Майя, хотя и более изящно, оставляла его себе примерно так же, как он ее – в гримерке. Ситуация вывернулась наизнанку, Майя наслаждалась ею, Иван смотрел на Майю и думал, что сейчас надо бы обнять. И что-то сказать, потому что молчание уж больно затянулось.
Говорить с женщинами на нежные темы он никогда не умел. Было в арсенале несколько фраз – и их вполне хватало.
– Кусочек секса? – тихо спросил Иван. Фраза была свеженькая, еще не обкатанная, и прозвучала как-то испуганно.
– Почему бы и нет? – шепотом ответила Майя.
После чего они-таки обнялись и стали целоваться.
Потом Майя пошла принять душ, а Иван разложил постель и приспособил у изголовия корзиночку с апельсинами. На пол он поставил Мэгги и включил задумчивую павану Орландо Гиббонса. Свет он тоже придумал – принес лампу с рабочего стола Майи и прикрыл абажур цветастым платком.
Когда Майя пришла из ванной, Иван, стоя спиной к двери, как раз возился с этим самым платком. Он быстро повернулся, но Майя успела заметить рваные шрамы на плечах и спине.
– Что это? Кто тебя так? – даже испугалась она.
– Было дело… – туманно объяснил Иван и, во избежание расспросов, поскорее притянул ее к себе.
Они неторопливо легли и как-то очень спокойно соединились. И это было похоже на размеренную, безупречную по ритму павану, которой потчевал их Мэгги. Иван ощутил, как нарастает напряжение, и отпустил себя на свободу…
Потом он несколько мгновений пребывал в невесомости. Резко приподнявшись на локте, окинул взглядом комнату. Тело разрядилось – но азарт еще не нашел выхода! Разгулявшаяся внутри сила просилась на волю.
Тут Иван заметил апельсины.
Его как будто сдернуло с постели. Как был, схватив корзиночку, он кинулся к окну, где не рисковал задеть люстру, и стал с упоением кидать четыре, пять, шесть апельсинов, больше не было, он и корзиночку запустил в работу…
Иван не чувствовал своего тела, рук, пальцев, веса приходивших точно в ладони апельсинов. Все получалось само собой – и получалось прекрасно. Это была такая радость, что куда там до нее постельной… Он сейчас был победителем почище, чем на манеже.
– Ничего себе… – сказала Майя. Она сидела, обхватив колени, и смотрела на него даже без особого удивления, просто с любопытством.
Иван расхохотался, апельсины сами по очереди влетели в подставленную корзиночку. Вот теперь все было в порядке, он получил полное удовлетворение.
– Ты что? – спросил он Майю, которая глядела как-то недовольно. – Что-то не так?
– Все так, – ответила она, и Ивану почудились совсем другие слова – «так мне и надо…»
Он лег, уложил Майю рядом и укутал одеялом. Она отвернулась.
Иван вздохнул, выключил лампу и Мэгги, закрыл глаза. И все. Поплыл… Растворился… Тепло и хорошо…
Майя молчала. И это его вполне устраивало.
* * *
Утро было суматошным. Майя куда-то опаздывала, у Ивана горела репетиция.
Ни прощального поцелуя, ни договоренности насчет будущей встречи не получилось.
И в других городах бывали у Ивана время от времени короткие связи, без признаний и обещаний. Он относился к этому достаточно спокойно. Обычно инициативу проявляла женщина. Света, цирковая бухгалтерша из Кемерова, как-то вечером увязалась за ним в общежитие, да там и осталась. Галина, которая сломала электросамовар, была дежурной по этажу в новосибирской гостинице. Она под каким-то несложным предлогом зашла в номер к Ивану – и он не устоял.
Приезжая в очередной город, он знал, что и тут не останется без женской ласки.
И вот Иван впервые за несколько лет сам проявил инициативу которая, как известно, наказуема. И вместо того, что ему действительно требовалось – необременительной, чисто телесной связи, чтобы голова и душа оставались свободны, – он устроил себе странный подарочек…
Интересная женщина позволяет заезжему гастролеру запереть себя на ночь в гримерке. Потом вроде ведет себя, как положено обиженной женщине из приличного общества. Но в завершение сама вешается ему на шею…
Во всем этом было что-то странное, чего Иван не понимал.
Возле цирка он первым образом налетел на самого себя – и Майя исчезла из головы. Наконец прислали из Москвы давно заказанные фотоафиши, на которых он, сверкая улыбкой, в дорогой импортной куртке, жонглировал снежками на фоне зимнего леса. Вовремя додумались, ехидно прокомментировал Иван, лето на носу, а они новогодний пейзаж вывесили…
Потом он пошел к главрежу – сурово спрашивать насчет костюма. Главреж растолковал, в какую дверь театральной мастерской стучать и какого Семена Семеныча спрашивать. Иван удивился, но сдержанно поблагодарил и отправился репетировать.
Служебные помещения лежали как бы подковой вокруг манежа. Полукруглый коридор, заставленный реквизитом, образовал угол с широким и длинным проходом, ведущим от конюшни к форгангу. Из-за этого угла вылетел джигит Гриша и шарахнулся от Ивана.
– Слушай, дарагой, зачэм абижаишь? Какой шайтан? Я не шайтан, я Иван! – ответил Иван на кавказский лад. Гриша без всякого акцента сказал «привет» и побежал дальше.
Наташа с мужем уже несли на манеж тринку и прочее антиподистское имущество. На конюшне лаяли собаки. Вадим проволок на коротком поводке упиравшегося Валета. Клоуны, Вася и Олег, приспосабливали к тачке, на какой возят ковер, что-то подозрительное, а старший униформист Кочетков пророчески бубнил, что толку от этого будет мало. Где-то поблизости, очевидно, налетев на реквизит и набив шишку, громко заревел ребенок.
Вдруг Иван сперва резко замедлил шаг, а потом так же резко его ускорил. Но маневр был напрасен – избежать встречи с Николаевым ему не удалось.
Николаев, мужик вдвое крупнее Ивана, директор коллектива и дрессировщик тигров, просто-напросто положил ему тяжелую лапу на плечо, когда Иван, глядя в другую сторону, пытался пролететь мимо.
– Привет. Я слышал, эти сволочи тебе костюм зажилили, – мрачно сказал Николаев. – Что же ты молчишь?
– Врут. Я сегодня иду в мастерскую на примерку, – соврал Иван.
– А эскиз?
– Эскиз давно готов.
Николаев подождал, не скажет ли Иван еще чего, но тот смотрел мимо.
– Ты, если чего… понимаешь? Понадобится – в Москву позвоню, – пообещал Николаев и убрал руку с плеча Ивана.
– Сам не хвор позвонить, – отступив, ответил Иван.
– Как спина?
– Понемногу.
Вот такой лаконичный состоялся разговор, причем оба собеседника упорно не смотрели друг другу в глаза, а зато окружающие, забыв про свои дела, только на них и глядели.
Почему Николаев так себя вел, еще можно было понять. Он-то и был виновником скандальной истории, после которой цирковая буфетчица Лена оказалась в больнице, а Иван чудом отделался лишь шрамами.
Но почему Ивану было до такой степени неприятно видеть Николаева, он и сам не понимал. Он даже подумал, шагая в гримуборную, что если артисту разонравился директор коллектива, то, может, поискать другой коллектив?
Он не знал, что его проводили одобрительными взглядами. Он довольно нагляделся на всякие длительные раздоры и вспышки минутной солидарности. И раз навсегда отверг все эти проблемы как мешающие работе.
– Здравствуй, – сказал он Хвостику. – И вы, ребята, здравствуйте. Ну, что у нас намечено на сегодня?
У него не было под рукой бархатной книги, но он и так помнил, что на этой неделе должен ввести в работу новый трюк – кидая семь мячиков, повернуться на сто восемьдесят градусов и продолжать, как ни в чем не бывало. Все было готово, на репетициях уже не случалось ни одного завала, и все же премьеру трюка Иван обычно переживал очень остро. Как будто хоть кто-то в цирке, кроме него, знал, что это – премьера…
Он назначил это событие на сегодня. И день помчался.
Оттесненный акробатами в форганг, Иван кидал, не прилагая особых усилий, четыре булавы, кидал, чтобы занять руки и освободить голову – для мыслей о повороте. В очереди за обедом он прокручивал перед внутренним взором несуществующую запись поворота. Потом, лежа в гримерке, он взялся за «Королеву Марго» и некоторое время исправно переворачивал страницы, пока не сообразил прочитать несколько абзацев. Тогда он удивился – это что же в книге происходит?
Но когда зазвучала его музыка и он вдогонку за булавами выбежал на манеж, все прошло. Началась пляска.
Ивана носила по всему красному кругу, он взлетал на барьер, выделывал пируэты, падал на колено и вскакивал, а кольца, мячи и булавы порхали как бы сами по себе. Но он их чувствовал, как продолжение собственных рук, он и не глядя видел каждое крошечное отклонение от заданной траектории. Пестрая вселенная, закрученная им, вращалась вокруг него по его законам.
Подлетела секунда премьеры. Иван собрал мячи – в правую руку четыре, в левую три, – шепнул: «Ну, Хвостик!…» – и Хвостик первым понесся вверх. Когда все семь мячей надолго повисли в воздухе, Иван вроде бы даже и неторопливо повернулся. Мячи пришли точно в руки. Иван взглядом поблагодарил Хвостика и уже из озорства сделал еще один поворот. Мячи не подвели.
По логике магнитофонной записи, под которую он работал, следовало, что если он сию же минуту не выйдет на финальные комбинации с кольцами и кульбитами, то номер так и останется без конца, а ему просто придется еще потянуть время с мячами и подольше раскланиваться.
Иван собрал мячи, схватился за кольца, впопыхах бросился в кульбиты – и зал громко зааплодировал. Эти полторы тысячи человек не знали, что сегодня премьера. Они не знали, что на восемь трюков у Ивана уже есть авторские свидетельства, и очень удивились бы, узнав, что такого рода свидетельства вообще существуют. Если бы Иван работал всего пятью мячами, без всяких пируэтов и кульбитов, они аплодировали бы точно так же.
Грань, отделяющую возможное от невозможного, зал еще хоть как-то чувствовал. А то, что в принципе – за этой гранью, для него сливалось в какое-то сверкающее и оглушающее действо. Шесть в воздухе мячей или семь – кто их считать станет…
Все это Иван отлично знал. Премьера здесь была нужна только ему самому.
Когда он убегал за кулисы, навстречу уже ехал Гриша на Абджаре, вслед за ним Вадим на Рыжике, и весь проход был забит всадниками. Иван, будто лунатик, отрешенно прошел между блестящих конских крупов.
Услышав свою музыку, Гриша подтянулся, поправил папаху и повелительно махнул рукой. Кто-то отчаянно, чтобы в зале содрогнулись, взвизгнул, кто-то прокричал на диком языке. Справа и слева от Гриши на манеж понеслись яростные всадники. Сам он выехал последним, заставляя нетерпеливого Абджара идти коротким танцующим галопом, и посреди манежа поднял его в свечку. Тут занавес закрыли.
Иван неторопливо собрал реквизит и понес в гримерку.
– Ишь, черт, – перешепнулась униформа у него за спиной. – Никогда не спросит: ну, как?
Но Ивану и так все было ясно. В гримерке он с особым удовлетворением стянул мокрый костюм и повалился на топчан. День был прожит удачно. Он опять сделал то, что другим не под силу. И опять некому было похвастаться.
Сняв грим, Иван отправился в душ. Рядом брызгался Сашка, у стены возился с вентилем Вадим. Иван блаженствовал под горячей водой. Вдруг она стала прохладной, а через секунду – и вовсе ледяной. Иван в растерянности даже не сразу сообразил выскочить из-под душа.
– Вадим, так твою мать, ты что, ошалел? – Иван имел в виду, что не надо крутить незнакомые вентили.
– Черт его знает, что тут у них за хозяйство, на соплях держится! – объяснил Вадим.
– А не хватайся за всякое… – подал голос Сашка.
– Вы бы, чем выступать, помогли…
Все трое склонились над трубами. Самые сильные пальцы оказались у Ивана. После чего из соседней женской душевой раздался визг.
– А им, конечно, вся горячая досталась… – позавидовал Сашка, оттирая с рук ржавчину.
Они поковырались еще немного – цирк был построен в прошлом веке знаменитым Альбертом Саламонским и все в нем уже дышало на ладан. Наконец обеспечили горячую воду и себе.
– Ну что, моемся по новой? – спросил Вадим.
А после вторичного мытья как раз и позвать бы Ивану Вадима с Сашкой к себе в гримерку, посудачить про расхлябанные душевые, похвастаться своим новорожденным поворотом! Но мужчины мылись молча, и Иван думал – а чего к ним соваться, больно им нужен этот поворот!
Пожалуй, только Майя и поняла бы…
Когда Иван дозвонился, уже было далеко за одиннадцать.
– Ты где пропадаешь? – недовольно начал он, услышав далекое «я слушаю вас внимательно». Тут на линии что-то заскрипело, захрюкало, и к Ивану с боями прорвались невразумительные слова: «Эти болваны меня повесили!…»
– Але! Але! – завопил изумленный Иван. – Не слышу!
– Выставка, будь она неладна!
– Какая выставка?
– Ну, я же тебе говорила! Сегодня мы с утра мучаемся. Нам так повесили работы, что все пришлось перевешивать.
Иван вспомнил – Майя с подругой готовились к совместной выставке, да им еще на шею навязали какого-то скульптора по дереву, которого больше некуда было приткнуть.
– А у меня сегодня премьера! – гордо сказал Иван. Ей есть чем похвастаться – выставка! – но и он не лыком шит.
– Какая премьера? – удивилась Майя. Он объяснил. Она не поверила, что это возможно. Он позвал на представление, добавив, что не только она – кое-кто из своей же братии, жонглеров, тоже вполне мог бы задать этот вопрос.
Майя позвала его – но не к открытию выставки, когда перед запертой дверью долго говорят всякие благоглупости, а часа два спустя, когда почетные гости слиняют, а все прочие придут в себя.
Накануне выставки Иван одевался особенно тщательно – мало ли с кем придется знакомиться, Майя не должна краснеть за оборванца. Поскольку весна установилась окончательно, Иван надел легкую куртку, ярко-голубую, а под нее черный пушистый свитер. Получилось вроде ничего.
Спеша через парк, он включил Мэгги и прибыл на выставку в сопровождении канцоны Франческо да Милано.
Народу в зале оказалось порядочно, все говорили вполголоса, мягко жестикулировали, вежливо улыбались. Звучали незнакомые слова – «лессировка», «моделировка», «мокрым по мокрому»… Прозвучало и «акриловые краски» – тогда Иван обрадовался, потому что Майя про них уже рассказывала. Он почувствовал свою сопричастность к происходящему.
Потом он заметил Майю в обществе двух дам и старика. Дамы были одеты диковинно, а старик не брился, а может, и не мылся с первой мировой войны. Но к нему-то и обращались с величайшим почтением.
Майя, спрятав лицо под ярким гримом, стала высокомерной и самоуверенной. Ее кожаный комбинезон был заправлен в короткие сапоги, а на плечи она накинула экзотический жилет мехом наружу.
Иван встал так, чтобы Майя его заметила. Она кивнула и отошла от собеседников.
– Мои работы – вон там, вдоль стены и за поворотом, – быстро объяснила она. – Давай, оценивай…
Иван побрел вдоль указанной стены в растерянности. Он ничего не понимал. Часть ее работ были гравюры, на которых перепутались хвостами фантастические звери. На других беседовали, стреляли из луков и боролись обнаженные юноши и кентавры. Обнаружил он также крошечный земной шар в окружении огромных и безликих человеческих фигур – и опознал акриловые краски. Все это было очень тонко, аккуратно, тщательно сделано. Но для чего сделано – Иван уразуметь не мог. Ему понравились только мудрые и печальные лица кентавров.
Он завернул за поворот и увидел картину.
На ней была изображена толпа, состоящая из человеческих лиц. Они смотрели в разные стороны. Судя по тому, что одни как бы двигались на зрителя, другие мелькали в профиль, а третьи предъявляли только свой затылок, Майя изобразила перекресток. В глазах людей были лень, тоска и равнодушие. А сквозь толпу к Ивану шла женщина с тончайшим нимбом над головой и несла младенца.
Иван замер от неожиданности – вот где встретились…
Мадонна смотрела укоризненно и строго.
Я все помню, мысленно сказал ей Иван, я все сделаю! И твое появление – знак судьбы. Значит, я действительно единственный, кому по плечу легенда о Жонглере и Мадонне.
Тут Мадонна еле заметно улыбнулась и протянула к Ивану младенца. Она шла сквозь толпу, не двигаясь, и равнодушная толпа обтекала ее, не замечая, – такую полупрозрачную в древнем голубом плаще… В той легенде о Жонглере Мадонна тоже могла быть только такая – Мадонна-одиночка, как и он сам в расшитой блестками и пропитанной запахом грима толпе.
Майя освободилась, подошла и произнесла короткий монолог с двумя десятками фамилий и тремя десятками ругательств. Иван и тут ничего не понял – только поразился ее темпераменту.
– Ну, как? – наконец спросила она.
– Я обалдел! – честно и без выкрутас ответил Иван. Тут к Майе подошли двое с фотоаппаратами. И начался разговор, в котором Иван понял лишь одно – они оба не прочь с Майей переспать.
Он видел, что и она это прекрасно осознает. Шел тот бойкий и рискованный разговор, который сводится обычно к нехитрой схеме: «хочешь? – да» или «хочешь? – нет». Майя четко говорила «нет» и дистанцию держала безукоризненно. Это Ивану очень понравилось.
Он еще раз прошелся на выставке, проявил интерес к деревянной скульптуре и в ужасе отшатнулся от акварелей Майиной подруги. На прощание он вернулся к Мадонне, потом опять отыскал Майю и услышал именно то, за чем вообще явился на выставку, – вопрос о своих планах на поздний вечер.
До начала представления он успевал только переодеться и малость размяться где-нибудь возле конюшен. Сидя перед зеркалом и глядя себе в глаза, немного взбудораженный выставкой Иван медленно и бережно вводил себя в узкое пространство того образа, который собирался предъявить публике – отчаянного красавца с широко распахнутыми глазами на запрокинутом лице.
Он, как всегда, красиво выбежал на манеж и отработал номер с обычным блеском. Хотя делать уже хотелось совсем другое. Какие там блестки на будущем сером костюме? Какие вишневые завитки? А, главное, какая, ко всем чертям, победительно-разухабистая музыка? Темное трико, шнурованный короткий колет с прорехами под мышками, вокруг шеи – стянутый шнурком ворот грубой рубахи, а также полумрак и свет из высокого готического окна с витражем, вроде того, в башенке, и размеренные, ускоряющие ритм аккорды, и алые мячи…
Когда он приехал, Майя уже сняла свой пуленепробиваемый комбинезон, смыла боевую раскраску, а по количеству посуды в мойке он понял – только что выпроводила поздравителей.
– Я не ждала тебя так рано, – сказала она. – Видишь, ужин еще не готов.
– А чего слоняться без толку за кулисами? – обычным своим кисловатым тоном спросил Иван. – Да еще когда там клетки с тиграми возят? Я или удираю до тигров, или жду, пока они кончат, и тогда репетирую.
– Ты что, боишься тигров в клетках? – удивилась Майя.
– Их все боятся. Видела, какие у них когти? Во! – Иван показал согнутый указательный палец.
– Поужинаем на кухне, – предложила Майя. – Я из-за этой проклятой выставки совсем зашилась, дома раскардач, а послезавтра макет сдавать…
Инициатива наказуема – ей пришлось сходу объяснять Ивану, что такое макет книги и макет журнала, какие бывают шрифты и откуда берутся виньетки…
– А что такое виньетки? – естественно, спросил Иван.
Она со вздохом объяснила и для пущей наглядности сделала несколько набросков фломастером.
– Вот видишь, а я и не знал, – обычной своей формулировкой подвел итог Иван и спрятал к себе в сумку наброски.
– Чтобы не забыть, – сказал он. – Я ведь еще многого не знаю. Но буду знать.
Чтобы он угомонился, Майя молча согласилась.
Они поужинали, беседуя о цирке, о поворотах с семью мячами, а также о возможности поворота с ними же на триста шестьдесят градусов. Мэгги, забытый в сумке, молчал.
– А голова не закружится? – ехидно спросила Майя. – Движеньице-то довольно резкое!
– Не должна.
– А пробовал?
– Пока – ни разу.
– Тебе закон земного притяжения не позволит! – рассмеялась она. Хотя именно она и легкое головокружение этим вечером испытывала, и с законом земного притяжения поспорить пыталась. Не бывает, увы, безалкогольных вернисажей.
– Позволит! Я его обойду. Он ведь как столб – перепрыгнуть сложно, а обойти можно! – парировал Иван. Развеселившаяся Майя ему нравилась как-то больше.
Ведя такой беззлобно-колючий разговорчик, они прибрались на кухне, искупались, легли и потушили свет. Майя первой потянулась к Ивану. И тогда он решился.
– Знаешь, когда я впервые подумал про этот поворот на триста шестьдесят градусов?
– Ну? – недоуменно спросила Майя.
– После выставки, когда шел и вспоминал твою Мадонну.
Она онемела. Иван больше всего боялся, что Майя начнет перебивать и расспрашивать. Поэтому он даже не стал дожидаться ответа.
– Знаешь легенду? – спросил он и сразу же перешел к этой легенде. – Мне ее еще в училище рассказали. В средние века один жонглер ушел в монастырь. Аллах его знает, почему… – Иван, разумеется, не знал подробностей, как не знал их и старый учитель, жестоко его школивший. Свои же сочинять не пробовал – они ему были ни к чему. – Ну, молиться, как полагается, он, конечно, не умел. Вообще ничего не умел, только кидать.
– Как ты, – буркнула Майя.
– Ну, как я. Видит, один монах поклоны бьет, другой по-латыни шпарит, третий там больных врачует, и все стараются перед статуей Мадонны. А что он может? Вот он взял свои шарики, выбрал время, когда никого поблизости не было, встал перед Мадонной и начал кидать. Час кидает, два кидает. Сделал все, что умел. И то, что раньше не умел, тоже получилось. Чувствует – все, сил нет! Свалился. Пот градом, в глазах зеленые звездочки… И тогда Мадонна встала, сошла с пьедестала и вытерла ему лоб своим покрывалом…
– Красиво, – признала Майя.
– Я когда увидел твою Мадонну, так и встал – она! Только ничего не объясняй. Я ее так понял – и точка. Она идет к тому, кто делает все возможное. Ты вот рисуешь, я кидаю, но цель-то одна – чтобы Мадонна сошла с пьедестала. И сойдет!
– Не сомневаюсь, – довольно жестко сказала Майя. – Если ничем другим в жизни заниматься не станешь. А я до такого великого служения искусству, наверно, еще не доросла.
И отодвинулась от Ивана.
Иван помолчал. Он решительно не понимал, зачем надо было говорить с ним таким голосом и отодвигаться.
– Я даже номер такой хотел поставить, с одними шариками, – признался он, потому что Майя молчала, а значит, слушала.
– По-моему, это не для цирка, – ответила она.
– Почему? Очень даже для цирка! Вообще эта легенда – про цирк. Ты – прямо как мои соседки…
– При чем тут соседки? – Майя все еще дулась.
– Знаешь, как я в цирк попал? Я мальчишкой по деревьям лазить любил. Чуть что не по мне – я наверх. Так и жил на дереве. Соседки матери каждый день говорили – он у тебя лазает, как обезьяна, ему только в цирке место. Ну и уговорили – я поехал в Москву в цирковое училище поступать. До сих пор удивляюсь, что приняли.
– В цирке этот номер не пойдет, – уже задумчиво сказала Майя. – Не впишется…
– А концерты на что? А телевидение? Можно под музыку Фрескобальди. Я где-то читал, что он использовал уличные песенки, под которые выступали бродячие акробаты. Номерок будет – во! Я бы еще три года сомневался, спасибо – твою Мадонну увидел. Скажи, фантастика?
– Иван, а помнишь, как ты апельсины кидал? – вдруг спросила Майя.
Он удивился – какие апельсины? Но вспомнил.
– Ну?
– Ничего. Тоже – фантастика…
Ивану показалось, что он понял ход ее мыслей. Апельсины летали под потолком после их близости. Значит, Майя думала о близости. Ну что же, ради этого они сегодня и встретились.
Иван склонился над Майей, благодарно поцеловал ее несколько раз, и она выгнулась, помогая ему освободить себя от всего лишнего…
Когда Иван проснулся, Майя уже ушла. Записка на столе приказывала съесть оставленный завтрак и при уходе захлопнуть дверь.
Иван прикинул – он мог без большого ущерба для циркового искусства провести здесь еще часок и покопаться в книгах.
В результате он откопал-таки в толстенной «Истории костюма» то, что не имело отношения к шестнадцатому веку и королеве Марго, а имело прямое отношение к нему самому.
Это были два отпечатанных на машинке листа – письмо какой-то женщины, адресованное Майе. Иван понимал, что поступает нехорошо, но начал читать и не смог остановиться.
«Ну, голубушка, наконец-то ты объявилась! – так сердито начиналось письмо. – Я уж собралась через Интерпол тебя разыскивать. Книгу получила, благодарствую. Очень удачны две первые иллюстрации, а обложка не тянет».
Далее незнакомка крыла Майю последними словами за ее идиотскую привязанность к какому-то мужчине.
«Так и вижу удручающую картину, – изощрялась она. – Ночь, кухня, недопитая шестая чашка чая, ты в лучшем халате кукуешь, покуриваешь и смотришь на телефон – вдруг твой Витенька о тебе вспомнит?»
Потом незнакомка напомнила о собственном разводе и о разумном отказе страдать и убиваться.
«Если я буду понемногу приходить в себя и обретать душевное спокойствие, то еще долго никем не смогу заменить Валентина. Нужно было оторваться от него резко и сразу. Знаешь, что я сделала? – и тут Иван явственно услышал паузу в монологе. – Ровно через неделю, еще не опомнившись, я пустила в постель Колесникова из отдела культуры. Думаешь, это было приятно? Какого черта! Но мне нужно было раз и навсегда зачеркнуть свою верность Вальке. Потом я прогнала Колесникова и залезла под холодный душ».
И наконец следовал совсем уж дикарский совет: «Не бойся, найди кого-нибудь, все равно кого, и с его помощью изнасилуй себя! Уничтожь в себе брошенную женщину со всеми ее комплексами! Пройти и сквозь этот неизвестный Данте круг ада. Потом ты нарушишь эту верность еще не раз, но уже при участии души.»