Страница:
— Не сможешь припомнить, когда ты впервые увидел Андрея Большакова?
— Большакова привел наш поэт Саша Елин. Это было в момент записи нашего первого альбома. Все партии уже были сыграны, и Андрей попал в тот момент, когда пропевались бэки, он даже что-то там спел. Играть он ничего не играл, но вот таким образом «отметился». Хотя, в основном, мне подпевал Кирилл Покровский. И как только в группе появился Большаков, вся вот эта каша и заварилась. Нашла коса на камень — практически с самого его появления в группе отношения Большакова и Холстинина не заладились.
— А что за история, когда ты попытался «покатать» Большакова на своей спине?
— Да, это было очень забавно. В Краснодаре я в первый и, наверное, в последний раз в своей жизни во время выступления попробовал посадить кого-нибудь себе на спину. Мне подвернулся Андрей Большаков. Но, как ты выразился, «покатались» мы недолго. Что-то у меня в спине заклинило, и Большака пришлось отпустить. Самое прикольное — как раз в тот момент, когда у меня была перекошенная от боли физиономия, из зала нас сфотографировали, а потом' прислали это фото нам…Спину, кстати, я с переменным успехом лечу до сих пор.
— Скажи, а как ты определил для себя, чью сторону ты будешь поддерживать? Ведь в той ситуации, насколько я понимаю, это было непросто: один из лидеров — Большаков практически уводил с собой всю группу. Ты остался с Хол-стининым…
— Я понял, что конфликт рано или поздно должен разрешиться. Или в одну, или в другую сторону. Все-таки я начал с Холстом, а не с Большаковым… Потом, пойми, я в этом плане был намного более практичным человеком, нежели все остальные, — у меня за плечами было пять лет работы в «Лейся, Песня», а таких подводных течений и разборок я там насмотрелся предостаточно. Я ни к какой стороне явно не склонялся, чтобы так конкретно кого-либо поддерживать, но позиция Холстинина мне больше импонировала. Холст мне нравился хотя бы тем, что не «давил» и откровенно не перетягивал на свою сторону.
— «Позиция Холстинина» — что это было в тот момент? Признаюсь, мне не совсем понятно. Создается такое впечатление, что Холст попросту лег на дно и замер.
— Да! Именно так и получилось. И, насколько я знаю, Володя собирался вообще уходить из группы. Хотя бы из-за того, что его песни никак не принимались: Большаков говорил, что это тупое подражательство «Iron Maiden». A «Iron Maiden», насколько я знаю, Большаков терпеть не мог. Он говорил, что все это несовременно и что Холст зациклен на старой музыке. «Тысячу Сто» так и не включили во второй альбом. Холстинин тогда сказал: «Хорошо, я буду делать то, что вы мне скажете». Андрей в итоге сделал очень сильный ход, перетянув на свою сторону Алика Грановского. Я все-таки думал, что мозгов у всех хватит на то, чтобы полюбовно решить назревшие проблемы. На дворе стоял 1986 год, общий подъем ощущался, Векштейн накупил кучу аппарата — ну куда и, главное, зачем надо было сваливать? Я смотрел на это трезво и считал, что необязательно быть такими уж друзьями, чтобы делать общее дело.
— Как ты считаешь, удалось избежать «кадровых» ошибок, когда вы с Холстининым вновь набирали состав? Нормальная была обстановка в группе?
— Векштейн вообще был человек непростой, скажем так — с подвохом. Чуть что у меня, допустим, не получается, он сразу: «А, все, сейчас Носкову буду звонить, обратно его звать!» — «нагнетал» обстановку по поводу и без повода. Но в тот момент с Векштейном и Холстининым у нас были распрекрасные отношения. Мы решили, что сейчас наберем музыкантов, и в группе будет полный диктат: все, что мы скажем, то они и будут делать. Но, как показала практика, люди мы не того склада, и никакого диктата у нас не получилось. Тогда мы объездили массу музыкантов. На примете были бас-гитарист Саша Львов и барабанщик Павел Чиняков из «Hellraiser», гитарист Игорь Кожин, Коля Сафонов из «Рондо» — то есть вариантов у нас хватало. К тому времени уже нарисовался Дубинин, поскольку они с Холстининым старые друзья. Всерьез он поначалу не воспринимался, потому что как бас-гитарист он нигде себя серьезно не проявил и к тому же вообще долгое время занимался сольной вокальной карьерой. Но Холстинин убедил меня, что это «свой» человек, парень талантливый. Я сказал тогда: «Ну ради Бога, почему бы нет?». По поводу Маврина тоже были разные мнения: Холсти-нину не очень нравилось, что он играет в стиле Мальмстина, но меня и Векштейна игра Сергея как раз просто восхитила. В конце концов именно Маврина мы и взяли. Позже всех пришел Удалов. До него мы прослушали довольно много ударников, но тут вот появляется мальчик-живчик, больше похожий на подростка, и как начал сандалить! Он был повернут на трэше, судя по слухам даже пытался что-то с Тайной делать. Словом, Удалов просто разметал всех остальных возможных претендентов!
— Итак, состав был укомплектован, и вы приступили к «Герою Асфальта».
— Да, нам пришлось отказаться от песен, вошедших во второй альбом, потому что в большинстве своем они были написаны Большаковым и Грановским. Из «спорных» вещей мы оставили только «Тореро» и «Без Тебя» и, соответственно, весь первый альбом — надо же было с чем-то ездить по городам и весям. В любом случае нам пришлось срочно засесть за сочинительство. Первое, что получилось, — это «Дай Руку Мне». Помню, мы довольно долго ее изобретали. Ну и в результате получился альбом, названный позже «Герой Асфальта».
— Никаких конфликтов в группе больше не возникало?
— А как же без них-то, родимых! У меня, например, очень тяжело складывались отношения с Виталиком Дубининым.
— Он пытался учить тебя петь?
— Нет. Я даже не могу объяснить, из-за чего у нас возникали конфликты. Но эксцессы возникали по любому поводу: допустим, на концерте, когда он пытался засандалить бас-гитару на полную катушку, перекрывая вокал, — да самые разные цепля-ловки были! Потом, когда мы отработали серию концертов с немецкой группой «Принцип», Холстинин, к своему неудовольствию, обнаружил, что можно жить и творить иначе, чем мы. Есть вот в «Принципе» Юрген — он сам себе хозяин, сам музыку пишет, сам исполняет, и никакой Векштейн ему не указ. С этого момента, насколько я понимаю, у Холстинина родилась идея фикс: если не стать единовластным хозяином в группе, то, по крайней мере, освободиться от мелочной опеки Виктора Векштейна (я относился ко всему этому спокойно, Холста и Дубинина эта опека раздражала). Потом опять финансовая политика Векштейна пошла вразрез с интересами музыкантов: концерты были уже коммерческими, никаких ставок не было — импресарио снова получал очень много, а музыканты мало. Меня, впрочем, это вполне устраивало, но я чувствовал, что опять зреет «революционная ситуация». Масла в огонь подлила наша поездка в Германию. Мало того что у нас отняли все заработанные деньги — это была политика Росконцерта, и Векштейн, по большому счету, был тут ни при чем. Единственное — Виктор Яковлевич держал нас в черном теле и аки коршун никого к нам не подпускал. Конечно, такое отношение очень обижало. После концертов местные музыканты часто предлагали посидеть, поговорить за кружкой пива. Векштейн все это в корне пресекал, наверное чтобы народ себя слишком пафосно не почувствовал. Очередной конфликт разразился в Болгарии — у Холстинина и у Дубинина возникла открытая неприязнь к Векштейну. Виктор Яковлевич попытался подстраховаться, у него была негласная договоренность со мной и Мавриным о том, что, даже если Холст и Дуб уходят, мы останемся и будем продолжать играть. (В тот период мы с Холстининым, помнится, поцапались. Я пытался его урезонить и говорил, что не надо больше никаких «революций» в группе, а Холст твердил, что Векштейн совершенно группой не занимается, — мол, у него на уме одна Тоня Жмакова, аппарат не покупает, на студии работать не дает.) Дошло до того, что в «Арии» наметился очередной развал: мы с Мавриным вроде остаемся у Векштейна, а Холст с Дубом уходят. Удалов к этому времени решил вообще уйти из группы. Появился Саша Манякин. Его сначала брать не хотели, потому что как барабанщик он был пока слабенький. Но как человек он мне очень понравился.
— А какие были еще кандидатуры?
— Трудно сказать. Теоретически еще был ударник, который работал у Векштейна, по фамилии, кажется, Николаев. Но не знаю, никаких особенных кандидатур не было. Может, плохо искали. Потом нам требовался человек, способный терпеть над собой различные «изыски». Ведь к тому времени основную диспетчерскую функцию взял на себя Виталик Дубинин, и у него существовали свои стереотипы в отношении игры барабанщика. По этой части Дубинин полностью заменил Алика Грановского: большинство идей песен принадлежало ему, он же занимался аранжировками и говорил — что, кому и где играть. Манякин оказался человеком покладистым. Кончилось все тем, что мы опять собрались у Виктора Яковлевича. До этого я долго думал, что предпринять, «перетирал» с Мавриком, и в итоге мы пришли к мнению, что нельзя в очередной раз разваливать команду. Выходило так, что от Векштейна мы уходим все. Векштейн, честно говоря, был просто поражен. Он и не предполагал, что мы с Мавриным можем так резко изменить свое мнение. Конечно, он мог считать нас предателями, но я считаю, что в той ситуации мы поступили правильно — мы сохранили группу. Перспектив, правда, никаких особенных нам «не светило». Уходя от Векштейна, мы лишались аппаратуры, базы, студии. К тому же могла возникнуть война за название, за авторские права… Но Холстинин взял бразды правления в свои руки и сказал, что Фишкин и т/о «Автограф» готовы нас принять. Тот же Ситко-вецкий имел определенный вес в Москонцерте. В общем, мы ушли, прихватив с собой Манякина. Это был, так сказать, наш дежурный барабанщик. Вопрос о нем как о полноправном члене группы висел до самой записи альбома. Когда мы начали записывать «Игру С Огнем», опять начались закулисные игры и подводные течения: Холст с Дубом хотели, чтобы альбом записал Удалов, а на концертах играл Манякин. Но я заранее знал, что если Макс запишет «Игру С Огнем», то он останется в качестве штатного барабанщика. Мне очень не нравилось, что вытворял Удалов в последнее время, поэтому я сказал: «Или я, или Макс. Выбирайте». Дуб с Холстом пришли к выводу, что проще оставить Манякина, и пошли со своей стороны на разумный компромисс.
— На обложке «Игры С Огнем» вы планировали поместить философскую «страшилку», посвященную силам Зла. Не с этого ли момента началась серия мистических таинственных происшествий?
— Нет, это случилось попозже. А когда мы записывали «Игру С Огнем», у меня родился сын. Я назвал его Александром, в честь отца. А на следующий день нас приехала снимать бригада передачи «Музыкальный Лифт». Меня показали в темных очках, ибо накануне, по поводу рождения наследника, я очень сильно нахлестался… Записав альбом, мы начали работать вместе с группой «Автограф». Фишкин был один, аппарат один — мы пришли к выводу, что нужно работать вместе. Но тут зачастую получалась анекдотическая ситуация: «Автограф» был коллективом заслуженным и высококлассным, однако, поскольку они долгое время провели за границей, публика успела их подзабыть. Тем не менее, «Автограф» настаивал, чтобы мы играли на разогреве. Выходило, как на «Мелодиях Друзей» в 1987 году: все первое отделение народ орет «Ария!!!», а когда выходит «Автограф» — продолжается то же самое. Решили поменяться местами — сначала «Автограф», потом мы. С тем же успехом. В конце концов было принято соломоново решение — играть на одном аппарате, но через день.
Так приблизительно мы работали до 1990 года, когда неожиданно Маврин с Дубининым решили податься в Западную Германию.
— Так ли уж это было неожиданно?
— Нет, конечно. Начнем с того, что в концертной деятельности наметился определенный упадок. То есть концерты, то их нет… Если бы все было нормально с материальной стороны, я думаю, никто бы никуда не сорвался. Маврин ко мне несколько раз приезжал. Советоваться. Я его не агитировал оставаться и говорил: «Серега, сам видишь, какое сейчас положение, если ты твердо решил — конечно, поезжай». Как только мы заквасим с ним, он кричал: «Все! Никуда я отсюда не поеду!». Потом приезжает и извиняющимся голосом говорит: «Знаешь, я вот подписал договор…». Мы с Холстом и Манякиным не особенно болезненно к этому отнеслись. Конечно, нам предстояло много трудностей с набором музыкантов, но к отъезду Маврика и Дуба я отнесся… как бы сказать, без злобы в сердце. Уехали — ну и ладно. Правда, в душе я был уверен, что все равно рано или поздно они вернутся в «Арию».
— Быстро нашли новых музыкантов?
— Довольно быстро. Взяли басиста Лешку Булкина из Саранска и гитариста Диму Горбатикова. Все лето учили программу. Этим правда занимались Холст с Манякиным. Но с ними мы дали совсем немного концертов, потому что вскоре, как я и предполагал, в группу возвратились Дубинин и Маврин. А потом у нас начались нелады с Фишкиным, нашим тогдашним менеджером. Ему очень не нравилось наше поведение на гастролях: буйство некоторых музыкантов, выбрасывание телевизоров и все такое прочее. Однажды Фишкин сказал: «Все, никуда я больше с вами не поеду». Это был уже 1991 год. Мы начали записывать альбом «Кровь За Кровь».
— Я никогда не спрашивал тебя, какой альбом «Арии» тебе больше всего нравится?
— «Кровь За Кровь». Мне очень нравился процесс работы над этим альбомом. Все как-то вернулось к старым канонам, когда и аранжировками, и текстами, и музыкой занимались все вместе. Я считаю, что это самый сильный диск «Арии». Единственный его минус — это качество записи. «Кровь За Кровь» заканчивал определенный этап в жизни группы, потому что к тому времени количество концертов сократилось катастрофически. Альбом, на который мы делали такую большую ставку, принес, по большому счету, одни разочарования: Фишкин выпустил пластинку на бракованном виниле (на самом дешевом, который можно было только себе представить), с отвратительной обложкой… К тому же он выкупил весь тираж и отнюдь не спешил его продавать. К 1992 году мы фактически от Фишкина ушли. У «Арии» началась черная полоса, которая затянулась до 1994 года. К тому же начались все эти прелести: либерализация цен и прочее… Я не знал, как и на что жить. Доходило до того, что мы с Дубининым работали ночными сторожами у Фишкина. Холстинин все это время на паях с несколькими своими приятелями занимался постройкой и оборудованием студии. Всем остальным музыкантам тоже предложили вложиться, но вся проблема заключалась в том, что вкладывать было практически нечего. (Первая студия «Aria Records» возникла в помещении музыкальной школы, недалеко от метро Беляево, но оттуда вскоре пришлось съехать — излишний шум раздражал местных педагогов. Тогда студия перебралась в ДК «Чайка» у метро «Семеновская».) Народ периодически ударялся то в «квас», то в «керогаз», и вообще складывалось мнение, что, дескать, все — «отпрыгались», пора расходиться…
Но все же за это время у нас возник новый музыкальный материал, который очень хотелось не спеша и обстоятельно записать на собственной студии. Одновременно у нас наметилась эта злосчастная поездка в Германию. Мы не питали иллюзий: мы понимали, что никаких особенных гонораров мы там не получим, но все же — это была Германия, а не Урюпинск. Все решили, что ехать надо. Вот тут-то все и началось. Очередной сыр-бор. Мы, конечно, готовились к самому худшему, но действительность оказалась куда плачевнее. Жили мы там чуть ли не в ночлежках для турок-иммигрантов. Выезды по триста километров, аппарат таскали сами… Подсчитав наши «доходы», мы выяснили, что заработали где-то по 15 марок на брата. Потом Холст представил это так, что будто бы я напрягся из-за денег. Это абсолютно не так, и напрягся я, скорее, из-за того, что Холстинин, допустим, полагал, что прошло все замечательно, а я считал, что — нет. При этом я не требовал каких-то извинений, просто мне хотелось, чтобы Холст произнес фразу тина «Мужики, я действительно прокололся, с кем не бывает». Он же ведь устраивал эти гастроли! Я врубаюсь, что такое администратор, подобное могло произойти и со мной, и с кем угодно! Конечно, на дне рождения Дуба получился чисто пьяный «разговор», но расстались мы с таким настроем, что — все, терпение лопнуло, пора расходиться.
— Ну и что это за темная история с твоим «уходом» из «Арии» в 1994 году? Что вы умудрились не поделить?
— Для меня самого многие моменты этой, как ты выразился, «темной истории» остаются загадкой. Когда мы вернулись в Москву, «Ария» отработала еще один концерт в Долгопрудном. Там была какая-то акция «МММ» — это нам Фишкин устроил. Отношения в группе были непонятные и даже натянутые. Потом мне позвонил Алик Грановский и предложил вместе с «Мастером» попеть все наши старые «арийские» песни, авторство которых принадлежало мне и Алику. Клубная работа тогда уже процветала, а денег у меня было — ноль. И я подумал: ведь в договоре с «Арией» ничего не сказано о том, что участник группы не имеет права выступать вместе с другими коллективами, — и согласился на это предложение Алика. (У них ведь там начались очередные проблемы с вокалистом, Миша Серышев принялся активно петь в церковном хоре и игнорировал репетиции «Мастера».) Мы разбавили программу несколькими боевичками «Deep Purple» и «Slade» и принялись выступать по клубам. Потом поползли слухи, что я покинул группу и выступаю теперь с «Мастером», хотя я никогда не говорил о том, что я ухожу из «Арии». Отчасти мне хотелось что-то противопоставить Холсту и Дубу — они проводили все время на студии и занимались записью, меня туда не приглашали, а совсем без дела мне сидеть надоело. Потом мне позвонил Сергей Маврин и сказал, что сложилась совершенно непонятная ситуация и что мне надо приехать на студию, дабы прояснить положение вещей.
Я приехал. Они сидели и рулили песни, какие-то аранжировки делали. Разговор состоялся между мной, Мавриком и Холстом. Дубинин в это время сидел за пультом и к нам присоединиться не пожелал. Вопрос ко мне был один: «Собираюсь ли я работать в «Арии»?». Я объяснил ситуацию: с «Мастером» я играю, потому что у меня нет денег — какие-то копейки я все же там получаю, а в ночные сторожа я больше идти не собираюсь. Все остается в силе — я не отказываюсь работать с «Арией» и готов приступить к записи нового альбома. Холстинин подтвердил, что никакого пункта в договоре, запрещающего мне работать с другими коллективами не существует. «Юридически мы подцепить тебя не можем, но нам это не нравится», — сказал Холст.
В общем, конфликт, казалось, был исчерпан. Подошел Дубинин и сказал: «Вы все выяснили? Я все слышал и со всем согласен». Мы еще поговорили по поводу нового альбома и разошлись. Маврик был рад тому, что скандала между нами не получилось.
Прошло определенное время, и вдруг я узнаю от Маргариты, что мои коллеги прослушивают других вокалистов. Она же любит разные революции! «Ой, я так рада, — говорит, — что наконец-то у вас это болото закончилось!» Сначала я просто ушам своим не поверил, но потом по телевизору своими собственными глазами вижу в «Виниловых Джунглях» Алексея Булгакова, где его представляют как нового «арийского» вокалиста и даже показывают отрывок песни «Ангельская Пыль» с его вокалом. Я, естественно, обиделся. Мне было неприятно, что все это происходит за моей спиной. Я перестал разговаривать с Холстом и с Дубом, а общался только с Мавриком и иногда — с Манякиным. Маврин совершенно не знал, что делать в данной ситуации. Ему отчасти понравился вокал Нелидова, но Сергей был настроен совершенно категорически против работы с Булгаковым, уж не знаю, почему. (Хотя лично я записи с Булгаковым оцениваю очень высоко.) Мы с Мавриком долго беседовали на эту тему, к тому же без меня там происходило несчетное количество собраний — они все решали, что делать дальше. В конце концов Сергей ко мне приехал и сказал: «Я больше там работать не буду!». Я пытался его урезонить, но результата это не дало. Как раз в это время мы начали готовить с Мавриком кавер-версии различных хитов для выступлений по клубам. А что произошло дальше, ты знаешь…
— Отнюдь не все, что хотелось бы знать. Меня, в частности, интересует, насколько имела место быть «категоричность» Морозова в отношении тебя. Что это — хитрый ход Холста с Дубом или действительно решение босса?
— Как минимум я могу тебе сказать, что отношения «Арии» и Булгакова расстроились, и они не хотели это афишировать. Я не знаю, что произошло на самом деле. Художник Василий Гаври-лов и Пушкина говорили, что Морозов конкретно напрягся… Мол, на фирме посчитали, что после столь длительного молчания новый «арийский» альбом должен быть обязательно с Кипе-ловым, иначе он «провалится», и ни на какой коммерческий успех рассчитывать не придется. Может, это было оправдание… Но, со слов Холстинина, Морозов сказал буквально следующее: «Делайте что хотите, как хотите с Кипеловым договаривайтесь, но на альбоме должен петь только Кипелов…».
Тут и у меня сомнения возникли. Я посчитал, что со мной поступили не очень хорошо. Ведь я отработал в «Арии» столько лет… Но хотя отношения были испорчены, мне было далеко не безразлично, что происходит в «Арии» и что будет с группой. Деньги для меня главным не были. Холстинин частенько названивал и убеждал, что, мол, «надо, надо, надо». А Пушкина сказала мне тогда: «Записывай альбом, а дальше сам решишь, что делать». На этом варианте я в итоге и остановился. Я набрался терпения и приступил к записи. Как ни странно, процесс пошел довольно гладко — не было никаких скандалов, ругани, разногласий и всего такого, что обычно сопровождало наши студийные сессии. Мы записали вокал к альбому «Ночь Короче Дня» за май — июнь. Параллельно я продолжал выступать с «Мастером» и с Серегой Мавриным. Но тут возникла следующая ситуация: Маврин начал делать проект с Артуром Беркутом, и они собирались сваливать в Америку. Одновременно Холстинин выступил с предложением наше сотрудничество продолжить и не рвать старые связи. Я долго раздумывал, и пришел к выводу: «Если Маврик уедет, чем я буду здесь заниматься?». В итоге я согласился и сказал Холсту, что буду и дальше работать в «Арии». С Мавриным, конечно, вышло нехорошо — с Артуром он никуда не поехал, а в группе уже был Терентьев. Но я за собой никакой особенной вины в этом не чувствую.
— А были ли в «Арии» подобные конфликты уже после твоего возвращения?
— Нет! Самое интересно, что больше ничего подобного пока не происходило. Наверное, все мы «постарели» и поумнели, мозги по-другому начинают работать — есть общее дело, которое деньги какие-то приносит… Любви, быть может, «вселенской» нет, патриотизма, быть может, поменьше стало, но зато пошла нормальная работа. И я думаю, что это хорошо.
— Как складывались твои отношения с Сергеем Мавриным после записи «Ночь Короче Дня»?
— Мы очень долго не созванивались и не общались. Наверняка у него остался «негатив» после моего решения вернуться в группу, и в этом я его, по-своему, понимаю. Хотя мы друг другу не высказывали никаких претензий в открытой форме. Я тоже тогда не знал, как поступить, чтобы никого не обидеть. Я думаю, что поступил все-таки правильно. Так вот, потом мы все-таки собрались, поиграли несколько концертов из программы «Назад В Будущее» — и нормально дело у нас пошло! К чести Холста и Дуба, они не высказывали больше никаких претензий — мы ведь исполняли только кавер-версии и мои песни, написанные в составе «Арии», но уже совсем в других аранжировках. Потом Маврик говорит: «Чего одни кавер-версии играть? У меня накопился определенный материал, у тебя что-то, насколько я знаю, есть… Давай альбом запишем!». Я говорю: «Я не против!». И с конца 1996 года мы начали готовить «Смутное Время».
— Я знаю, что с этим альбомом вы порядком намучались. Что, по-твоему, вы делали не так?
— Самое главное: я теперь думаю, что нам нужно было садиться на базу и серьезно обкатывать материал. А репетировали мы максимум месяц. Однако Маврик торопился, да и я тогда полагал, что все нужно сделать быстрее. В «Moroz Records» нас тоже торопили по срокам… И студию мы, конечно, не лучшую выбрали. Самое интересное, что этот альбом мы записывали на студии параллельно с «АвАрией»! Вообще к «Смутному Времени» у меня довольно своеобразное отношение. Мне не очень нравится, как он записан. Скажем, мне хотелось, чтоб он звучал пожестче. У Маврика была другая концепция — ему хотелось «помягче». Но все равно мне кажется, что альбом, по большому счету, удался. Мы продали его очень большим тиражом, а в некоторых киосках его продавали с сопроводительной надписью «Ария-97». («Генератор Зла» тогда еще не вышел.)
— Ну что ж, настало время поговорить о делах семейных. Расскажи, пожалуйста, о своих домочадцах.
— Мою жену зовут Галина. Женаты мы уже двадцать лет. Это была моя первая любовь… И она так и осталась! Я на это не особенно напираю, но все равно: прожить с одним человеком двадцать лет — это, конечно, не подвиг, но о чем-то да говорит… Хотя тоже с переменным успехом. Разные эпизоды были в жизни. Дочери Жанне будет вот скоро восемнадцать лет…
— Большакова привел наш поэт Саша Елин. Это было в момент записи нашего первого альбома. Все партии уже были сыграны, и Андрей попал в тот момент, когда пропевались бэки, он даже что-то там спел. Играть он ничего не играл, но вот таким образом «отметился». Хотя, в основном, мне подпевал Кирилл Покровский. И как только в группе появился Большаков, вся вот эта каша и заварилась. Нашла коса на камень — практически с самого его появления в группе отношения Большакова и Холстинина не заладились.
— А что за история, когда ты попытался «покатать» Большакова на своей спине?
— Да, это было очень забавно. В Краснодаре я в первый и, наверное, в последний раз в своей жизни во время выступления попробовал посадить кого-нибудь себе на спину. Мне подвернулся Андрей Большаков. Но, как ты выразился, «покатались» мы недолго. Что-то у меня в спине заклинило, и Большака пришлось отпустить. Самое прикольное — как раз в тот момент, когда у меня была перекошенная от боли физиономия, из зала нас сфотографировали, а потом' прислали это фото нам…Спину, кстати, я с переменным успехом лечу до сих пор.
— Скажи, а как ты определил для себя, чью сторону ты будешь поддерживать? Ведь в той ситуации, насколько я понимаю, это было непросто: один из лидеров — Большаков практически уводил с собой всю группу. Ты остался с Хол-стининым…
— Я понял, что конфликт рано или поздно должен разрешиться. Или в одну, или в другую сторону. Все-таки я начал с Холстом, а не с Большаковым… Потом, пойми, я в этом плане был намного более практичным человеком, нежели все остальные, — у меня за плечами было пять лет работы в «Лейся, Песня», а таких подводных течений и разборок я там насмотрелся предостаточно. Я ни к какой стороне явно не склонялся, чтобы так конкретно кого-либо поддерживать, но позиция Холстинина мне больше импонировала. Холст мне нравился хотя бы тем, что не «давил» и откровенно не перетягивал на свою сторону.
— «Позиция Холстинина» — что это было в тот момент? Признаюсь, мне не совсем понятно. Создается такое впечатление, что Холст попросту лег на дно и замер.
— Да! Именно так и получилось. И, насколько я знаю, Володя собирался вообще уходить из группы. Хотя бы из-за того, что его песни никак не принимались: Большаков говорил, что это тупое подражательство «Iron Maiden». A «Iron Maiden», насколько я знаю, Большаков терпеть не мог. Он говорил, что все это несовременно и что Холст зациклен на старой музыке. «Тысячу Сто» так и не включили во второй альбом. Холстинин тогда сказал: «Хорошо, я буду делать то, что вы мне скажете». Андрей в итоге сделал очень сильный ход, перетянув на свою сторону Алика Грановского. Я все-таки думал, что мозгов у всех хватит на то, чтобы полюбовно решить назревшие проблемы. На дворе стоял 1986 год, общий подъем ощущался, Векштейн накупил кучу аппарата — ну куда и, главное, зачем надо было сваливать? Я смотрел на это трезво и считал, что необязательно быть такими уж друзьями, чтобы делать общее дело.
— Как ты считаешь, удалось избежать «кадровых» ошибок, когда вы с Холстининым вновь набирали состав? Нормальная была обстановка в группе?
— Векштейн вообще был человек непростой, скажем так — с подвохом. Чуть что у меня, допустим, не получается, он сразу: «А, все, сейчас Носкову буду звонить, обратно его звать!» — «нагнетал» обстановку по поводу и без повода. Но в тот момент с Векштейном и Холстининым у нас были распрекрасные отношения. Мы решили, что сейчас наберем музыкантов, и в группе будет полный диктат: все, что мы скажем, то они и будут делать. Но, как показала практика, люди мы не того склада, и никакого диктата у нас не получилось. Тогда мы объездили массу музыкантов. На примете были бас-гитарист Саша Львов и барабанщик Павел Чиняков из «Hellraiser», гитарист Игорь Кожин, Коля Сафонов из «Рондо» — то есть вариантов у нас хватало. К тому времени уже нарисовался Дубинин, поскольку они с Холстининым старые друзья. Всерьез он поначалу не воспринимался, потому что как бас-гитарист он нигде себя серьезно не проявил и к тому же вообще долгое время занимался сольной вокальной карьерой. Но Холстинин убедил меня, что это «свой» человек, парень талантливый. Я сказал тогда: «Ну ради Бога, почему бы нет?». По поводу Маврина тоже были разные мнения: Холсти-нину не очень нравилось, что он играет в стиле Мальмстина, но меня и Векштейна игра Сергея как раз просто восхитила. В конце концов именно Маврина мы и взяли. Позже всех пришел Удалов. До него мы прослушали довольно много ударников, но тут вот появляется мальчик-живчик, больше похожий на подростка, и как начал сандалить! Он был повернут на трэше, судя по слухам даже пытался что-то с Тайной делать. Словом, Удалов просто разметал всех остальных возможных претендентов!
— Итак, состав был укомплектован, и вы приступили к «Герою Асфальта».
— Да, нам пришлось отказаться от песен, вошедших во второй альбом, потому что в большинстве своем они были написаны Большаковым и Грановским. Из «спорных» вещей мы оставили только «Тореро» и «Без Тебя» и, соответственно, весь первый альбом — надо же было с чем-то ездить по городам и весям. В любом случае нам пришлось срочно засесть за сочинительство. Первое, что получилось, — это «Дай Руку Мне». Помню, мы довольно долго ее изобретали. Ну и в результате получился альбом, названный позже «Герой Асфальта».
— Никаких конфликтов в группе больше не возникало?
— А как же без них-то, родимых! У меня, например, очень тяжело складывались отношения с Виталиком Дубининым.
— Он пытался учить тебя петь?
— Нет. Я даже не могу объяснить, из-за чего у нас возникали конфликты. Но эксцессы возникали по любому поводу: допустим, на концерте, когда он пытался засандалить бас-гитару на полную катушку, перекрывая вокал, — да самые разные цепля-ловки были! Потом, когда мы отработали серию концертов с немецкой группой «Принцип», Холстинин, к своему неудовольствию, обнаружил, что можно жить и творить иначе, чем мы. Есть вот в «Принципе» Юрген — он сам себе хозяин, сам музыку пишет, сам исполняет, и никакой Векштейн ему не указ. С этого момента, насколько я понимаю, у Холстинина родилась идея фикс: если не стать единовластным хозяином в группе, то, по крайней мере, освободиться от мелочной опеки Виктора Векштейна (я относился ко всему этому спокойно, Холста и Дубинина эта опека раздражала). Потом опять финансовая политика Векштейна пошла вразрез с интересами музыкантов: концерты были уже коммерческими, никаких ставок не было — импресарио снова получал очень много, а музыканты мало. Меня, впрочем, это вполне устраивало, но я чувствовал, что опять зреет «революционная ситуация». Масла в огонь подлила наша поездка в Германию. Мало того что у нас отняли все заработанные деньги — это была политика Росконцерта, и Векштейн, по большому счету, был тут ни при чем. Единственное — Виктор Яковлевич держал нас в черном теле и аки коршун никого к нам не подпускал. Конечно, такое отношение очень обижало. После концертов местные музыканты часто предлагали посидеть, поговорить за кружкой пива. Векштейн все это в корне пресекал, наверное чтобы народ себя слишком пафосно не почувствовал. Очередной конфликт разразился в Болгарии — у Холстинина и у Дубинина возникла открытая неприязнь к Векштейну. Виктор Яковлевич попытался подстраховаться, у него была негласная договоренность со мной и Мавриным о том, что, даже если Холст и Дуб уходят, мы останемся и будем продолжать играть. (В тот период мы с Холстининым, помнится, поцапались. Я пытался его урезонить и говорил, что не надо больше никаких «революций» в группе, а Холст твердил, что Векштейн совершенно группой не занимается, — мол, у него на уме одна Тоня Жмакова, аппарат не покупает, на студии работать не дает.) Дошло до того, что в «Арии» наметился очередной развал: мы с Мавриным вроде остаемся у Векштейна, а Холст с Дубом уходят. Удалов к этому времени решил вообще уйти из группы. Появился Саша Манякин. Его сначала брать не хотели, потому что как барабанщик он был пока слабенький. Но как человек он мне очень понравился.
— А какие были еще кандидатуры?
— Трудно сказать. Теоретически еще был ударник, который работал у Векштейна, по фамилии, кажется, Николаев. Но не знаю, никаких особенных кандидатур не было. Может, плохо искали. Потом нам требовался человек, способный терпеть над собой различные «изыски». Ведь к тому времени основную диспетчерскую функцию взял на себя Виталик Дубинин, и у него существовали свои стереотипы в отношении игры барабанщика. По этой части Дубинин полностью заменил Алика Грановского: большинство идей песен принадлежало ему, он же занимался аранжировками и говорил — что, кому и где играть. Манякин оказался человеком покладистым. Кончилось все тем, что мы опять собрались у Виктора Яковлевича. До этого я долго думал, что предпринять, «перетирал» с Мавриком, и в итоге мы пришли к мнению, что нельзя в очередной раз разваливать команду. Выходило так, что от Векштейна мы уходим все. Векштейн, честно говоря, был просто поражен. Он и не предполагал, что мы с Мавриным можем так резко изменить свое мнение. Конечно, он мог считать нас предателями, но я считаю, что в той ситуации мы поступили правильно — мы сохранили группу. Перспектив, правда, никаких особенных нам «не светило». Уходя от Векштейна, мы лишались аппаратуры, базы, студии. К тому же могла возникнуть война за название, за авторские права… Но Холстинин взял бразды правления в свои руки и сказал, что Фишкин и т/о «Автограф» готовы нас принять. Тот же Ситко-вецкий имел определенный вес в Москонцерте. В общем, мы ушли, прихватив с собой Манякина. Это был, так сказать, наш дежурный барабанщик. Вопрос о нем как о полноправном члене группы висел до самой записи альбома. Когда мы начали записывать «Игру С Огнем», опять начались закулисные игры и подводные течения: Холст с Дубом хотели, чтобы альбом записал Удалов, а на концертах играл Манякин. Но я заранее знал, что если Макс запишет «Игру С Огнем», то он останется в качестве штатного барабанщика. Мне очень не нравилось, что вытворял Удалов в последнее время, поэтому я сказал: «Или я, или Макс. Выбирайте». Дуб с Холстом пришли к выводу, что проще оставить Манякина, и пошли со своей стороны на разумный компромисс.
— На обложке «Игры С Огнем» вы планировали поместить философскую «страшилку», посвященную силам Зла. Не с этого ли момента началась серия мистических таинственных происшествий?
— Нет, это случилось попозже. А когда мы записывали «Игру С Огнем», у меня родился сын. Я назвал его Александром, в честь отца. А на следующий день нас приехала снимать бригада передачи «Музыкальный Лифт». Меня показали в темных очках, ибо накануне, по поводу рождения наследника, я очень сильно нахлестался… Записав альбом, мы начали работать вместе с группой «Автограф». Фишкин был один, аппарат один — мы пришли к выводу, что нужно работать вместе. Но тут зачастую получалась анекдотическая ситуация: «Автограф» был коллективом заслуженным и высококлассным, однако, поскольку они долгое время провели за границей, публика успела их подзабыть. Тем не менее, «Автограф» настаивал, чтобы мы играли на разогреве. Выходило, как на «Мелодиях Друзей» в 1987 году: все первое отделение народ орет «Ария!!!», а когда выходит «Автограф» — продолжается то же самое. Решили поменяться местами — сначала «Автограф», потом мы. С тем же успехом. В конце концов было принято соломоново решение — играть на одном аппарате, но через день.
Так приблизительно мы работали до 1990 года, когда неожиданно Маврин с Дубининым решили податься в Западную Германию.
— Так ли уж это было неожиданно?
— Нет, конечно. Начнем с того, что в концертной деятельности наметился определенный упадок. То есть концерты, то их нет… Если бы все было нормально с материальной стороны, я думаю, никто бы никуда не сорвался. Маврин ко мне несколько раз приезжал. Советоваться. Я его не агитировал оставаться и говорил: «Серега, сам видишь, какое сейчас положение, если ты твердо решил — конечно, поезжай». Как только мы заквасим с ним, он кричал: «Все! Никуда я отсюда не поеду!». Потом приезжает и извиняющимся голосом говорит: «Знаешь, я вот подписал договор…». Мы с Холстом и Манякиным не особенно болезненно к этому отнеслись. Конечно, нам предстояло много трудностей с набором музыкантов, но к отъезду Маврика и Дуба я отнесся… как бы сказать, без злобы в сердце. Уехали — ну и ладно. Правда, в душе я был уверен, что все равно рано или поздно они вернутся в «Арию».
— Быстро нашли новых музыкантов?
— Довольно быстро. Взяли басиста Лешку Булкина из Саранска и гитариста Диму Горбатикова. Все лето учили программу. Этим правда занимались Холст с Манякиным. Но с ними мы дали совсем немного концертов, потому что вскоре, как я и предполагал, в группу возвратились Дубинин и Маврин. А потом у нас начались нелады с Фишкиным, нашим тогдашним менеджером. Ему очень не нравилось наше поведение на гастролях: буйство некоторых музыкантов, выбрасывание телевизоров и все такое прочее. Однажды Фишкин сказал: «Все, никуда я больше с вами не поеду». Это был уже 1991 год. Мы начали записывать альбом «Кровь За Кровь».
— Я никогда не спрашивал тебя, какой альбом «Арии» тебе больше всего нравится?
— «Кровь За Кровь». Мне очень нравился процесс работы над этим альбомом. Все как-то вернулось к старым канонам, когда и аранжировками, и текстами, и музыкой занимались все вместе. Я считаю, что это самый сильный диск «Арии». Единственный его минус — это качество записи. «Кровь За Кровь» заканчивал определенный этап в жизни группы, потому что к тому времени количество концертов сократилось катастрофически. Альбом, на который мы делали такую большую ставку, принес, по большому счету, одни разочарования: Фишкин выпустил пластинку на бракованном виниле (на самом дешевом, который можно было только себе представить), с отвратительной обложкой… К тому же он выкупил весь тираж и отнюдь не спешил его продавать. К 1992 году мы фактически от Фишкина ушли. У «Арии» началась черная полоса, которая затянулась до 1994 года. К тому же начались все эти прелести: либерализация цен и прочее… Я не знал, как и на что жить. Доходило до того, что мы с Дубининым работали ночными сторожами у Фишкина. Холстинин все это время на паях с несколькими своими приятелями занимался постройкой и оборудованием студии. Всем остальным музыкантам тоже предложили вложиться, но вся проблема заключалась в том, что вкладывать было практически нечего. (Первая студия «Aria Records» возникла в помещении музыкальной школы, недалеко от метро Беляево, но оттуда вскоре пришлось съехать — излишний шум раздражал местных педагогов. Тогда студия перебралась в ДК «Чайка» у метро «Семеновская».) Народ периодически ударялся то в «квас», то в «керогаз», и вообще складывалось мнение, что, дескать, все — «отпрыгались», пора расходиться…
Но все же за это время у нас возник новый музыкальный материал, который очень хотелось не спеша и обстоятельно записать на собственной студии. Одновременно у нас наметилась эта злосчастная поездка в Германию. Мы не питали иллюзий: мы понимали, что никаких особенных гонораров мы там не получим, но все же — это была Германия, а не Урюпинск. Все решили, что ехать надо. Вот тут-то все и началось. Очередной сыр-бор. Мы, конечно, готовились к самому худшему, но действительность оказалась куда плачевнее. Жили мы там чуть ли не в ночлежках для турок-иммигрантов. Выезды по триста километров, аппарат таскали сами… Подсчитав наши «доходы», мы выяснили, что заработали где-то по 15 марок на брата. Потом Холст представил это так, что будто бы я напрягся из-за денег. Это абсолютно не так, и напрягся я, скорее, из-за того, что Холстинин, допустим, полагал, что прошло все замечательно, а я считал, что — нет. При этом я не требовал каких-то извинений, просто мне хотелось, чтобы Холст произнес фразу тина «Мужики, я действительно прокололся, с кем не бывает». Он же ведь устраивал эти гастроли! Я врубаюсь, что такое администратор, подобное могло произойти и со мной, и с кем угодно! Конечно, на дне рождения Дуба получился чисто пьяный «разговор», но расстались мы с таким настроем, что — все, терпение лопнуло, пора расходиться.
— Ну и что это за темная история с твоим «уходом» из «Арии» в 1994 году? Что вы умудрились не поделить?
— Для меня самого многие моменты этой, как ты выразился, «темной истории» остаются загадкой. Когда мы вернулись в Москву, «Ария» отработала еще один концерт в Долгопрудном. Там была какая-то акция «МММ» — это нам Фишкин устроил. Отношения в группе были непонятные и даже натянутые. Потом мне позвонил Алик Грановский и предложил вместе с «Мастером» попеть все наши старые «арийские» песни, авторство которых принадлежало мне и Алику. Клубная работа тогда уже процветала, а денег у меня было — ноль. И я подумал: ведь в договоре с «Арией» ничего не сказано о том, что участник группы не имеет права выступать вместе с другими коллективами, — и согласился на это предложение Алика. (У них ведь там начались очередные проблемы с вокалистом, Миша Серышев принялся активно петь в церковном хоре и игнорировал репетиции «Мастера».) Мы разбавили программу несколькими боевичками «Deep Purple» и «Slade» и принялись выступать по клубам. Потом поползли слухи, что я покинул группу и выступаю теперь с «Мастером», хотя я никогда не говорил о том, что я ухожу из «Арии». Отчасти мне хотелось что-то противопоставить Холсту и Дубу — они проводили все время на студии и занимались записью, меня туда не приглашали, а совсем без дела мне сидеть надоело. Потом мне позвонил Сергей Маврин и сказал, что сложилась совершенно непонятная ситуация и что мне надо приехать на студию, дабы прояснить положение вещей.
Я приехал. Они сидели и рулили песни, какие-то аранжировки делали. Разговор состоялся между мной, Мавриком и Холстом. Дубинин в это время сидел за пультом и к нам присоединиться не пожелал. Вопрос ко мне был один: «Собираюсь ли я работать в «Арии»?». Я объяснил ситуацию: с «Мастером» я играю, потому что у меня нет денег — какие-то копейки я все же там получаю, а в ночные сторожа я больше идти не собираюсь. Все остается в силе — я не отказываюсь работать с «Арией» и готов приступить к записи нового альбома. Холстинин подтвердил, что никакого пункта в договоре, запрещающего мне работать с другими коллективами не существует. «Юридически мы подцепить тебя не можем, но нам это не нравится», — сказал Холст.
В общем, конфликт, казалось, был исчерпан. Подошел Дубинин и сказал: «Вы все выяснили? Я все слышал и со всем согласен». Мы еще поговорили по поводу нового альбома и разошлись. Маврик был рад тому, что скандала между нами не получилось.
Прошло определенное время, и вдруг я узнаю от Маргариты, что мои коллеги прослушивают других вокалистов. Она же любит разные революции! «Ой, я так рада, — говорит, — что наконец-то у вас это болото закончилось!» Сначала я просто ушам своим не поверил, но потом по телевизору своими собственными глазами вижу в «Виниловых Джунглях» Алексея Булгакова, где его представляют как нового «арийского» вокалиста и даже показывают отрывок песни «Ангельская Пыль» с его вокалом. Я, естественно, обиделся. Мне было неприятно, что все это происходит за моей спиной. Я перестал разговаривать с Холстом и с Дубом, а общался только с Мавриком и иногда — с Манякиным. Маврин совершенно не знал, что делать в данной ситуации. Ему отчасти понравился вокал Нелидова, но Сергей был настроен совершенно категорически против работы с Булгаковым, уж не знаю, почему. (Хотя лично я записи с Булгаковым оцениваю очень высоко.) Мы с Мавриком долго беседовали на эту тему, к тому же без меня там происходило несчетное количество собраний — они все решали, что делать дальше. В конце концов Сергей ко мне приехал и сказал: «Я больше там работать не буду!». Я пытался его урезонить, но результата это не дало. Как раз в это время мы начали готовить с Мавриком кавер-версии различных хитов для выступлений по клубам. А что произошло дальше, ты знаешь…
— Отнюдь не все, что хотелось бы знать. Меня, в частности, интересует, насколько имела место быть «категоричность» Морозова в отношении тебя. Что это — хитрый ход Холста с Дубом или действительно решение босса?
— Как минимум я могу тебе сказать, что отношения «Арии» и Булгакова расстроились, и они не хотели это афишировать. Я не знаю, что произошло на самом деле. Художник Василий Гаври-лов и Пушкина говорили, что Морозов конкретно напрягся… Мол, на фирме посчитали, что после столь длительного молчания новый «арийский» альбом должен быть обязательно с Кипе-ловым, иначе он «провалится», и ни на какой коммерческий успех рассчитывать не придется. Может, это было оправдание… Но, со слов Холстинина, Морозов сказал буквально следующее: «Делайте что хотите, как хотите с Кипеловым договаривайтесь, но на альбоме должен петь только Кипелов…».
Тут и у меня сомнения возникли. Я посчитал, что со мной поступили не очень хорошо. Ведь я отработал в «Арии» столько лет… Но хотя отношения были испорчены, мне было далеко не безразлично, что происходит в «Арии» и что будет с группой. Деньги для меня главным не были. Холстинин частенько названивал и убеждал, что, мол, «надо, надо, надо». А Пушкина сказала мне тогда: «Записывай альбом, а дальше сам решишь, что делать». На этом варианте я в итоге и остановился. Я набрался терпения и приступил к записи. Как ни странно, процесс пошел довольно гладко — не было никаких скандалов, ругани, разногласий и всего такого, что обычно сопровождало наши студийные сессии. Мы записали вокал к альбому «Ночь Короче Дня» за май — июнь. Параллельно я продолжал выступать с «Мастером» и с Серегой Мавриным. Но тут возникла следующая ситуация: Маврин начал делать проект с Артуром Беркутом, и они собирались сваливать в Америку. Одновременно Холстинин выступил с предложением наше сотрудничество продолжить и не рвать старые связи. Я долго раздумывал, и пришел к выводу: «Если Маврик уедет, чем я буду здесь заниматься?». В итоге я согласился и сказал Холсту, что буду и дальше работать в «Арии». С Мавриным, конечно, вышло нехорошо — с Артуром он никуда не поехал, а в группе уже был Терентьев. Но я за собой никакой особенной вины в этом не чувствую.
— А были ли в «Арии» подобные конфликты уже после твоего возвращения?
— Нет! Самое интересно, что больше ничего подобного пока не происходило. Наверное, все мы «постарели» и поумнели, мозги по-другому начинают работать — есть общее дело, которое деньги какие-то приносит… Любви, быть может, «вселенской» нет, патриотизма, быть может, поменьше стало, но зато пошла нормальная работа. И я думаю, что это хорошо.
— Как складывались твои отношения с Сергеем Мавриным после записи «Ночь Короче Дня»?
— Мы очень долго не созванивались и не общались. Наверняка у него остался «негатив» после моего решения вернуться в группу, и в этом я его, по-своему, понимаю. Хотя мы друг другу не высказывали никаких претензий в открытой форме. Я тоже тогда не знал, как поступить, чтобы никого не обидеть. Я думаю, что поступил все-таки правильно. Так вот, потом мы все-таки собрались, поиграли несколько концертов из программы «Назад В Будущее» — и нормально дело у нас пошло! К чести Холста и Дуба, они не высказывали больше никаких претензий — мы ведь исполняли только кавер-версии и мои песни, написанные в составе «Арии», но уже совсем в других аранжировках. Потом Маврик говорит: «Чего одни кавер-версии играть? У меня накопился определенный материал, у тебя что-то, насколько я знаю, есть… Давай альбом запишем!». Я говорю: «Я не против!». И с конца 1996 года мы начали готовить «Смутное Время».
— Я знаю, что с этим альбомом вы порядком намучались. Что, по-твоему, вы делали не так?
— Самое главное: я теперь думаю, что нам нужно было садиться на базу и серьезно обкатывать материал. А репетировали мы максимум месяц. Однако Маврик торопился, да и я тогда полагал, что все нужно сделать быстрее. В «Moroz Records» нас тоже торопили по срокам… И студию мы, конечно, не лучшую выбрали. Самое интересное, что этот альбом мы записывали на студии параллельно с «АвАрией»! Вообще к «Смутному Времени» у меня довольно своеобразное отношение. Мне не очень нравится, как он записан. Скажем, мне хотелось, чтоб он звучал пожестче. У Маврика была другая концепция — ему хотелось «помягче». Но все равно мне кажется, что альбом, по большому счету, удался. Мы продали его очень большим тиражом, а в некоторых киосках его продавали с сопроводительной надписью «Ария-97». («Генератор Зла» тогда еще не вышел.)
— Ну что ж, настало время поговорить о делах семейных. Расскажи, пожалуйста, о своих домочадцах.
— Мою жену зовут Галина. Женаты мы уже двадцать лет. Это была моя первая любовь… И она так и осталась! Я на это не особенно напираю, но все равно: прожить с одним человеком двадцать лет — это, конечно, не подвиг, но о чем-то да говорит… Хотя тоже с переменным успехом. Разные эпизоды были в жизни. Дочери Жанне будет вот скоро восемнадцать лет…