Страница:
— От кого?
— Письмо было без подписи.
— И что же тебе писали?
— Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,
— Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?
— Я его изорвал.
— Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. — Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.
Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:
— Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять-таки вчера вы видели «Почетные грамоты», врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, — вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…
— Довольно! — простонал Салимджан-ака.
— Отец, простите меня. Иногда я жалею вас, признаю, что вам тоже нелегко. А иногда ночами не сплю, проклинаю вас: вы и воспитать не смогли меня, и из тюрьмы не пожелали вызволить. Мне нужно еще во многом разобраться. Поэтому будет лучше, если я уеду. Жить вместе мы не сможем…
— Что ж, раз так… Куда ты решил уехать?
— В Мирзачуле, я слышал, деревообделочный комбинат построили. Хочу туда податься.
— На дорогу дать тебе денег?
— Нет.
Карим-ака отвернулся, пошел в комнаты. Вернулся через минуту, прижимая к груди фото матери, вправленное в рамку, взял чемодан. Я глядел ему вслед, на подрагивающие его плечи, и ждал, когда он оглянется. Вот и калитка. Нет, не оглянулся.
Самовар выкипел наполовину. Наконец я опомнился, заварил крепкого зеленого чаю, вернулся на веранду. Салимджан-ака сидел на краешке дивана, глядя прямо перед собой.
«Будь самостоятельным, сын мой»
Девушка, тронувшая мое сердце
Совещание мечтателей
Одиннадцать тысяч помощников
— Письмо было без подписи.
— И что же тебе писали?
— Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,
— Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?
— Я его изорвал.
— Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. — Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.
Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:
— Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять-таки вчера вы видели «Почетные грамоты», врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, — вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…
— Довольно! — простонал Салимджан-ака.
— Отец, простите меня. Иногда я жалею вас, признаю, что вам тоже нелегко. А иногда ночами не сплю, проклинаю вас: вы и воспитать не смогли меня, и из тюрьмы не пожелали вызволить. Мне нужно еще во многом разобраться. Поэтому будет лучше, если я уеду. Жить вместе мы не сможем…
— Что ж, раз так… Куда ты решил уехать?
— В Мирзачуле, я слышал, деревообделочный комбинат построили. Хочу туда податься.
— На дорогу дать тебе денег?
— Нет.
Карим-ака отвернулся, пошел в комнаты. Вернулся через минуту, прижимая к груди фото матери, вправленное в рамку, взял чемодан. Я глядел ему вслед, на подрагивающие его плечи, и ждал, когда он оглянется. Вот и калитка. Нет, не оглянулся.
Самовар выкипел наполовину. Наконец я опомнился, заварил крепкого зеленого чаю, вернулся на веранду. Салимджан-ака сидел на краешке дивана, глядя прямо перед собой.
«Будь самостоятельным, сын мой»
Как говорится, беда никогда не приходит одна. На следующий день — опять неприятности. Оказывается, председатель месткома Халиков решительно возражал против моего нового назначения. Салимджану-ака пришлось ввязаться с ним в ссору, защищая мою кандидатуру, что еще больше распалило Халикова.
Х а л и к о в. Что верно, то верно — Хашимджан показал себя смелым, боевым работником. Но какие бы он ни творил чудеса, Хашимджан еще молод, в органах работает совсем мало, тогда как у нас есть работники с пятнадцатилетним стажем, вполне достойные этого назначения.
А т а д ж а н о в. Как известно, ум зависит не от возраста и не от стажа. За совсем короткий срок Хашимджан сделал столько, сколько, может быть, не смог сделать ни один из нас, опытных.
Х а л и к о в. Я буду жаловаться в райком.
А т а д ж а н о в. Я выдвинул кандидатуру Хашимджана, предварительно посоветовавшись с товарищами в райкоме.
Х а л и к о в. Им, наверное, не известно истинное положение дела.
А т а д ж а н о в. Идите, просветите их, укажите ошибку.
Х а л и к о в. Все равно я остаюсь при своем мнении.
А т а д ж а н о в. И я вовсе не собираюсь менять свое мнение.
Х а л и к о в. Это мы еще посмотрим.
А т а д ж а н о в. Посмотрим, конечно, почему бы не посмотреть?!
И вот сижу себе, ничего не ведая, разложил папки, обдумываю, с чего же дела начать. А для облегчения мыслительного процесса выстукиваю пальцами ло столу очень душевную мелодию «Прекрасны гранаты в твоем саду».
И тут вваливается Халиков, я его, как положено, приветствую, а он вместо здрасьте:
— Совесть у вас есть? — говорит. — И вам не стыдно?
— А чего мне стыдно должно быть? — спрашиваю.
— Не прикидывайтесь дурачком, — отвечает. — Вы работаете без года неделю, а успели перебежать дорогу заслуженным людям.
«Так вот оно что! — думаю. — Но я ведь не напрашивался». Ладно, если ему нужна моя должность, ускай берет ее. Признаться, мне и самому не очень-то по душе эта затея. Лучше вернуться в кишлак, лепить кизяки, чем выглядеть выскочкой каким-то.
Я взял лист бумаги, потянулся за ручкой. Халиков на меня во все глаза глядит. И именно в этот момент в дверь просовывается роскошно причесанная головка нашей секретарши Лиляхон.
— Вас вызывают в партком.
— Ладно, приду.
— Не «ладно», а сейчас, сию минуту!
Головка исчезла, демонстрируя бесполезность каких-либо пререканий. Пришлось оставить Халикова в кабинете и идти в партком. Каромат-опа была в хорошем настроении, наверно, дочурка не бастовала сегодня, отказываясь идти в детсад.
— Как дела, товарищ начальник отдела? — сказала Каромат-опа, указывая глазами на диван. Я сел.
— Неплохо.
— С чего решили начинать свою работу?
— С заявления.
— Что? С какого это заявления?
— Ну… с заявления об увольнении…
— Послушайте, молодой человек, когда вы отучитесь шутить в самое неподходящее время?
— А я вовсе и не шучу. Просто я… просто меня товарищ Халиков спросил сегодня, имею я совесть или нет.
— Ах, вот оно что! Значит, он успел и на вас навалиться? — Каромат-опа встала и пересела рядом со мной на диван. — Не обращайте внимания. Вчера он зашел ко мне, говорил то же самое. Я его пристыдила. Но он, понимаете, такой уж человек. Давно метил в начальники отдела, но не вышло, райком не утвердил его кандидатуру. Вот он и сердится, не знает, на ком выместить зло… Через день-другой это у него пройдет… В общем-то он неплохой человек, и опыт работы имеет немалый… Но бесхарактерный, не самостоятельный, безынициативный. Так каковы наши планы?
— Сегодня как раз собирался заняться ими.
— Обратите побольше внимания на профилактику преступлений, перевоспитание споткнувшихся. И еще, люди должны знать основы законодательства. Это требование партии на данном этапе.
— Постараюсь.
— Завтра принесите план мне на утверждение.
— Можно идти?
— Идите.
Халиков все еще сидел в моем кабинете.
— Зачем вас вызывали? — поинтересовался он.
— Проверить, есть ли у меня совесть.
— Ну и как, выяснили?
— Выяснили. Но об этом, оказывается, вам говорили еще вчера.
Халиков молча пошел к двери, так печатая шаг, что, казалось, хотел пробить пол.
После его ухода я еще долго сидел в скверном настроении, не в силах взяться за работу. Не выдержав, направился к Салимджану-ака: очень уж одиноко почувствовал себя. Полковник встретил меня обычным приветствием: «Слушаю вас, товарищ младший лейтенант». Я не заставил долго себя упрашивать, рассказал об инциденте с Халиковым — все как есть. Наставник мой, известно, человек рассудительный: выслушал меня даже с каким-то безразличием, а потом улыбнулся и сказал:
— Хочу напомнить тебе нашу старинную восточную притчу. Ну, да ты ведь не так давно еще пионером был, читал ее, наверное, в прекрасной обработке известного детского поэта Маршака. Помнишь, как старик и мальчик поехали на осле?.. Как без конца пересаживались, помнишь? Так вот, не надо уподобляться тому старику, свое мнение нужно иметь, а не угождать кому попало. И мы все, и райком тебе доверяем. Так что будь самостоятельным, больше уверенности в себе!
Тут опять дверь открылась и на пороге появилась наша секретарша. И что это она сегодня словно преследует меня!
— Товарищ Кузыев, тут давно вас ожидает какая-то девушка! — и громко захлопнула дверь, словно обозлилась на меня за что-то.
— Девушка? Какая девушка? — спросил Салимджан-ака, точно хотел сказать: «Ого, да тут, я вижу, дела назревают серьезные!»
— Сноха ваша, вроде, припожаловала… — пошутил я, стараясь скрыть смущение.
Х а л и к о в. Что верно, то верно — Хашимджан показал себя смелым, боевым работником. Но какие бы он ни творил чудеса, Хашимджан еще молод, в органах работает совсем мало, тогда как у нас есть работники с пятнадцатилетним стажем, вполне достойные этого назначения.
А т а д ж а н о в. Как известно, ум зависит не от возраста и не от стажа. За совсем короткий срок Хашимджан сделал столько, сколько, может быть, не смог сделать ни один из нас, опытных.
Х а л и к о в. Я буду жаловаться в райком.
А т а д ж а н о в. Я выдвинул кандидатуру Хашимджана, предварительно посоветовавшись с товарищами в райкоме.
Х а л и к о в. Им, наверное, не известно истинное положение дела.
А т а д ж а н о в. Идите, просветите их, укажите ошибку.
Х а л и к о в. Все равно я остаюсь при своем мнении.
А т а д ж а н о в. И я вовсе не собираюсь менять свое мнение.
Х а л и к о в. Это мы еще посмотрим.
А т а д ж а н о в. Посмотрим, конечно, почему бы не посмотреть?!
И вот сижу себе, ничего не ведая, разложил папки, обдумываю, с чего же дела начать. А для облегчения мыслительного процесса выстукиваю пальцами ло столу очень душевную мелодию «Прекрасны гранаты в твоем саду».
И тут вваливается Халиков, я его, как положено, приветствую, а он вместо здрасьте:
— Совесть у вас есть? — говорит. — И вам не стыдно?
— А чего мне стыдно должно быть? — спрашиваю.
— Не прикидывайтесь дурачком, — отвечает. — Вы работаете без года неделю, а успели перебежать дорогу заслуженным людям.
«Так вот оно что! — думаю. — Но я ведь не напрашивался». Ладно, если ему нужна моя должность, ускай берет ее. Признаться, мне и самому не очень-то по душе эта затея. Лучше вернуться в кишлак, лепить кизяки, чем выглядеть выскочкой каким-то.
Я взял лист бумаги, потянулся за ручкой. Халиков на меня во все глаза глядит. И именно в этот момент в дверь просовывается роскошно причесанная головка нашей секретарши Лиляхон.
— Вас вызывают в партком.
— Ладно, приду.
— Не «ладно», а сейчас, сию минуту!
Головка исчезла, демонстрируя бесполезность каких-либо пререканий. Пришлось оставить Халикова в кабинете и идти в партком. Каромат-опа была в хорошем настроении, наверно, дочурка не бастовала сегодня, отказываясь идти в детсад.
— Как дела, товарищ начальник отдела? — сказала Каромат-опа, указывая глазами на диван. Я сел.
— Неплохо.
— С чего решили начинать свою работу?
— С заявления.
— Что? С какого это заявления?
— Ну… с заявления об увольнении…
— Послушайте, молодой человек, когда вы отучитесь шутить в самое неподходящее время?
— А я вовсе и не шучу. Просто я… просто меня товарищ Халиков спросил сегодня, имею я совесть или нет.
— Ах, вот оно что! Значит, он успел и на вас навалиться? — Каромат-опа встала и пересела рядом со мной на диван. — Не обращайте внимания. Вчера он зашел ко мне, говорил то же самое. Я его пристыдила. Но он, понимаете, такой уж человек. Давно метил в начальники отдела, но не вышло, райком не утвердил его кандидатуру. Вот он и сердится, не знает, на ком выместить зло… Через день-другой это у него пройдет… В общем-то он неплохой человек, и опыт работы имеет немалый… Но бесхарактерный, не самостоятельный, безынициативный. Так каковы наши планы?
— Сегодня как раз собирался заняться ими.
— Обратите побольше внимания на профилактику преступлений, перевоспитание споткнувшихся. И еще, люди должны знать основы законодательства. Это требование партии на данном этапе.
— Постараюсь.
— Завтра принесите план мне на утверждение.
— Можно идти?
— Идите.
Халиков все еще сидел в моем кабинете.
— Зачем вас вызывали? — поинтересовался он.
— Проверить, есть ли у меня совесть.
— Ну и как, выяснили?
— Выяснили. Но об этом, оказывается, вам говорили еще вчера.
Халиков молча пошел к двери, так печатая шаг, что, казалось, хотел пробить пол.
После его ухода я еще долго сидел в скверном настроении, не в силах взяться за работу. Не выдержав, направился к Салимджану-ака: очень уж одиноко почувствовал себя. Полковник встретил меня обычным приветствием: «Слушаю вас, товарищ младший лейтенант». Я не заставил долго себя упрашивать, рассказал об инциденте с Халиковым — все как есть. Наставник мой, известно, человек рассудительный: выслушал меня даже с каким-то безразличием, а потом улыбнулся и сказал:
— Хочу напомнить тебе нашу старинную восточную притчу. Ну, да ты ведь не так давно еще пионером был, читал ее, наверное, в прекрасной обработке известного детского поэта Маршака. Помнишь, как старик и мальчик поехали на осле?.. Как без конца пересаживались, помнишь? Так вот, не надо уподобляться тому старику, свое мнение нужно иметь, а не угождать кому попало. И мы все, и райком тебе доверяем. Так что будь самостоятельным, больше уверенности в себе!
Тут опять дверь открылась и на пороге появилась наша секретарша. И что это она сегодня словно преследует меня!
— Товарищ Кузыев, тут давно вас ожидает какая-то девушка! — и громко захлопнула дверь, словно обозлилась на меня за что-то.
— Девушка? Какая девушка? — спросил Салимджан-ака, точно хотел сказать: «Ого, да тут, я вижу, дела назревают серьезные!»
— Сноха ваша, вроде, припожаловала… — пошутил я, стараясь скрыть смущение.
Девушка, тронувшая мое сердце
В приемной… — во сне это или наяву?! — сидела… Фарида! Та самая Фарида, которая часто снилась мне с целой миской пельменей в руках, Фарида, которая появлялась перед моими глазами каждый раз, когда бабушка начинала приставать с требованиями поскорее жениться! И вот она сама пришла проведать меня!
Ох, Фарида! Как она повзрослела, похорошела, румянец во всю щеку, — в общем, расцвела Фарида, как цветок. Говори же что-нибудь, Хашим, ведь это Фарида! Пришла проведать тебя!
— Хашим-ака, вы меня не узнали?
Какой у нее мягкий, нежный, ласкающий слух голос!
— Узнал, как не узнать, — ответил я. — Просто смотрю на вас так потому, что удивляюсь, почему вы пришли без пельменей…
— Ой, всегда-то вы шутите! — Фарида опустила глаза.
Я провел девушку в свой кабинет, усадил на диван. Сам опустился рядом. Воцарилась неловкая тишина. Странно, никогда я не был таким косноязычным, застенчивым, а теперь краснел и смущался как красна девица. Я чувствовал, что смущены мои руки, ноги, даже нос. Руки противно дрожали, и я испугался — еще подумает красавица, что я пьющий… Ко всему прочему нос покраснел и стал потным — так обычно бывает, когда я очень волнуюсь. Так бы и взял сейчас нож и отхватил его… А вьющиеся волосы Фариды такие мягкие, шелковистые… И одета со вкусом: голубой джемпер и юбка под цвет. О, это прекрасная девушка, таких нет нигде, ни в нашем кишлаке, ни во всем мире!.. Да, но надо же, наверное, что-нибудь сказать ей?
— Я… я пришла к вам с просьбой… — Хорошо, Фарида начала разговор сама.
— Что бы вы ни попросили… кхм… — Проклятый кашель!
— Мы готовим праздничную стенгазету… А вы ведь пишете стихи…
— Стихи? Разве?
Вот оно в чем дело! В бытность «сумасшедшим» я и вправду накатал несколько шутливых строчек, чтобы посмешить Фариду, и, следует признаться, прихвастнул малость, что запросто строчу стихи. Кое-что я тогда так и не успел прочитать девушке. Может быть, воспользоваться этим сейчас?
— У меня как раз есть одно стихотворение, посвященное вашей благородной работе. Послушайте, может, подойдет?
— Об-бо, Хашим-ака, вам бы не в милиции, а в цирке работать.
Польщенный, что мое скромное творение понравилось, я тоже хохотнул.
— После свадьбы непременно перейду в цирк.
При этих словах взгляды наши встретились и, честное слово, произошло какое-то электрическое явление. Во всяком случае, искры были; и нам опять стало неловко. Так мы просидели еще немного, уже не глядя друг на друга, чтобы снова не вызвать короткого замыкания.
— Пойду я, Хашим-ака… — сказала Фарида, еле заметно вздохнув.
— Я вас провожу, — вскочил я с готовностью, хотя вовсе не желал, чтобы она так скоро ушла.
Прошли коридор, вышли на улицу. Мой несчастный язык опять отключился начисто. А встречные только и знали, что пялили на нас глаза да острили каждый по-своему:
— А-а, красавица, попалась в руки милиции!
— Товарищ младший лейтенант, эта девушка — грабительница, вчера она выщипала в нашем саду целый пучок усьмы! [15]
— Не переживай, девчонка, так и быть сообщу твоим родителям, куда ты попала.
— Ай-яй-яй, говорили ведь тебе, милочка, не носи короткие юбки — худо будет. Вот тебе результат — в милицию попала.
В другое время я бы достойно ответил на эти шуточки, но теперь я был по-прежнему нем, застенчивость заковала меня в железные латы. Ко всему, я почему-то еще то и дело оглядывался назад, будто боялся погони.
Как известно, всему приходит конец: мы приблизились к дому Фариды. Она, оказывается, живет совсем недалеко — в самом начале нашей улицы. Отец ее работает директором мелькомбината.
Обратно я не шел, а летел. Хотелось петь, плясать, обнимать, целовать прохожих. Впереди меня катился малыш, слегка отставший от матери. Я подбросил его высоко в воздух и расцеловал.
— Ты понимаешь, братишка, я сегодня видел Фариду!
Но где ему понять!..
В райотделе творилось нечто невообразимое. Кто-то куда-то несся, сломя голову, надрывались телефоны. Дорогу мне загородила секретарша.
— Товарищ Кузыев, — сказала она, — Адыл Аббасов бежал из тюрьмы.
— Вот и хорошо! — воскликнул я, не в силах вникнуть в суть этого сообщения.
— Да вы в своем уме?! Я говорю, бежал главарь шайки Адыл Аббасов!
— Можете меня поздравить, — протянул я руку Лиляхон.
— Вы его поймали?
— Фарида сегодня приходила ко мне!
Секретарша несколько минут молча смотрела на меня, потом, бросив: «Не зря, видно, он попал в сумасшедший дом!» — повернулась и ушла. Я смотрел ей вслед и все еще бессмысленно и радостно улыбался, как пьяный. Да, я в самом деле был пьян. Пьян от любви.
Ох, Фарида! Как она повзрослела, похорошела, румянец во всю щеку, — в общем, расцвела Фарида, как цветок. Говори же что-нибудь, Хашим, ведь это Фарида! Пришла проведать тебя!
— Хашим-ака, вы меня не узнали?
Какой у нее мягкий, нежный, ласкающий слух голос!
— Узнал, как не узнать, — ответил я. — Просто смотрю на вас так потому, что удивляюсь, почему вы пришли без пельменей…
— Ой, всегда-то вы шутите! — Фарида опустила глаза.
Я провел девушку в свой кабинет, усадил на диван. Сам опустился рядом. Воцарилась неловкая тишина. Странно, никогда я не был таким косноязычным, застенчивым, а теперь краснел и смущался как красна девица. Я чувствовал, что смущены мои руки, ноги, даже нос. Руки противно дрожали, и я испугался — еще подумает красавица, что я пьющий… Ко всему прочему нос покраснел и стал потным — так обычно бывает, когда я очень волнуюсь. Так бы и взял сейчас нож и отхватил его… А вьющиеся волосы Фариды такие мягкие, шелковистые… И одета со вкусом: голубой джемпер и юбка под цвет. О, это прекрасная девушка, таких нет нигде, ни в нашем кишлаке, ни во всем мире!.. Да, но надо же, наверное, что-нибудь сказать ей?
— Я… я пришла к вам с просьбой… — Хорошо, Фарида начала разговор сама.
— Что бы вы ни попросили… кхм… — Проклятый кашель!
— Мы готовим праздничную стенгазету… А вы ведь пишете стихи…
— Стихи? Разве?
Вот оно в чем дело! В бытность «сумасшедшим» я и вправду накатал несколько шутливых строчек, чтобы посмешить Фариду, и, следует признаться, прихвастнул малость, что запросто строчу стихи. Кое-что я тогда так и не успел прочитать девушке. Может быть, воспользоваться этим сейчас?
— У меня как раз есть одно стихотворение, посвященное вашей благородной работе. Послушайте, может, подойдет?
Фарида звонко засмеялась.
В вашей больнице, подобно Меджнуну, напрасно лечился,
В медперсонал я, подобно Меджнуну, безумно влюбился.
— Об-бо, Хашим-ака, вам бы не в милиции, а в цирке работать.
Польщенный, что мое скромное творение понравилось, я тоже хохотнул.
— После свадьбы непременно перейду в цирк.
При этих словах взгляды наши встретились и, честное слово, произошло какое-то электрическое явление. Во всяком случае, искры были; и нам опять стало неловко. Так мы просидели еще немного, уже не глядя друг на друга, чтобы снова не вызвать короткого замыкания.
— Пойду я, Хашим-ака… — сказала Фарида, еле заметно вздохнув.
— Я вас провожу, — вскочил я с готовностью, хотя вовсе не желал, чтобы она так скоро ушла.
Прошли коридор, вышли на улицу. Мой несчастный язык опять отключился начисто. А встречные только и знали, что пялили на нас глаза да острили каждый по-своему:
— А-а, красавица, попалась в руки милиции!
— Товарищ младший лейтенант, эта девушка — грабительница, вчера она выщипала в нашем саду целый пучок усьмы! [15]
— Не переживай, девчонка, так и быть сообщу твоим родителям, куда ты попала.
— Ай-яй-яй, говорили ведь тебе, милочка, не носи короткие юбки — худо будет. Вот тебе результат — в милицию попала.
В другое время я бы достойно ответил на эти шуточки, но теперь я был по-прежнему нем, застенчивость заковала меня в железные латы. Ко всему, я почему-то еще то и дело оглядывался назад, будто боялся погони.
Как известно, всему приходит конец: мы приблизились к дому Фариды. Она, оказывается, живет совсем недалеко — в самом начале нашей улицы. Отец ее работает директором мелькомбината.
Обратно я не шел, а летел. Хотелось петь, плясать, обнимать, целовать прохожих. Впереди меня катился малыш, слегка отставший от матери. Я подбросил его высоко в воздух и расцеловал.
— Ты понимаешь, братишка, я сегодня видел Фариду!
Но где ему понять!..
В райотделе творилось нечто невообразимое. Кто-то куда-то несся, сломя голову, надрывались телефоны. Дорогу мне загородила секретарша.
— Товарищ Кузыев, — сказала она, — Адыл Аббасов бежал из тюрьмы.
— Вот и хорошо! — воскликнул я, не в силах вникнуть в суть этого сообщения.
— Да вы в своем уме?! Я говорю, бежал главарь шайки Адыл Аббасов!
— Можете меня поздравить, — протянул я руку Лиляхон.
— Вы его поймали?
— Фарида сегодня приходила ко мне!
Секретарша несколько минут молча смотрела на меня, потом, бросив: «Не зря, видно, он попал в сумасшедший дом!» — повернулась и ушла. Я смотрел ей вслед и все еще бессмысленно и радостно улыбался, как пьяный. Да, я в самом деле был пьян. Пьян от любви.
Совещание мечтателей
Дознание по делу шайки Адыла Аббасова вел майор Халиков. Он прославился на всю область тем, что с давних пор вел самые запутанные, сложные дела, играючи справлялся с самыми отъявленными рецидивистами, слыл справедливым и твердым. Про него говорили так: «Лучше в руки Халикова не попадать, а коли попал, то знай, что все равно вину признаешь.» И вот Адыл-баттал, при всем при этом, как видите, сумел выскользнуть из его рук.
Вот как все произошло. Халиков вел допрос Аббасова, своими каверзными, глубоко продуманными вопросами загнал преступника в угол — тому оставалось лишь «расколоться». Вдруг открылась дверь и кто-то позвал Халикова к телефону: «Товарищ майор, вам звонят из райисполкома». «Пусть перезвонят сюда», — ответил майор. «Я так и сказал, а на меня наорали. Идите разберитесь сами». Следователю пришлось запереть Аббасова в кабинете и идти к телефону. Здесь он безтолку проговорил минут десять с каким-то типом, который под конец крикнул: «Если вы не выполните плана по сдаче шерсти, будете отвечать головой!» и повесил трубку. После этого нелепого разговора Халиков тотчас позвонил секретарю председателя райисполкома и спросил, кем работает у них Равшанов. «Такой человек у нас вообще не работает!» — был ответ. Сердце Халикова сжалось в предчувствии беды, и он кинулся в кабинет. А беда, действительно, произошла. Преступник ушел через окно, оставив на столе следователя записку: «Бог даст, тебя с Атаджановым вместе сам провожу в могилу».
Тотчас на ноги была поднята вся милиция, по республике объявлен розыск преступника, разосланы фотографии…
Сегодня в десять утра должно было состояться совещание по обсуждению и утверждению месячного и квартального планов нашего райотдела. Объявление, вывешенное в коридоре, предупреждало об этом вот уже три дня; но я думал, что ввиду чрезвычайных обстоятельств его отменят. Нет, люди начали собираться, и объявление продолжало висеть. Вид у нас у всех был неважный. И понятно: каждый считал себя в какой-то мере виновным в случившемся. Разговаривали между собой шепотом, в основном, конечно, об Адыле Аббасове.
— Да-а, не зря, оказывается, прозвали его Адылом-хитрецом.
— Я с самого начала предчувствовал нехорошее…
— Выходит, не всех взяли, у него есть еще сообщники на воле?
— Возможно, возможно…
— Но надо отдать им должное: лихо отработали план побега!
— Ничего, все равно попадется.
— Придется товарищу Кузыеву еще раз показать себя.
— Во всяком случае, это большое пятно на нашей совести.
— Не причастен ли к побегу сам Халиков?
— Вы в своем уме? Халиков — кристально чистый человек. Пистолет приставь к виску — на такое не пойдет.
— Вы правы, мне очень жаль его…
— Как бы не отстранили от работы…
Такие разговоры шли между двадцатью шестью работниками милиции, и каждый из них нет-нет да кидал украдкой взгляд на виновника ЧП — майора Халикова. Он сидел в сторонке, обхватив обеими руками голову, не поднимая глаз. Мне было очень жаль его, хотел подойти и сказать: «Не переживайте, я вам помогу выпутаться из этой истории. Если хотите, сегодня же поймаем его». Но вспомнил, как он недавно обозвал меня бессовестным, и молча отвернулся. Подойдешь с добром, еще какую-нибудь резкость скажет.
Совещание открыла Каромат Хашимова. Выбрали в президиум Салимджана-ака, Хашимову, участкового Сурата-ака и командира пожарников Самада-ака Кадырова, человека веселого, добродушного и настолько влюбленного в свое дело, что готов говорить о правилах пожарной безопасности с утра до вечера.
Сурата-ака назначили председателем. Утвердив повестку дня, он предоставил слово капитану Хашимовой. Наша Каромат-опа, по-моему, очень соскучилась по такому большому собранию, как сегодняшнее: она по привычке начала свою речь не спеша, издали, примерно с тех времен, когда не было на свете ни меня, ни моего папы. Однако быстро спохватилась и перешла к делу; а дело-то, оказывается, было важнее важного. Я думал, она будет говорить только о ЧП, но наш умница-парторг поставила вопрос куда шире.
— Мы еще зачастую сторонимся помощи широкой общественности; думаем, коли допустим к делу общественников, они могут все дело нам испортить. В итоге сами же остаемся в накладе, — сказала Каромат-апа. — Планы составлены из рук вон плохо. Мы мало обращаем внимания на воспитательно-профилактическую работу среди населения, не принимаем никаких мер в отношении пропаганды основ законодательства, чтобы пресечь на корню возможные преступления. В общем, товарищи, я хочу сказать, мы слишком высокого мнения о себе, о своих возможностях, тогда как сами оторваны от общественности, лишены своих главных помощников. В общем, товарищи, мы плохо выполняем указания партии и правительства о коренной перестройке своей работы…
Каромат-опа отпила из стакана воды, откашлялась и вдруг… начала критиковать меня!
— Вот, например, возьмем отдел БХСС! Мы возлагали большие надежды на товарища Кузыева, назначая его начальником отдела. Но представленный им план заставил меня призадуматься. Это нечто такое… воздушное, призрачное, что ли, далекое от жизни. В районе у нас для отдела товарища Кузыева предостаточно работы, а он решил еще подзаняться объектами соседнего района: кунжутным заводом, кондитерской фабрикой, трикотажной фирмой. Но ведь всем же известно, товарищи, что эти предприятия — не наши объекты!
В зале, несмотря на общее подавленное настроение, поднялся смех. И громче всех, как мне показалось, смеялся Халиков. Сам я, конечно, выглядел дольно глупо. Опять оплошал… Как было дело? А вот как. Сколько вчера ни бился над этими планами, так ничего путного и не придумал. Обратиться к полковнику, честно, как-то постеснялся. Да и занят был он очень. Тогда я раздобыл план завотделом БХСС соседнего района Машраба-ака Назарова и списал себе кое-что. Надо бы изменить названия предприятий, да выскочило из головы… И вот — результат.
— Товарищ Кузыев, почему вы составили такой план? — прямо обратилась ко мне Хашимова. Я поднялся с места. Все обернулись ко мне. Кто-то смеялся, точно радуясь моему промаху, кто-то качал головой, будто сожалея. Что делать? Признаться во всем или попытаться как-нибудь отвертеться? Хотя, по опыту знаю, в такой момент признаешься — все равно плохо, не признаешься, «уважительную причину» сочинишь — к чему-нибудь другому прицепятся.
— Гм… Мы собирались провести взаимопроверочные мероприятия с товарищем Назаровым, — сказал я как можно туманнее.
Зал опять грохнул смехом. Мне ничего другого не оставалось, как самому тоже засмеяться.
— Что же вы не научили своего ученика хотя бы планы составлять? — выкрикнул с места Халиков ядовитым тоном. Салимджан-ака хотел что-то ответить, потом, видно, раздумал и промолчал.
Однако не прошло и пяти минут, как пришла моя очередь смеяться вместе с другими над Халиковым. Я-то не знал, как составляются эти бумаги, потому, как новичок в школе, сдул у другого; а майор все ведь знает, а сдул сам у себя. Когда капитан Хашимова сравнила его планы за пять лет, зал хохотал, точно в цирке. Халиков оказался в этом деле даже ленивее меня; я-то труд положил, пока раздобыл чужой план, а он лишь менял месяцы и кварталы, а все остальное — копировал. От стыда Халиков спрятал лицо между ладонями.
Каромат-опа доложила, что, в целях широкого привлечения представителей общественности к работе милиции, полковником Атаджановым и ею составлена анкета.
— Я бы попросила председателя собрания ознакомить присутствующих с анкетой.
Каромат-опа села. Сурат-ака начал читать анкету нараспев, как собственные стихи, с чувством и толком.
— Вот тут предлагали обсудить нашу работу среди широких масс народа. Удивляюсь! Такое может предложить только безответственная личность. Уверен, что эту мысль подсказал товарищ Атаджанов! Мы — карательный орган и только мы имеем право…
— …Сидеть и восхвалять самих себя: ох, какие мы хорошие, ах, какие мы доблестные?! — перебил его Салимджан-ака. — Народ — отдельно, мы — отдельно, так, что ли? Но для кого же мы ночей не спим?
— Оно и видно! — крикнул Халиков. — Нет чтобы работать, засучив рукава, а вы затеваете бумажную волынку!
— Все это делается в полной согласованности с партийными органами, — спокойно ответил полковник вместо того, чтобы грохнуть кулаком по столу и сказать крепкое словцо. Он только добавил: — До чего ж ты ядовит стал, Халиков, просто диву даюсь…
Майор, по-видимому, решил, что Атаджанов спасовал перед ним. Он выпил стакан воды и начал ораторствовать, рубя воздух рукой.
— Народ — это значит масса разных людей; как им можно доверять?! Враги, конечно, постараются воспользоваться возможностью очернить нас с помощью нашей же анкеты. А иные подонки постараются влезть в наши ряды под видом помощников и развалить работу. Милиция — это святая святых, не каждый имеет право входить в нее.
Халиков хотел налить себе воды, но графин оказался пуст. Тогда майор махнул рукой, сошел с трибуны и направился к своему месту, размахивая графином, который прихватил с собой по рассеянности.
— Надо кончать с бесконечными собраниями, всякими там анкетами и переходить к практическим делам! — выкрикнул он по пути.
На трибуну вышел начальник пожарной команды Самад-ака Кадыров. Не зная, с чего начать, он вынул из кармана огромный носовой платок, вытер толстую шею, красное добродушное лицо. Потом покачал головой, широко улыбнулся.
— Друзья, — начал он наконец, — вот вы меня знаете: вид у меня, точно вчера приехал с курорта. Я здоров, в меру упитан, как говорит герой одного мультфильма, весел, бодр. И все почему? Потому, что я и мои ребята почти ничего не делаем. (Смех в зале.) Верно, верно, пока мы примчимся на пожар, народ, глядишь, уже потушил его. Ибо что ни махалля, что ни дом — везде нами организованы добровольные пожарные дружины. Вот что значит — народ. А кто с народом, тот всегда бодр, весел и здоров. Да-а, братцы, великая это сила — народ, он может и поджечь, и потушить. Нельзя не направлять, не пользоваться этой силой, товарищи, это просто грешно… Вот тогда, товарищ Халиков, быть может, и ты бы малость поправился, на человека стал похож. Ты погляди на себя: бледно-желтый, как цветок, выросший в горшке. Поменьше яда, разгладь складки на лбу, постарайся опереться на людей! Вот тогда и плова будешь уничтожать целые блюда, и для шахмат время найдется. (Аплодисменты.)… Товарищи, вот мое предложение: эту анкету следует как можно быстрее распространить среди населения. И еще одно я хочу сказать. Это уже моя жалоба, так сказать. Недавно мы проводили состязания среди добровольных пожарных дружин района. Товарищ Хашимова, где обещанные вами призы победителям? Или прикажете мне раздарить вместо них наши пожарные машины?!
Не ошибусь, если скажу, что на этом собрании все аплодисменты достались Самаду-ака. Сходя с трибуны, он раскланялся, точно артист эстрады, потом крикнул Халикову:
— Послушай, дружище, разгладь морщины и улыбнись малость, ведь никто тут не украл у тебя сноп клевера!
Собрание длилось до трех часов дня. Докладчики один за другим поднимались на трибуну, и каждый второй опровергал первого, в общем, бой был — аж перья летели. Когда осушили семь графинов воды, решили ставить вопрос на голосование. За распространение анкеты проголосовали девятнадцать человек, против — семь. Халиков стал сине-зеленым, как помидор после первых заморозков.
Вот как все произошло. Халиков вел допрос Аббасова, своими каверзными, глубоко продуманными вопросами загнал преступника в угол — тому оставалось лишь «расколоться». Вдруг открылась дверь и кто-то позвал Халикова к телефону: «Товарищ майор, вам звонят из райисполкома». «Пусть перезвонят сюда», — ответил майор. «Я так и сказал, а на меня наорали. Идите разберитесь сами». Следователю пришлось запереть Аббасова в кабинете и идти к телефону. Здесь он безтолку проговорил минут десять с каким-то типом, который под конец крикнул: «Если вы не выполните плана по сдаче шерсти, будете отвечать головой!» и повесил трубку. После этого нелепого разговора Халиков тотчас позвонил секретарю председателя райисполкома и спросил, кем работает у них Равшанов. «Такой человек у нас вообще не работает!» — был ответ. Сердце Халикова сжалось в предчувствии беды, и он кинулся в кабинет. А беда, действительно, произошла. Преступник ушел через окно, оставив на столе следователя записку: «Бог даст, тебя с Атаджановым вместе сам провожу в могилу».
Тотчас на ноги была поднята вся милиция, по республике объявлен розыск преступника, разосланы фотографии…
Сегодня в десять утра должно было состояться совещание по обсуждению и утверждению месячного и квартального планов нашего райотдела. Объявление, вывешенное в коридоре, предупреждало об этом вот уже три дня; но я думал, что ввиду чрезвычайных обстоятельств его отменят. Нет, люди начали собираться, и объявление продолжало висеть. Вид у нас у всех был неважный. И понятно: каждый считал себя в какой-то мере виновным в случившемся. Разговаривали между собой шепотом, в основном, конечно, об Адыле Аббасове.
— Да-а, не зря, оказывается, прозвали его Адылом-хитрецом.
— Я с самого начала предчувствовал нехорошее…
— Выходит, не всех взяли, у него есть еще сообщники на воле?
— Возможно, возможно…
— Но надо отдать им должное: лихо отработали план побега!
— Ничего, все равно попадется.
— Придется товарищу Кузыеву еще раз показать себя.
— Во всяком случае, это большое пятно на нашей совести.
— Не причастен ли к побегу сам Халиков?
— Вы в своем уме? Халиков — кристально чистый человек. Пистолет приставь к виску — на такое не пойдет.
— Вы правы, мне очень жаль его…
— Как бы не отстранили от работы…
Такие разговоры шли между двадцатью шестью работниками милиции, и каждый из них нет-нет да кидал украдкой взгляд на виновника ЧП — майора Халикова. Он сидел в сторонке, обхватив обеими руками голову, не поднимая глаз. Мне было очень жаль его, хотел подойти и сказать: «Не переживайте, я вам помогу выпутаться из этой истории. Если хотите, сегодня же поймаем его». Но вспомнил, как он недавно обозвал меня бессовестным, и молча отвернулся. Подойдешь с добром, еще какую-нибудь резкость скажет.
Совещание открыла Каромат Хашимова. Выбрали в президиум Салимджана-ака, Хашимову, участкового Сурата-ака и командира пожарников Самада-ака Кадырова, человека веселого, добродушного и настолько влюбленного в свое дело, что готов говорить о правилах пожарной безопасности с утра до вечера.
Сурата-ака назначили председателем. Утвердив повестку дня, он предоставил слово капитану Хашимовой. Наша Каромат-опа, по-моему, очень соскучилась по такому большому собранию, как сегодняшнее: она по привычке начала свою речь не спеша, издали, примерно с тех времен, когда не было на свете ни меня, ни моего папы. Однако быстро спохватилась и перешла к делу; а дело-то, оказывается, было важнее важного. Я думал, она будет говорить только о ЧП, но наш умница-парторг поставила вопрос куда шире.
— Мы еще зачастую сторонимся помощи широкой общественности; думаем, коли допустим к делу общественников, они могут все дело нам испортить. В итоге сами же остаемся в накладе, — сказала Каромат-апа. — Планы составлены из рук вон плохо. Мы мало обращаем внимания на воспитательно-профилактическую работу среди населения, не принимаем никаких мер в отношении пропаганды основ законодательства, чтобы пресечь на корню возможные преступления. В общем, товарищи, я хочу сказать, мы слишком высокого мнения о себе, о своих возможностях, тогда как сами оторваны от общественности, лишены своих главных помощников. В общем, товарищи, мы плохо выполняем указания партии и правительства о коренной перестройке своей работы…
Каромат-опа отпила из стакана воды, откашлялась и вдруг… начала критиковать меня!
— Вот, например, возьмем отдел БХСС! Мы возлагали большие надежды на товарища Кузыева, назначая его начальником отдела. Но представленный им план заставил меня призадуматься. Это нечто такое… воздушное, призрачное, что ли, далекое от жизни. В районе у нас для отдела товарища Кузыева предостаточно работы, а он решил еще подзаняться объектами соседнего района: кунжутным заводом, кондитерской фабрикой, трикотажной фирмой. Но ведь всем же известно, товарищи, что эти предприятия — не наши объекты!
В зале, несмотря на общее подавленное настроение, поднялся смех. И громче всех, как мне показалось, смеялся Халиков. Сам я, конечно, выглядел дольно глупо. Опять оплошал… Как было дело? А вот как. Сколько вчера ни бился над этими планами, так ничего путного и не придумал. Обратиться к полковнику, честно, как-то постеснялся. Да и занят был он очень. Тогда я раздобыл план завотделом БХСС соседнего района Машраба-ака Назарова и списал себе кое-что. Надо бы изменить названия предприятий, да выскочило из головы… И вот — результат.
— Товарищ Кузыев, почему вы составили такой план? — прямо обратилась ко мне Хашимова. Я поднялся с места. Все обернулись ко мне. Кто-то смеялся, точно радуясь моему промаху, кто-то качал головой, будто сожалея. Что делать? Признаться во всем или попытаться как-нибудь отвертеться? Хотя, по опыту знаю, в такой момент признаешься — все равно плохо, не признаешься, «уважительную причину» сочинишь — к чему-нибудь другому прицепятся.
— Гм… Мы собирались провести взаимопроверочные мероприятия с товарищем Назаровым, — сказал я как можно туманнее.
Зал опять грохнул смехом. Мне ничего другого не оставалось, как самому тоже засмеяться.
— Что же вы не научили своего ученика хотя бы планы составлять? — выкрикнул с места Халиков ядовитым тоном. Салимджан-ака хотел что-то ответить, потом, видно, раздумал и промолчал.
Однако не прошло и пяти минут, как пришла моя очередь смеяться вместе с другими над Халиковым. Я-то не знал, как составляются эти бумаги, потому, как новичок в школе, сдул у другого; а майор все ведь знает, а сдул сам у себя. Когда капитан Хашимова сравнила его планы за пять лет, зал хохотал, точно в цирке. Халиков оказался в этом деле даже ленивее меня; я-то труд положил, пока раздобыл чужой план, а он лишь менял месяцы и кварталы, а все остальное — копировал. От стыда Халиков спрятал лицо между ладонями.
Каромат-опа доложила, что, в целях широкого привлечения представителей общественности к работе милиции, полковником Атаджановым и ею составлена анкета.
— Я бы попросила председателя собрания ознакомить присутствующих с анкетой.
Каромат-опа села. Сурат-ака начал читать анкету нараспев, как собственные стихи, с чувством и толком.
Ну и так далее. Сейчас я устал, поэтому решил не перечислять до конца все вопросы анкеты; постараюсь восполнить этот пробел в будущем, при случае. Однако хочу подчеркнуть: анкета послужила причиной резкой стычки между Халиковым и Салимджаном-ака. Майор попросил слова, вышел на трибуну и бросил следующее обвинение:Анкета
1. Ф. И. О.
2. Специальность.
3. Место работы.
4. Возраст.
5. Образование.
6. Довольны ли Вы работой районного отделения милиции?
7. Какие, по-вашему, следует принять меры в целях улучшения работы органов милиции?
8. Какую помощь Вы хотели бы оказать милиции в искоренении преступности и случаев нарушения общественного порядка?
9. Кто, Вы считаете, сможет оказывать действенную поддержку милиции на общественных началах?
10. Какие, по Вашему мнению, следует принять меры для устранения недостатков, встречающихся в сети торговли и общественного питания?
— Вот тут предлагали обсудить нашу работу среди широких масс народа. Удивляюсь! Такое может предложить только безответственная личность. Уверен, что эту мысль подсказал товарищ Атаджанов! Мы — карательный орган и только мы имеем право…
— …Сидеть и восхвалять самих себя: ох, какие мы хорошие, ах, какие мы доблестные?! — перебил его Салимджан-ака. — Народ — отдельно, мы — отдельно, так, что ли? Но для кого же мы ночей не спим?
— Оно и видно! — крикнул Халиков. — Нет чтобы работать, засучив рукава, а вы затеваете бумажную волынку!
— Все это делается в полной согласованности с партийными органами, — спокойно ответил полковник вместо того, чтобы грохнуть кулаком по столу и сказать крепкое словцо. Он только добавил: — До чего ж ты ядовит стал, Халиков, просто диву даюсь…
Майор, по-видимому, решил, что Атаджанов спасовал перед ним. Он выпил стакан воды и начал ораторствовать, рубя воздух рукой.
— Народ — это значит масса разных людей; как им можно доверять?! Враги, конечно, постараются воспользоваться возможностью очернить нас с помощью нашей же анкеты. А иные подонки постараются влезть в наши ряды под видом помощников и развалить работу. Милиция — это святая святых, не каждый имеет право входить в нее.
Халиков хотел налить себе воды, но графин оказался пуст. Тогда майор махнул рукой, сошел с трибуны и направился к своему месту, размахивая графином, который прихватил с собой по рассеянности.
— Надо кончать с бесконечными собраниями, всякими там анкетами и переходить к практическим делам! — выкрикнул он по пути.
На трибуну вышел начальник пожарной команды Самад-ака Кадыров. Не зная, с чего начать, он вынул из кармана огромный носовой платок, вытер толстую шею, красное добродушное лицо. Потом покачал головой, широко улыбнулся.
— Друзья, — начал он наконец, — вот вы меня знаете: вид у меня, точно вчера приехал с курорта. Я здоров, в меру упитан, как говорит герой одного мультфильма, весел, бодр. И все почему? Потому, что я и мои ребята почти ничего не делаем. (Смех в зале.) Верно, верно, пока мы примчимся на пожар, народ, глядишь, уже потушил его. Ибо что ни махалля, что ни дом — везде нами организованы добровольные пожарные дружины. Вот что значит — народ. А кто с народом, тот всегда бодр, весел и здоров. Да-а, братцы, великая это сила — народ, он может и поджечь, и потушить. Нельзя не направлять, не пользоваться этой силой, товарищи, это просто грешно… Вот тогда, товарищ Халиков, быть может, и ты бы малость поправился, на человека стал похож. Ты погляди на себя: бледно-желтый, как цветок, выросший в горшке. Поменьше яда, разгладь складки на лбу, постарайся опереться на людей! Вот тогда и плова будешь уничтожать целые блюда, и для шахмат время найдется. (Аплодисменты.)… Товарищи, вот мое предложение: эту анкету следует как можно быстрее распространить среди населения. И еще одно я хочу сказать. Это уже моя жалоба, так сказать. Недавно мы проводили состязания среди добровольных пожарных дружин района. Товарищ Хашимова, где обещанные вами призы победителям? Или прикажете мне раздарить вместо них наши пожарные машины?!
Не ошибусь, если скажу, что на этом собрании все аплодисменты достались Самаду-ака. Сходя с трибуны, он раскланялся, точно артист эстрады, потом крикнул Халикову:
— Послушай, дружище, разгладь морщины и улыбнись малость, ведь никто тут не украл у тебя сноп клевера!
Собрание длилось до трех часов дня. Докладчики один за другим поднимались на трибуну, и каждый второй опровергал первого, в общем, бой был — аж перья летели. Когда осушили семь графинов воды, решили ставить вопрос на голосование. За распространение анкеты проголосовали девятнадцать человек, против — семь. Халиков стал сине-зеленым, как помидор после первых заморозков.
Одиннадцать тысяч помощников
Таким образом, дело закипело вовсю. На тридцать тысяч анкет мы получили четырнадцать тысяч ответов и письма продолжают поступать по триста-четыреста штук в день. Читать их, раскладывать по содержанию в разные ящики поручили шести учителям, изъявившим желание помогать нам. Специально изготовили тринадцать ящиков с надписями: «Предложения», «Критика», «Благодарности», «Жалобы» и так далее.