Страница:
– Настоятель монастыря, где меня грамоте обучали, преподобный отец Браун, – затараторил Жак, словно его прорвало, – ежели в графстве беззаконие совершалось – ну, убили кого или свинью украли, – так он всегда приставу советы давал, где злодея искать. И столь в этом деле был искусен, что не было ни одного преступления, которого бы он не распутал. Вот как-то раз, после очередного удачного расследования, он мне и рассказал, в чем секрет его проницательности. «В любом деле, Жак, – сказал он мне, готовясь отойти ко сну, – всегда найдется человечек, который что-либо видел, что-либо слышал. Нужно только его найти и поговорить по душам».
– Ну, так кроме нас с тобой, поди, никто ничего и не видел, – почесав затылок, ответил Робер, – где же мы такого человечка возьмем?
– Очень просто. – Жак, словно гончая, взявшая след, наклонил голову вперед и засвистел обеими ноздрями. – Очевидцев, конечно, нет, но ведь убитый, дама эта и ее прислужники не божьей волей на «Акилу» попали. А стало быть, капитан и его помощник знают, кто они такие.
Друзья, не сговариваясь, обратили взоры на мостик, с которого доносился знакомый голос, и двинули в сторону кормовой башни.
Робер молча отодвинул вахтенного матроса, который робко пытался перегородить им вход на лестницу, и потопал наверх. Узкие ступеньки крутой деревянной лестницы жалобно скрипели и прогибались – несмотря на малый рост, рыцарь был изрядно тяжел. «С кабанчика-двухлетка», – стараясь не отставать, подумал Жак.
Мэтр Понше, оставленный капитаном за старшего, проникся собственной значимостью и распекал вовсю давешнего офицера-савояра:
– Сколько раз тебе можно говорить, Гуго, что ты должен сам проверять запас стрел и болтов на носовой башне. Сам! Ежедневно! Ни в коем случае не доверяя этого матросам! Мы входим в Эгейское море и должны быть готовы в любой момент к стычке с пиратами.
Савояр стоял по стойке «смирно», низко опустив голову, и всем своим видом выражал глубочайшее раскаяние, как умеют это делать самые ленивые и нерадивые исполнители. При виде приближающихся приятелей Понше непроизвольным движением прикрыл ладонью только недавно пришедшее в себя ухо и отпустил подчиненного:
– Ладно, ступай! Пересчитай еще раз весь боезапас. Вернешься – доложишь!
Савояр, не ожидая особого приглашения, немедленно испарился, а Понше обратил на Жака и Робера взор, преисполненный неподдельной доброжелательности:
– Что угодно уважаемым господам?
– Уважаемым господам, – произнес Робер, многозначительно почесывая правый кулак, – угодно узнать, кто таков путник, из благородных, с темными глазами, в черном платье и камзоле с золотым и серебряным шитьем.
Подкрепляя слова приятеля, Жак вытянул из кошелька новенькую серебряную марку и помахал ею перед носом временно исполняющего обязанности капитана.
– Был такой, – косясь с тревогой на кулак Робера, ответил мэтр Понше, – мэтр Базиль из Реймса. Только я его толком и не видел. Он прибыл ночью, до моего возвращения на борт, без слуг, занял отдельную каюту в носовом трюме и сидел там тише воды ниже травы – даже носа не высовывал, словно опасался кого. Один матрос носил ему еду да забирал ночную вазу. Он этому матросу какое-то особое слово сказал, секретное, и только на это слово ему дверь открывал. В Мессине вроде сошел на берег – мне там не до того было, чтобы пассажиров пересчитывать. Освободил каюту – и дело с концом.
– Понятно, – задумчиво протянул Жак, передавая помощнику капитана марку и снова запуская руку в свой кошель. – А вот дама с охраной, которая тоже в Мессине сошла, – это кто такая? Мы тут с благородным рыцарем поспорили…
– Хотел бы и я об этом знать, – тяжело вздохнул Понше, не отрывая глаз от монеты. – По портовым бумагам зовут ее госпожа Витториа, следующая с имперской подорожной. Прибыла из Кельна. Более ничего не ведаю. Они портшез с собой пригрузили, а он не был оплачен. Я рассказал капитану, мол, портшеза в судовой сказке нет, а он вздохнул тяжело так, поглядел на меня и говорит: «Не нашего это ума дело, Понше. Пусть они своими семью денье подавятся, только более этих господ не трогай и вопросов не задавай». Так что тут я ничем помочь не могу.
– А где этот матрос, уважаемый, и как его зовут? – продолжил Жак «разговор по душам», одновременно пресекая попытку собеседника завладеть второй монетой.
– Это Севрен, – ответил Понше и обиженно надулся, – только его сейчас нет на борту. Он отпросился на берег, видно, по женщинам изголодался, вот и отправился на постоялый двор, чтобы какую-нибудь гречанку за пару су на сене повалять. – В голосе уважаемого мэтра явственно ощущалась плохо скрываемая зависть.
– А нельзя ли, уважаемый, его каюту оглядеть без особой огласки? – Жак пихнул под бок Робера, чтобы тот молчал и не встревал. – Тут вот сир де Мерлан вспомнил, что очень он похож на его старого приятеля, вот и хочет поглядеть, может, упоминание какое осталось… И вот еще что… – В ладонь помощника капитана перекочевала третья монета. – О наших расспросах и особенно о том, что мы посетили эту каюту, – никому ни слова!
– Каюта пока не занята, – пожал плечами Понше, пробуя монету на зуб. – Можете, конечно, заглянуть. В носовом трюме, вторая дверь налево. Если кто остановит, то скажете, что я разрешил. Мол, благородный господин узнал, что отдельная каюта свободна, и пожелал ее осмотреть. А я в портовых хлопотах об этом успешно забыл и капитану ничего не сказал…
Собеседники разошлись, вполне довольные друг другом.
Низкая полукруглая дверь, ведущая в каморку убитого, которую лишь с большой натяжкой можно было называть каютой, была приоткрыта. Де Мерлан оглянулся по сторонам и осторожно заглянул внутрь.
– Вроде никого, – задумчиво пробормотал рыцарь. – Ты вот что, Жак! Стой снаружи и сторожи. Ежели кто мимо пройдет, то начинай под нос себе напевать.
– И что же мне петь? – изумился Жак.
– Что хочешь, но уж, наверное, не боевой германский гимн «Императору слава!». – С этими словами рыцарь тенью скользнул внутрь и исчез за дверью.
Робер уже почти завершил работу, как вдруг из коридора раздался дрожащий фальшивый голос: «Императору Фридриху слава!» Кто-то, не так перепуганно, но еще более фальшиво затянул в ответ: «Пусть цветет, богатеет держава…» Де Мерлан высунулся наружу и застыл, наблюдая за тем, как Жак и Гуго, офицер-савояр, вытянувшись в струнку, отчаянно корежа мелодию и по очереди путая слова, исполняют хорошо знакомый гимн, которым обычно открывались в землях империи рыцарские турниры. Дуэт, словно старая сломанная телега, влекомая тощей клячей по разбитой дороге, одолев первый куплет, уже переходил к припеву, как рыцарь, вволю наслушавшись, пресек глумление над любимой боевой песней.
– И что себе этот Понше думает! – заревел он, встопорщив усы и выпучив посильнее глаза.
– Что случилось, сир? – деланно удивился Жак.
– Да ничего особенного! – продолжал «капризничать» Робер. – И за эту вот конуру, в которую даже моя легавая не полезет, он хочет содрать шесть ливров? Да на соломе в общем трюме и то вольготнее, чем в этом клоповнике. Пошли отсюда, виллан!
Приятели покинули трюм, оставив савояра в полном замешательстве.
– Ну как, удалось что-нибудь обнаружить? – спросил Жак, сгорая от любопытства, едва они скрылись от посторонних глаз.
– А то! – гордо ответил Робер. – Мне ли не знать, куда путники и маркитанты на постоялых дворах на войне ценности прячут…
Он разжал кулак. На ладони лежала половинка незнакомой золотой монеты, разрубленная чем-то очень острым, так что ее края не смялись. На монете различалось изображение воина в лохматой шапке, сидящего на коне, и надпись незнакомой, скорее всего сарацинской, вязью. Глаза у воина были необычно узкими, словно он глядел на мир со строгим державным прищуром.
– Он в щель меж досок у лежанки засунул, когда убийцы пришли, – пояснил Робер. – Я так думаю, они матроса подкупили либо запугали и пароль у него выведали. Этот их впустил, ну они его и порешили.
– Раз уж этот человек…
«…посланник», – добавил про себя Робер.
– …так тщательно ее прятал, – озабоченно выговорил Жак, – стало быть, в этой половинке большая ценность. Спрячь-ка ты ее, сир рыцарь, понадежнее. Мало ли, как дела дальше повернутся.
Де Мерлан отвинтил набалдашник на рукоятке меча, обнаружив небольшой тайник, достал оттуда тряпицу, в которую была завернутая почерневшая от времени щепка, и, присоседив к ней находку, привел меч в первоначальное состояние.
– Ну, вот тебе и очевидец нашелся, – пробурчал он довольным голосом. – Сегодня же, как стемнеет, прислоним его в тихом месте к теплой стенке и вдумчиво, по душам поговорим. Он-то нам расскажет, кому пароль продал.
Поднявшись на палубу, они наткнулись на кучку только что возвратившихся из увольнения матросов.
– Господин Понше, господин капитан! – кричали они наперебой, задирая головы к верхушке кормовой башни. – Нашего Севрена в трактире «У Геллины» в пьяной драке насмерть зарезали!
– Как «зарезали»? – Понше свесился через ограждение и начал перекрикиваться с матросами через головы пассажиров. – И что его понесло в эту дыру? Там же отборная шваль собирается.
– Да сами не знаем, как он там оказался. Мы-то всей толпой отдохнули на берегу немного и двинули к «Двум сиренам»; только начали там гулять, как прибегает служка из «Геллины» и кричит: «Марсельцы с „Акилы"! Там вашего товарища бьют!» Мы, конечно, немедля сорвались всей толпой и бегом туда. Да пока на гору забрались, было уже поздно. Лежит наш Севрен на лавке, глаза закатил, уже не дышит, а в боку у него колотая рана…
Хозяин рассказал, будто пришел Севрен один, стал расспрашивать, мол, тут ждет его кто-то. Да только не дождался, стал вино пить. Тут к нему Мелисса – это у них самая видная девка – и подсела. Едва он с ней сговорился и стал на чердак подниматься, как тут откуда ни возьмись – десяток сицилийских рыбаков. «Наша, – орут, – девка будет!» Ну, Севрен – тот уже разохотился, немедля на них с кулаками и полез. Началась как есть потасовка. За Севрена генуэзцы вступились, за сицилийцев – какие-то мавры. Переколотили всю таверну, словно стадо диких кабанов. Тут венецианская стража подоспела. Генуэзцы и сицилийцы ломанули в дверь и были таковы. Только Севрен остался на полу лежать. Видно, его в свалке кто-то исподтишка ножом пырнул. Что с телом-то делать, капитан? Мы его с собой привезли и в шлюпке оставили.
Пока друзья осмысливали произошедшее, к борту пришвартовалась шеландра с весело гомонящими паломниками, и любители достопримечательностей начали взбираться по лестнице наверх. Одной из первых над бортом показалась голова сицилийца. Он забрался на палубу и стрельнул глазами по сторонам. Теперь в его неприятном мышином взгляде появился новый жестокий блеск.
– Его работа, точно тебе говорю, – прошептал Робер. – Ох и плохи наши дела, приятель.
Все время до отплытия друзья, спрятавшись за арбалетчиками и заняв оборону, почти безвылазно просидели в трюме, ожидая нападения. Но коварный сицилиец был, вероятно, столь же предусмотрителен, сколь и жесток. Ограничившись устранением одного из трех нежелательных свидетелей, он затаился и больше не попадался на глаза.
«Акила» примкнул к большому венецианскому конвою и двигался вместе с «Фалько» вдоль внешней цепи островов Греческого архипелага, делая время от времени короткие остановки в удобных, хорошо охраняемых бухтах для того, чтобы пополнить запасы пресной воды да переждать непогоду.
Новые путники в Кассиопи па «Акиле» не объявились, и на четвертый день пути друзья почувствовали себя настолько уверенно, что даже стали – правда, не упуская друг друга из виду, – прогуливаться по палубе, любуясь красотами Древней Эллады.
– Слушай, – после долгих и мучительных раздумий произнес Робер, – а не кажется ли тебе, мой храбрый друг, что лучшим видом защиты всегда и во все времена является добрая копейная атака сомкнутым строем? Это я к тому, что не лучше ли нам, чем ждать нападения от заката до рассвета, самими пощекотать ребра этому прохвосту?
– И как ты себе это представляешь, сир рыцарь? – немного подумав, спросил Жак. – Подловить без свидетелей? Не выйдет. Он все время настороже. А на людях… Нельзя же так вот просто подойти и снести голову, без всяких на то оснований. Кабацкую драку нам тоже вряд ли удастся так ловко организовать…
– Если вы, вилланы, такие умные, то почему строем не ходите? – ухмыльнулся Робер. – Старый граф Гуго де Ретель мне как своему оруженосцу частенько говорил: «Запомни, Робер, быть тебе военачальником, если усвоишь простую истину: хорошо изучив рыцарские статуты, можно, при желании, вызвать на поединок даже верстовой столб»; Так что сейчас пойдем разыщем его на носу. Когда будем проходить мимо, ты меня толкнешь прямо на него и быстренько отойдешь в сторону. А потом внимательно следи, куда голова покатится, чтобы не оплошать, как той ночью. Выкуп за убитого простолюдина, я надеюсь, мы сможем заплатить?
При словах о покатившейся голове Жак заметно побледнел и, дернув острым кадыком, нервно сглотнул слюну. Однако, быстро справившись с собой, мужественно кивнул и заспешил вслед за рыцарем, высматривая через его плечо не догадывающегося о своей незавидной участи убийцу.
Они нашли сицилийца очень быстро. Гораздо быстрее, чем рассчитывали. Точнее, даже не нашли, а просто наткнулись по дороге. У Жака сразу отлегло от сердца. Насколько этот человек был ловок и опасен на суше, настолько он оказался беспомощен и уязвим на борту «Акилы». Убийца чуть не до пояса свесился за борт и, время от времени судорожно сотрясаясь, из последних сил сдерживался, чтобы не исторгнуть свой пустой измученный желудок в прозрачные воды Ионического моря к вящей радости сопровождающих неф дельфинов.
– Слушай, – прошептал раздухарившийся при виде беспомощного противника виллан, – а может, давай, пока никто не видит, за ноги его – и к медузам!
– Ну уж нет! – возмутился Робер. – Одно дело, когда враг защищается с оружием в руках, пусть даже с перочинным ножичком, которым он зарезал в толпе этого продажного и похотливого матроса. А совсем другое – нападать на беззащитного, да еще со спины.
– Жалко, конечно! – вздохнул Жак с некоторым облегчением. Похоже, что перспектива спровадить несчастного страдальца на корм рыбам радовала его не многим больше, чем необходимость гоняться по палубе за отрубленной головой.
– Я так думаю, – рассудительно произнес де Мерлан, – что в ближайшие дни он нам не опасен. А поэтому нужно прикинуть, где нам лучше всего устроиться, чтобы держать его все время на виду.
– Может, купим место в шатре? – бесхитростно предложил Жак. – Мне его, конечно, не продадут, но вот благородный рыцарь в сопровождении своего…
– …оруженосца – подсказал Робер, которому почему-то очень не хотелось называть нового приятеля слугой.
– …оруженосца, – обрадованно повторил Жак, – это другое дело. Деньги-то, в общем, небольшие. Я бы и в Марселлосе с удовольствием там обосновался, да только мест свободных не было.
– Слушай, приятель, – подозрительно спросил Робер, – а ты точно виллан? Деньгами соришь так, что старый Гуго де Ретель мог бы позавидовать. А уж он-то был одним из самых щедрых нобилей среди тех, с кем я в жизни встречался.
– Не переживай, сир рыцарь, – расплылся в улыбке Жак. – Все верно, я самый настоящий виллан. Пойдем лучше к мэтру Понше и попробуем все уладить как можно скорее.
Как выяснилось, свободные места на корабле имелись, и Понше готов был предоставить их благородному господину и уважаемому мэтру со значительной скидкой. Так что благодаря весьма подозрительной состоятельности и не менее подозрительной щедрости Жака из Монтелье весь оставшийся путь до третьего главного порта на паломническом маршруте – Родоса – они провели в отдельном шатре, в обществе богатых бургеров, негоциантов, нескольких аристократов и даже одного епископа, окруженные бдительной охраной и предупредительными слугами. Любимым развлечением для сира благородного рыцаря и его достославного оруженосца стало наблюдение за сицилийцем, который ежеутренне поднимался на палубу, чтобы подставить лицо прохладному морскому бризу, а по вечерам, перебирая руками по стеночке, со стонами и тяжелыми вздохами возвращался обратно в свою каморку.
После разгрома франками Византийской империи островом Родос, провозгласив независимость оного, правил кесарь Лев Гавала. Будучи человеком весьма и весьма неглупым, родосский правитель понимал, что выгодное положение его владений делает их очень привлекательными для завоевателей. Он не стал желать невозможного и заключил торговый договор с Венецией, предоставив в ее полное распоряжение главный свой порт. Таким образом хитрый грек, поступившись частью своих доходов, обеспечил надежную защиту от всех, кто мог покуситься на территориальный суверенитет молодого государства. В первую очередь – от Никейского императора Ласкариса и не в последнюю – от Румского, или, как его еще называют, Конийского султаната.
Венецианцы поступили так, как обычно. Учредив факторию и поставив гарнизон, они сначала навели в порту железный порядок, сделав стоянку кораблей удобной и безопасной, а затем настолько взвинтили все цены, что капитан «Акилы», мэтр Турстан, дабы избежать неоправданных расходов, предусмотрительно бросил якорь на внешнем рейде. Призывы Рыцаря Надежды «Посетить развалины знаменитого чуда света – языческого Колосса» теперь включали фразу «Всего за три денье», и многие путники, заслышав, во что им обойдется осмотр местных достопримечательностей, лишь отрицательно качали головой. Сицилиец, хоть и пришел в себя, покинуть неф отказался, носу не казал из своей каюты и Роберу с Жаком не докучал.
Здесь, на Родосе, конвои разделялись. Меньшая часть кораблей направлялась на север, в сторону Мраморного моря, до Константинополя и дальше, в Кафу, Скифию и Колхиду, а основная масса продолжала путь на Восток – на Кипр и Левант.
– Мэтр Понше сказал, что завтра уходит конвой в Константинополь, – произнес Робер, когда они, сидя в шатре с откинутым пологом, завтракали, одновременно наслаждаясь ставшим за время плавания привычным видом на порт, полный кораблей.
– Значит, и мы на днях отправимся в Сирию, – кивнул Жак, одновременно отдавая должное великолепно прожаренной треске. – Слава богу, еще каких-то десять-двенадцать дней, и доберемся до Акры!
– Слушай, Жак! – пробубнил Робер, уткнувшись в тарелку с греческим салатом. – А может, все-таки найдем место у венецианцев да рванем в Константинополь? Нет, тебя я с этим извергом одного не оставлю, не бойся. Но три рыцарских фьефа…
– Да не могу я никак, сир рыцарь! – словно извиняясь, ответил Жак. – Мне к Рождеству нужно кровь из носу домой вернуться и при этом всенепременно помолиться у Святого Гроба. Я ведь как паломником стал? Впрочем, тут, чтобы было понятно, в чем дело, нужно рассказывать обо всем с самого начала.
Мой родной Монтелье расположен в полутора днях пути от Дижона, почти на самой границе Нижней Бургундии и Прованса. Ферма, которую построил отец, находится в самом предгорье. Чьи это земли – трудно понять. Вроде бы мы находимся под рукой германского императора, который носит титул бургундского короля. Но императорские бальи далеко, где-то там, за альпийскими перевалами, а у нас всем распоряжаются вьеннские архиепископы. Есть еще вьеннские графы. Они окопались в Гренобле и воюют с архиепископом Вьенна и епископом Гренобля за каждый акр земли.
Отец был сервом графов Шалона, но еще в возрасте четырнадцати лет сбежал из дому в Лион, батрачил там на водяной мельнице полтора года и по закону «городской воздух делает свободным через один год и один день» стал вольным человеком. Еще пять лет он проработал управляющим на виноградниках, а когда овладел всеми тонкостями этого непростого дела, отправился в окрестности Дижона, разыскал у подножия Альп богом забытую расчистку и заложил там первую лозу.
Пока он корчевал обгорелые пни и ютился в землянке, никому до нас дела не было. Но как только начали собирать урожай да красное бургундское вино возить на ярмарку – сразу же откуда ни возьмись объявился граф. Земля, говорит, моя! Будет здесь теперь рыцарский фьеф. Оно понятно: кто же из благородных будет деньги тратить да целину поднимать – всем подавай сразу же доходные маноры!
Рыцарь, которому он подарить нас обещал, уже приезжал пару раз, указал, на каком холме будет ставить донжон, и даже договорился с владельцем ближайшей каменоломни, чтобы тот в счет доходов от продажи нашего вина доставил туда потребное количество строительного камня.
А нужно сказать, что император Фридрих земли наши не забывал, и раз в полгода – на Пятидесятницу и Рождество – в Дижон из савойских земель приезжал бальи, который собирал налоги, вербовал рыцарей в имперскую армию и чинил суд.
Вот мой батюшка – смелый человек, с графским произволом не смирился и в один прекрасный день в Монтелье после слов: «Нет ли жалоб каких у бургеров и пейзан?» – смело шагнул вперед и объявил, что его, вольного лонского бургера, притесняет граф Вьеннский, Колиньи-ле-Неф.
Тут же и сам граф объявился. «Какой ты, – говорит, – вольный бургер, раз на моей земле сидишь? Самый что ни на есть оброчный виллан!»
Бальи и отвечает: «А покажите-ка пожалованную грамоту на эти земли, ваша светлость!» Граф покраснел, потом побледнел, потом позеленел. В общем, вышло так, что ни у графа, ни у епископа никаких нрав на этот клин не нашлось. Вот бальи и постановил, что отец может на этой земле работать невозбранно, только должен платить самую легкую, подушную подать в имперскую казну. Старому графу с Фридрихом ссориться было не с руки – если бы не поддержка императора, то съели бы его епископы и не подавились. Вот он решение-то выполнил, но злобу затаил. Еще бы – земли наши искони крестьянские, живут тут в основном безропотные серпы, и чтобы благородного сеньора опростать – отродясь такого не было.
А батюшка не остановился на достигнутом. Завез три бочонка лучшего вина дижонскому нотариусу и точно определил, какие еще земли в жалованных грамотах не прописаны. Вот он за последующие четыре года под пятьсот акров лучшей лозы и заложил, батраков на заимку созвал да еще две дубовые рощи под выпас наших свинок прихватил. Каждые полгода он исправно выплачивал подушные, привозил вина в подарок бальи да лучшие, выдержанные сорта передавал подношением к императорскому столу. Граф зубами скрипел, да сделать ничего не мог и ждал своего часа. Не дождался, помер, но сыну своему, Гуго Второму, завещал отомстить за позор.
Гуго этот, тоже из Колиньи-ле-Нефов, оказался похитрее покойника. Он нанял парижского юриста, и тот откопал одну хартию, существующую еще со времен Каролингов…
Доходы от нашего хозяйства, ты уж извини, сир Робер, последние десять лет были почище, чем у многих франкских баронов. Жили мы почти как знатные господа, хоть и работы не гнушались. Отец наш оказался человеком предусмотрительным. Чтобы дело вести не хуже флорентийских и пьемонтских негоциантов, он меня, двух братьев и трех сестер в аббатство отдал, грамоте учить, а еще нанял ломбардского еврея, чтобы тот натаскивал нас по денежному счету.
А этой злополучной зимой, сразу после Рождества, сыграл я свадьбу. Несколько лет назад батюшка сговорился со своим старинным приятелем, лионским ткачом, чтобы поженить меня с его дочкой; вот дождались, когда ей четырнадцать лет исполнится, и обвенчались. Зофи я знал уже давно и очень любил. Каждый год, приезжая на ярмарку в Лион, мы останавливались у них в доме, и все это время я проводил вдвоем с девушкой… Вот, аккурат после венчания возвращаемся мы из церкви в родной хутор. Батраки да соседи нас встречают, сыплют крашеное зерно, музыкантов из самого Лангедока отец позвал, стол от яств ломится, мягкая перина в лесном домике ждет. И тут как гром средь ясного неба – пыль на дороге.
Приближаются к нам пятеро всадников. Рыцарь – тот самый, что чуть не стал нашим сеньором, а с ним графский сенешаль и три сержанта. Тут сенешаль и говорит, что, мол, по хартии, пожалованной графам Вьеннским еще самим Карлом Великим, кроме разрешения невозбранно пускать ветры и срыгивать в присутствии короля, им дается право первой ночи над всеми неблагородными, что заселяют эти места, от Роны до Альп. «Так что, – говорит, – право это в наших землях его светлость, граф Вьеннский Гуго Второй Колиньи-ле-Неф, передал в пожизненное пользование своему кузену. Сейчас, – говорит, – чтоб другим неповадно было, он намерен этим правом воспользоваться так, как приличествует благородному сеньору, а впредь остальные будут платить отступного». И ручищами своими, наклонившись в седле, прямо к моей Зофи тянется, чтобы, значит, ее перед собой усадить или, того пуще, через коня перекинуть. Жена моя – да какая жена, девчонка – сразу в крик. Все, кто этот разбой видел, притихли. Ждали, видно, что мы с отцом на колени падем да умолять его будем. Что тут со мной случилось – до сих пор не пойму. Да только вытянул я кол из ближайшей изгороди, огрел супостата по макушке (шлем у него был приторочен к седлу), да так, что он рухнул на землю словно сноп, и как закричу: «Бей разбойников!» Тут все наши батраки, да и прочие, кто на свадьбу приехал, как схватят все что под руку попало и давай охаживать графских посланников. Они было сбежать хотели, так мы им дорогу перегородили, загнали на свиной выгон, с коней стащили и били, пока те кричать не перестали. Только один сержант и смог уйти. Опомнились мы – смотрим, а все четверо уже дух испустили.
– Ну, так кроме нас с тобой, поди, никто ничего и не видел, – почесав затылок, ответил Робер, – где же мы такого человечка возьмем?
– Очень просто. – Жак, словно гончая, взявшая след, наклонил голову вперед и засвистел обеими ноздрями. – Очевидцев, конечно, нет, но ведь убитый, дама эта и ее прислужники не божьей волей на «Акилу» попали. А стало быть, капитан и его помощник знают, кто они такие.
Друзья, не сговариваясь, обратили взоры на мостик, с которого доносился знакомый голос, и двинули в сторону кормовой башни.
Робер молча отодвинул вахтенного матроса, который робко пытался перегородить им вход на лестницу, и потопал наверх. Узкие ступеньки крутой деревянной лестницы жалобно скрипели и прогибались – несмотря на малый рост, рыцарь был изрядно тяжел. «С кабанчика-двухлетка», – стараясь не отставать, подумал Жак.
Мэтр Понше, оставленный капитаном за старшего, проникся собственной значимостью и распекал вовсю давешнего офицера-савояра:
– Сколько раз тебе можно говорить, Гуго, что ты должен сам проверять запас стрел и болтов на носовой башне. Сам! Ежедневно! Ни в коем случае не доверяя этого матросам! Мы входим в Эгейское море и должны быть готовы в любой момент к стычке с пиратами.
Савояр стоял по стойке «смирно», низко опустив голову, и всем своим видом выражал глубочайшее раскаяние, как умеют это делать самые ленивые и нерадивые исполнители. При виде приближающихся приятелей Понше непроизвольным движением прикрыл ладонью только недавно пришедшее в себя ухо и отпустил подчиненного:
– Ладно, ступай! Пересчитай еще раз весь боезапас. Вернешься – доложишь!
Савояр, не ожидая особого приглашения, немедленно испарился, а Понше обратил на Жака и Робера взор, преисполненный неподдельной доброжелательности:
– Что угодно уважаемым господам?
– Уважаемым господам, – произнес Робер, многозначительно почесывая правый кулак, – угодно узнать, кто таков путник, из благородных, с темными глазами, в черном платье и камзоле с золотым и серебряным шитьем.
Подкрепляя слова приятеля, Жак вытянул из кошелька новенькую серебряную марку и помахал ею перед носом временно исполняющего обязанности капитана.
– Был такой, – косясь с тревогой на кулак Робера, ответил мэтр Понше, – мэтр Базиль из Реймса. Только я его толком и не видел. Он прибыл ночью, до моего возвращения на борт, без слуг, занял отдельную каюту в носовом трюме и сидел там тише воды ниже травы – даже носа не высовывал, словно опасался кого. Один матрос носил ему еду да забирал ночную вазу. Он этому матросу какое-то особое слово сказал, секретное, и только на это слово ему дверь открывал. В Мессине вроде сошел на берег – мне там не до того было, чтобы пассажиров пересчитывать. Освободил каюту – и дело с концом.
– Понятно, – задумчиво протянул Жак, передавая помощнику капитана марку и снова запуская руку в свой кошель. – А вот дама с охраной, которая тоже в Мессине сошла, – это кто такая? Мы тут с благородным рыцарем поспорили…
– Хотел бы и я об этом знать, – тяжело вздохнул Понше, не отрывая глаз от монеты. – По портовым бумагам зовут ее госпожа Витториа, следующая с имперской подорожной. Прибыла из Кельна. Более ничего не ведаю. Они портшез с собой пригрузили, а он не был оплачен. Я рассказал капитану, мол, портшеза в судовой сказке нет, а он вздохнул тяжело так, поглядел на меня и говорит: «Не нашего это ума дело, Понше. Пусть они своими семью денье подавятся, только более этих господ не трогай и вопросов не задавай». Так что тут я ничем помочь не могу.
– А где этот матрос, уважаемый, и как его зовут? – продолжил Жак «разговор по душам», одновременно пресекая попытку собеседника завладеть второй монетой.
– Это Севрен, – ответил Понше и обиженно надулся, – только его сейчас нет на борту. Он отпросился на берег, видно, по женщинам изголодался, вот и отправился на постоялый двор, чтобы какую-нибудь гречанку за пару су на сене повалять. – В голосе уважаемого мэтра явственно ощущалась плохо скрываемая зависть.
– А нельзя ли, уважаемый, его каюту оглядеть без особой огласки? – Жак пихнул под бок Робера, чтобы тот молчал и не встревал. – Тут вот сир де Мерлан вспомнил, что очень он похож на его старого приятеля, вот и хочет поглядеть, может, упоминание какое осталось… И вот еще что… – В ладонь помощника капитана перекочевала третья монета. – О наших расспросах и особенно о том, что мы посетили эту каюту, – никому ни слова!
– Каюта пока не занята, – пожал плечами Понше, пробуя монету на зуб. – Можете, конечно, заглянуть. В носовом трюме, вторая дверь налево. Если кто остановит, то скажете, что я разрешил. Мол, благородный господин узнал, что отдельная каюта свободна, и пожелал ее осмотреть. А я в портовых хлопотах об этом успешно забыл и капитану ничего не сказал…
Собеседники разошлись, вполне довольные друг другом.
Низкая полукруглая дверь, ведущая в каморку убитого, которую лишь с большой натяжкой можно было называть каютой, была приоткрыта. Де Мерлан оглянулся по сторонам и осторожно заглянул внутрь.
– Вроде никого, – задумчиво пробормотал рыцарь. – Ты вот что, Жак! Стой снаружи и сторожи. Ежели кто мимо пройдет, то начинай под нос себе напевать.
– И что же мне петь? – изумился Жак.
– Что хочешь, но уж, наверное, не боевой германский гимн «Императору слава!». – С этими словами рыцарь тенью скользнул внутрь и исчез за дверью.
* * *
Робер уже почти завершил работу, как вдруг из коридора раздался дрожащий фальшивый голос: «Императору Фридриху слава!» Кто-то, не так перепуганно, но еще более фальшиво затянул в ответ: «Пусть цветет, богатеет держава…» Де Мерлан высунулся наружу и застыл, наблюдая за тем, как Жак и Гуго, офицер-савояр, вытянувшись в струнку, отчаянно корежа мелодию и по очереди путая слова, исполняют хорошо знакомый гимн, которым обычно открывались в землях империи рыцарские турниры. Дуэт, словно старая сломанная телега, влекомая тощей клячей по разбитой дороге, одолев первый куплет, уже переходил к припеву, как рыцарь, вволю наслушавшись, пресек глумление над любимой боевой песней.
– И что себе этот Понше думает! – заревел он, встопорщив усы и выпучив посильнее глаза.
– Что случилось, сир? – деланно удивился Жак.
– Да ничего особенного! – продолжал «капризничать» Робер. – И за эту вот конуру, в которую даже моя легавая не полезет, он хочет содрать шесть ливров? Да на соломе в общем трюме и то вольготнее, чем в этом клоповнике. Пошли отсюда, виллан!
Приятели покинули трюм, оставив савояра в полном замешательстве.
– Ну как, удалось что-нибудь обнаружить? – спросил Жак, сгорая от любопытства, едва они скрылись от посторонних глаз.
– А то! – гордо ответил Робер. – Мне ли не знать, куда путники и маркитанты на постоялых дворах на войне ценности прячут…
Он разжал кулак. На ладони лежала половинка незнакомой золотой монеты, разрубленная чем-то очень острым, так что ее края не смялись. На монете различалось изображение воина в лохматой шапке, сидящего на коне, и надпись незнакомой, скорее всего сарацинской, вязью. Глаза у воина были необычно узкими, словно он глядел на мир со строгим державным прищуром.
– Он в щель меж досок у лежанки засунул, когда убийцы пришли, – пояснил Робер. – Я так думаю, они матроса подкупили либо запугали и пароль у него выведали. Этот их впустил, ну они его и порешили.
– Раз уж этот человек…
«…посланник», – добавил про себя Робер.
– …так тщательно ее прятал, – озабоченно выговорил Жак, – стало быть, в этой половинке большая ценность. Спрячь-ка ты ее, сир рыцарь, понадежнее. Мало ли, как дела дальше повернутся.
Де Мерлан отвинтил набалдашник на рукоятке меча, обнаружив небольшой тайник, достал оттуда тряпицу, в которую была завернутая почерневшая от времени щепка, и, присоседив к ней находку, привел меч в первоначальное состояние.
– Ну, вот тебе и очевидец нашелся, – пробурчал он довольным голосом. – Сегодня же, как стемнеет, прислоним его в тихом месте к теплой стенке и вдумчиво, по душам поговорим. Он-то нам расскажет, кому пароль продал.
Поднявшись на палубу, они наткнулись на кучку только что возвратившихся из увольнения матросов.
– Господин Понше, господин капитан! – кричали они наперебой, задирая головы к верхушке кормовой башни. – Нашего Севрена в трактире «У Геллины» в пьяной драке насмерть зарезали!
– Как «зарезали»? – Понше свесился через ограждение и начал перекрикиваться с матросами через головы пассажиров. – И что его понесло в эту дыру? Там же отборная шваль собирается.
– Да сами не знаем, как он там оказался. Мы-то всей толпой отдохнули на берегу немного и двинули к «Двум сиренам»; только начали там гулять, как прибегает служка из «Геллины» и кричит: «Марсельцы с „Акилы"! Там вашего товарища бьют!» Мы, конечно, немедля сорвались всей толпой и бегом туда. Да пока на гору забрались, было уже поздно. Лежит наш Севрен на лавке, глаза закатил, уже не дышит, а в боку у него колотая рана…
Хозяин рассказал, будто пришел Севрен один, стал расспрашивать, мол, тут ждет его кто-то. Да только не дождался, стал вино пить. Тут к нему Мелисса – это у них самая видная девка – и подсела. Едва он с ней сговорился и стал на чердак подниматься, как тут откуда ни возьмись – десяток сицилийских рыбаков. «Наша, – орут, – девка будет!» Ну, Севрен – тот уже разохотился, немедля на них с кулаками и полез. Началась как есть потасовка. За Севрена генуэзцы вступились, за сицилийцев – какие-то мавры. Переколотили всю таверну, словно стадо диких кабанов. Тут венецианская стража подоспела. Генуэзцы и сицилийцы ломанули в дверь и были таковы. Только Севрен остался на полу лежать. Видно, его в свалке кто-то исподтишка ножом пырнул. Что с телом-то делать, капитан? Мы его с собой привезли и в шлюпке оставили.
Пока друзья осмысливали произошедшее, к борту пришвартовалась шеландра с весело гомонящими паломниками, и любители достопримечательностей начали взбираться по лестнице наверх. Одной из первых над бортом показалась голова сицилийца. Он забрался на палубу и стрельнул глазами по сторонам. Теперь в его неприятном мышином взгляде появился новый жестокий блеск.
– Его работа, точно тебе говорю, – прошептал Робер. – Ох и плохи наши дела, приятель.
* * *
Все время до отплытия друзья, спрятавшись за арбалетчиками и заняв оборону, почти безвылазно просидели в трюме, ожидая нападения. Но коварный сицилиец был, вероятно, столь же предусмотрителен, сколь и жесток. Ограничившись устранением одного из трех нежелательных свидетелей, он затаился и больше не попадался на глаза.
«Акила» примкнул к большому венецианскому конвою и двигался вместе с «Фалько» вдоль внешней цепи островов Греческого архипелага, делая время от времени короткие остановки в удобных, хорошо охраняемых бухтах для того, чтобы пополнить запасы пресной воды да переждать непогоду.
Новые путники в Кассиопи па «Акиле» не объявились, и на четвертый день пути друзья почувствовали себя настолько уверенно, что даже стали – правда, не упуская друг друга из виду, – прогуливаться по палубе, любуясь красотами Древней Эллады.
– Слушай, – после долгих и мучительных раздумий произнес Робер, – а не кажется ли тебе, мой храбрый друг, что лучшим видом защиты всегда и во все времена является добрая копейная атака сомкнутым строем? Это я к тому, что не лучше ли нам, чем ждать нападения от заката до рассвета, самими пощекотать ребра этому прохвосту?
– И как ты себе это представляешь, сир рыцарь? – немного подумав, спросил Жак. – Подловить без свидетелей? Не выйдет. Он все время настороже. А на людях… Нельзя же так вот просто подойти и снести голову, без всяких на то оснований. Кабацкую драку нам тоже вряд ли удастся так ловко организовать…
– Если вы, вилланы, такие умные, то почему строем не ходите? – ухмыльнулся Робер. – Старый граф Гуго де Ретель мне как своему оруженосцу частенько говорил: «Запомни, Робер, быть тебе военачальником, если усвоишь простую истину: хорошо изучив рыцарские статуты, можно, при желании, вызвать на поединок даже верстовой столб»; Так что сейчас пойдем разыщем его на носу. Когда будем проходить мимо, ты меня толкнешь прямо на него и быстренько отойдешь в сторону. А потом внимательно следи, куда голова покатится, чтобы не оплошать, как той ночью. Выкуп за убитого простолюдина, я надеюсь, мы сможем заплатить?
При словах о покатившейся голове Жак заметно побледнел и, дернув острым кадыком, нервно сглотнул слюну. Однако, быстро справившись с собой, мужественно кивнул и заспешил вслед за рыцарем, высматривая через его плечо не догадывающегося о своей незавидной участи убийцу.
Они нашли сицилийца очень быстро. Гораздо быстрее, чем рассчитывали. Точнее, даже не нашли, а просто наткнулись по дороге. У Жака сразу отлегло от сердца. Насколько этот человек был ловок и опасен на суше, настолько он оказался беспомощен и уязвим на борту «Акилы». Убийца чуть не до пояса свесился за борт и, время от времени судорожно сотрясаясь, из последних сил сдерживался, чтобы не исторгнуть свой пустой измученный желудок в прозрачные воды Ионического моря к вящей радости сопровождающих неф дельфинов.
– Слушай, – прошептал раздухарившийся при виде беспомощного противника виллан, – а может, давай, пока никто не видит, за ноги его – и к медузам!
– Ну уж нет! – возмутился Робер. – Одно дело, когда враг защищается с оружием в руках, пусть даже с перочинным ножичком, которым он зарезал в толпе этого продажного и похотливого матроса. А совсем другое – нападать на беззащитного, да еще со спины.
– Жалко, конечно! – вздохнул Жак с некоторым облегчением. Похоже, что перспектива спровадить несчастного страдальца на корм рыбам радовала его не многим больше, чем необходимость гоняться по палубе за отрубленной головой.
– Я так думаю, – рассудительно произнес де Мерлан, – что в ближайшие дни он нам не опасен. А поэтому нужно прикинуть, где нам лучше всего устроиться, чтобы держать его все время на виду.
– Может, купим место в шатре? – бесхитростно предложил Жак. – Мне его, конечно, не продадут, но вот благородный рыцарь в сопровождении своего…
– …оруженосца – подсказал Робер, которому почему-то очень не хотелось называть нового приятеля слугой.
– …оруженосца, – обрадованно повторил Жак, – это другое дело. Деньги-то, в общем, небольшие. Я бы и в Марселлосе с удовольствием там обосновался, да только мест свободных не было.
– Слушай, приятель, – подозрительно спросил Робер, – а ты точно виллан? Деньгами соришь так, что старый Гуго де Ретель мог бы позавидовать. А уж он-то был одним из самых щедрых нобилей среди тех, с кем я в жизни встречался.
– Не переживай, сир рыцарь, – расплылся в улыбке Жак. – Все верно, я самый настоящий виллан. Пойдем лучше к мэтру Понше и попробуем все уладить как можно скорее.
Как выяснилось, свободные места на корабле имелись, и Понше готов был предоставить их благородному господину и уважаемому мэтру со значительной скидкой. Так что благодаря весьма подозрительной состоятельности и не менее подозрительной щедрости Жака из Монтелье весь оставшийся путь до третьего главного порта на паломническом маршруте – Родоса – они провели в отдельном шатре, в обществе богатых бургеров, негоциантов, нескольких аристократов и даже одного епископа, окруженные бдительной охраной и предупредительными слугами. Любимым развлечением для сира благородного рыцаря и его достославного оруженосца стало наблюдение за сицилийцем, который ежеутренне поднимался на палубу, чтобы подставить лицо прохладному морскому бризу, а по вечерам, перебирая руками по стеночке, со стонами и тяжелыми вздохами возвращался обратно в свою каморку.
После разгрома франками Византийской империи островом Родос, провозгласив независимость оного, правил кесарь Лев Гавала. Будучи человеком весьма и весьма неглупым, родосский правитель понимал, что выгодное положение его владений делает их очень привлекательными для завоевателей. Он не стал желать невозможного и заключил торговый договор с Венецией, предоставив в ее полное распоряжение главный свой порт. Таким образом хитрый грек, поступившись частью своих доходов, обеспечил надежную защиту от всех, кто мог покуситься на территориальный суверенитет молодого государства. В первую очередь – от Никейского императора Ласкариса и не в последнюю – от Румского, или, как его еще называют, Конийского султаната.
Венецианцы поступили так, как обычно. Учредив факторию и поставив гарнизон, они сначала навели в порту железный порядок, сделав стоянку кораблей удобной и безопасной, а затем настолько взвинтили все цены, что капитан «Акилы», мэтр Турстан, дабы избежать неоправданных расходов, предусмотрительно бросил якорь на внешнем рейде. Призывы Рыцаря Надежды «Посетить развалины знаменитого чуда света – языческого Колосса» теперь включали фразу «Всего за три денье», и многие путники, заслышав, во что им обойдется осмотр местных достопримечательностей, лишь отрицательно качали головой. Сицилиец, хоть и пришел в себя, покинуть неф отказался, носу не казал из своей каюты и Роберу с Жаком не докучал.
Здесь, на Родосе, конвои разделялись. Меньшая часть кораблей направлялась на север, в сторону Мраморного моря, до Константинополя и дальше, в Кафу, Скифию и Колхиду, а основная масса продолжала путь на Восток – на Кипр и Левант.
– Мэтр Понше сказал, что завтра уходит конвой в Константинополь, – произнес Робер, когда они, сидя в шатре с откинутым пологом, завтракали, одновременно наслаждаясь ставшим за время плавания привычным видом на порт, полный кораблей.
– Значит, и мы на днях отправимся в Сирию, – кивнул Жак, одновременно отдавая должное великолепно прожаренной треске. – Слава богу, еще каких-то десять-двенадцать дней, и доберемся до Акры!
– Слушай, Жак! – пробубнил Робер, уткнувшись в тарелку с греческим салатом. – А может, все-таки найдем место у венецианцев да рванем в Константинополь? Нет, тебя я с этим извергом одного не оставлю, не бойся. Но три рыцарских фьефа…
– Да не могу я никак, сир рыцарь! – словно извиняясь, ответил Жак. – Мне к Рождеству нужно кровь из носу домой вернуться и при этом всенепременно помолиться у Святого Гроба. Я ведь как паломником стал? Впрочем, тут, чтобы было понятно, в чем дело, нужно рассказывать обо всем с самого начала.
Мой родной Монтелье расположен в полутора днях пути от Дижона, почти на самой границе Нижней Бургундии и Прованса. Ферма, которую построил отец, находится в самом предгорье. Чьи это земли – трудно понять. Вроде бы мы находимся под рукой германского императора, который носит титул бургундского короля. Но императорские бальи далеко, где-то там, за альпийскими перевалами, а у нас всем распоряжаются вьеннские архиепископы. Есть еще вьеннские графы. Они окопались в Гренобле и воюют с архиепископом Вьенна и епископом Гренобля за каждый акр земли.
Отец был сервом графов Шалона, но еще в возрасте четырнадцати лет сбежал из дому в Лион, батрачил там на водяной мельнице полтора года и по закону «городской воздух делает свободным через один год и один день» стал вольным человеком. Еще пять лет он проработал управляющим на виноградниках, а когда овладел всеми тонкостями этого непростого дела, отправился в окрестности Дижона, разыскал у подножия Альп богом забытую расчистку и заложил там первую лозу.
Пока он корчевал обгорелые пни и ютился в землянке, никому до нас дела не было. Но как только начали собирать урожай да красное бургундское вино возить на ярмарку – сразу же откуда ни возьмись объявился граф. Земля, говорит, моя! Будет здесь теперь рыцарский фьеф. Оно понятно: кто же из благородных будет деньги тратить да целину поднимать – всем подавай сразу же доходные маноры!
Рыцарь, которому он подарить нас обещал, уже приезжал пару раз, указал, на каком холме будет ставить донжон, и даже договорился с владельцем ближайшей каменоломни, чтобы тот в счет доходов от продажи нашего вина доставил туда потребное количество строительного камня.
А нужно сказать, что император Фридрих земли наши не забывал, и раз в полгода – на Пятидесятницу и Рождество – в Дижон из савойских земель приезжал бальи, который собирал налоги, вербовал рыцарей в имперскую армию и чинил суд.
Вот мой батюшка – смелый человек, с графским произволом не смирился и в один прекрасный день в Монтелье после слов: «Нет ли жалоб каких у бургеров и пейзан?» – смело шагнул вперед и объявил, что его, вольного лонского бургера, притесняет граф Вьеннский, Колиньи-ле-Неф.
Тут же и сам граф объявился. «Какой ты, – говорит, – вольный бургер, раз на моей земле сидишь? Самый что ни на есть оброчный виллан!»
Бальи и отвечает: «А покажите-ка пожалованную грамоту на эти земли, ваша светлость!» Граф покраснел, потом побледнел, потом позеленел. В общем, вышло так, что ни у графа, ни у епископа никаких нрав на этот клин не нашлось. Вот бальи и постановил, что отец может на этой земле работать невозбранно, только должен платить самую легкую, подушную подать в имперскую казну. Старому графу с Фридрихом ссориться было не с руки – если бы не поддержка императора, то съели бы его епископы и не подавились. Вот он решение-то выполнил, но злобу затаил. Еще бы – земли наши искони крестьянские, живут тут в основном безропотные серпы, и чтобы благородного сеньора опростать – отродясь такого не было.
А батюшка не остановился на достигнутом. Завез три бочонка лучшего вина дижонскому нотариусу и точно определил, какие еще земли в жалованных грамотах не прописаны. Вот он за последующие четыре года под пятьсот акров лучшей лозы и заложил, батраков на заимку созвал да еще две дубовые рощи под выпас наших свинок прихватил. Каждые полгода он исправно выплачивал подушные, привозил вина в подарок бальи да лучшие, выдержанные сорта передавал подношением к императорскому столу. Граф зубами скрипел, да сделать ничего не мог и ждал своего часа. Не дождался, помер, но сыну своему, Гуго Второму, завещал отомстить за позор.
Гуго этот, тоже из Колиньи-ле-Нефов, оказался похитрее покойника. Он нанял парижского юриста, и тот откопал одну хартию, существующую еще со времен Каролингов…
Доходы от нашего хозяйства, ты уж извини, сир Робер, последние десять лет были почище, чем у многих франкских баронов. Жили мы почти как знатные господа, хоть и работы не гнушались. Отец наш оказался человеком предусмотрительным. Чтобы дело вести не хуже флорентийских и пьемонтских негоциантов, он меня, двух братьев и трех сестер в аббатство отдал, грамоте учить, а еще нанял ломбардского еврея, чтобы тот натаскивал нас по денежному счету.
А этой злополучной зимой, сразу после Рождества, сыграл я свадьбу. Несколько лет назад батюшка сговорился со своим старинным приятелем, лионским ткачом, чтобы поженить меня с его дочкой; вот дождались, когда ей четырнадцать лет исполнится, и обвенчались. Зофи я знал уже давно и очень любил. Каждый год, приезжая на ярмарку в Лион, мы останавливались у них в доме, и все это время я проводил вдвоем с девушкой… Вот, аккурат после венчания возвращаемся мы из церкви в родной хутор. Батраки да соседи нас встречают, сыплют крашеное зерно, музыкантов из самого Лангедока отец позвал, стол от яств ломится, мягкая перина в лесном домике ждет. И тут как гром средь ясного неба – пыль на дороге.
Приближаются к нам пятеро всадников. Рыцарь – тот самый, что чуть не стал нашим сеньором, а с ним графский сенешаль и три сержанта. Тут сенешаль и говорит, что, мол, по хартии, пожалованной графам Вьеннским еще самим Карлом Великим, кроме разрешения невозбранно пускать ветры и срыгивать в присутствии короля, им дается право первой ночи над всеми неблагородными, что заселяют эти места, от Роны до Альп. «Так что, – говорит, – право это в наших землях его светлость, граф Вьеннский Гуго Второй Колиньи-ле-Неф, передал в пожизненное пользование своему кузену. Сейчас, – говорит, – чтоб другим неповадно было, он намерен этим правом воспользоваться так, как приличествует благородному сеньору, а впредь остальные будут платить отступного». И ручищами своими, наклонившись в седле, прямо к моей Зофи тянется, чтобы, значит, ее перед собой усадить или, того пуще, через коня перекинуть. Жена моя – да какая жена, девчонка – сразу в крик. Все, кто этот разбой видел, притихли. Ждали, видно, что мы с отцом на колени падем да умолять его будем. Что тут со мной случилось – до сих пор не пойму. Да только вытянул я кол из ближайшей изгороди, огрел супостата по макушке (шлем у него был приторочен к седлу), да так, что он рухнул на землю словно сноп, и как закричу: «Бей разбойников!» Тут все наши батраки, да и прочие, кто на свадьбу приехал, как схватят все что под руку попало и давай охаживать графских посланников. Они было сбежать хотели, так мы им дорогу перегородили, загнали на свиной выгон, с коней стащили и били, пока те кричать не перестали. Только один сержант и смог уйти. Опомнились мы – смотрим, а все четверо уже дух испустили.