получалось.
С двух сторон на него налетели дикари, типичные, со сверкающими зубами,
в каких-то соломенных юбках, с ожерельями из сушеных насекомых и акульих
клыков, с копьями. И с огромными клетчатыми баулами, которые в ходу у
российских челноков.
Они оказались кем-то вроде африканских комвояжеров. Повтыкали копья в
асфальт и с воплями: "Мистер, ван доллар, онли ван доллар!" начали
опорожнять свои сумки. Танцор, которому это безумное торжище было не только
не интересно, но и отвратительно -- сейчас, когда Манка только что была
отправлена на верную смерть, -- попытался вырваться от них. Но его со всех
сторон хватали за руки, за брюки, за пиджак, за галстук, за выползшую из-под
пиджака рубаху: "Ван доллар! Онли ван доллар!" И совали прямо в лицо
какие-то мячики.
И вдруг танцор обнаружил, что это вовсе не мячики, а человеческие
головы, сушеные, скукоженные... Даже звонкие, именно звонкие, потому что
дикари, словно продавцы арбузов, похлопывали свой товар по щекам и затылкам,
отчего получалось звучание пустоты, вмещавшейся под черепными коробками.
Танцор, превозмогая омерзение, пригляделся. И увидел голову Гиви.
Никаких сомнений быть не могло, это была именно его голова, хоть и меньшего
размера. А потом еще одну... И еще, и еще, и еще... Со всех сторон Танцору
протягивали бесчисленные головы Гиви. Причем не было двух одинаковых. У
каждой из них было свое выражение лица, хоть веки и были плотно сомкнуты.
Одни улыбались, другие хмурились, третьи недоумевали, четвертые гневались,
пятые блаженствовали, шестые грустили, седьмые были напуганы, восьмые таили
загадку.
Потом начали предлагать головы других людей, и все они были знакомы
Танцору. Тут были и кабацкие сослуживцы, и постоянные клиенты, включая даже
самоубиенную оранжевую девицу и ее субтильного дружка, и актеры из прежней
жизни, и одноклассники, и некогда любимые женщины и девушки, и
многочисленные квартирные хозяева, и старинные, давно исчезнувшие за
горизонтом друзья, и шапочные знакомые, и просто запомнившиеся чем-нибудь и
когда-нибудь лица, с кем столкнула его беспутная, а потому и долгая жизнь. И
не было им ни конца, ни края, ни числа, ни единого определения, ни даже
расплывчатой классификации.
Все новые и новые дикари со своим страшным товаром рождались из
пространства, как струя воды из водопроводного крана, и исчезали, чтобы
освободить место другим, словно ввинчиваясь воронкой в сливную трубу.
Казалось, что продолжается это уже бесконечно долго, хоть минутная
стрелка на часах привокзальной башни и прошла лишь пять делений. Танцор
следил за часами, напряженно следил, надеясь на то, что именно часы даст ему
чудесное избавление от этой пытки прошлым, которого больше нет, которое
сохранилось лишь в окарикатуренном, высушенном и выделанном на продажу виде:
"Мистер, онли ван доллар!" Вот истинная цена всему, чем Танцор когда-то
обладал, чем упивался, чем страдал, что воспринимал как часть себя. Лишь
"ван доллар", и ни цента больше!
И тут начали бить часы, -- один, два, три, четыре, -- с каждым ударом
продавцы сушеными головами уменьшались и как бы опрозрачивались -- пять,
шесть, семь, восемь, -- вот перрон снова пуст -- девять, десять,
одиннадцать, двенадцать! Как в сказке, подумал во сне Танцор.
И тут его всосало в какую-то сверкающую внутри трубу и куда-то понесло
со страшной силой, плавно вписывая в повороты и облизывая плечи, бедра и
даже лицо идеально отполированными стенками, обдавая плотным встречным
восторгом. В голове звучал внешний голос: "Скажи, когда хватит, скажи в
нужный момент, который ты отыщешь на дне себя, там, где нет никого, кроме
тебя! Скажи! Скажи!.."
И Танцор сказал.
После чего внезапно обнаружил себя сидящим в кресле посреди огромного
зала, напротив высокого постамента, накрытого белым покрывалом. Покрывало
шевелилось -- то ли от сквозняка, гулявшего в зале, то ли под ним был кто-то
живой. Танцор понял, что это уже после смерти и Кто-то, кто был от него
сокрыт белоснежной, словно саван, материей, начнет вопрошать. Не по мелочам,
а о самой сути, к чему он был не готов. Наступило оцепенение, оторопь, ужас
стал вползать в сердце или во что там еще, что у него теперь вместо него
было.
Однако вместо этого, в полной тишине, он стал различать команды,
передаваемые, очевидно, телепатически или каким-то аналогичным образом.
Команды совершенно примитивные, можно сказать, оскорбительные.
"Сожми правый кулак!" И Танцор сжал правый кулак. "Пошевели пальцами
правой ступни!" И Танцор, негодуя, задыхаясь от возмущения, пошевелил.
"Напряги и расслабь мышцы спины!" Напряг и расслабил, хоть все в нем и
протестовало против этого глумления, которое, как он предполагал, творится
над ним после смерти, когда должна решаться судьба его вечности. "Улыбнись!"
"Покажи язык!" "Коснись подбородком левого локтя!"...
Постепенно команды становились все более сложными. Вот он уже стоит и
вращает руками как при заплыве баттерфляем, не в силах воспротивиться этому
идиотизму. Вот скачет на левой ноге. Вот кружится в вальсе с совершенно
незнакомой женщиной, увешанной какими-то брикетами, мигающими лампочками.
Танец под звучащую лишь в голове Танцора музыку становится все неистовей, он
закладывает невероятные виражи, отчего партнерша в его в руках полощется на
ветру, словно легкая кисея.
И вдруг, изловчившись, Танцор, пролетая мимо постамента, срывает
покрывало.
Под ним оказывается огромная голова.
Его голова, Танцора.
Остановившись, словно пораженный громом, он начал всматриваться в ее
ужасные черты, отражавшие одновременно гнев и отчаяние. И вскоре Танцор
понял, что эта его Голова сделана из зеркального материала. И должна бы была
отражать окружающее пространство всеми своими плоскостями, выпуклостями и
изгибами. Но этого не было!
Голова притягивала к себе лишь изображение лица Танцора и распределяла
его на своей поверхности совершенно неправильным, чудовищным образом, не
сообразующимся ни с какими законами оптики. Когда Танцор поворачивался,
следя за Головой боковым зрением, то и она тоже изменяла ракурс, и начинала
медленно выдвигать вперед щеку и ухо, а затем показывала и часть затылка.
И вдруг Танцор понял, что если она зеркальная, то ее можно разбить.
Хотя бы тем же самым креслом, на котором он недавно сидел, обмирая, не
подозревая об этом пошлом фарсе. Разбить, не заботясь о последствиях, пусть
они будут и ужасными. Но только бы не это глумление! Не превращение в
марионетку.
Очевидно, не только он понимал Голову, "слышал" ее команды, но и она
прекрасно могла читать его мысли. (О том, что он и она могут быть единым
целым, Танцор подумать не успел). Со всех сторон на него обрушились сигналы
тревоги, замерцали красные лампы, начал буравить мозги звонок, похожий на
междугородний.
Танцор в ужасе проснулся.
И, чтобы приглушить никуда не девающуюся тревогу, пошел пить пиво.
Хоть уже был вечер -- время, когда всякий нормальный человек
отправляется пить водку, а не разжижает кровь предательской пеной.
***
На счету у Графа, по его собственному образному определению, подросло
уже триста вилков капусты, не считая мелких листьев. Поэтому он твердо решил
завязать. На то было несколько причин.
Во-первых, надоело в этой поганой Москве дерьмо жрать. Фигурально,
конечно, выражаясь. Захотелось на простор, на волю, чтобы пароходы мимо
проплывали. Мимо его высокого берега. Этот берег, круто спускающийся к
величавой реке, он уже полгода видел во сне чуть ли не каждую ночь. Что еще
надо человеку в пятьдесят пять? После пятнадцати лет, ни за хрен собачий
подаренных лагерям. После двух реанимаций и трех заштопываний
продырявленного брюха. Что еще надо, если, можно сказать, в кармане лежит
треть лимона? Только высокий берег, на котором и следует встретить
обеспеченную старость. Хотя, на всякие прикольные безобразия лет
десять-пятнадцать еще наскребется.
Во-вторых, надоело, страшно надоело этих мышат давить. Сраная молодежь
пошла, совсем гнилая, пальцем несильно ткнул, и дырка получилась. Он уже
стольких пережил, что дальше стало совсем неинтересно и поэтому слишком
нервно. Как, к примеру, с одной, кажется, Иркой, с которой он прожил вместе
чуть ли ни год. Так до того дошло, что однажды чуть с балкона не скинул. Еле
себя сдержал.
В-третьих, и это было главным, его стало подмывать, наколоть к едреней
фене этих умников, которые, якобы, все в кулаке держат. Все их угрозы -- это
для слизняков. Вроде, смышленая была эта рыжая, царствие ей небесное, а не
сумела соскочить со своим недоноском волосатым. Их послали в самый
бандитский кабак, и они сдуру поперлись. Дескать, в последний раз. Ну, и,
понятное дело, их там так ловко замочили, что концы в воду.
Эти дурошлепы, конечно, считают, что просто ребятам не повезло. Послали
на дело, а там, в кабаке, человек проворней оказался. И получилась, как в
старину говорили, травма на производстве.
Правда, есть и такие, которые думают, что, раз у них упал рейтинг и их
собирались списать, то их и списали "по-хорошему" -- разрешили взять в банке
всю наличку, сделали ручкой на прощание и отпустили на все четыре стороны. А
на сайте повесили липу. Ловкий программер изуродовал на компьютере их
карточки, и получилось два кровавых трупа: то, что осталось от Оранжевой
Пурги и Длинного Бакса.
Хрен то! Уж Граф по своим старым каналам навел справочку: точно,
замочили их у Гиви. У самого Гиви, конечно, узнать было нельзя, потому что в
восемьдесят втором расстались очень нехорошо. С этим малым шутить не стоит.
Короче, Граф твердо решил сделать ноги с тремястами штуками, которых
должно было и на домик хватить, и на достойную старость. Пусть молодые да
залупонистые на мерсах телок катают, а ему и жигуля вполне хватит.
Конечно, спасибо им, что из Бутырки выдернули. А то бы встретил
старость совсем в другом месте. Спасибо и за то, что подзаработать дали. Но
ведь и в расчете же уже. Давно в расчете! Они, кровососы, на нем, на его
таланте, из-за которого и из предвариловки-то умыкнули, уже гору бабок
наварили. Если по чести, то должны бы процентов двадцать акций отстегнуть.
Но такая уж порода, что удавятся, а по совести ничего не сделают. Сучье
племя! Таких он будь здоров сколько на шконках остывать пооставлял. Хватит,
пусть теперь лохи на них пашут. А ему пора. Пора на законный отдых.
Сделал все по уму.
Купил ксиву. Очень натуральную. Не как в старину, не нарисованную, а
настоящую, из ментуры, с настоящей печатью, настоящей подписью и настоящим
штампом из домоуправления, что выписался.
Сбрил бороду, чтобы все по паспорту было.
Снял бабки и тут же положил их в другой банк.
Купил на Рижском рынке два кило динамита и все что положено. Заправил
это дело в свой жигуль под кресло водителя. И частично запихнул в рулевую
колонку, в самый ее верх, что было важно.
Толкнул тачку в урловатом "автосервисе". За триста баксов, мол, капуста
позарез нужна, вот, только что угнал и теперь хочу поскорей продать. Клиент
сел, чтобы проверить, что и где стучит, а что поскрипывает, сто пятьдесят
задатка дал, чтобы, конечно же, не возвращаться и остальные сто пятьдесят не
отдавать. Ну, и, ясное дело, уже не вернулся.
Несмотря на то, что Граф не был специалистом по подрывному делу, он был
твердо уверен, что ментам не удастся не только опознать труп, но и найти
кисти рук, поскольку, по его мнению, их должно унести взрывной волной метров
на пятьсот, а то и дальше. В то же время, внутри искореженного автомобиля
будет обнаружено очень много отпечатков пальцев Ахалкаци Гочи Георгиевича,
известного в преступном мире под кличками Иван, Аспид, Душегуб, Каракатица,
Крот, Чалый.
Таким образом, убивались два зайца. Менты закрывали дело Ахалкаци и
прекращали его розыск. Успокаивался и Администратор, и все те живоглоты,
которые стояли за ним. Для них гибель Графа подтверждали номера жигуленка,
номера его двигателя и кузова.
Конечно, то, что Граф снял накануне все свои бабки, оставляло
незначительные подозрения, что все это им же самим подстроенное фуфло.
Однако Россия большая. И маленький домик с яблоневым садом на крутом берегу
одной из величественных российских рек отыскать будет очень непросто. Даже с
использованием всех тех примочек, которые у них есть.
Все это Граф проделал безукоризненно. Все сошлось. Даже руки у того
барыги, который хотел заныкать сто пятьдесят баксов, унесло на восемьсот
тридцать метров. (Это обстоятельство позволило ленивому следователю вписать
в протокол осмотра места ДТП: "Транспортным средством а/м "ВАЗ-2106", цвет
белая ночь, рег. номер К 496 НС 50 RUS управлял инвалид, у которого
отсутствовали левая и правая руки".
Ну, а на память о "Мегаполисе" Граф прихватил с собой лэптоп. Потому
что дорогой был, как объяснили, девять штук стоил. Да и не тяжелым был, в
дороге не обременил бы. А все потому, что не читал в тюрьме книжек. Ох, не
читал!
Это его и сгубило.
***
Прочтя некролог, Танцор не только не расстроился, что вполне
естественно, но даже не удивился. Подумал лишь, что одним конкурентом стало
меньше. И придумал удобное для себя объяснение: с таким брюхом долго не
живут. Хоть в некрологе и говорилось о смерти в результате крушения
пассажирского поезда.
Не задал вполне естественного вопроса: а по какой нужде Граф намылился
в Саратов, а не в Ясную Поляну, в естественную для себя среду обитания, где
мог бы по заданию Магистра пугать по ночам экскурсантов, получая за каждый
инфаркт по двести баксов? Не стало ли это крушение, унесшее жизни более
трехсот пассажиров, следствием нарушения Графом условий игры?
Не это ли является формой перевода игрока в виртуальную реальность, о
которой вскользь обмолвился Администратор в конце телефонного разговора?
Нет, ничего этого Танцор сам у себя не спросил, поскольку на душе стало
бы еще поганее и гнусней. Период ученичества уже закончился, и теперь он
вовсю жрал дерьмо, которое для него, как, впрочем, и для других тщательно
подбирало сто семьдесят с чем-то тысяч (цифра все время немного плавала)
маниакальных мегаполисевцев, имевших право голоса.
Однако другим это дело, может быть, и нравилось, может быть, постоянно
звучащая поговорка "Деньги не пахнут" и отшибла у них полностью обоняние. И
они стали детьми, милыми карапузами, ползающими в манежиках и, как только
зазевается затраханная жизнью мамаша, с аппетитом лопающими свои собственные
какашки. Может, напротив, -- стали как Вольтер, потрясатель устоев,
незадолго до смерти проделывавший то же самое. Незадолго до смерти...
Да, если бы Танцор получил доступ к архиву игр, то именно эта мысль и
пришла ему в голову -- незадолго до смерти. Потому что, вычислив среднюю
продолжительность жизни игроков, он впал бы в депрессию.
Хотя, конечно, были какие-то совершенно безобидные, а порой даже и
симпатичные конкурсы. Например, надо было нарисовать эскиз памятника самому
себе. Причем, на это дело давалась неделя. Танцор совершенно четко просек,
что победит тот, кто максимально приблизится к массовым представлениям о
прекрасном, о смысле жизни и смерти, о значимости человеческих деяний, кто
вычислит знание аудиторией символики, мировой литературы, языков, как
иностранных, так и эстетических.
Это был верный посыл, поскольку победителя определял не Магистр, а вся
юзерская тусовка. Что же касается техники воплощения замысла в рисунок, то
тут Танцор в себе не сомневался. В свое время, когда-то, в детстве, в Твери,
он пару лет занимался в художественной школе.
Но и на этом верном пути он наткнулся на развилку. Можно было бы
сделать что-либо грандиозное, величественное, для стояния на площади. И тут
выбор был прост, поскольку россияне в силу интриг средств массовой
информации не любила Церетели и Рукавишникова (у которого Достоевский, блин,
так нажрался, что со стула сползает), то можно было бы остановить свой выбор
на стилистике Клыкова, а лучше всего -- Кербеля.
А можно было бы сделать что-то надгробное, так сказать, приватное, для
родственников, друзей и немногочисленных, но преданных поклонников.
Немного поразмыслив, Танцор выбрал второй вариант, потому что стояние
на площади кого-то иного, а не себя, если этот иной, конечно, не Высоцкий
или Есенин, и если он, иной, пока еще, упаси Господи, жив, способно сильно
озлобить людей.
Поскольку времени было достаточно, то он решил вначале изучить
существующий опыт, для чего совершил экскурсии на три столичных кладбища:
Востряковское, Калитниковское и Рогожское. Для осмотра выбирал, естественно,
места захоронения людей весьма и весьма состоятельных.
И был поражен увиденным. Прозрел. Понял, что грядущие исследователи
российского быта конца ХХ века смогут предельно точно воспроизвести его лишь
на основании исследования захоронений. Что, в принципе, сейчас практикуется
в отношении палеолита и других доисторических периодов.
Большинство так называемых элитных районов столичных кладбищ, когда
Танцор приближался к ним, когда видел издалека, без подробностей, напоминали
ему давние советские времена. А именно -- Первомайские праздники, когда
горожане стройными рядами выходили на торжественные шествия, чтобы
продемонстрировать лояльность к коммунистической власти.
По мере приближения ассоциация менялась, и он ощущал себя уже маленьким
мальчиком, входящим в оформленный по стандартному всесоюзному проекту парк
культуры и отдыха. Создавалось впечатление, что по мановению чьей-то
всесильной руки возродились из небытия статуи футболистов с мячами, девушек
с веслами, горняков с отбойными молотками, очкастых студентов с раскрытыми
книгами и пограничников со сторожевыми собаками. Что все они, некогда
свергнутые и поруганные, воскресли и заняли свои законные места на
пьедесталах.
Но и вблизи это ощущение сохранялось. Танцор, который в последний раз
участвовал в траурном мероприятии лет пятнадцать назад, когда хоронили отца,
с удивлением обнаружил, что, действительно, скульптурный реализм, плавно
перетекающий в анатомический натурализм, в период слома эпох переместился из
парков на кладбища. Памятники недавно усопшим представителям среднего
сословия, которых злой на язык народ прозвал новыми русскими, обладали не
только точным портретным сходством с оригиналами, но и достаточно
красноречиво свидетельствовали о том, на каких социальных ступенях они
находились при жизни.
Все они, "как живые", разговаривали по мобильным телефонам, стояли
рядом с гранитными "Мерседесами", курили сигары или дорогие сигареты.
Приглядевшись повнимательней к одному цилиндрику, зажатому между
указательным и безымянным пальцами, Танцор даже смог прочитать на нем:
"Мальборо". Именно русскими буквами, видимо, чтобы всяк смог прочитать и
преисполниться уважения к покойному.
У некоторых, принадлежавших к преступной элите, в карманах рельефно
выпирали пистолеты. Боевики пониже рангом держали оружие в правой руке, а
один так даже целился в окружающее пространство из автомата Калашникова.
Те же, кто получил право упокоиться на элитарных участках благодаря
своим достижениям в сфере бизнеса, также были отмечены вполне внятными
символами, оставлявшими сомнения в том, кто чем торговал, и как называется
фирма, которой он обеспечил процветание на долгие годы. Да, тут нередко
встречались высеченные безвестными скульпторами не только названия фирм, но
их адреса и телефоны. И это было правильно, поскольку всякая реклама, и даже
такая, способствовала вспомоществованию вдовам и сиротам, из чьих нежных
объятий злой рок, а то и просто киллерсакая пуля вырвали единственного
кормильца.
Было отражено и финансовое могущество усопших. У одних из нагрудных
кармашков пиджаков высовывались карты Visa, другие держали в одной из рук
бумажник, как правило, такой толщины, что он казался беременным, у третьих
на постаменте, по периметру, где у Пушкина, что возвышается на Пушкинской
площади, шла строка: "Я памятник себе воздвиг...", была высечена
закольцованная лента, на которой был многократно повторенный знак $.
Любопытно, что вся эта финансовая символика вполне органично сочеталась
с православной. У кого-то, кто был изваян без галстука, на груди был крест.
Кто-то стоял на "православном постаменте", то есть со стихами из Евангелия.
Например, такими: "Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь
свою за овец".
Или: "Итак бодрствуйте; ибо не знаете, когда придет хозяин дома,
вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру; чтобы, пришед
внезапно, не нашел вас спящими".
А также: "И ели все, и насытились; и набрали оставшихся кусков семь
корзин полных; а евших было четыре тысячи человек, кроме женщин и детей".
У кого-то за спиной был просто установлен канонический крест, который в
определенных ракурсах выглядел как ствол карабина.
Танцору попалось и несколько групповых памятников, из чего он заключил,
что это жертвы либо автомобильных катастроф, либо слишком мощных зарядов
динамита, не ведающих ни жалости, ни избирательности. Но в одном месте он
столкнулся с композицией, которая оставила его в недоумении. В центре стоял,
несомненно, босс, величественный, с устремленным вдаль взором, двух с
половиной метров роста. Слева от него располагался полутораметровый
охранник, с Вальтером в опущенной руке и рацией в другой, которая была
поднесена ко рту. Справа, также полутораметровая, -- секретарша, которая
даже высеченная в камне была необычайно сексапильной. Секретарша с обожанием
смотрела на шефа и записывала в блокнот какие-то, лишь ей слышимые, его
слова. Танцор глянул на табличку и увидел на ней лишь одну фамилию, мужскую.
"Блин, -- воскликнул Танцор изумленно, -- их что ли живыми к нему
положили, как фараону?!" И грязно выругался, хоть на кладбище этого делать и
не следовало бы.
Собрав этот богатейший материал, Танцор без особого труда победил в
конкурсе. Вот краткое описание его проекта. На постаменте, имеющем форму
восьмигранной призмы, величественно стоим человек, левая рука которого
покоится на компьютерной клавиатуре, а правая протянута вперед. Но ладонью
не вверх, а вниз. По бокам у него два горбатых карлика. Один устремил к
центральной фигуре не только подобострастный взгляд, но и поднос с бутылкой
шампанского, бокалом и гроздью винограда. Второй -- пачку гранитных
долларов. У каждого из них на груди слева прикреплено по бэджу. На первом
высечено "Администратор", на втором -- "Магистр". Юзерская вольница
безоговорочно отдала Танцору пальму первенства.
Все же остальные работы должного впечатления на юзеров не произвели,
поскольку за невысокую плату были заказаны арбатским художникам, если можно
так выразиться, портретистам. Унылые фигуры, лепные ангелочки, надписи типа
"Прохожий не тревожь мой прах. Я дома, ты в гостях" -- вся эта дребедень не
могла вызвать в душах зрителей ничего, кроме раздражения. Дерзнул предстать
самобытным и незаурядным разве что один Граф. Он был изображен в полный
рост, половину которого занимала его огромная бородища, с горящими глазами,
босиком, держащим высоко над головой огромную хоругвь с ликом Спасителя,
весьма похожим на самого Графа. Но это-то и взбесило коллективное жюри,
которое прекрасно помнило, что персонаж, которого исполнял Граф, в свое
время был отлучен от церкви Святым Синодом.
Поэтому этот памятник был оценен ниже, чем даже ничтожная работа
пришедшей предпоследней Трансмиссии. Та просто и без затей, как умела,
намалевала себя верхом на своем любимом Харлее-Дэвидсоне. В силу полного
отсутствия навыков рисования получилось очень похоже на гоголевский "Вий". А
если конкретно, на то место, где ведьма совершает захватывающий полет на
семинаристе Хоме.
Через месяц она отыгралась с лихвой.
Через месяц Танцора вывели, как принято говорить в армии, не знающей
жалости к врагу и сантиментов плюс жалости к собственному солдату, на
огневую позицию. Для "боевого крещения".
Как обычно, в 10 утра, всем было выдано задание. От которого Танцора
начало колотить. Всей семерке, Граф тогда еще был жив, предлагалось убить
некую чувырлу. Имя и фамилия такие-то. Адрес такой-то. Род занятий такой-то.
Бывает там-то. Привычки такие-то. Может быть одета в то-то и то-то. Оружия
не имеет. Одинока. Фото анфас и в профиль. Рост. Примерный вес. Цвет волос.
Револьверы и боеприпасы для троих самых проворных находятся в таких-то
ячейках камер хранения на трех московских вокзалах. Бонус победителю -- 50
тысяч долларов.
А специально для новичка была помещена информация о том, что
арестованный на месте совершения игровой акции не должен сообщать
правоохранительным органам истинные мотивы своего поступка. В противном
случае, он подлежит физическому устранению. (Слово "физическому" было
выделено жирным шрифтом). Сохранивший обет молчания будет освобожден в
течение двадцати четырех часов.
Убить надо было Манку.
Если бы Танцор был обычным, заурядным подонком, с неострыми и редкими
рецидивами совестливости, может быть, даже порядочности, то он открыл бы
холодильник, достал бутылку водки и начал бы пить ее, чокаясь с зеркалом. А
потом принялся бы за вторую.
Но он еще не успел, как жизнь его ни терла, в какую жопу ни засовывала,
С двух сторон на него налетели дикари, типичные, со сверкающими зубами,
в каких-то соломенных юбках, с ожерельями из сушеных насекомых и акульих
клыков, с копьями. И с огромными клетчатыми баулами, которые в ходу у
российских челноков.
Они оказались кем-то вроде африканских комвояжеров. Повтыкали копья в
асфальт и с воплями: "Мистер, ван доллар, онли ван доллар!" начали
опорожнять свои сумки. Танцор, которому это безумное торжище было не только
не интересно, но и отвратительно -- сейчас, когда Манка только что была
отправлена на верную смерть, -- попытался вырваться от них. Но его со всех
сторон хватали за руки, за брюки, за пиджак, за галстук, за выползшую из-под
пиджака рубаху: "Ван доллар! Онли ван доллар!" И совали прямо в лицо
какие-то мячики.
И вдруг танцор обнаружил, что это вовсе не мячики, а человеческие
головы, сушеные, скукоженные... Даже звонкие, именно звонкие, потому что
дикари, словно продавцы арбузов, похлопывали свой товар по щекам и затылкам,
отчего получалось звучание пустоты, вмещавшейся под черепными коробками.
Танцор, превозмогая омерзение, пригляделся. И увидел голову Гиви.
Никаких сомнений быть не могло, это была именно его голова, хоть и меньшего
размера. А потом еще одну... И еще, и еще, и еще... Со всех сторон Танцору
протягивали бесчисленные головы Гиви. Причем не было двух одинаковых. У
каждой из них было свое выражение лица, хоть веки и были плотно сомкнуты.
Одни улыбались, другие хмурились, третьи недоумевали, четвертые гневались,
пятые блаженствовали, шестые грустили, седьмые были напуганы, восьмые таили
загадку.
Потом начали предлагать головы других людей, и все они были знакомы
Танцору. Тут были и кабацкие сослуживцы, и постоянные клиенты, включая даже
самоубиенную оранжевую девицу и ее субтильного дружка, и актеры из прежней
жизни, и одноклассники, и некогда любимые женщины и девушки, и
многочисленные квартирные хозяева, и старинные, давно исчезнувшие за
горизонтом друзья, и шапочные знакомые, и просто запомнившиеся чем-нибудь и
когда-нибудь лица, с кем столкнула его беспутная, а потому и долгая жизнь. И
не было им ни конца, ни края, ни числа, ни единого определения, ни даже
расплывчатой классификации.
Все новые и новые дикари со своим страшным товаром рождались из
пространства, как струя воды из водопроводного крана, и исчезали, чтобы
освободить место другим, словно ввинчиваясь воронкой в сливную трубу.
Казалось, что продолжается это уже бесконечно долго, хоть минутная
стрелка на часах привокзальной башни и прошла лишь пять делений. Танцор
следил за часами, напряженно следил, надеясь на то, что именно часы даст ему
чудесное избавление от этой пытки прошлым, которого больше нет, которое
сохранилось лишь в окарикатуренном, высушенном и выделанном на продажу виде:
"Мистер, онли ван доллар!" Вот истинная цена всему, чем Танцор когда-то
обладал, чем упивался, чем страдал, что воспринимал как часть себя. Лишь
"ван доллар", и ни цента больше!
И тут начали бить часы, -- один, два, три, четыре, -- с каждым ударом
продавцы сушеными головами уменьшались и как бы опрозрачивались -- пять,
шесть, семь, восемь, -- вот перрон снова пуст -- девять, десять,
одиннадцать, двенадцать! Как в сказке, подумал во сне Танцор.
И тут его всосало в какую-то сверкающую внутри трубу и куда-то понесло
со страшной силой, плавно вписывая в повороты и облизывая плечи, бедра и
даже лицо идеально отполированными стенками, обдавая плотным встречным
восторгом. В голове звучал внешний голос: "Скажи, когда хватит, скажи в
нужный момент, который ты отыщешь на дне себя, там, где нет никого, кроме
тебя! Скажи! Скажи!.."
И Танцор сказал.
После чего внезапно обнаружил себя сидящим в кресле посреди огромного
зала, напротив высокого постамента, накрытого белым покрывалом. Покрывало
шевелилось -- то ли от сквозняка, гулявшего в зале, то ли под ним был кто-то
живой. Танцор понял, что это уже после смерти и Кто-то, кто был от него
сокрыт белоснежной, словно саван, материей, начнет вопрошать. Не по мелочам,
а о самой сути, к чему он был не готов. Наступило оцепенение, оторопь, ужас
стал вползать в сердце или во что там еще, что у него теперь вместо него
было.
Однако вместо этого, в полной тишине, он стал различать команды,
передаваемые, очевидно, телепатически или каким-то аналогичным образом.
Команды совершенно примитивные, можно сказать, оскорбительные.
"Сожми правый кулак!" И Танцор сжал правый кулак. "Пошевели пальцами
правой ступни!" И Танцор, негодуя, задыхаясь от возмущения, пошевелил.
"Напряги и расслабь мышцы спины!" Напряг и расслабил, хоть все в нем и
протестовало против этого глумления, которое, как он предполагал, творится
над ним после смерти, когда должна решаться судьба его вечности. "Улыбнись!"
"Покажи язык!" "Коснись подбородком левого локтя!"...
Постепенно команды становились все более сложными. Вот он уже стоит и
вращает руками как при заплыве баттерфляем, не в силах воспротивиться этому
идиотизму. Вот скачет на левой ноге. Вот кружится в вальсе с совершенно
незнакомой женщиной, увешанной какими-то брикетами, мигающими лампочками.
Танец под звучащую лишь в голове Танцора музыку становится все неистовей, он
закладывает невероятные виражи, отчего партнерша в его в руках полощется на
ветру, словно легкая кисея.
И вдруг, изловчившись, Танцор, пролетая мимо постамента, срывает
покрывало.
Под ним оказывается огромная голова.
Его голова, Танцора.
Остановившись, словно пораженный громом, он начал всматриваться в ее
ужасные черты, отражавшие одновременно гнев и отчаяние. И вскоре Танцор
понял, что эта его Голова сделана из зеркального материала. И должна бы была
отражать окружающее пространство всеми своими плоскостями, выпуклостями и
изгибами. Но этого не было!
Голова притягивала к себе лишь изображение лица Танцора и распределяла
его на своей поверхности совершенно неправильным, чудовищным образом, не
сообразующимся ни с какими законами оптики. Когда Танцор поворачивался,
следя за Головой боковым зрением, то и она тоже изменяла ракурс, и начинала
медленно выдвигать вперед щеку и ухо, а затем показывала и часть затылка.
И вдруг Танцор понял, что если она зеркальная, то ее можно разбить.
Хотя бы тем же самым креслом, на котором он недавно сидел, обмирая, не
подозревая об этом пошлом фарсе. Разбить, не заботясь о последствиях, пусть
они будут и ужасными. Но только бы не это глумление! Не превращение в
марионетку.
Очевидно, не только он понимал Голову, "слышал" ее команды, но и она
прекрасно могла читать его мысли. (О том, что он и она могут быть единым
целым, Танцор подумать не успел). Со всех сторон на него обрушились сигналы
тревоги, замерцали красные лампы, начал буравить мозги звонок, похожий на
междугородний.
Танцор в ужасе проснулся.
И, чтобы приглушить никуда не девающуюся тревогу, пошел пить пиво.
Хоть уже был вечер -- время, когда всякий нормальный человек
отправляется пить водку, а не разжижает кровь предательской пеной.
***
На счету у Графа, по его собственному образному определению, подросло
уже триста вилков капусты, не считая мелких листьев. Поэтому он твердо решил
завязать. На то было несколько причин.
Во-первых, надоело в этой поганой Москве дерьмо жрать. Фигурально,
конечно, выражаясь. Захотелось на простор, на волю, чтобы пароходы мимо
проплывали. Мимо его высокого берега. Этот берег, круто спускающийся к
величавой реке, он уже полгода видел во сне чуть ли не каждую ночь. Что еще
надо человеку в пятьдесят пять? После пятнадцати лет, ни за хрен собачий
подаренных лагерям. После двух реанимаций и трех заштопываний
продырявленного брюха. Что еще надо, если, можно сказать, в кармане лежит
треть лимона? Только высокий берег, на котором и следует встретить
обеспеченную старость. Хотя, на всякие прикольные безобразия лет
десять-пятнадцать еще наскребется.
Во-вторых, надоело, страшно надоело этих мышат давить. Сраная молодежь
пошла, совсем гнилая, пальцем несильно ткнул, и дырка получилась. Он уже
стольких пережил, что дальше стало совсем неинтересно и поэтому слишком
нервно. Как, к примеру, с одной, кажется, Иркой, с которой он прожил вместе
чуть ли ни год. Так до того дошло, что однажды чуть с балкона не скинул. Еле
себя сдержал.
В-третьих, и это было главным, его стало подмывать, наколоть к едреней
фене этих умников, которые, якобы, все в кулаке держат. Все их угрозы -- это
для слизняков. Вроде, смышленая была эта рыжая, царствие ей небесное, а не
сумела соскочить со своим недоноском волосатым. Их послали в самый
бандитский кабак, и они сдуру поперлись. Дескать, в последний раз. Ну, и,
понятное дело, их там так ловко замочили, что концы в воду.
Эти дурошлепы, конечно, считают, что просто ребятам не повезло. Послали
на дело, а там, в кабаке, человек проворней оказался. И получилась, как в
старину говорили, травма на производстве.
Правда, есть и такие, которые думают, что, раз у них упал рейтинг и их
собирались списать, то их и списали "по-хорошему" -- разрешили взять в банке
всю наличку, сделали ручкой на прощание и отпустили на все четыре стороны. А
на сайте повесили липу. Ловкий программер изуродовал на компьютере их
карточки, и получилось два кровавых трупа: то, что осталось от Оранжевой
Пурги и Длинного Бакса.
Хрен то! Уж Граф по своим старым каналам навел справочку: точно,
замочили их у Гиви. У самого Гиви, конечно, узнать было нельзя, потому что в
восемьдесят втором расстались очень нехорошо. С этим малым шутить не стоит.
Короче, Граф твердо решил сделать ноги с тремястами штуками, которых
должно было и на домик хватить, и на достойную старость. Пусть молодые да
залупонистые на мерсах телок катают, а ему и жигуля вполне хватит.
Конечно, спасибо им, что из Бутырки выдернули. А то бы встретил
старость совсем в другом месте. Спасибо и за то, что подзаработать дали. Но
ведь и в расчете же уже. Давно в расчете! Они, кровососы, на нем, на его
таланте, из-за которого и из предвариловки-то умыкнули, уже гору бабок
наварили. Если по чести, то должны бы процентов двадцать акций отстегнуть.
Но такая уж порода, что удавятся, а по совести ничего не сделают. Сучье
племя! Таких он будь здоров сколько на шконках остывать пооставлял. Хватит,
пусть теперь лохи на них пашут. А ему пора. Пора на законный отдых.
Сделал все по уму.
Купил ксиву. Очень натуральную. Не как в старину, не нарисованную, а
настоящую, из ментуры, с настоящей печатью, настоящей подписью и настоящим
штампом из домоуправления, что выписался.
Сбрил бороду, чтобы все по паспорту было.
Снял бабки и тут же положил их в другой банк.
Купил на Рижском рынке два кило динамита и все что положено. Заправил
это дело в свой жигуль под кресло водителя. И частично запихнул в рулевую
колонку, в самый ее верх, что было важно.
Толкнул тачку в урловатом "автосервисе". За триста баксов, мол, капуста
позарез нужна, вот, только что угнал и теперь хочу поскорей продать. Клиент
сел, чтобы проверить, что и где стучит, а что поскрипывает, сто пятьдесят
задатка дал, чтобы, конечно же, не возвращаться и остальные сто пятьдесят не
отдавать. Ну, и, ясное дело, уже не вернулся.
Несмотря на то, что Граф не был специалистом по подрывному делу, он был
твердо уверен, что ментам не удастся не только опознать труп, но и найти
кисти рук, поскольку, по его мнению, их должно унести взрывной волной метров
на пятьсот, а то и дальше. В то же время, внутри искореженного автомобиля
будет обнаружено очень много отпечатков пальцев Ахалкаци Гочи Георгиевича,
известного в преступном мире под кличками Иван, Аспид, Душегуб, Каракатица,
Крот, Чалый.
Таким образом, убивались два зайца. Менты закрывали дело Ахалкаци и
прекращали его розыск. Успокаивался и Администратор, и все те живоглоты,
которые стояли за ним. Для них гибель Графа подтверждали номера жигуленка,
номера его двигателя и кузова.
Конечно, то, что Граф снял накануне все свои бабки, оставляло
незначительные подозрения, что все это им же самим подстроенное фуфло.
Однако Россия большая. И маленький домик с яблоневым садом на крутом берегу
одной из величественных российских рек отыскать будет очень непросто. Даже с
использованием всех тех примочек, которые у них есть.
Все это Граф проделал безукоризненно. Все сошлось. Даже руки у того
барыги, который хотел заныкать сто пятьдесят баксов, унесло на восемьсот
тридцать метров. (Это обстоятельство позволило ленивому следователю вписать
в протокол осмотра места ДТП: "Транспортным средством а/м "ВАЗ-2106", цвет
белая ночь, рег. номер К 496 НС 50 RUS управлял инвалид, у которого
отсутствовали левая и правая руки".
Ну, а на память о "Мегаполисе" Граф прихватил с собой лэптоп. Потому
что дорогой был, как объяснили, девять штук стоил. Да и не тяжелым был, в
дороге не обременил бы. А все потому, что не читал в тюрьме книжек. Ох, не
читал!
Это его и сгубило.
***
Прочтя некролог, Танцор не только не расстроился, что вполне
естественно, но даже не удивился. Подумал лишь, что одним конкурентом стало
меньше. И придумал удобное для себя объяснение: с таким брюхом долго не
живут. Хоть в некрологе и говорилось о смерти в результате крушения
пассажирского поезда.
Не задал вполне естественного вопроса: а по какой нужде Граф намылился
в Саратов, а не в Ясную Поляну, в естественную для себя среду обитания, где
мог бы по заданию Магистра пугать по ночам экскурсантов, получая за каждый
инфаркт по двести баксов? Не стало ли это крушение, унесшее жизни более
трехсот пассажиров, следствием нарушения Графом условий игры?
Не это ли является формой перевода игрока в виртуальную реальность, о
которой вскользь обмолвился Администратор в конце телефонного разговора?
Нет, ничего этого Танцор сам у себя не спросил, поскольку на душе стало
бы еще поганее и гнусней. Период ученичества уже закончился, и теперь он
вовсю жрал дерьмо, которое для него, как, впрочем, и для других тщательно
подбирало сто семьдесят с чем-то тысяч (цифра все время немного плавала)
маниакальных мегаполисевцев, имевших право голоса.
Однако другим это дело, может быть, и нравилось, может быть, постоянно
звучащая поговорка "Деньги не пахнут" и отшибла у них полностью обоняние. И
они стали детьми, милыми карапузами, ползающими в манежиках и, как только
зазевается затраханная жизнью мамаша, с аппетитом лопающими свои собственные
какашки. Может, напротив, -- стали как Вольтер, потрясатель устоев,
незадолго до смерти проделывавший то же самое. Незадолго до смерти...
Да, если бы Танцор получил доступ к архиву игр, то именно эта мысль и
пришла ему в голову -- незадолго до смерти. Потому что, вычислив среднюю
продолжительность жизни игроков, он впал бы в депрессию.
Хотя, конечно, были какие-то совершенно безобидные, а порой даже и
симпатичные конкурсы. Например, надо было нарисовать эскиз памятника самому
себе. Причем, на это дело давалась неделя. Танцор совершенно четко просек,
что победит тот, кто максимально приблизится к массовым представлениям о
прекрасном, о смысле жизни и смерти, о значимости человеческих деяний, кто
вычислит знание аудиторией символики, мировой литературы, языков, как
иностранных, так и эстетических.
Это был верный посыл, поскольку победителя определял не Магистр, а вся
юзерская тусовка. Что же касается техники воплощения замысла в рисунок, то
тут Танцор в себе не сомневался. В свое время, когда-то, в детстве, в Твери,
он пару лет занимался в художественной школе.
Но и на этом верном пути он наткнулся на развилку. Можно было бы
сделать что-либо грандиозное, величественное, для стояния на площади. И тут
выбор был прост, поскольку россияне в силу интриг средств массовой
информации не любила Церетели и Рукавишникова (у которого Достоевский, блин,
так нажрался, что со стула сползает), то можно было бы остановить свой выбор
на стилистике Клыкова, а лучше всего -- Кербеля.
А можно было бы сделать что-то надгробное, так сказать, приватное, для
родственников, друзей и немногочисленных, но преданных поклонников.
Немного поразмыслив, Танцор выбрал второй вариант, потому что стояние
на площади кого-то иного, а не себя, если этот иной, конечно, не Высоцкий
или Есенин, и если он, иной, пока еще, упаси Господи, жив, способно сильно
озлобить людей.
Поскольку времени было достаточно, то он решил вначале изучить
существующий опыт, для чего совершил экскурсии на три столичных кладбища:
Востряковское, Калитниковское и Рогожское. Для осмотра выбирал, естественно,
места захоронения людей весьма и весьма состоятельных.
И был поражен увиденным. Прозрел. Понял, что грядущие исследователи
российского быта конца ХХ века смогут предельно точно воспроизвести его лишь
на основании исследования захоронений. Что, в принципе, сейчас практикуется
в отношении палеолита и других доисторических периодов.
Большинство так называемых элитных районов столичных кладбищ, когда
Танцор приближался к ним, когда видел издалека, без подробностей, напоминали
ему давние советские времена. А именно -- Первомайские праздники, когда
горожане стройными рядами выходили на торжественные шествия, чтобы
продемонстрировать лояльность к коммунистической власти.
По мере приближения ассоциация менялась, и он ощущал себя уже маленьким
мальчиком, входящим в оформленный по стандартному всесоюзному проекту парк
культуры и отдыха. Создавалось впечатление, что по мановению чьей-то
всесильной руки возродились из небытия статуи футболистов с мячами, девушек
с веслами, горняков с отбойными молотками, очкастых студентов с раскрытыми
книгами и пограничников со сторожевыми собаками. Что все они, некогда
свергнутые и поруганные, воскресли и заняли свои законные места на
пьедесталах.
Но и вблизи это ощущение сохранялось. Танцор, который в последний раз
участвовал в траурном мероприятии лет пятнадцать назад, когда хоронили отца,
с удивлением обнаружил, что, действительно, скульптурный реализм, плавно
перетекающий в анатомический натурализм, в период слома эпох переместился из
парков на кладбища. Памятники недавно усопшим представителям среднего
сословия, которых злой на язык народ прозвал новыми русскими, обладали не
только точным портретным сходством с оригиналами, но и достаточно
красноречиво свидетельствовали о том, на каких социальных ступенях они
находились при жизни.
Все они, "как живые", разговаривали по мобильным телефонам, стояли
рядом с гранитными "Мерседесами", курили сигары или дорогие сигареты.
Приглядевшись повнимательней к одному цилиндрику, зажатому между
указательным и безымянным пальцами, Танцор даже смог прочитать на нем:
"Мальборо". Именно русскими буквами, видимо, чтобы всяк смог прочитать и
преисполниться уважения к покойному.
У некоторых, принадлежавших к преступной элите, в карманах рельефно
выпирали пистолеты. Боевики пониже рангом держали оружие в правой руке, а
один так даже целился в окружающее пространство из автомата Калашникова.
Те же, кто получил право упокоиться на элитарных участках благодаря
своим достижениям в сфере бизнеса, также были отмечены вполне внятными
символами, оставлявшими сомнения в том, кто чем торговал, и как называется
фирма, которой он обеспечил процветание на долгие годы. Да, тут нередко
встречались высеченные безвестными скульпторами не только названия фирм, но
их адреса и телефоны. И это было правильно, поскольку всякая реклама, и даже
такая, способствовала вспомоществованию вдовам и сиротам, из чьих нежных
объятий злой рок, а то и просто киллерсакая пуля вырвали единственного
кормильца.
Было отражено и финансовое могущество усопших. У одних из нагрудных
кармашков пиджаков высовывались карты Visa, другие держали в одной из рук
бумажник, как правило, такой толщины, что он казался беременным, у третьих
на постаменте, по периметру, где у Пушкина, что возвышается на Пушкинской
площади, шла строка: "Я памятник себе воздвиг...", была высечена
закольцованная лента, на которой был многократно повторенный знак $.
Любопытно, что вся эта финансовая символика вполне органично сочеталась
с православной. У кого-то, кто был изваян без галстука, на груди был крест.
Кто-то стоял на "православном постаменте", то есть со стихами из Евангелия.
Например, такими: "Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь
свою за овец".
Или: "Итак бодрствуйте; ибо не знаете, когда придет хозяин дома,
вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру; чтобы, пришед
внезапно, не нашел вас спящими".
А также: "И ели все, и насытились; и набрали оставшихся кусков семь
корзин полных; а евших было четыре тысячи человек, кроме женщин и детей".
У кого-то за спиной был просто установлен канонический крест, который в
определенных ракурсах выглядел как ствол карабина.
Танцору попалось и несколько групповых памятников, из чего он заключил,
что это жертвы либо автомобильных катастроф, либо слишком мощных зарядов
динамита, не ведающих ни жалости, ни избирательности. Но в одном месте он
столкнулся с композицией, которая оставила его в недоумении. В центре стоял,
несомненно, босс, величественный, с устремленным вдаль взором, двух с
половиной метров роста. Слева от него располагался полутораметровый
охранник, с Вальтером в опущенной руке и рацией в другой, которая была
поднесена ко рту. Справа, также полутораметровая, -- секретарша, которая
даже высеченная в камне была необычайно сексапильной. Секретарша с обожанием
смотрела на шефа и записывала в блокнот какие-то, лишь ей слышимые, его
слова. Танцор глянул на табличку и увидел на ней лишь одну фамилию, мужскую.
"Блин, -- воскликнул Танцор изумленно, -- их что ли живыми к нему
положили, как фараону?!" И грязно выругался, хоть на кладбище этого делать и
не следовало бы.
Собрав этот богатейший материал, Танцор без особого труда победил в
конкурсе. Вот краткое описание его проекта. На постаменте, имеющем форму
восьмигранной призмы, величественно стоим человек, левая рука которого
покоится на компьютерной клавиатуре, а правая протянута вперед. Но ладонью
не вверх, а вниз. По бокам у него два горбатых карлика. Один устремил к
центральной фигуре не только подобострастный взгляд, но и поднос с бутылкой
шампанского, бокалом и гроздью винограда. Второй -- пачку гранитных
долларов. У каждого из них на груди слева прикреплено по бэджу. На первом
высечено "Администратор", на втором -- "Магистр". Юзерская вольница
безоговорочно отдала Танцору пальму первенства.
Все же остальные работы должного впечатления на юзеров не произвели,
поскольку за невысокую плату были заказаны арбатским художникам, если можно
так выразиться, портретистам. Унылые фигуры, лепные ангелочки, надписи типа
"Прохожий не тревожь мой прах. Я дома, ты в гостях" -- вся эта дребедень не
могла вызвать в душах зрителей ничего, кроме раздражения. Дерзнул предстать
самобытным и незаурядным разве что один Граф. Он был изображен в полный
рост, половину которого занимала его огромная бородища, с горящими глазами,
босиком, держащим высоко над головой огромную хоругвь с ликом Спасителя,
весьма похожим на самого Графа. Но это-то и взбесило коллективное жюри,
которое прекрасно помнило, что персонаж, которого исполнял Граф, в свое
время был отлучен от церкви Святым Синодом.
Поэтому этот памятник был оценен ниже, чем даже ничтожная работа
пришедшей предпоследней Трансмиссии. Та просто и без затей, как умела,
намалевала себя верхом на своем любимом Харлее-Дэвидсоне. В силу полного
отсутствия навыков рисования получилось очень похоже на гоголевский "Вий". А
если конкретно, на то место, где ведьма совершает захватывающий полет на
семинаристе Хоме.
Через месяц она отыгралась с лихвой.
Через месяц Танцора вывели, как принято говорить в армии, не знающей
жалости к врагу и сантиментов плюс жалости к собственному солдату, на
огневую позицию. Для "боевого крещения".
Как обычно, в 10 утра, всем было выдано задание. От которого Танцора
начало колотить. Всей семерке, Граф тогда еще был жив, предлагалось убить
некую чувырлу. Имя и фамилия такие-то. Адрес такой-то. Род занятий такой-то.
Бывает там-то. Привычки такие-то. Может быть одета в то-то и то-то. Оружия
не имеет. Одинока. Фото анфас и в профиль. Рост. Примерный вес. Цвет волос.
Револьверы и боеприпасы для троих самых проворных находятся в таких-то
ячейках камер хранения на трех московских вокзалах. Бонус победителю -- 50
тысяч долларов.
А специально для новичка была помещена информация о том, что
арестованный на месте совершения игровой акции не должен сообщать
правоохранительным органам истинные мотивы своего поступка. В противном
случае, он подлежит физическому устранению. (Слово "физическому" было
выделено жирным шрифтом). Сохранивший обет молчания будет освобожден в
течение двадцати четырех часов.
Убить надо было Манку.
Если бы Танцор был обычным, заурядным подонком, с неострыми и редкими
рецидивами совестливости, может быть, даже порядочности, то он открыл бы
холодильник, достал бутылку водки и начал бы пить ее, чокаясь с зеркалом. А
потом принялся бы за вторую.
Но он еще не успел, как жизнь его ни терла, в какую жопу ни засовывала,