Ивана радовало, что впереди две недели нормального быта.
Это были хорошие недели, очень мирные, очень домашние. Но они, как и всякий недолгий срок, истекли. В цирке завершалась программа. Коллектив собирался в дорогу.
За кулисами все гудело. Готовилась роскошная отвальная. Навстречу Ивану пронесли две пятилитровые кастрюли.
Этот коллектив имел свое фирменное блюдо – закулисный борщ. Варился он так.
В самом начале представления те, кто был занят во втором отделении, чистили картошку, шинковали капусту, резали свеклу и морковь в бешеном количестве. В чьей-то гримуборной уже кипел бульон. Бросив кухонный нож или поварешку, артисты спешили на манеж, а на вахту у борща заступали те, кто свой номер уже отработал.
В результате к концу представления в готовый борщ ссыпали с деревянной дощечки мелко нарезанное вареное мясо, и к кастрюлям, от которых шел духовитый пар, стекались из всех гримерок голодные с мисками. С Ивана еще удавалось иногда стребовать деньги на продукты, но за своей порцией он как-то забывал явиться, и к этому привыкли.
Иван проскочил мимо кастрюль к себе в гримерку.
Он уже привык к этой узкой комнате с перекладиной вдоль одной стены и длинным столиком – вдоль другой, с широким подоконником, на который так удобно было ставить Мэгги. Здесь не дуло в щели, дверь с петель не слетала и душевая находилась на том же этаже – словом, гримерка была хорошая.
Одетый в новый серый костюм, который Майя два вечера обшивала блестками, и загримированный Иван вышел в коридор, спустился по лестнице и взял у форганга воздушные шары с ромашкой.
Представление прошло, как и все прощальные представления, торопливо и не в полную силу. Многие по дороге в Днепропетровск собирались заглянуть в Москву и боялись опоздать на поезд. Кое-кто из мужчин начал праздновать отъезд заблаговременно.
Иван не позволил себе ни малейшего послабления, мячи с кольцами его в этом поддержали. Он отработал номер полностью, педантично и четко, а потом еще дважды выбегал на поклон.
В коридоре у гримерки уже творилось невероятное. Были вытащены все сундуки, контейнеры и фанерные кофры таких размеров, что их в распахнутом виде ставили взамен шкафов. Все это тяжеленное имущество бурно возили по полу и пытались закрыть. Контейнеры закрывались, кофры сопротивлялись до последнего. Стояли также на полу банки с белой краской и кистями – чтобы желающие могли написать на боку контейнера свою фамилию.
Иван забил имуществом и даже закрыл кофр еще вчера. Оставалось выгнать его из гримерки и сдать завхозу казенное зеркало.
В соседней, уже освобожденной от багажа гримерке накрывали на стол, разливали борщ, резали хлеб, вскрывали бутылки. Туда быстро прошли Гриша и Вадим. По коридору носились женщины с тарелками и свертками. Пронесся ничего не замечающий Сашка с двумя бутылками коньяка и зафутболил в угол банку с краской.
Иван вытолкал кофр, где его должны были утром забрать с прочим багажом коллектива, чтобы отвезти на товарную станцию. Вынес в коридор нетяжелую сумку и чемодан с реквизитом. Закрыл гримерку. Спустился и сдал ключ вахтерше.
– Что же ты про Леночку не спросишь? – укорила та.
– Да я слышал, обошлось… – буркнул Иван. В другой раз, пожалуй, подумаешь, прежде, чем снимать тигрицу с девчонки. Столько эти женщины подняли шума вокруг Ивана, что он рад был бы забыть всю эту историю навеки. Вот только зажили бы шрамы…
Майя ждала у входа.
Дома Иван сам открыл дверь и, войдя, уже привычно порадовался – все вещи обрели свои места и неплохо там прижились. Чугунный подсвечник стоял на книжной полке, Майя вставила в него три оранжевые свечи. Синяя сумка со старыми шариками стояла в прихожей под вешалкой, бархатная книга лежала посреди Майиного рабочего стола.
Иван боялся отправлять реквизит багажом. Однажды в коллективе, где он тогда работал, часть контейнеров завезли вместо Ялты в Кишинев, и сорвалось открытие программы. Иван рассудил так, что без зимней куртки он в Днепропетровске летом как-нибудь продержится, а вот без реквизита – дудки!
За столом они говорили друг другу только приятные вещи.
Ну вот, думал Иван, все очень даже правильно и красиво, никто никому ничего не обещал, никто никому ничего не должен, двое взрослых людей порадовали друг друга, чем могли, но их время истекло…
Неизвестно, что говорила себе Майя, угощая его прощальным ужином, но на ее лице грустных мыслей не отражалось.
– Могу позвонить тебе из Днепропетровска, – благодушно предложил Иван.
– А зачем? – подумав, спросила Майя и улыбнулась.
Возразить было вроде нечего. И молчание затянулось. Восстановили разговор они с трудом, как-то даже фальшиво.
А когда забрались наконец под одеяло, оба поспешили, оба захотели поскорее пройти сквозь обряд интимного прощания – и им это, к сожалению, удалось…
С утра у Майи были неотложные дела, она даже не знала успеет ли проводить Ивана, уезжавшего дневным поездом. На всякий случай простилась с ним на краю постели. Решили проблему ключа – если не получится отдать на вокзале, Иван возьмет его с собой в Днепропетровск, а потом понемногу затеряет в недрах кофра, как всякую ненужную вещь.
Без Майи Иван неторопливо встал, принял душ, позавтракал, собрался. Полистал книги под мурлыканье Мэгги. И заблаговременно приехал на вокзал.
К поезду никто не пришел.
Иван почитал «Королеву Марго», побеседовал с попутчиками, лег спать, а проснулся уже в Днепропетровске.
Город ему понравился сразу – чистотой и зеленью. Там вовсю разгулялось лето.
И началась обычная жизнь перед началом программы – вселяйся в гримерку, распаковывайся, договаривайся с осветителями и оркестром, учи уму-разуму униформу, репетируй – да еще в непривычное время!
Дня через два после премьеры Иван зашел в дирекцию и заявил, что у него в гримуборной страшные щели, сквозняк, поэтому он требует: или навести порядок, или ключ от другой гримуборной. Ему сказали, что цирк старый, он же ответил, как всегда, что если его в течение недели не избавят от сквозняков, он отказывается работать. Сказано это было с соответствующим случаю кислым лицом.
– Вот брюзга! – воскликнули четыре человека в один голос, когда дверь за ним закрылась.
Но поскольку имя брюзги писалось на афишах аршинными буквами, а его изображение в три метра ростом покачивалось справа от входа в цирк, просьбу Ивана со скрипом удовлетворили.
Преодолев мелкие трудности, он заскучал.
Хотя в коллектив вместо конного номера Гриши прислали новых людей, никто к Ивану первым не подошел, а сам он тоже что-то замешкался с инициативой и опять остался без компании. Был при нем неотлучно разве что Мэгги…
Цирк стоял на краю огромного парка. Парк Ивана изумил – был там пруд с белыми и черными лебедями, летний театр, всякие качели-карусели, даже детская железная дорога. Но Иван облазил все террасы, посидел во всех беседках, привык – и интерес к прогулкам пропал.
Самое скверное – что обычного интереса к репетициям не возникало.
Сумасбродный месяц май кончился, решительно подвел итог Иван, пора возвращаться к нормальному существованию.
И он честно вернулся.
Иван попросил прощения у Мэгги за то, что временно пренебрег им.
– Я-то что… – то ли муркнул, то ли проворчал Мэгги.
Иван попросил прощения у мячей, даже у колец с булавами. Мячи в чемодане лежали чинно и равнодушно, им было на все наплевать.
Тогда Иван попросил прощения у бархатной книги, с которой давно не работал. Он вспомнил, когда в последний раз сверял с ней свои планы, и ужаснулся. Он так и не довел до стабильности «вертушки» даже при трех кольцах, куда уж там при пяти… А план требовал ввести пять в работу этим летом.
Стало быть, извинился Иван перед книгой, постановив вернуться к прежним восьми часам репетиций в день, открыл ее на первой странице и начал неторопливо листать, возвращая себя в нормальное жонглерское состояние души. И долистался.
Примерно в середине книга несколько распухла от вклеенных рисунков Майи. Иван и не знал, что к ним прибавился еще один – уже не эскиз, а полностью завершенная работа. Он знал, как Майя выписывает каждый волосок в собачьей шкуре, и именно поэтому понял – вот над чем она маялась в ту ночь, когда он утром ничего не нашел на столе.
Майя изобразила Мадонну на высоком пьедестале. К пьедесталу вели висящие в голубом воздухе ступени, усыпанные осколками каких-то предметов – в том числе и стеклянных шаров. Мадонна сидела в классической позе – слегка раздвинув колени, младенца держала как будто на весу. Но вместо лица был просто белый овал. Обрамленный бледно-золотыми кудрями, стекающими на синюю мантию в длинных благородных складках. Младенец тоже не имел лица, но это не так бросалось в глаза.
Иван покрутил носом – ничего себе… Подумал, что расстаться нужно было на взлете – когда он выдал в ярости «семь на триста шестьдесят». Вот тогда все шло бы, как он запланировал! Он был бы сперва сердит на Майю, а потом – немного благодарен ей за неожиданную удачу. И не пришлось бы извиняться перед Хвостиком…
Тем более – не пришлось бы смотреть сейчас на странную картинку и соображать, что Майя хотела ему этим сказать. Да еще удивляться – как это им обоим пришло в голову и встало перед глазами одно и то же. Безликая Мадонна обозначилась под куполом как раз тогда, когда впервые прошел тот рискованный поворот. Майя ее видеть никак не могла.
Иван захлопнул книгу. Записывать все равно было нечего.
И в этом цирке он тоже вскоре услышал, как его за спиной обозвали занудой после очередного конфликта с заспанной униформой. Но это было его привычным титулом, он даже не обернулся, а на следующий день еще въедливее требовал от униформы соблюдения всех своих указаний.
Оставшись в директорском кабинете наедине с телефоном, он решил втихаря позвонить матери и брату, чтобы прислал новых кассет с классикой. Междугородка не давала связи. Он позвонил Майе…
Она слышала его голос и пыталась прокричаться сквозь гул и треск. Он орать не мог – тем беседа и кончилась. Вошли посторонние, Иван был отлучен от телефона.
А он бы так насмешил ее описанием старого цирка, да еще в тополиное время. Пух забил весь город, проникал в цирк через щели и во время представления плавно падал на манеж. Он бы рассказал, какой ему выделили в гостинице номер-люкс: величиной чуть ли не с манеж, а стоят в нем необъятная тахта посередке и цветной телевизор, больше – ничего! Все имущество пришлось распихать в стенном шкафу, что в крошечной прихожей. Только это, тополиный пух и номер-люкс, ничего больше, и поблагодарил бы за подарок…
Хороший город Днепропетровск оказался для Ивана совершенно безрадостным. Он не мог забыть того, что полтора десятка раз успешно забывал, – женщину, с которой спал. Причем он прекрасно осознавал пошлость ситуации – это была женщина, которой он попросту воспользовался и которая так же бесстрастно им воспользовалась. Допустим, она была красивая женщина, престижная женщина высокого полета, более того – хорошо стряпающая женщина. Но разве все это – повод, чтобы ее не забывать?
Почти как жители разных планет, которые случайно соприкоснулись и разлетелись по окраинам Космоса, думал Иван, начитавшийся в молодости всякой космической ахинеи, и даже хуже, чем разных планет. У тех хоть утешение есть, что они из разного биологического теста…
Возвращаясь после утренней репетиции с реквизитом в гримерку, Иван увидел, что в коридоре на чьем-то контейнере сидит, болтая ногами, длинноволосая женщина, похожая на Майю, и разговаривает с каким-то лысым из дирекции. Иван не удержался – подошел поближе. Она обернулась.
И он воскликнул то, чем приветствовать можно было разве что возникшего из воздуха джигита Гришу:
– Вах! Шайтан!…
Как оно сорвалось с языка, Иван и сам не понимал.
– Ну, вот и он, – сказала Майя. – Привет. Я уж думала, ты на весь день репетировать зарядился.
– Надо же и пообедать, – изумленно ответил Иван, подумал и посоветовал: – Ты причешись, у тебя вся голова белая.
Майя провела рукой по волосам и растерянно посмотрела на полную пригоршню тополиного пуха.
– Только что причесалась! – пожаловалась она. – Это какое-то стихийное бедствие!
– Пошли, – сказал Иван, подхватывая ее дорожную сумку.
В парке царила зима – все газоны были затянуты белой пеленой, у ног гуляла пушистая поземка.
Вечером, после представления, они пришли в тот самый номер-люкс, где, кроме стульев, на сей раз не было и горячей воды. Иван постелил на подоконник чистое полотенце и сервировал ужин – бутылку лимонада и пирожки с мясом.
Все было очень просто – каждый из них поступал, как ему вздумается. Он ни с того ни с сего оставил ее ночевать в своей гримерке. она ни с того ни с сего примчалась к нему в Днепропетровск. Главное – не пытаться понять друг друга, все равно это невозможно, думал Иван. Хорошо – и ладно.
Кровать, стоявшая посреди странного люкса, была широкой, но довольно жесткой. Иван оставил открытой дверь на балкон, потому что было жарко, но шторы задернул – в напрасной надежде спастись от пуха. Майя вышла из ванной, где кое-как привела себя в порядок, и улыбнулась ему.
– Кусочек секса? – вдруг спросил Иван. Это были единственные слова, которыми он умел предложить близость. Он сказал эти слова, искренне надеясь, что Майя поймет – это у него просто такая шутка, и тогда была шутка, это просто ему нравится так шутливо начинать…
– А почему бы и нет? – ответила она, и он услышал – поняла, поняла…
– Иди сюда, – прошептал Иван, потому что с голосом что-то сделалось. – Ну, иди…
И сам шагнул ей навстречу.
Надо бы включить Мэгги, подумал Иван, надо бы и хоть свечку в подсвечник сунуть и зажечь… Но Майя уже гладила его по волосам, по лицу, приласкала и шрам на виске.
Было все то же, что и обычно. Но почему-то делалось страшно. Уж эта ночь точно была последней!
Хотелось взять от этой ночи и от этой женщины все, все! Но для этого, как полагается здоровому и крепкому мужику, дать женщине то, чего она хочет. Да, но чего она хочет? Если верить ее рукам, ее дыханию, испарине на ее коже…
У Ивана опять, как тогда, заложило уши.
Не стало времени и воздуха.
Он не услышал, а почувствовал, что Майя шепчет какие-то слова.
Он хотел отжаться, оторваться от ее тела – она не пускала.
Но он все же высвободился.
Прямоугольник широкого окна вместе со шторами поехал вправо. Качнулся. Поехал влево.
Иван сел и встал. Окно продолжало гулять. И в придачу он ничего не слышал. Воздух – и тот изменил свои свойства.
Иван попал непонятно куда. Срочно нужно было вернуться.
Спасти могли только они – мячи.
В сумке лежали старые, с которыми он не расставался. Иван побрел в прихожую, удержался за косяк и выволок сумку. Открыл… не нашел в себе сил даже удивиться…
В сумке лежали его рабочие мячи, которым сейчас полагалось ночевать в цирке. И Хвостик – верхним…
Примолкший было Мэгги забормотал, загудел органными аккордами. По улице пронесся поздний автомобиль, свет фар проскочил в комнату и метнулся в глаза с застежек бархатной книги.
Стараясь не оборачиваться к Майе, Иван взял из сумки семь надежных мячей. Перед ним не было того цветного витража, было лишь окно. Ну, пусть окно… За ним все-таки небо.
Он запустил первую комбинацию – и еле успел собрать выброшенные вверх мячи. Они показались чугунными ядрами. Как будто он репетировал круглые сутки.
Иван повторил ее, выбросив мячи с такой силой, что они ударились в потолок. И опять он собрал их лишь чудом.
Но спасти, вернуть слух и ощущение реальности, могли только они.
Иван кидал мячи, обливаясь потом, безумно боясь одного – что они опять нальются чугуном и окажутся ему не под силу. Кидал, повторяя все комбинации, которые входили в номер, и никак не мог вернуться… не получалось…
Мячи давили, прижимали его к земле, высоты не хватало. Он упал на колени – стало легче, но и опаснее. Он уже не мог прибрать к рукам косо полетевший мяч. Нужна была высота.
Иван осторожно поднялся на ноги. Высота была за балконной дверью. Как отодвинуть штору, не выпуская мячей?
Штора сама медленно отползла в сторону. Мячи потянуло, словно сквозняком, туда – на свежий воздух. Ивана потянуло за мячами.
Ночь ждала его. Он удивился – как это ему раньше не приходило в голову кидать под ночным небом? Уж тут-то он точно был наедине с собой и Мадонной.
Над балконом нависал другой балкон. Но, если стать спиной к улице и запрокинуться, для мячей открывалась неслыханная высота. Он так и сделал.
Ему уже приходилось из баловства жонглировать лежа. Руки это умели. Вот и сейчас он лег голой спиной на прохладный и приятный ночной воздух. В нем висели ласковые пушистые снежинки. Иван даже улыбнулся – вот так и должно быть! Если Мадонна есть, ей это должно понравиться.
Мячи колебались в воздухе. Иван понял – они не от его рук отрываются и в руки возвращаются, а скачут по ступеням у подножия незримого пьедестала. Вот что пригодится для номера… вот откуда начнется тема Мадонны…
И ступени действительно возникли. Устланные пухом, эти стеклянные ступени висели в воздухе и вели к пьедесталу. На них валялось, не соскальзывая, что-то пестрое, изломанное, с радужными боками. Иван запрокинулся еще больше – далекая фигурка возникла в той точке, куда сходились ступени. Мадонна не спускалась с пьедестала – просто фигурка росла, оставаясь при том неподвижной.
Ивану становилось все труднее держать прогиб, но и терять высоту он тоже не мог. Фигура в мантии приближалась. И вдруг ее движение остановилось.
Так не могло продолжаться вечно! Она замерла, а он продолжал удерживать над головой облако мячей, растворенное в снежном облаке, – теряя при этом силы. Вот и шея заныла. И воздух перестал проходить напряженным горлом… да что же это такое?
Я делаю невероятное, думал Иван, а она все не сходит с пьедестала!
Впрочем, пьедестал еще приблизился. Теперь Иван ясно видел математически точные параллельные складки мантии и круглые завитки кудрей, безупречный белый овал, в котором должно было возникнуть и никак не возникало лицо.
Но это чудовище не может сойти с пьедестала, чтобы отереть лоб умирающему Жонглеру, понял вдруг Иван, у него и ног-то там, под складками, нет!
Это чудовище может только требовать его жизни, как требует сию минуту, питаться ею и наконец пожрать без остатка, ничего не оставляя на завтра. Завтра найдется другой дурак. Даже если он сейчас упадет и умрет, оно даже не поймет – примет как должное. Потому как ему нечем понимать – бледно-золотые кудри приклеены к чему-то плоскому.
Майя разгадала чудовище, она пыталась предупредить! Но она еще не понимала, что творится у нее на глазах. Иначе…
Иван хотел собрать мячи – и не смог. Как раньше он силой взгляда держал над запрокинутой головой красное мерцающее облако, так оно теперь держало его, двигало его руками, не отпускало его глаз.
И он желая освободить горло и вернуть дыхание, прогибался все больше. Глаза уже застлало белое, нежное, ласковое, шелковистое… и все… и лечь на растворенную в воздухе белизну…
Позвать на помощь было нечем.
Вдруг тонкие руки обхватили его, рванули к себе, встряхнули. Потерявшие опору и власть мячи посыпались вниз, даже не задев его. Они семь раз стукнули об асфальт и разбежались, легли отдыхать в пуховых покрывалах.
– Сумасшедший! – крикнула Майя. – Нет, ты действительно сумасшедший! Стой, стой… вот так… Только не оборачивайся, милый, не надо, не оборачивайся… все в порядке…
Когда она втащила его в комнату, Иван освободился от ее рук. Наваждение немного отступило, но все еще висело в воздухе там, за балконной дверью, которая сама задернулась шторой. Штора задела бархатную книгу и та, раскрывшись на лету, упала.
– Пойду мячи соберу, – смутно соображая, сказал Иван.
– Успеешь!
Майя отвела его к постели и усадила. Потом встала коленом на постель и прижала к груди его мокрую голову.
– Господи, какой же ты сумасшедший… – повторяла она. – Иначе ты не можешь? То апельсины, то мячи… Горе ты мое…
И стерла тополиный пух с влажного лица краем измятой простыни.
Иван молчал. Он не понимал, что такое с ним случилось. Мир вокруг никак не становился прежним, нормальным миром, уши не отпускало, время и воздух неохотно возвращались.
– Ты же мог упасть, – причитала перепуганная Майя. – Это же шестой этаж…
Он хотел ответить, но голос отказал. Да и слова все рассыпались, как мячи, разбежались, спрятались, улеглись в белых пуховых просторах и стали недосягаемы.
Иван помотал головой. Майя отстранилась – и тут-то он наконец действительно ощутил испуг.
Обхватив Майю, неловко прижав ее к себе, Иван уткнулся лицом ей в грудь, так, что еле дышал. И она тоже обнимала его, и наваждение меркло, и если бы Ивану хоть раз в жизни довелось переплывать буйную реку, тонуть, чудом выбираться на мелководье и без сил падать на мокрый песок с единой мыслью – спасен! – он бы наверняка вспомнил сейчас это.
* * *
В комнате становилось все светлее.
Посреди нее, словно в королевской опочивальне, стояла постель. Едва прикрытые простыней, там спали мужчина и женщина.
Мужчина вздрогнул, забормотал, сел с закрытыми глазами и поднес к лицу сжатые кулаки. Женщина, как бы и не просыпаясь, тоже села, обняла его и мягко уложила обратно. Только голову мужчины устроила не на подушке, а на своем голом плече.
– Все хорошо, все хорошо, милый, спи… – прошептала она.
Он обнял ее, прижался – и действительно кошмарный сон погас, лицо мужчины прояснилось. Она же лежала с открытыми глазами, в неудобной позе, придерживая рукой плечи мужчины. Но усталость была велика – женщина уснула, сохраняя неловкое и крепкое объятие.
На полу лежала раскрытая книга в бархатном переплете и с застежками. Еще ночью она упала с подоконника, на котором и без нее всякого добра хватало – в комнате, кроме постели и телевизора, мебели не было. Раскрылась она картинкой вверх.
Картинка была прочно приклеена к странице каким-то неудачным клеем – края ее оказались как бы в желтой рамке с потеками.
Это была небольшая, но очень тщательно выполненная акриловыми красками работа. В голубом неземном воздухе висела широкая стеклянная лестница. Она была устлана клочьями белого пуха и усыпана осколками каких-то пестрых и навеки ненужных предметов, в том числе и радужных стеклянных шаров. Ступени сходились вверху у подножия высокого царственного пьедестала.
Пьедестал был пуст.
Рига, 1995