солнечную Испанию нельзя покидать на таком корыте. Ах, моя девчонка в Новом Орлеане, вспомнил я вдруг. Ах, чудесный Джексон-сквер! Ах, как далеко все это! Нет, долой «Йорику», к черту грязное корыто! Наденем-ка на крючок еще кусочек колбасы. Пусть «Йорика» уходит, не хочу о ней помнить. Я даже не смотрел на нее, пока она медленно тащилось вдоль берега. Но когда морские разбойники оказались совсем близко, я услышал:
   – Эй! Ты моряк?
   – Да, сэр.
   – Хочешь получить работу?
   Он не мог похвастать своим английским, но я его понимал. Далась им эта работа! Надеюсь, он крикнул не всерьез. Есть ли у меня работа? Я затрепетал. Бывают вопросы, которых боишься больше, чем архангела Михаила, сзывающего на Страшный суд. Одно дело искать работу, другое дело, когда тебе ее навязывают. Как все моряки, я суеверен. На корабле в море рассчитываешь на случай, следовательно, нельзя прожить без суеверий. Именно они вынуждают моряка сказать «да», когда его спрашивают, хотел бы он получить работу. Если ответить «нет», непременно накличешь на себя тысячу несчастий и никогда в жизни уже не найдешь корабля, где бы тебе предложили работу. Иногда найти работу помогает удачно рассказанная история, а иногда, не дослушав тебя, люди начинают звать полицию. Суеверность не раз позволяла мне принимать самую неожиданную работу. Я не мошенник, нет, просто на вопрос о работе нельзя отвечать отрицательно. По этой причине в Гуаякиле (Эквадор) я работал на кладбище. А на ярмарке в Ирландии продавал по щепкам крест, на котором наш господь и спаситель Иисус Христос испустил последний вздох. Каждая щепка стоила полкроны. К некоторым прилагалось увеличительное стекло, это уже стоило крону. С той поры я не особенно старался исправиться, потому что вряд ли можно смыть с себя такое темное пятно. Продавая щепки от святого креста (а строгали их прямо в номере гостиницы), я, конечно, навсегда потерял всякий шанс на спасение. Я ведь клятвенно заверял покупателей, что щепки привезены из Палестины, где один обратившийся в христианство араб в течение тысячи и восьмисот лет хранил святой крест и дождался того, что сам Господь явился ему однажды во сне и приказал продать щепки не где-нибудь, а именно в Ирландии. У меня даже был документ, исписанный арабской вязью, и английский перевод, в котором подтверждалось все выше сказанное. Вот какую штуку может сыграть суеверие с таким простым человеком, как я. Yes, Sir! Если бы мы послали вырученные деньги в какой-нибудь монастырь или самому папе римскому, у нас, возможно, осталась бы некая возможность спасения, но, к сожалению, мы тратили заработанные деньги на себя. При этом мы торговались и требовали все причитающиеся нам проценты. Добрые люди искренне верили нам, это упрощало дело.