Туболев Владимир. Одиночный полёт

   Сергей Кузнецов не научился играть даже на балалайке. Но песни любил петь, может, поэтому штурман и решил, что он музыкант.
   Он очень мало успел за свои девятнадцать лет. Окончил десять классов и влюбился в девушку. Он так и не посмел объясниться ей в любви. Решил, что сделает это, когда вернется с войны героем.
   Стрелок был маленького роста, никогда не занимался спортом и поэтому не отличался большой силой. У него были маленькие руки, которые он даже в драках с уличными мальчишками не пытался сжимать в кулаки - все равно таким кулачком не повергнуть противника. Да он и не был драчливым по характеру, об этом говорили и его застенчивые голубые глаза, и смущенный вид, когда он попадал в компанию более самоуверенных и развязных сверстников, и дрожащий голос, когда разговаривал с начальством.
   Уверенно он чувствовал себя только за рукоятками пулемета. Тогда он становится сильным, хитрым, расчетливым, находчивым. Может, у его противников были и более мощные бицепсы, и более острые и нахальные глаза, но в воздухе до сих пор стрелок всегда побеждал их.
   До сегодняшнего вылета война для стрелка была острым захватывающим приключением. Потому что он не успел понять всего ее ужаса. Еще вчера он был уверен, что Красная Армия со дня на день перейдет в наступление и безостановочно погонит врага на запад. Еще вчера он сожалел, что так и не успел заслужить ордена и ему нечем будет похвастаться перед односельчанами и перед девушкой.
   Сейчас он не думал о наградах. Он увидел тысячи километров опустошенной земли, он побывал над логовом врага, он заглянул в лицо смерти. Он пережил страх, но в нем родилась ненависть. Война перестала быть приключением, она превратилась в тяжелую, смертельно опасную работу, требующую всех сил, всего умения, всего напряжения.
   А он, стрелок, сделал непростительную глупость. Он превратил свой пулемет в бесполезную игрушку.
   - Командир! - зовет он. Молчат наушники.
   - Штурман! Товарищи капитаны!.. Молчание.
   Он ведет рукой по шнуру переговорного устройства, трогает разъем. Обрывов нет, все в порядке. Обрыв где-то там, куда стрелку не добраться.
   Он дергает за трос пневмопочты, но и пневмопочта не работает. Трос легко выскальзывает из гнезда и падает на пол кабины.
   Что же делать? Как предупредить командира и штурмана, что у него почти не осталось патронов?
   А если - вражеский истребитель? Они будут надеяться на стрелка. Стрелок же не сможет ни отбиться, ни предупредить об опасности.
   Стрелок с ненавистью смотрит на луну. Она сияет так, что на правом крыле самолета хоть заклепки считай. И на всем небе ни единого облачка, ни одной тучки.
   Стрелок поворачивает голову и напряженно всматривается в северную часть неба. Если противник появится с юга, он вряд ли обнаружит бомбардировщик на темном фоне неба. Но если с севера...
   Стрелок содрогается. Он отлично представляет, как выглядит их бомбардировщик па светлой части неба. Гро- мадная черная махина, медленно ползущая на восток, - лучшую мишень трудно найти.
   Какую же непростительную глупость он допустил! Как он мог так легкомысленно расстрелять боекомплект?! Так легко смириться с поражением?!
   Стрелок до рези в глазах всматривается в колючий свет северных звезд. Именно среди них могут появиться движущиеся точки выхлопных огней самолета противника...
   - Командир! - зовет он в тысячный раз и знает, что ответа не получит. Штурман!..
   Дышать становится трудно. В висках сильно стучит кровь. Холод леденит тело.
   Стрелок натягивает кислородную маску. Живительная струя обжигает губы...
   Самолет дает ему жизнь. А он по собственной глупости приговорил самолет к смерти. Ведь ясно же - такой командир и такой штурман не могли допустить, чтобы их сбили. Они падали, уходя от прожекторов, от зениток, от истребителей. А он устроил панику и расстрелял боекомплект.
   Хоть бы все обошлось. Хоть бы их не заметили истребители. Хоть бы...
   Его лихорадочная мольба обрывается на полуслове, Справа, на юге, на фоне светлого неба он отчетливо видит силуэт самолета. Он еще далеко, сзади, но он догоняет их.
   Пока он молил неизвестного бога о том, чтобы избежать встречи с вражеским истребителем, глаза обнаружили чужой самолет, руки развернули пулемет в его сторону, я перекрестие прицела указало точку, куда надо стрелять, чтобы ударить наверняка...
   Ах, если бы можно было посоветоваться с командиром... Что сейчас делать стрелку? Бить по самолету последними патронами? Подождать?
   Стрелок медлит. Он знает, что попал бы - чужой самолет уже совсем рядом, до него едва ли двести метров, а он сбивал их и с четырехсот.
   Стрелок сжимается в комок и ведет ствол пулемета медленно, осторожно, чуть впереди вражеского самолета. Ждет.
   "Проскочи... пройди мимо... не заметь..." "Пожалуйста, иди своей дорогой... я ведь тебе не мешаю... пожалуйста..."
   Самолет приближается. На его крыльях отчетливо видны аэронавигационные огни.
   Истребитель. Это не транспортник, не бомбардировщик, это - истребитель.
   "Ну, пожалуйста, - умоляет стрелок, глядя на самолет жалобными глазами. Неужели заметит? Од должен пройти стороной. Неужели заметит?"
   Палец стрелка подергивается на гашетке, на лбу проступает пот, пот течет под комбинезоном. И сердце грохочет так, что удивительно, как его ударов не слышит немецкий летчик.
   Самолеты поравнялись. Теперь стрелок уже совершенно точно знает, что это истребитель "Ме-109", вооруженный пушками и пулеметами, и что если он сейчас опознает бомбардировщик, то никакое искусство стрелка не спасет их. Между вражеским истребителем и бомбардировщиком расстояние не больше ста метров. Единственное, что успеет стрелок, - дать одну очередь. Но нужно время, чтобы она сделала свое дело, чтобы начали ломаться шатуны и - огонь как следует взялся за машину. А времени-то как раз и не будет. Немец успеет разнести бомбардировщик из пушек. На ста метрах он не промахнется. " Ну, пожалуйста... " - просит стрелок. И немец слушается его. Он проходит рядом, обгоняет израненную машину, и огонь от выхлопных патрубков, уменьшается, пока совсем не исчезает среди звезд. Стрелок опускается на сиденье.
   23
   Штурман самолета - это мозг экипажа. В его обязанности входит сбор данных о скорости и направлении ветра, сносе машины, об облаках, воздушных потоках и многом другом. Все эти данные он должен проанализировать, сопоставить и выдать пилоту в виде трех цифр: курса, высоты и скорости полета. Это все, что пилоту нужно, чтобы управлять машиной.
   Штурман же с момента взлета и до посадки должен в любое мгновение знать местонахождение самолета, время полета до цели, расход горючего, его запас, вносить поправки в курс, скорость и высоту, иметь готовое решение на случай ухода на запасной аэродром из любой точки маршрута. Он должен привести самолет к цели в точно определенное время - ни секундой раньше, ни секундой позже, рассчитать высоту и скорость бомбометания, определить точку сброса и вывести в нее машину, а потом отбомбиться. После всех эволюций по выводу машины из зоны огня штурман обязан восстановить ориентировку и рассчитать данные на обратный маршрут.
   За редкими исключениями у штурмана нет времени любоваться красотами природы. Красоты природы на штурманском языке именуются элементами полета. Вон то великолепнейшее озеро, вызвавшее бы крик восторга у любого путешественника, для штурмана - исходный пункт маршрута. Излучина тихой, охваченной рябиновым пожаром реки служит контрольным ориентиром. Разбушевавшаяся стихия грозовой тучи - препятствие на пути следования. Барашки кучевых облаков - это не барашки, это восходящие и нисходящие потоки, болтанка, и штурман должен трезво оценить прочность крыльев своей машины, прежде чем дать пилоту курс для дальнейшего следования.
   Анализ и расчет, расчет и анализ - вот красоты, которым поклонялся штурман Назаров.
   Он никогда не спрашивал себя, нравится или не правится его работа. Она была необходима, следовательно, он должен был выполнять ее с наибольшей тщательностью и добросовестностью. Его радовали не ощущения, испытываемые в полете, и не явления природы, которые он имел возможность наблюдать. Он одобрительно отзывался о полете, если удавалось провести машину по маршруту с точностью до градуса, выдержать время с точностью до секунды и сбросить бомбы с точностью до метра.
   Ремесло наложило свой отпечаток и на его подход и оценке людей. Его не занимали, например, такие определения, как хороший или плохой, добрый или злой. Когда ему характеризовали человека подобным образом, он только морщился и пожимал плечами. Люди делились для него на две резко разграниченные категории: на тех, кто умел работать, и на тех, кто не умел. Если человек мог ровно и спокойно, не поддаваясь никаким эмоциям, делать свое дело, он заслуживал всяческого уважения. Если же штурман замечал за ним небрежность или недобросовестность, такой человек переставал для него существовать.
   Способность логически мыслить, трезво оценивать обстановку и добросовестно выполнять свои обязанности - вот что превыше всего ставил штурман в человеке.
   Но странное дело. С того момента, как пилот сообщил ему, что потерял зрение, все эти ценности в глазах штурмана начали стремительно и бесповоротно тускнеть. Не то чтобы он совершенно от них отказался, но он обнаружил и другие ценности, не менее, а, может быть, более существенные.
   Штурман никогда не был в близких отношениях с капитаном Добрушем, тем не менее испытывал к нему самое большое уважение, на какое только был способен. Хотя в полку о пилоте говорили разное - и хорошее и плохое, - штурман наметанным глазом довольно быстро обнаружил в нем в самой высокой концентрации все те качества, на которых строилось отношение Назарова к окружающим. Пилот Добруш был воплощением трезвого подхода к делу, расчетливости, добросовестности. Он умел работать.
   Еще в первые дни пребывания его в полку штурман сказал себе: "Вот пилот, с которым я хотел бы летать". И когда Добруш предложил ему полет на Кенигсберг, он не колебался ни секунды. Решение подсказали ему логика, трезвый расчет и здравый смысл.
   Теперь эти безотказные инструменты не годились для оценки их действий.
   Следуя трезвому расчету, пилот после команды "Приготовьтесь к прыжку!" должен был дать команду "Прыгайте! "
   Он не дал ее.
   Следуя здравому смыслу, в создавшейся обстановке штурман мог прийти только к одному выводу: слепой пи- лот не в состоянии вести машину и он, штурман, должен как можно быстрее оставить самолет. Он не оставил его.
   Следуя логике, задачу можно было решить только однозначно: бомбардировщик No 33 и его экипаж уже около часа тому назад прекратили свое существование.
   Но они ушли от Кенигсберга и приближались к Белоруссии.
   После того как пилот потерял зрение, полет строился на новых для штурмана законах и отношениях. Главным стало что-то другое, не поддающееся расчету.
   Об этом свидетельствовала не только нераздельная общность, появившаяся между ним, штурманом, и пилотом, когда им не нужно было слов, чтобы понимать друг друга, не только ощущение причастности к чему-то величественному, рождающемуся на его глазах, но даже и то, что, несмотря на весь ужас их положения, штурман не испытывал ужаса.
   Летая с майором Козловым, штурман никогда не чувствовал себя спокойно.
   Уходя даже на самое легкое задание, он не был уверен, что вернется обратно.
   Майор Козлов не умел держать машину на курсе, что вызывало у штурмана напряжение и нервозность. Но даже не это было самым неприятным. Стоило самолету попасть в зону огня, как с пилотом начинало твориться что-то необъяснимое. Он словно деревенел и лез вперед напропалую, строго по прямой, не обращая внимания ни на огонь зениток, ни на боевой порядок, ни на команды штурмана. Не умея держать точный курс в спокойной обстановке, тут он не отклонялся ни на градус, и только чудо спасало экипаж от бессмысленной гибели. Каждый раз, видя, как этот сумасшедший лезет в самое пекло даже без малейших попыток защититься, штурман прощался с жизнью. Для того чтобы победить, одних чудес недостаточно, это-то штурман прекрасно понимал.
   Он был уверен, что рано или поздно майор Козлов угробит и машину и экипаж.
   Штурман не был трусом. Он готов был пойти на любой риск, если это вызвано необходимостью. Но он хотел, чтобы люди, с которыми он работает, защищались до конца.
   В полетах с майором Козловым штурмана никогда не покидало предчувствие беды. Ему казалось, все дело в том, что майор Козлов не умеет летать. Но сейчас он вдруг понял, что дело было и в нем, штурмане. В их экипаже не было того главного, без чего нельзя победить и о чем штурман начал догадываться лишь сейчас. Хотя, конечно, какое-то смутное беспокойство и неудовлетворенность тревожили его и раньше.
   Это не было ясно осознанным пониманием, которое можно было бы выразить словами. Но для штурмана оно было почти осязаемым. Вот сейчас он, пожалуй, сумел бы помочь майору Козлову.
   Когда родилось это чувство? Возможно, в тот момент, когда пилот спросил его о довоенной профессии стрелка. А может, еще раньше, когда он сказал: "Они вышибли мне глаза". Ведь даже тогда штурман не почувствовал дыхания смерти, как чувствовал он в самых безобидных полетах с Козловым.
   Так или иначе, рождением этого нового чувства штурман был обязан пилоту Добрушу. Между ним и миром возникали новые связи, наполнялось содержанием то, на что раньше штурман не обращал внимания.
   Бесконечная ночь крепко держит в своих объятиях одинокую машину. Ночь сплетена из звезд, лупы и гула моторов.
   Штурману этого мало. И он с удивлением обнаруживает, что глаза его жадно осматривают землю, отыскивая признаки жилья, хоть маленькую светящуюся точку. Отыскивают не как поворотный пункт или пятно для визирования. Он хочет убедиться, что там есть человеческое тепло, хочет услышать сигнал сочувствия и ободрения... Ничего подобного с ним раньше не случалось.
   - Командир, как вы себя чувствуете? - спрашивает он. - Вам лучше?
   - Да. Лучше, - доносится до него голос пилота. "Ему действительно немного лучше,-думает штурман с облегчением. И тут же мрачнеет: - Надолго ли?"
   - Где мы находимся? - спрашивает пилот.
   - Скоро Белоруссия.
   - Машина... в каком положении машина?
   - Все нормально, - поспешно отвечает штурман. Даже слишком поспешно. - Не беспокойтесь, командир. Машина в порядке. Если вы можете прибавить немного газу...
   - Ладно.
   И штурман чувствует, как увеличивается тяга. Его прижимает к спинке сиденья, линейка ползет по планшету, Он придерживает ее.
   Ох, как пустынна земля! Она словно вымерла. Ни единого огонька до самого горизонта, ни единого движения, ни единого следа человека. Только серые пятна лесов едва проступают сквозь ночь. Может, уже вся земля умерла, может, единственное, что от нее осталось, - это серые пятна лесов?
   - Командир, доверните влево. Правое крыло приподнимается.
   - Достаточно. Машина начинает выравниваться.
   - Еще чуть... хорошо!
   Теперь они пройдут севернее Гродно, дальше от его зениток и истребителей. И от облаков.
   Штурман пристально вглядывается в небо, Слева растет облачная стена. Штурман хорошо видит причудливые фантастические очертания, такие нереальные в лунном свете.
   Они красивы. Но это кучевые облака, и штурман оценивает их теперь как элемент полета. Они вызывают в нем глухое раздражение. Он не может допустить, чтобы самолет попал в болтанку и на пилота свалилась дополнительная тяжесть. Нужно успеть проскочить их.
   - Командир, прибавьте еще чуть газу... Какая же она мучительно необъятная, эта ночь!
   24
   Руки и ноги не слушаются пилота. Чтобы сделать самое незначительное движение, приходится сосредоточивать все силы и все внимание. Сначала - чтобы понять, какой частью тела необходимо сделать это движение.
   А потом повторять как заклинание: "Я сжимаю пальцы. Теперь беру штурвал на себя. Нужно согнуть руки в локтях..."
   И он сжимает пальцы. Сгибает руки в локтях. Тянет штурвал. Или давит ногой на педаль.
   Но самое страшное - ни на что не давить и ничего не двигать.
   Тогда из пилота постепенно уходит жизнь. Он медленно, но неотвратимо умирает.
   - Штурман...- говорит он.
   - Да? - откликается тот.
   - Я хотел спросить... да, как у вас с кислородом?
   - Нормально, командир. Идет.
   - А у стрелка?
   - Командир, с ним все еще нет связи.
   - Так когда же она будет?
   - Я стараюсь, командир... Со стрелком нет связи... Все безнадежно сломалось.
   ...Командир истребительной эскадрильи майор Добруш был переведен в бомбардировочную авиацию с понижением в звании и должности. Причиной тому послужила гибель полковника Голубева, который инспектировал истребительный полк. У полковника Голубева было немало прекрасных качеств, необходимых военному человеку. Он был требователен не только по отношению к другим, но в равной степени и к себе самому. Если было нужно, он не боялся идти на смертельный риск, не боялся сесть в машину и наравне с рядовыми пилотами сражаться против врага.
   И, надо сказать, он неплохо дрался. На его счету было два сбитых самолета противника, хотя инспектирующему вовсе не обязательно принимать личное участие в боях.
   Но, к сожалению, у него имелся крупнейший недостаток, который превращал в ничто все его достоинства: в роли инспектирующего, в роли человека, призванного давать рекомендации, он никуда не годился. Во-первых, он полагал, что совершенно точно знает, как нужно воевать чтобы выиграть войну, поэтому любые возражения для него теряли смысл, еще не успев быть высказанными. Во-вторых, у него был странный взгляд на ведение боевых действий: Голубеву казалось, что летчики слишком осторожничают, боятся риска, и если подразделение несло большие потери - это было в глазах полковника доказательством того, что оно хорошо, честно сражалось.
   При проверке результатов последних боев истребительного полка Голубева сразу же насторожило, что потери в эскадрилье майора Добруша значительно меньше, чем в двух других.
   - Боитесь вступать в бой? - спросил он Добруша.
   - Нет, товарищ полковник.
   - Почему плохо воюете?
   - Мы хорошо воюем, - возразил тот. Возражать не следовало. Именно об этом говорил предостерегающий взгляд командира полка. Об этом же говорила и вся обстановка первого года войны, когда всем хотелось во что бы то ни стало обнаружить конкретных виновников неудач на фронтах и наказать их, чтобы выправить положение. Если бы Добруш промолчал, возможно, все обошлось бы. Но ему было слишком обидно за эскадрилью, которая сбила самолетов противника больше других, понеся при этом минимальные потери. Обидно за товарищей, которых в награду именуют трусами. Полковник Голубев прищурился.
   - Вы утверждаете, что хорошо воюете? Почему же в вашей эскадрилье самые низкие потери?
   - Именно поэтому.
   - Нет! Потому что вы уклоняетесь от боя. Майор Добруш положил перед ним сводку последних боев.
   - Эскадрилья сбила самое большое количество самолетов.
   Полковник даже не взглянул на сводку. Он ее и так знал наизусть.
   - Если бы вы хорошо воевали, количество сбитых самолетов было бы еще больше. У вас самое боеспособное подразделение в полку. В вашей эскадрилье самолетов столько же, сколько в двух других, вместе взятых. Майор Добруш побледнел.
   - В том, что они позволили свести себя к одной эскадрилье, вина не моя, отчеканил он.
   Этого ему не нужно было говорить. Это было несправедливо по отношению к товарищам, которым меньше повезло. Но он был слишком раздражен и не мог сдержаться. Полковник Голубев окинул его недобрым взглядом.
   - Видимо, они в первую очередь заботятся о том, чтобы нанести противнику как можно больший урон, а не о своей безопасности, - сухо сказал он. - Не в пример вам. Можете идти, мы разберемся. Добруш круто повернулся.
   Он не знал, о чем говорили после ого ухода командир полка Петров и инспектирующий Голубев. Видимо, подполковник Петров пытался рассеять неблагоприятное впечатление о своем командире эскадрильи. Как бы там ни было, взыскания не последовало. Зато случилось худшее. Вечером командир полка вызвал к себе Добруша.
   - Вот что, Василь Николаевич, - сказал он. - Завтра Голубев хочет слетать с твоей эскадрильей на задание в качестве ведущего, чтобы посмотреть, на что она годится. Ты пойдешь у него ведомым...- Он помялся и отвел глаза. - До сих пор я не возражал, что твоя эскадрилья ходила парами и на высотах, превышающих требуемые. Том более что эти новшества оправдывали себя. Но я думаю, ты догадываешься, как отнесется к нарушению инструкции инспектирующий... Он твердо взглянул в глаза Добруша.
   - Приказываю в этом полете действовать строго по инструкции. Идите тройками и на указанной высоте.
   - Андрей Иванович, - попробовал возразить Добруш, - боюсь, что это может дорого обойтись эскадрилье... Но Петров прервал его:
   - Сам виноват, дорогой. Не нужно было лезть в бутылку, все и утряслось бы. А что я сейчас могу сделать?
   Эскадрилья вылетела на барражирование. Полковник подвел ее к линии фронта на высоте двух тысяч метров.
   Не успели истребители развернуться, как сверху на них свалилось десятка два "мессершмиттов".
   Полковник Голубев был доволен: эскадрилья пришла на место вовремя, патрулировала на заданной высоте, от схватки не уклонялась и в неравном бою уничтожила три вражеских самолета.
   Добруш вышел из машины разбитым. То, что эскадрилья уничтожила три вражеские машины, его не радовало. Ведь он потерял двух очень хороших летчиков!
   Он отворачивался от оставшихся шести товарищей, которые бросали на него недоумевающие и тревожные взгляды.
   Что он им мог сказать? Потерять за двадцать минут двух летчиков - это же катастрофа!
   Он ничего не сказал и полковнику Голубеву. Промолчал даже тогда, когда тот, похлопав его по плечу, сказал;
   - Вот так надо воевать, майор! Майор Добруш твердо знал, что так воевать нельзя.
   - Отличные ребята! - продолжал полковник, не замечая состояния комэска. Орлы! С такими фашистов можно бить и бить... Э, да ты что?! - воскликнул он вдруг, увидев хмурое лицо Добруша. - Неужели перетрусил? Так и есть, на тебе лица пет! Вот черт, а дрался ты здорово, даже не подумал бы... Как ты врезал этому желтоносику! Блеск! Ну ничего, еще отойдешь... Ну, ну, чего хмуришься? Может, из-за вчерашнего? - легонько толкнул он Добруша в плечо. - Признаю, я ошибся. Твои ребята дерутся как черти. Я с удовольствием слетаю с ними еще раз. Майора мгновенно прошиб холодный пот.
   - Еще... раз? - спросил он хрипло..
   - Это - настоящее дело, - сказал полковник, глядя в небо. - Честное слово, вернусь из поездки и стану проситься на полк... Майор Добруш ворвался в кабинет Петрова.
   - Андрей Иванович, я потерял двух летчиков, но ему этого мало. Он хочет лететь еще раз... Ради Бога, сделайте что-нибудь! Я не могу допустить, чтобы эскадрилью расстреливали в угоду устаревшим инструкциям.
   - Судя по всему, инструкции скоро будут изменены, - сказал Петров. - Но пока...
   - С кем же я буду воевать?! Петров нахмурился.
   - Хорошо. Я поговорю с ним. Но разговор, видимо, ни к чему не привел. Не привел ни к чему и разговор Добруша с полковником. Выслушав майора, тот холодно сказал:
   - Будете воевать так, как вам приказывают, а самодеятельность мне бросьте! Полковник сел в машину.
   На лбу Добруша залегла глубокая поперечная морщина.
   Все повторилось, как и в первый раз. Не успела эскадрилья подойти к линии фронта, как сверху посыпались "мессершмитты".
   Майор Добруш шел ведомым у полковника. Рядом с ним висел второй ведомый-сержант Климов, молоденький летчик, всего месяц назад пришедший в эскадрилью.
   Хотя во все последовавшие события и вмешалась случайность - два немца атаковали одновременно и полковника, и сержанта Климова, - рука Добруша бессознательно направила самолет на немца, атакующего неопытного сержанта. Четыре пулемета "ишачка" полоснули по фюзеляжу "мессершмптта", и тот исчез во взрыве.
   Одновременно исчез и полковник, сбитый вторым немцем.
   Добруш подал команду перестроиться. Эскадрилья выиграла этот бой. Они потеряли одну машину, зато сбили шесть "мессершмиттов". Потому что у них был маневр и появилась высота.
   Об эшелонировании самолетов по высоте полковник Голубев не хотел и слышать. Он твердо помнил инструкцию о том, что истребительная авиация должна барражировать в пределах видимости пехоты для поднятия ее боевого духа.
   Майор же Добруш был убежден в том, что боевой дух у пехоты никак не может подняться от того, что немцы безнаказанно сбивают на ее глазах советских летчиков. И он выстраивал перед боем эскадрилью этажеркой, загоняя ее последнее звено на высоту шести-семи тысяч метров. Как только немцы пытались атаковать идущие у земли одну-две машины, на них сверху, как горох, сыпались истребители, заранее определившие цели, точно рассчитавшие удар и нападавшие тогда, когда их меньше всего ждали.
   Немалую роль играло и распределение эскадрильи по парам, а не по тройкам, как было принято обычно.
   Добруш часто вспоминал полковника Голубева, и на душе его становилось скверно от воспоминаний о том бое. Но он никогда не раскаивался в том, что бросился на помощь сержанту Климову. Эскадрилья должна была выиграть бой, и она его выиграла. И если у него потом нехорошо было на душе, если его преследовали и другие неприятности - какое это имело значение? Его личные неприятности, его переживания были пустяком по сравнению с той огромной бедой, которая обрушилась на страну. Чтобы ее уменьшить, он должен выигрывать бои. Вот и сейчас капитан Добруш пытается выиграть бой. Ни одно наставление, ни одна инструкция не говорят, как должен действовать полумертвый слепой пилот, находящийся в искалеченной машине за сотни километров от своего аэродрома.