Троицкий Андрей Борисович. Суд Линча

   На другой карточке Горшков обнял Зою Леонидовну за плечи. Супруги стоят возле входа то ли в отель, то ли в магазин. Реклама на втором плане говорила о том, что снимок сделан за границей. Жена Горшкова, видимо, только что сделавшая немало удачных приобретений, улыбалась счастливой улыбкой. На другой карточке Горшков запечатлен в одиночестве. На этот раз, положив руки на массивный парапет, он с видом искушенного оценщика рассматривает панораму Нью-Йорка со смотровой площадки Эмпайр Стейт Билдинга. Солнце высвечивает далекую городскую перспективу, но, кажется, Горшкову не по вкусу эта урбанизированная красота. Он выпятил вперед нижнюю губу и прищурился.
   Мельников, рассмотрев все фотографии по порядку, отошел от камина, побродил по комнате и снова пристроился в углу дивана. А что запечатлели те снимки, которые он видел на ледневской даче? Елена Викторовна вместе с сыном Юрой стоят в полный рост, взялись за руки, на заднем плане, кажется, сарай. Нет, на заднем плане дощатая кабинка душа с окрашенной темной краской бочкой на крыше. Леднев копается на грядках на фоне старого душа. А другой снимок? На нем один Юрка, ему на снимке лет пятнадцать, он сидит под солнцем на табурете и улыбается. Мельников похвалил себя за хорошую память. А что на заднем плане того снимка? Этого Мельников никак не мог вспомнить, сколько ни старался. Была и ещё какая-то карточка…
   Сейчас Мельникову показалось, что очень важно вспомнить эту последнюю карточку. Он, потирая лоб ладонью, напряг память, но вспомнить ничего так и не смог. Эти карточки, отнюдь не лучшие, не самые удачные, любительские черно-белые, место которым на задних страницах семейного альбома, стояли в самой большой комнате дома, на самом заметном месте. Они явно не украшали интерьер гостиной и, тем не менее, стояли на самом почетном месте. Почему? Добросовестному, внимательному сыщику следовало задуматься над этим вопросом ещё тогда, во время поездки на дачу вместе с Ледневым, – упрекнул себя Мельников. Задуматься и задать Ледневу несколько вопросов.
   Разозлившись на свою беспамятность, Мельников потер шею. За этим занятием его застала домработница Дуся. Она, стоя за спиной Мельникова, долго и внимательно наблюдала за его манипуляциями.
   – Ну что, горох-то тебе наливать? – спросила она, дождавшись, когда Мельников закончил растирание шеи.
   Мельников обернулся на её голос и несколько секунд помолчал, стараясь сообразить, о чем, собственно, его спрашивают.
   – Давай наливай.
   Кулинария – слабая сторона Дуси, готовившей невкусно и неряшливо. Правда, её блюда всегда оказывались очень сытными. Мельников плохо понимал, почему Дусю до сих пор держат на этом месте. Может, потому что Горшков, вечно погруженный в свои дела, ел все без разбора, все, что поставят перед ним, кажется, не придавая никакого значения вкусовым качествам пищи. А Зоя Леонидовна, дома питавшаяся готовыми деликатесами из магазина, никогда не прикасавшаяся к Дусиной стряпне, следила лишь затем, чтобы домработница время от времени убиралась в квартире.
   Мельников подумал, что вот пришла Дуся и не дала ему додумать важную мысль, а ведь он, кажется, вспомнил то, что хотел вспомнить. Мельников встал с дивана и отправился на кухню. Дуся поставила на стол перед Мельниковым клубящуюся паром тарелку горохового супа, подвинула ближе к нему плетеную корзиночку с толсто нарезанными ломтями хлеба. Мельников проглотил несколько ложек пюреобразного густого супа с плавающими в нем кусочками сала и подумал, что гороховый суп у Дуси всегда получается.
   – Картошку жареную с колбасой хочешь? – подойдя к плите, Дуся сняла крышку со сковородки, – Александр Анатольевич ни крошки с утра не съел, – Дуся вздохнула. – Спешил куда-то. Шофер чуть свет за ним приехал и дудит снизу, сюда ему лень подняться.
   – Суп вкусный был, – Мельников отодвинул пустую тарелку.
   Дуся поставила на стол тарелку с картошкой и мелко нарезанной колбасой. Мельников подумал, что сейчас ест на обед завтрак банкира Горшкова. Он взял с блюдечка помидор, порезал его на ломтики и обильно посолил. Дуся налила Мельникову яблочного компота, помыла тарелку и вытерла руки о фартук. Она села напротив Мельникова и, поставив локти на стол, стала смотреть, как он расправляется с картошкой и колбасой. Дусе нравилось, когда мужчины едят много и с аппетитом. Мельников в три глотка выпил стакан компота и попросил налить еще.
   – Дуся, это я, – сказал голос Зои Леонидовны из-за решетки переговорного устройства, вмонтированного в кухонную стену рядом с выключателем света. – Егор Владимирович пришел?
   – Пришел, – ответил Мельников за Дусю.
   – Хорошо, возможно, вы мне скоро понадобитесь. – Я уже встала, – раздался щелчок, и голос хозяйки исчез.
   – Барыня уже встала, – передразнила Дуся Зою Леонидовну, нарочито растягивая гласные звуки. Чувство противоречия между наемным трудом и капиталом, давно угнездившееся в сердце Дуси, не мешало ей по-своему любить хозяев и снисходительно, без классовой ненависти относиться к их стилю жизни.
   – Время – уже скоро вечер, а она уже встала.

Глава двадцатая

   Мельников вышел из кухни, миновал коридор, гостиную с камином и, поднявшись наверх, уткнулся в дверь так называемого будуара. Он постучал и вошел в него, осмотревшись по сторонам. Наверху он бывал нечасто, может, всего раза два или три. Сам будуар представлял из себя нечто среднее между театральной гримерной и небольшим залом частного художественного салона. Обилие картин на стенах, зеркальное трюмо в стиле ампир, пара кресел под старину.
   Еще полтора месяца назад будуар украшали два круглых зеркала в человеческий рост, создававшие иллюзию бесконечно большого пространства. Но Зоя Леонидовна распорядилась их убрать, сказав, что в её возрасте зеркала только портят настроение. Горшкова сидела на пуфе и листала журнал мод, лицо её оставалось унылым. Мельников поздоровался и спросил, собирается ли сегодня Зоя Леонидовна выходить из дома.
   – Собираюсь, – ответила Горшкова. Мельников понял, что сегодня банкирша не в духе и лучше не приставать к ней со своими просьбами. – А вы, наверное, хотели попросить отгул и отправиться куда-нибудь по своим делам?
   Мельников беспомощно развел руками.
   – Сегодня отпустить вас никуда не смогу, – Горшкова отложила журнал. – В половине шестого у меня сеанс у художника этого, как там его… Ну, который уже два месяца пишет мой портрет и все ни с места. Метельский… Этот маляр меня продержит часа полтора. Сегодня я ему скажу: или заканчивай в течение трех дней или бывай здоров. Приличный художник делает портрет в два сеанса, а Метельский только резину тянет. Ладно, Егор, – Горшкова раздраженно махнула рукой, – ждите меня внизу.
   Мельников кивнул. Сеанс у художника, как правило, заканчивался чаепитием, длинными бестолковыми беседами на темы отечественной и зарубежной живописи. По окончании этих бесед, Метельскому всегда удавалось за хорошие деньги всучить Горшковой что-нибудь из своих картин.
   – А вечером я собираюсь на минутку заглянуть к Маргарите Эдуардовне, – сказала Горшкова, когда Мельников уже взялся за ручку двери, чтобы уйти.
   Ясно, весь вечер и часть ночи можно вычеркнуть из жизни. Мельников тяжело вздохнул. Злиться на Горшкову за свое бестолково убитое время, конечно, не стоит. Это её жизнь, а это его работа.

* * *

   Зоя Леонидовна, одетая к выходу, спустилась вниз через полчаса. Если в этом городе вообще существуют настоящие дамы, светские львицы, то я одна из них – об этом говорил весь облик Горшковой, её высоко вздернутый подбородок. Именно светская львица, ни больше, ни меньше, уже немолодая и немного усталая от своих забот, но от этого не менее породистая.
   – Дуся вас покормила? – подбородок Горшковой повернулся в сторону Мельникова.
   Он поднялся с дивана, сказал, что обед был очень вкусным.
   – Это вы врете, – сказала она. – Дуся сроду ничего вкусного не приготовила, – последняя фраза была произнесена так громко, что, конечно же, оказалась услышанной на кухне.
   – Можно подавать машину?
   Мельникову подумал, что сейчас Дуся наверняка вытирает слезы фартуком. Игр своих хозяев она не понимала, но обиды больно ранили её прямо в сердце.
   – Нет, сегодня давайте спустимся вместе, – сказала Зоя Леонидовна и повела носом, раздувая тонкие ноздри. – В квартире пахнет, не поймешь чем. Коровяком гнилым пахнет. Лучше на воздухе постою.
   Она прошла в распахнутую Мельниковым входную дверь.
   Через двадцать минут они уже подъехали к дому Метельского. Развернувшись во дворе, Мельников подал машину к самому подъезду, распахнув перед Горшковой заднюю дверцу, вместе с ней поднялся на четвертый этаж, проводив банкиршу до двери Метельского.
   – Посижу в машине, – сказал Мельников, – позвоните мне, когда освободитесь, я поднимусь.
   Мельников кивнул открывшему дверь художнику, спустился вниз. Отогнав машину от подъезда, он удобно устроился в кресле и даже побаловался стеклоподъемниками. Закурив, взял трубку сотового телефона и набрал номер Леднева.
   – Ты что, спал? – спросил Мельников и посмотрел на наручные часы.
   – Дремал, – ответил Леднев и зевнул. – Я всю ночь переписывал сценарий, а днем сон сморил.
   – Слушай, писатель, – Мельников опустил стекло и стряхнул пепел на асфальт, – постарайся вспомнить одну вещь. Это важно. Мы тогда, ещё давно, были на даче Елены Викторовны. Так? После нашего визита на месте побывала милиция. Так? Они осмотрели помещение и отбыли. Теперь вспомни. Может, кто-то побывал на даче после визита милиционеров, убрался в комнатах? Вспомнил?
   – Кому там нужно убираться? – ответил вопросом на вопрос Леднев. – Не говори глупостей. Дача заперта, там никого не было. Ни меня, ни Юрки. А если бы кто чужой пришел, соседи мне позвонили бы. А что это ты вдруг про дачу вспомнил?
   – Вопрос считаю преждевременным, поэтому он останется без ответа, – голос Мельникова стал бодрее. – Сейчас я на службе, делаю вид, что охраняю одну дамочку. В общем, я занят и думаю, буду занят до ночи. Поэтому не удивляйся моему позднему визиту. Заеду к тебе, когда освобожусь, то есть ночью, за ключами от дачи. Мне срочно нужны ключи. А теперь вспомни ещё и такую штуку. Где именно Елена Викторовна держала альбом с семейными фотографиями? Я точно помню, что такой альбом в красном сафьяновом переплете существовал. И в нем множество разных карточек. Юркины фото, твои и ещё Бог знает чьи, кажется, даже моя там была.
   – А альбом Лена держала в спальне на первом этаже. Там такая тумбочка вроде бельевой, только не бельевая.
   – Альбом точно там?
   – Раньше был там, теперь не знаю, – когда Леднев чего-то не понимал, он начинал раздражаться. – Лично я его сто лет не видел. И кому он нужен, кто станет его трогать?
   – Вот видишь, мне он понадобился. Значит, я заеду часа в два примерно, плюс-минус сколько-нибудь минут. Отмени все мероприятия, если они у тебя есть.
   – В такое-то время мероприятия? – удивился Леднев. – Мне поехать с тобой?
   – Вот этого как раз делать не следует, – Мельников выбросил окурок. – Ты будешь спать дальше. Просто одна мыслишка шальная в голову пришла. Если ты станешь вместе со мной проверять каждую мою идиотскую мысль, тебе некогда будет снимать фильмы. Чао.
   Положив трубку, Мельников включил радио, удобнее устроился на опущенной спинке сиденья и закрыл глаза.

* * *

   Через ветровое стекло припаркованных в дальнем углу двора стареньких «Жигулей» за Мельниковым наблюдали глаза Сергея Сергеевича Денисова. Он курил уже третью сигарету подряд и думал, что следить за этим идиотом Мельниковым далеко не лучшее времяпрепровождение. Хотелось подъехать вплотную к «Мерседесу» Мельникова, выйти из своего «жигуленка», держа за спиной пистолет, распахнуть дверцу и вежливо поздороваться с бывшим соседом. Сказать ему: «Надо же, вот так встреча. Кто бы мог подумать». Можно ещё передать привет от тети. Сказать: «Моя тетя все время вспоминает вас добрым словом». Или сказать: «На новой квартире старушке так не хватает вашего общества». Сказать ещё какую-нибудь хреновину, не важно, какую именно.
   А этот Мельников все будет сидеть, как истукан, и удивленно моргать глазами. Это будет весело. Он сидит и моргает глазами, никак не может сообразить, что ответить. Не может сообразить, откуда вообще свалился Денисов и что делает в этом дворе. Сидит и моргает глазами. А Денисов достает из-за спины пистолет и пускает пулю между этих глаз. Потом захлопывает дверцу «Мерседеса», садится в свою консервную банку и уезжает. Можно проехать два-три квартала и бросить «Жигули» в каком-нибудь дворе, эта развалюха свое отбегала.
   Да, эффектная сцена. Но к внешним эффектам стремятся разве что патологические типы, стремящиеся что-то доказать самим себе. Конечно, Мельников умрет. Не сегодня, так завтра. Не в этом дворе, так в другом. Не белым днем, так темной ночью. Все равно умрет. Двигается секундная стрелка, ползет минутная, отмеряя последние вехи жизни этого гнусняка Мельникова. С ним можно покончить сейчас, сию же минуту. И риск, по большому счету, не так велик, как кажется на первый взгляд. Но кто может предугадать, предусмотреть сотни случайностей, разглядеть все камушки на вроде бы гладкой дорожке? Денисов проделал долгий и опасный путь. И теперь на его исходе бухнуться в яму? Нет. Импровизация хороша там, где её оценит зритель. А он, Денисов, не в самодеятельности выступает.
   Лучше выждать, чтобы потом действовать наверняка. Нет, рука его не дрогнет, возможно, он даже не почувствует пьянящего волнения. Он боялся, что болезнь, сидящая в нем до поры, до известного лишь ей самой времени, вылезет наружу и нанесет свой удар в самый ответственный, самый решительный момент. Приступ начнется именно в ту секунду, когда придется действовать, когда он уже сделает первый шаг и дороги назад не будет. Одна лишь мысль об этом пугала Денисова, он сжимал пальцы в кулаки до боли в суставах. «Значит, в этом случае я потеряю все?» – спрашивал себя Денисов. И отвечал себе: «Значит, потеряешь все». Денисов нервно зевнул и закурил следующую сигарету.
   Вот, оказывается, чем занят на службе этот крутой мужик, героический мент Мельников. Всей его крутизны хватает лишь на то, чтобы распахивать перед дамочкой дверцу автомобиля, а потом отвезти эту дамочку к какому-нибудь жеребчику. Холуйская работа, хуже, чем у швейцара, честное слово. При мысли о том, как низко пал Мельников, Денисов чуть не рассмеялся в голос. Вот они повороты судьбы. Нет, не дай Бог оказаться на таком скользком вираже, вылететь с широкой дороги на заплеванную грязную обочину. Бегать на цирлах перед какой-то раскрашенной проблядушкой, дверцу ей раскрывать и улыбаться от удовольствия. Крутой мужик, нечего сказать. Денисов сладко потянулся. Правильно, сторожевая собака никогда не станет охотничьей, сколько её ни натаскивай. А из охотничьей не выйдет сторожевой. Так и человек, всяк на разное способен.
   Но Мельников, этот превзошел все ожидания. Он, кажется, даже не понимает всю глубину своего падения. Ходит на задних лапках и доволен такой жизнью, словно для неё и рожден. Отрыжка общества, не человек. Денисов стал наблюдать, как два пацана в скверике в тени желтеющих лип погоняют пустую жестянку, мысли о Мельникове ему надоели. В этой истории с бывшим ментом все уже обдуманно до конца, известно на несколько ходов вперед, вплоть до последнего хода. Полезнее и куда приятнее подумать о самом себе, о собственном будущем хотя бы. Будущее рисовалось Денисову в розовых тонах и не потому, что он самообольщался, нет. Все дела в Москве завершены или почти завершены. Две квартиры на городской окраине, которыми он владел, за последний год поднялись в цене выше и теперь ушли по хорошей цене. Денисов приплюсовал к этой сумме выручку за третью квартиру, ту, в которой до недавнего времени проживал вместе с теткой. Всю сумму он перевел за границу.
   В общей сложности весьма приличный капитал. Конечно, он мог быть куда больше, если бы не тот досадный просчет с продажей особняка. Именно досадный просчет, а не катастрофа, успокоил себя Денисов. Действовать следовало иначе, главное, не связываться с Сычевым. Но задним умом все умны, а с Сычевым они квиты. Эту свинью закопали на кладбище, где в прежние времена не хоронили никого рангом ниже академика. С помпой, оркестром и торжественными речами.
   На похороны явились не только коммерсанты, но даже и деятели искусства, которым, как выяснилось на кладбище, Сычев чем-то помогал. Смешно, дешевый фарс. Если судить по выступлениям возле могилы, впору хоть национальный траур объявлять только из-за того, что пристрелили Сычева. В день похорон Денисов пришел на то самое кладбище, в темном строгом костюме, с цветами, он постоял вдалеке от процессии. Неосмотрительный, на первый взгляд, даже рискованный шаг, но Денисов не мог выкинуть из жизни эту минуту торжества.
   Он постоял в нескольких десятках метров от этой процессии, похожей на демонстрацию, и возложил свой букет к подножью бюста некого Цибина, усопшего, судя по надписи на цоколе ещё в ту пору, когда Денисов посещал ясли. С этой позиции было хорошо видно все, что происходило у могилы Сычева. Долго с грустным лицом он слушал всю эту говорильню и разглядывал профиль Цибина, лысого и востроносого. Бюст, выполненный из черного гранита, позволял предположить, что Цибин имел некоторое отношение к негроидной расе. Постояв приличествующее время возле памятника незнакомому человеку, Денисов, всем своим видом изображая, что боль утраты ещё жива в его сердце, удалился и, попетляв по городу, пообедал в прокуренной забегаловке.
   Там среди множества людей он вдруг почувствовал себя таким одиноким, будто оказался на Луне. На следующий день он прочитал в газете, что милиция связывает смерть Сычева с его коммерческой деятельностью и изучает сразу несколько версий его гибели. Значит, нет ни одной версии, решил Денисов. Об убитом чиновнике и телохранителе газета упомянула лишь двумя короткими фразами. С ними все ясно, им просто не повезло, смертельно не повезло. Такое случается сплошь и рядом.
   Денисов раскрыл сигаретную пачку и потянулся в нагрудный карман рубашки за зажигалкой, увидев, что пачка почти пуста, решил пока не закуривать. Ничего не оставалось, как наблюдать за пацанами, гонявшими банку в пустом дворе. Он вспомнил Ирину, и на душе сделалось тоскливо. Три дня назад Денисов разговаривал с ней по телефону.
   «Сергей, почему тебя до сих пор нет в Москве? – в голосе Ирины прорвались высокие ноты. – Мы же волнуемся». При слове «мы» Денисов представил себе Ирину в окружении будущей тещи, тестя Станислава Николаевича. Почему-то подумалось, что вот Станислав Николаевич в жизни, похоже, вообще ни о чем не волнуется. «Я тоже за вас беспокоюсь, – сказал Денисов. – Всегда беспокоюсь, когда нахожусь далеко», – Денисов звонил с Центрального телеграфа, из отдельной кабинки. Он находился в сорока минутах езды от Ирины.
   «Так когда же ты вернешься? – в голосе Ирины слышалось неподдельное волнение. – Я чуть с ума не сошла. Звонила твоя тетя, её приглашали в милицию для опознания каких-то человеческих останков. Будто бы твою машину нашли сгоревшей за городом. Так ей сказали, а в машине этот труп. В общем, всего по телефону не расскажешь». «Тут какая-то ошибка, – сказал Денисов, моя машина на платной стоянке в аэропорту, но если потребуется, – он улыбнулся, – если потребуется, вышлю денег на собственные похороны». Денисов тут же пожалел о своей шутке. Он собирался сказать совсем другие слова, он собирался сказать о своей любви, а не отпускать мрачные остроты. «Я не могу долго разговаривать, – сказал он. – Послушай, всего этого сейчас не объяснишь, но я не могу скоро вернуться в Москву. И звонить часто тоже не могу. У меня неприятности, но все это временно. Они скоро кончатся». «Я понимаю», – ответила Ирина. Ясно, что она ничего не понимала. «Я больше не могу говорить, – сказал Денисов. – Ответь мне на один вопрос. Ты готова вылететь ко мне за границу? Там мы поженимся». Ирина на минуту замолчала.
   «Скажи, ты совершил преступление?» – спросила она после паузы. «Нет, просто у меня неприятности, – Денисов начинал психовать, но голос его оставался ровным. – Ты вылетишь ко мне?» «Я не думала об этом», – Ирина готова была заплакать. «А ты подумай, – сказал Денисов. – Я ещё позвоню, через несколько дней, а ты подумай». Черт, она никак не может избавиться от своей канцелярской застенчивости.

* * *

   Весь вечер и часть ночи Денисов колесил по городу вслед за Мельниковым, сохраняя почтительную дистанцию и, уговаривая себя не впадать в кураж, действовать осторожно и все отмерять по семь раз. Он поборол в себе охотничий азарт. За вечер у Денисова был шанс покончить со своим делом, но он ещё раз сказал себе: не торопись. Около двух часов ночи Денисов потерял машину Мельникова на выезде из города, потерял в то время, когда представилась идеальная возможность в загородном поселке, возле дачи Леднева реализовать свой план без спешки и суеты, а потом спокойно скрыться.
   Денисова остановил мент с полосатой палкой, проверил права, техталон и не отвязался до тех пор, пока не получил деньги. Денисов, матерясь в полный голос, вдавил в пол педаль газа, но машины Мельникова уже не было на шоссе.
   К себе на квартиру Денисов вернулся, когда рассветные сумерки осветили мутным светом убогую комнатенку в новостройке. Не раздеваясь, он лег на тахту, тут же почувствовал запах тухлого мяса, предвещавший новый приступ. Он очнулся от беспамятства только под вечер. С разбитыми коленками Денисов лежал на полу и мучительно соображал, что нынче за число и что за день недели.

Глава двадцать первая

   Банкир Некрасов ждал Леднева на улице перед входной дверью в свой офис. Накрывшись от дождя черным зонтом, Некрасов стоял почему-то не под козырьком подъезда, а на тротуаре, повернув неподвижное лицо к чахлым деревцам на другой стороне улицы.
   – Что-то вы опаздываете, – сказал он Ледневу вместо приветствия, руки не подал.
   – Разве? – спросил Леднев и посмотрел на наручные часы. – Если они не опаздывают, я появился вовремя.
   – Конечно, они опаздывают, впрочем, это неважно.
   Сопротивляясь порыву ветра, Некрасов крепче сжал рукоятку зонта.
   – Вы на машине? Тогда оставьте вашу машину здесь. Обратно я вас подброшу. Есть прекрасная идея, – не дожидаясь вопросов, Некрасов объяснил. – Хочу купить у знакомого японский внедорожник, совершенно новый. Но пока окончательно ещё не решил. Так вот, знакомый дал мне эту тачку, чтобы я поездил пару дней и влюбился в неё окончательно. Приглашаю совершить пробную поездку. Может, что посоветуете, вы же автомобилист со стажем. А в дороге обсудим дела.
   – Поехали, – пожал плечами Леднев. Он оставил зонт в своей машине, но возвращаться из-за такой мелочи не хотелось. – Поехали, а то я здесь совсем промокну.
   Некрасов повернул голову и кивнул высокому плотному мужчине, прятавшемуся от дождя возле подъезда.
   – Мой телохранитель Николай, – пояснил он Ледневу и направился к серебристому внедорожнику.
   Некрасов сложил зонт, достал из кармана ключи и распахнул перед Ледневым переднюю дверцу, сам обошел машину и сел за руль. Николай, смахивая с лица дождевые капли, устроился на заднем сиденье, за спиной Леднева, буркнув себе под нос нечто похожее на «здрась». Леднев обернулся и поздоровался. Некрасов тронул машину с места и в течение нескольких минут не сказал ни слова, упрямо сжав губы, смотрел вперед. Леднев расстегнул обе пуговицы пиджака и скрестил руки на груди.
   – Ну, как? – спросил Некрасов.
   – Добрая машина, – ответил Леднев, уже успевший оценить преимущества высокой посадки автомобиля.
   – Да я не о машине, – Некрасов произносил слова почти не разжимая губ. – Я говорю, вообще как? Как дела? Как творческие успехи? В этом смысле…
   – В этом смысле я, по-моему, все рассказал вам по телефону, – Леднев пригладил ладонью чуть влажные волосы. – Сценарий будет скоро переделан, это совершенно новый оригинальный сценарий. Вы мне сказали, что ничего не имеете против этого.
   – Значит, все начинаем по новой? – Некрасов бросил на Леднева быстрый взгляд. – Все по новой – это слишком долго.
   – Я думал, лучше потратить лишнее время, но сделать хороший фильм, чем быстро снимать проходной.
   – Лишнего времени, как и лишних денег, в природе не существует, – Некрасов чуть наклонил голову вперед. – У вас был сказочный шанс сделать фильм, были большие деньги под ваш проект. По существу, вы могли снимать все, что заблагорассудится. Могли реализовать любую затею, любую прихоть. Такой шанс выпадает режиссеру раз в жизни. И то далеко не всякому режиссеру, нет, не всякому. И вы сами искренне считали себя баловнем судьбы. Это не вопрос, а утверждение. И вам действительно везло. До поры до времени. Все в жизни до поры до времени, до какого-то предела, до какой-то границы. Тем более человеческое везенье.