Страница:
Через некоторое время он приехал ко мне в Москву, теперь уже глубокий старик, который говорил мне: «Ну что, как тебе нынешний беспредел? Вот страну сотворили – вся какая-то заблатненно-верующая». Мы посмеялись, вспоминая прошлое и говоря о настоящем.
Как раз в тот день ко мне на переговоры прилетел из Невады представитель корпорации «Баррик голд», он ожидал в приемной. Узнав от моего помощника, из-за кого встреча откладывается на несколько минут, американец попросил разрешения сфотографироваться с человеком, отсидевшим в общей сложности 54 года. Стоя рядом со мной и улыбаясь в объектив, Вася шепнул мне: «А к ментам не попадет?» – и рассмеялся.
Последние годы жизни Корж прожил в небольшом доме на окраине Харькова. Иногда по пути из Москвы в Ялту мы с Геной Румянцевым заезжали к нему. Помню, подъехав к дому, мы оставили джип за воротами, а Вася посоветовал загнать машину на ночь во двор.
– Неужели могут угнать? – спросил я.
– Угонщики – нет, а вот милиция – запросто.
Корж был уже стар и болен, но время от времени воры из многих районов России по-прежнему собирались у него. Все знали, что старик, которому под восемьдесят, был и до конца дней остался решительным противником убийств, и эта его позиция, которой он был бескомпромиссно верен, как всем другим своим принципам, я думаю, спасла не одну жизнь.
Я далек от мысли романтизировать этих людей. Но их воля к жизни и сила духа были такого накала, что, вспоминая когда-то прочитанное у Хемингуэя, как старик Сантьяго в своей лодчонке в одиночку сражался с полутонной меч-рыбой в Гольфстриме, я подумал о том, что на месте старика мог бы представить немногих из моих закомых, но совершенно точно этим стариком мог бы быть Вася Корж.
Слушая мои несвязные воспоминания, Дитмар неожиданно перебивает меня: «Вадим, если бы Высоцкий был сегодня с нами, о чем бы вы хотели его спросить? Или о чем, вы думаете, он бы спросил вас?»
Дитмар ждет от меня ответа, а я делаю вид, что не слышу, и смотрю по сторонам. Где-то в этих местах, на берегу Берелеха, бульдозеры, вскрывая на полигонах торфа, стали подавать с песком на гидроэлеватор извлеченные из мерзлоты кости. Человеческие кости. Возможно, бульдозерный нож задел лагерное захоронение, ничем не обозначенное, ни на каких картах не указанное. Когда-то Евтушенко, побывавший здесь со мною, рассказал эту историю Высоцкому. «Про все писать – не выдержит бумага…» – вздохнул Володя. Мы еще не раз об этом говорили, а потом прочли в его стихах:
Про все писать – не выдержит бумага,
Все – в прошлом, ну а прошлое – былье и трын-трава,
Не раз нам кости перемыла драга -
В нас, значит, было, золото, братва! Дитмар ждет ответа, а я не знаю, что сказать. На самом деле не было ни одной темы, которую бы мы избегали, о чем бы не поговорили, встречаясь и ведя долгие разговоры, иногда до утра. Мы обсуждали все, что попадало в поле нашего внимания. О чем бы мы спросили друг друга сегодня? Не знаю, не знаю… Думаю, что, наблюдая развал страны от бездумной приватизации, повального грабежа национального достояния, разорения десятков миллионов людей, я бы обязательно спросил – или, возможно, он меня: «Ну, как тебе эти «демократы»?…» Наверное, мы бы оба согласились: было, конечно, очень плохо, но многое стало в несколько раз хуже. Володя не раз повторял: «Ну что мы за страна такая – вечное невезенье. Что-то у нас не так!» Наблюдая, как люди, захлебываясь словами «демократия», «независимость», «свобода слова», представляясь молодым российским предпринимательством, на наших глазах все расхватывают, делят между собой, предавая, убивая друг друга, мы бы наверняка говорили о том, что в этом варианте у страны нет будущего. Все нужно делать по-другому.
– Простите, так о чем бы вы спросили Высоцкого сегодня? – очнулся я от вопроса Дитмара.
– Видишь ли, Дитмар, мы так хорошо понимали друг друга, что не было нужды что-либо выяснять через интервью, но могу представить, о чем бы захотелось Володе рассказать. Например, о встрече с Алькой. Ему бы наверняка запомнилось вот это: «Жизнь, видишь, поганая, а на пьюсь – и мне хорошо». Это могла бы сегодня сказать половина России.
А еще я рассказал бы Высоцкому, уверенный, что ему это будет приятно, про своего давнего приятеля – механика Гену, которого познакомил с Дитмаром в Магадане. Вечером в гостинице договариваемся, что завтра он, старый колымчанин, присоединится к нашей группе в поездке по трассе. Выйдя вслед за Геной, я увидел его с мокрым котенком. Моросил холодный дождь, котенок свернулся у него на ладони. «Ты что, Гена?» – спрашиваю. «Да вот, не знаю, что делать. Выхожу и вижу это существо, а дома большая собака и кот. Принесешь домой – разорвут. И взять не могу, и бросить жалко…» Подумал и вздохнул: «Ладно, возьму, а там посмотрим». Наутро Гена пришел счастливый: «Знаешь, – говорит, – ни кот, ни собака котенка не тронули. Он обсох, осмелел и уже стукнул собаку лапой по морде». Я смотрел на лицо Гены, с виду, может, и не интеллигентное, зато по-настоящему доброе. На Колыме я встречал таких немало. Про них Володя говорил: «Лица рогожные, а души шелковые». К счастью, и это моя главная надежда – их еще много в России.
– Скажи, Вадим, что чувствует человек, переживший с твое, снова оказавшись на
Колыме? – спрашивает Леонид. – Ненависть? Обиду? Злость?
– И еще любовь! – говорю я.
– То есть?
– Ты же сказал – это моя молодость. Тут я нашел друзей, встретил Римму, родился
Вадька… Это моя – понимаешь? – моя жизнь, как она сложилась, а мне жить на свете -
нравится!
…По обе стороны дороги тянутся развалины бывших зон, опустевших поселков, одиноких печных труб, из которых больше никогда не заструится дым. Машин на дорогах мало, людей тоже, везде следы разрухи и запустения. Как будто над районом трассы пронесся разрушительный смерч. Золотая промышленность страны, в том числе на Северо-востоке, была не готова к потрясениям, вызванным приходом к власти людей, не понимавших, что они делают. Я даже вообразить не мог ущерб, наносимый всем этим экономике страны, но еще страшнее было представить, что ожидает людей, здесь родившихся, выросших, имевших семьи, крышу над головой и в один миг оставшихся безо всякой работы. Жизнь в небольших приисковых поселках всегда была трудной, но для местного населения, никуда не выезжавшего, в других местах не имевшего ни родни, ни какой-либо другой зацепки, не существовало ничего ужаснее, чем потерять работу.
Дитмар и его группа часто просят водителя остановить машину, идут к развалинам, но снимать «уходящую натуру» как-то не решаются, даже не берут в руки камеру, испытывая неловкость, как будто оказались на кладбище, на чужих похоронах.
– А это что? – спрашивает Дитмар, споткнувшись о какой-то бесформенный предмет и
поднимая из-под ног вросший в землю задубелый, белесый, до невозможности растоптанный
башмак. Он рассматривает предмет, как археолог находку неизвестного предназначения. -
Смотри, как обувь снежного человека!
– Башмак лагерника, – говорю я. – Ему лет шестьдесят.
Дитмар жалеет, что башмак слишком тяжел. В музее «Бати» или «Саламандры» ему бы не
было цены.
«Жители Мальдяка! Ударным трудом крепите могущество нашей Родины!» Старый лозунг, написанный белой краской по листу жести, помят и перекошен, как будто на нем потоптались и снова приколотили к стене двухэтажного дома. Никто не знает в точности, что означает слово «мальдяк» в переводе с языка кочевавших здесь эвенков, но по одной из версий, самой пророческой, это значит «вымирать во время эпидемии», «быть уничтоженным». Давно исчез с лица земли многолюдный лагерь в распадке, над которым в морозные дни стоял непроницаемый туман, пробиваемый светом прожекторов. В траве еще долго валялся щит, прикрепленный у входа в зону: «Добро пожаловать!»
После ликвидации лагерей оставалось три приисковых поселка, где когда-то жили семьи охранников, ссыльные, освобожденные, работавшие на почте, в медпункте, бане, школе, библиотеке. Из них формировался коллектив государственного предприятия по добыче золота. Он насчитывал больше тысячи человек. Большинству некуда было отсюда податься, они обустраивались прочно, навсегда, уверенные, что работы на полигонах на их век хватит. В последнее время на Мальдяке образовались три старательские артели. Они стали называться обществами с ограниченной ответственностью и давали в год до полутонны золота. Люди неплохо зарабатывали, белили барачного типа дома, в окнах появились горшочки с цветами – признак уверенности. Все переменилось в одночасье: поселки объявили подлежащими ликвидации, жителям предложили поскорей освобождать дома, искать пристанище в других местах, а непослушных, желающих оставаться, власти принуждают покидать поселки, перекрывая все системы жизнеобеспечения. Стоит поселок – одни пустые окна.
Даже в Восточной Сибири, когда строили гидростанции, когда искусственные водохранилища затапливали деревни, и невозможно было ни задержать, ни приостановить приход воды, даже там старались сначала решить, куда перемещать, чем занять людей. На Колыме в 90-е годы ничто не требовало спешки, но власти решительно отказывались содержать поселки. Еще люди оставались в домах, а уже появились ватаги предприимчивых доброхотов, которые снимали провода под напряжением, разбирали и увозили электродвигатели, вытаскивали, откуда только можно и нельзя, цветной металл, сжигали постройки. Удручающие картины, увиденные на Мальдяке, привели в замешательство съемочную группу. Дитмар бродил среди развалин и все переспрашивал: «Я правильно понимаю, что здесь под ногами золото?»
Мы нашли какую-то контору, а в ней Владимира Алексеевича Белоконова, председателя «Элиты», одного из трех обществ с ограниченной ответственностью. Пожилой, усталый человек. Он на Колыме четверть века. На Мальдяке, говорит, остались старые отработки, их уже в который раз перемывают, а разведку новых полигонов никто не ведет. Подсчитанных запасов нет. Партии геологов теперь работают только на себя: если что-то приличное находят, держат в секрете, никому не передают, никого не подпускают. «У нас рыночная экономика!» – говорят. Какая же она рыночная, если у недр нет хозяина, они во власти тех, кто имеет к ним доступ.
– Ничего не могу понять! – говорит Дитмар.
А мы можем понять? После Второй мировой войны Германии понадобилось пять лет, чтобы подняться из руин. Советский Союз за этот же примерно срок оправился от страшных разрушений, вышел в число мировых держав. Выбираются из кризиса бывшие социалистические страны Восточной Европы. И только ельцинская команда продолжала сталкивать Россию вниз, разрушая созданный прежде экономический потенциал, принимая как неизбежность падение добычи природных ресурсов, в том числе золота.
Традиции артельно-кооперативного труда и социальная психология россиян, в которой не было места накопительству, до революции мешали нарождавшемуся капиталу и в 90-е годы XX века снова стали мешать инициаторам навязываемых сверху капиталистических реформ. Капитал, поддержанный властями, стараниями самих властей начал ломать традиции, психологию, налаженный быт огромных масс людей. На смену беспределу уголовному стал приходить беспредел новых хозяев страны.
– Когда началась эта разруха? – спрашивает Дитмар Владимира Алексеевича.
– Сами знаете – с Беловежской Пущи. Где раньше, где позже.
– А у вас?
– Года четыре назад. Людям предложили переезжать в Сусуман. А как им ехать, если там ни жилья, ни работы, ничего? Зачем они ту да поедут? Кое-кто покинул Мальдяк, а другие пока остались, не хотят переселяться. Вчера объявили: вода в дома будет подаваться по понедельникам, средам, пятницам, а затем прекратится окончательно. Вы проезжали Ларюковую? Когда-то там кипела жизнь. Каждую минуту проходили машины от Магадана до Индигирки. А сейчас часами можно стоять на дороге и не встретить ничего, что двигалось бы. Непонятно, что с нами произошло. Просто щемит сердце…
– А золото есть?
– Золото нормальное.
Пока мы говорили, в кабинет вошла пожилая женщина, присела на табурет в углу. Тоже из
тех, кто не может покинуть поселок. На заработанные с мужем деньги они купили квартиру в Твери. К дому подведены коммуникации, но нет ни полов, ни перегородок, ни сантехники – ничего: голые стены. Надо вложить еще немало денег, а где их на старости лет заработаешь? Выезжать на материк практически невозможно.
– Наш свояк живет на Стрелке. Он на Колыме с 1945 года. Остался совсем один, кроме него никого нет, а ему нравится. Привык всю жизнь один. Там ни света, ни воды, ни магазина – ничего. А живет!
– Как же он питается?
– У него пенсия. Выходит на тракт, просит водителей, они на обратном пути что-нибудь подвезут. А то просто с какой-нибудь машины подадут. Он тут не один такой.
Прощаясь, Дитмар спрашивает, как думает Владимир Алексеевич: Колыма разрушена надолго?
– Вы видели трассу? А чего тогда спрашиваете. Навсегда разрушена. Насовсем!
Наш путь лежал в Сусуман.
Не скажу, что райцентр сильно изменился. Мы говорили с жителями, в том числе с беженцами, вынужденными перебираться сюда из ликвидируемых приисковых поселков. Уезжать люди не хотят, но приходится. Надо уезжать! Оставляют почти всё – дом, нажитое добро, могилы родных. Выплат не хватает, чтобы лететь с семьей на материк, к родственникам, которые могли бы на первых порах приютить, помочь стать на ноги, а больше податься некуда, кроме как сюда, в райцентр. По сравнению с приисковыми поселками здесь большой город. Тут магазины, почта, ресторан, комбинат бытового обслуживания, райотдел милиции, больница, парикмахерская. Даже тюрьма… Это была столица Западного управления лагерей. Лагерей не осталось, но райцентр по-прежнему чувствует себя столицей, решающей судьбы населения.
Дитмар и его группа вели киносъемки в тюрьме, где я много раз сидел и куда нас допустило милицейское начальство. Все те же проходы, огороженные колючей проволокой, овчарки на коротких поводках, только администрация тюрьмы разговорчивей и симпатичней. Пахло карболкой и свежевымытым деревянным полом. Мне разрешили заглянуть в одну из камер, кажется ту самую, где я дольше всего находился. В углу сидит молодой человек, смотрит исподлобья. «За что задержан?» – «За убийство в драке…» Почти все ожидающие суда или отправки в колонии – колымчане, сидят за убийства, изнасилования, грабежи. Это Колыма конца тысячелетия.
В администрации района мы спрашивали, почему люди покидают Мальдяк, другие поселки, когда еще есть золото. Руководители администрации, люди молодые, грамотные, цепкие, не виляют и не ссылаются на область или на кого повыше, но с рассудительностью начинающих менеджеров пытаются показать на цифрах невыгодность существования поселков – слишком велики затраты на их содержание. Качество жизни, говорили нам новые хозяева района, это все вместе: качество жилья, социальное и медицинское обеспечение, уровень зарплаты, возможности для отдыха и еще много такого, что практически невозможно обеспечить в небольших горнодобывающих поселках. Логика в этом есть, и я бы, наверное, согласился с моими собеседниками, если бы в конце разговора они не обронили фразу, которая совершенно по-новому высветила проблему.
– Зачем вообще добывать на Колыме золото? Оно обходится до рого. Дешевле покупать!
– Это вы сами подсчитали? – удивился я.
– Нет, Егор Тимурович Гайдар… Он сказал в Магадане: золото выгодней покупать на
Лондонской бирже.
В новейшей истории Колымы умонастроение Гайдара и его сподвижников стало определяющим. Золотая промышленность Северо-Востока оказалась абсолютно неготовой к начавшемуся в 1992 году экономическому и организационному развалу. Одно за другим появляются постановления правительства, разрешающие вести добычу золота всем юридическим лицам и любым гражданам, приватизировать горные предприятия. Все было направлено на ликвидацию объединения «Северовостокзолото». Перед развалом СССР в его составе было 13 горно-обогатительных комбинатов, 2 крупных прииска и рудник, 5 ремонтно-машиностроительных заводов, 12 геологоразведочных организаций, лесозаготовительные, лесоперерабатывающие, автотракторные, дорожные организации, научно-исследовательские и проектные институты. Объединение, от которого во многом зависела жизнедеятельность на огромных пространствах, прилегающих к Охотскому морю, практически перестало существовать.
Почти в то же время ликвидировали Северо-Восточное производственное геологическое объединение – коллектив едва ли не самых опытных золоторазведчиков страны. Чтобы хоть на что-то жить, часть геологов перестала заниматься поисками и подсчетами запасов/ а приступила к самостоятельной добыче золота. Это привело к деградации технологии ведения горных работ, к переходу на примитивные способы работы, какие были у старателей 30-х – 40-х годов.
О том, к чему привела политика младореформаторов, мы говорили с Владимиром Григорьевичем Лешковым, крупнейшим знатоком проблем российского золота. Наблюдения оказались схожи. Сегодня практически невозможно даже примерно оценить громадный ущерб, нанесенный экономике страны искусственно созданной критической ситуацией, поскольку золотодобывающую промышленность, когда-то единый, мощный промышленный комплекс, продолжают потрясать бесчисленные конфликты между властями, предприятиями, населением, внутри самих предприятий, вызванные переделом собственности в одной из самых чувствительных сфер. Уже в 1994 году Россия добыла 132 тонны золота, в 1997-м – 116, в 1998-м – 105,2… Для сравнения: динамика добычи золота за эти же годы в Китае – 130, 157, 161…
– Вы думаете, эта динамика не могла быть другой? – спрашивает Дитмар, когда наша машина возвращалась в Магадан.
– Конечно, могла, дорогой Дитмар. – Сравнительная динамика могла быть обратной… Если бы Гайдар, Чубайс, Кох, все их соратники хотя бы пару лет порулили не в России, а в Китае.
В те дни, когда с немецкими телевизионщиками я был на Колыме, отмечали шестидесятилетие Магадана. Порт был как будто вымерший. Мне сказали, что так он стал выглядеть после колымской поездки Гайдара. В памяти пронеслось многое, связанное с этим городом. В голове крутились девять кругов ада, и я подумал: может быть, я не прав – как мы быстро забываем, что с нами делали. Нужен ли праздник городу, через который насильно отправили на тот свет сотни тысяч людей, принесенных в жертву золоту? По сути, обмененных на золото?
Меня пригласили на торжественное заседание в театр. Телевизионщики, журналисты, многие знавшие меня окружили таким кольцом, что трудно было выбраться, и забросали вопросами. Кто-то спросил, как я считаю, будет ли когда-нибудь работать Колыма. Я ответил: «Обязательно… Когда здесь будут китайцы!» И сейчас, в начале XXI века, когда проходят годы, а весь богатый ресурсами Дальний Восток остается почти без людей, не надо быть Нострадамусом, нужно просто не быть идиотом, чтобы предвидеть: если по отношению к этому региону будет продолжаться гайдаровская политика, через какой-то промежуток времени, очень даже небольшой, здесь все будет китайским.
А как иначе, если, вместо того чтобы заселить Дальний Восток теми, кто умеет и хочет работать, в том числе живущими вне России, в странах СНГ, предложить им соответствующие льготы, мы придумали очередную страшную глупость: не давать визы на въезд в Россию тем, кто хотел бы жить в восточных районах, в том числе замечательным специалистам, которые так нужны в этом краю. Вечное наше: «Старшина казав воду з моря нэ давать!»
Колымские впечатления долго волновали меня. Перебирая в памяти встречи, листая документы, я вспоминал тонкое наблюдение графа М. М. Сперанского, назначенного в 1819 году генерал-губернатором Сибири. В поездке по восточным районам, которые ему представились «отчизной Дон-Кихотов», он написал в письме Кочубею: «…природа назначила край сей не для того, чтобы неимоверными трудами извлекать несколько крупинок серебра, разбросанного по горам, но для сильного населения, для обширного земледелия, для овцеводства, для всех истинно полезных сведений, кои могут быть здесь устроены на самом большем размере с очевидными успехами». Ключевая мысль в письме – о сильном населении, которое только и может сообщить жизненный толчок, обеспечить обустройство обширных территорий, столь важных для безопасности и процветания России.
Много лет назад газета ЦК КПСС «Социалистическая индустрия», громившая старательское движение, называла меня его отцом-основателем, вкладывая в это криминальный оттенок. Сегодня время все расставило по своим местам. Доказано, что «капиталистическая» форма труда – старательство – на протяжении десятилетий была наиболее прогрессивной. Эффективность работы наших артелей в 4 – 5 раз превышала показатели государственных предприятий, а оплата труда была хоть и самой высокой в стране, но справедливой. И я горжусь тем, что стал основателем старательского движения, что не только добыл вместе со своими людьми свыше 400 тонн золота для СССР, создавая высокоорганизованные предприятия от Колымы до Карелии, но и обеспечивал весьма достойные заработки десяткам тысяч бульдозеристов, шоферов, геологов, слесарей, рабочих других специальностей. Почувствовать удовлетворение сполна мне не дают тревожные мысли о том, куда же движется теперь наша Россия, что с нею будет дальше.
Лично мне кажется, заслуживает рассмотрения такая мысль: извечная и главная задача России – это прочное освоение ее гигантской территории.
120 миллионов россиян живут в европейской части, включая Уральский хребет. И лишь 20 с небольшим – от Урала до Колымы и Камчатки, в то время как все основные богатства страны в виде природных ресурсов сосредоточены в Сибири и на Дальнем Востоке. Когда Ельцин стоял во главе государства, я обращался к нему с письмом, предлагал конкретные пути и способы разработки крупнейших сибирских месторождений, однако ответа так и не получил. Допускаю, что ему было не до того. Шел раздел богатств России, был разгар приватизации, и над северянами как дамоклов меч висел лозунг, выдвинутый Егором Гайдаром: «Север неэкономичен!»
Да, неэкономичен, если строить города в вечной мерзлоте, затягивать туда сотни тысяч людей, из которых как минимум две трети – дети и матери семейств. Однако я и мои товарищи жизнями своими доказали, что есть замечательно экономичный способ добычи полезных ископаемых в труднодоступных и малоблагоприятных для жизни людей районах. Это экспедиционно-вахтовый метод. За тысячи километров от цивилизации, в глухой тайге мы создавали базы, предназначенные лишь для одного: обеспечить высокоэффективный труд и полноценный отдых людям, прибывающим на сезонную работу. Это были, можно сказать, острова в море всеобщей бесхозяйственности, на которые высаживались люди, желавшие и умевшие работать.
И хотя всю жизнь были у меня довольно сложные отношения с советской, особенно партийной властью, начинаю думать, что они были не совсем дураками, если на каждые пять лет придумывали для народа новые «стройки коммунизма», оттягивая из европейской части страны миллионы людей. Особенно хочу сказать про Байкало-Амурскую магистраль, которую строили сотни тысяч человек. Сегодня рельсы ржавеют и опускаются в болото. Кто-то очень хитрый и вредный для России придумал обозвать БАМ самой большой дорогой, построенной в никуда…
Нет, дорога построена туда, куда надо!
Не говоря уже о ее стратегическом значении – не надо забывать о Китае, – Байкало-Амурская магистраль подведена вплотную к самым богатым и перспективным месторождениям на Востоке России.
У меня такое ощущение, что кто-то специально ведет дискуссии о неэкономичности и бесперспективности развития БАМовской зоны – чтобы сбить цену на тамошние богатства. Сведущие экономисты гайдаровской школы утверждают: цены на сырье на мировом рынке уже сложились и не следует их ломать – иначе нас накажет мировой капитал.
Но правильно ли, сообразуясь с этим аргументом, закупать бокситы в Гвинее, как это определил Егор Гайдар, подписав соответствующий договор в начале 90-х годов?
При наших гигантских запасах минерального сырья непосредственно влиять на мировые цены должны мы – и с пользой для России.
А что касается того, что станем сырьевым придатком… Если сегодня же не начнем по-хозяйски распоряжаться своими подземными кладовыми, обменивая часть сырья на современные технологии (а не на зерно и говядину с курятиной), – в этом случае, действи тельно, лет через пятнадцать превратимся в котел, из которого самые вкусные куски будут вытаскивать другие.
Есть еще аргумент, который приводят «патриоты»: «Мы оставим без природных ресурсов наших потомков!» Да если так пойдет дальше, то никаких наших потомков скоро не останется в Сибири и на Дальнем Востоке! На фоне всеобщего сокращения численности россиян, особенно быстро их численность сокращается в этих регионах. Обнищавшие, потерявшие в условиях инфляции все свои сбережения северяне и дальневосточники интуитивно тянутся в европейскую часть страны, не усматривая никакой перспективы в местах их нынешнего проживания.
Кому же достанутся наши богатства? Японцам? Китайцам?
Учитывая, что вопросы миграционной политики определяет правительство, хотелось бы надеяться, что оно поднимется над текущими неотложными проблемами в этой области и наметит сверхзадачу, решение которой растянется естественным образом не на один десяток лет. Условным названием этого проекта может стать – «Великое переселение».
Как раз в тот день ко мне на переговоры прилетел из Невады представитель корпорации «Баррик голд», он ожидал в приемной. Узнав от моего помощника, из-за кого встреча откладывается на несколько минут, американец попросил разрешения сфотографироваться с человеком, отсидевшим в общей сложности 54 года. Стоя рядом со мной и улыбаясь в объектив, Вася шепнул мне: «А к ментам не попадет?» – и рассмеялся.
Последние годы жизни Корж прожил в небольшом доме на окраине Харькова. Иногда по пути из Москвы в Ялту мы с Геной Румянцевым заезжали к нему. Помню, подъехав к дому, мы оставили джип за воротами, а Вася посоветовал загнать машину на ночь во двор.
– Неужели могут угнать? – спросил я.
– Угонщики – нет, а вот милиция – запросто.
Корж был уже стар и болен, но время от времени воры из многих районов России по-прежнему собирались у него. Все знали, что старик, которому под восемьдесят, был и до конца дней остался решительным противником убийств, и эта его позиция, которой он был бескомпромиссно верен, как всем другим своим принципам, я думаю, спасла не одну жизнь.
Я далек от мысли романтизировать этих людей. Но их воля к жизни и сила духа были такого накала, что, вспоминая когда-то прочитанное у Хемингуэя, как старик Сантьяго в своей лодчонке в одиночку сражался с полутонной меч-рыбой в Гольфстриме, я подумал о том, что на месте старика мог бы представить немногих из моих закомых, но совершенно точно этим стариком мог бы быть Вася Корж.
Слушая мои несвязные воспоминания, Дитмар неожиданно перебивает меня: «Вадим, если бы Высоцкий был сегодня с нами, о чем бы вы хотели его спросить? Или о чем, вы думаете, он бы спросил вас?»
Дитмар ждет от меня ответа, а я делаю вид, что не слышу, и смотрю по сторонам. Где-то в этих местах, на берегу Берелеха, бульдозеры, вскрывая на полигонах торфа, стали подавать с песком на гидроэлеватор извлеченные из мерзлоты кости. Человеческие кости. Возможно, бульдозерный нож задел лагерное захоронение, ничем не обозначенное, ни на каких картах не указанное. Когда-то Евтушенко, побывавший здесь со мною, рассказал эту историю Высоцкому. «Про все писать – не выдержит бумага…» – вздохнул Володя. Мы еще не раз об этом говорили, а потом прочли в его стихах:
Про все писать – не выдержит бумага,
Все – в прошлом, ну а прошлое – былье и трын-трава,
Не раз нам кости перемыла драга -
В нас, значит, было, золото, братва! Дитмар ждет ответа, а я не знаю, что сказать. На самом деле не было ни одной темы, которую бы мы избегали, о чем бы не поговорили, встречаясь и ведя долгие разговоры, иногда до утра. Мы обсуждали все, что попадало в поле нашего внимания. О чем бы мы спросили друг друга сегодня? Не знаю, не знаю… Думаю, что, наблюдая развал страны от бездумной приватизации, повального грабежа национального достояния, разорения десятков миллионов людей, я бы обязательно спросил – или, возможно, он меня: «Ну, как тебе эти «демократы»?…» Наверное, мы бы оба согласились: было, конечно, очень плохо, но многое стало в несколько раз хуже. Володя не раз повторял: «Ну что мы за страна такая – вечное невезенье. Что-то у нас не так!» Наблюдая, как люди, захлебываясь словами «демократия», «независимость», «свобода слова», представляясь молодым российским предпринимательством, на наших глазах все расхватывают, делят между собой, предавая, убивая друг друга, мы бы наверняка говорили о том, что в этом варианте у страны нет будущего. Все нужно делать по-другому.
– Простите, так о чем бы вы спросили Высоцкого сегодня? – очнулся я от вопроса Дитмара.
– Видишь ли, Дитмар, мы так хорошо понимали друг друга, что не было нужды что-либо выяснять через интервью, но могу представить, о чем бы захотелось Володе рассказать. Например, о встрече с Алькой. Ему бы наверняка запомнилось вот это: «Жизнь, видишь, поганая, а на пьюсь – и мне хорошо». Это могла бы сегодня сказать половина России.
А еще я рассказал бы Высоцкому, уверенный, что ему это будет приятно, про своего давнего приятеля – механика Гену, которого познакомил с Дитмаром в Магадане. Вечером в гостинице договариваемся, что завтра он, старый колымчанин, присоединится к нашей группе в поездке по трассе. Выйдя вслед за Геной, я увидел его с мокрым котенком. Моросил холодный дождь, котенок свернулся у него на ладони. «Ты что, Гена?» – спрашиваю. «Да вот, не знаю, что делать. Выхожу и вижу это существо, а дома большая собака и кот. Принесешь домой – разорвут. И взять не могу, и бросить жалко…» Подумал и вздохнул: «Ладно, возьму, а там посмотрим». Наутро Гена пришел счастливый: «Знаешь, – говорит, – ни кот, ни собака котенка не тронули. Он обсох, осмелел и уже стукнул собаку лапой по морде». Я смотрел на лицо Гены, с виду, может, и не интеллигентное, зато по-настоящему доброе. На Колыме я встречал таких немало. Про них Володя говорил: «Лица рогожные, а души шелковые». К счастью, и это моя главная надежда – их еще много в России.
– Скажи, Вадим, что чувствует человек, переживший с твое, снова оказавшись на
Колыме? – спрашивает Леонид. – Ненависть? Обиду? Злость?
– И еще любовь! – говорю я.
– То есть?
– Ты же сказал – это моя молодость. Тут я нашел друзей, встретил Римму, родился
Вадька… Это моя – понимаешь? – моя жизнь, как она сложилась, а мне жить на свете -
нравится!
…По обе стороны дороги тянутся развалины бывших зон, опустевших поселков, одиноких печных труб, из которых больше никогда не заструится дым. Машин на дорогах мало, людей тоже, везде следы разрухи и запустения. Как будто над районом трассы пронесся разрушительный смерч. Золотая промышленность страны, в том числе на Северо-востоке, была не готова к потрясениям, вызванным приходом к власти людей, не понимавших, что они делают. Я даже вообразить не мог ущерб, наносимый всем этим экономике страны, но еще страшнее было представить, что ожидает людей, здесь родившихся, выросших, имевших семьи, крышу над головой и в один миг оставшихся безо всякой работы. Жизнь в небольших приисковых поселках всегда была трудной, но для местного населения, никуда не выезжавшего, в других местах не имевшего ни родни, ни какой-либо другой зацепки, не существовало ничего ужаснее, чем потерять работу.
Дитмар и его группа часто просят водителя остановить машину, идут к развалинам, но снимать «уходящую натуру» как-то не решаются, даже не берут в руки камеру, испытывая неловкость, как будто оказались на кладбище, на чужих похоронах.
– А это что? – спрашивает Дитмар, споткнувшись о какой-то бесформенный предмет и
поднимая из-под ног вросший в землю задубелый, белесый, до невозможности растоптанный
башмак. Он рассматривает предмет, как археолог находку неизвестного предназначения. -
Смотри, как обувь снежного человека!
– Башмак лагерника, – говорю я. – Ему лет шестьдесят.
Дитмар жалеет, что башмак слишком тяжел. В музее «Бати» или «Саламандры» ему бы не
было цены.
«Жители Мальдяка! Ударным трудом крепите могущество нашей Родины!» Старый лозунг, написанный белой краской по листу жести, помят и перекошен, как будто на нем потоптались и снова приколотили к стене двухэтажного дома. Никто не знает в точности, что означает слово «мальдяк» в переводе с языка кочевавших здесь эвенков, но по одной из версий, самой пророческой, это значит «вымирать во время эпидемии», «быть уничтоженным». Давно исчез с лица земли многолюдный лагерь в распадке, над которым в морозные дни стоял непроницаемый туман, пробиваемый светом прожекторов. В траве еще долго валялся щит, прикрепленный у входа в зону: «Добро пожаловать!»
После ликвидации лагерей оставалось три приисковых поселка, где когда-то жили семьи охранников, ссыльные, освобожденные, работавшие на почте, в медпункте, бане, школе, библиотеке. Из них формировался коллектив государственного предприятия по добыче золота. Он насчитывал больше тысячи человек. Большинству некуда было отсюда податься, они обустраивались прочно, навсегда, уверенные, что работы на полигонах на их век хватит. В последнее время на Мальдяке образовались три старательские артели. Они стали называться обществами с ограниченной ответственностью и давали в год до полутонны золота. Люди неплохо зарабатывали, белили барачного типа дома, в окнах появились горшочки с цветами – признак уверенности. Все переменилось в одночасье: поселки объявили подлежащими ликвидации, жителям предложили поскорей освобождать дома, искать пристанище в других местах, а непослушных, желающих оставаться, власти принуждают покидать поселки, перекрывая все системы жизнеобеспечения. Стоит поселок – одни пустые окна.
Даже в Восточной Сибири, когда строили гидростанции, когда искусственные водохранилища затапливали деревни, и невозможно было ни задержать, ни приостановить приход воды, даже там старались сначала решить, куда перемещать, чем занять людей. На Колыме в 90-е годы ничто не требовало спешки, но власти решительно отказывались содержать поселки. Еще люди оставались в домах, а уже появились ватаги предприимчивых доброхотов, которые снимали провода под напряжением, разбирали и увозили электродвигатели, вытаскивали, откуда только можно и нельзя, цветной металл, сжигали постройки. Удручающие картины, увиденные на Мальдяке, привели в замешательство съемочную группу. Дитмар бродил среди развалин и все переспрашивал: «Я правильно понимаю, что здесь под ногами золото?»
Мы нашли какую-то контору, а в ней Владимира Алексеевича Белоконова, председателя «Элиты», одного из трех обществ с ограниченной ответственностью. Пожилой, усталый человек. Он на Колыме четверть века. На Мальдяке, говорит, остались старые отработки, их уже в который раз перемывают, а разведку новых полигонов никто не ведет. Подсчитанных запасов нет. Партии геологов теперь работают только на себя: если что-то приличное находят, держат в секрете, никому не передают, никого не подпускают. «У нас рыночная экономика!» – говорят. Какая же она рыночная, если у недр нет хозяина, они во власти тех, кто имеет к ним доступ.
– Ничего не могу понять! – говорит Дитмар.
А мы можем понять? После Второй мировой войны Германии понадобилось пять лет, чтобы подняться из руин. Советский Союз за этот же примерно срок оправился от страшных разрушений, вышел в число мировых держав. Выбираются из кризиса бывшие социалистические страны Восточной Европы. И только ельцинская команда продолжала сталкивать Россию вниз, разрушая созданный прежде экономический потенциал, принимая как неизбежность падение добычи природных ресурсов, в том числе золота.
Традиции артельно-кооперативного труда и социальная психология россиян, в которой не было места накопительству, до революции мешали нарождавшемуся капиталу и в 90-е годы XX века снова стали мешать инициаторам навязываемых сверху капиталистических реформ. Капитал, поддержанный властями, стараниями самих властей начал ломать традиции, психологию, налаженный быт огромных масс людей. На смену беспределу уголовному стал приходить беспредел новых хозяев страны.
– Когда началась эта разруха? – спрашивает Дитмар Владимира Алексеевича.
– Сами знаете – с Беловежской Пущи. Где раньше, где позже.
– А у вас?
– Года четыре назад. Людям предложили переезжать в Сусуман. А как им ехать, если там ни жилья, ни работы, ничего? Зачем они ту да поедут? Кое-кто покинул Мальдяк, а другие пока остались, не хотят переселяться. Вчера объявили: вода в дома будет подаваться по понедельникам, средам, пятницам, а затем прекратится окончательно. Вы проезжали Ларюковую? Когда-то там кипела жизнь. Каждую минуту проходили машины от Магадана до Индигирки. А сейчас часами можно стоять на дороге и не встретить ничего, что двигалось бы. Непонятно, что с нами произошло. Просто щемит сердце…
– А золото есть?
– Золото нормальное.
Пока мы говорили, в кабинет вошла пожилая женщина, присела на табурет в углу. Тоже из
тех, кто не может покинуть поселок. На заработанные с мужем деньги они купили квартиру в Твери. К дому подведены коммуникации, но нет ни полов, ни перегородок, ни сантехники – ничего: голые стены. Надо вложить еще немало денег, а где их на старости лет заработаешь? Выезжать на материк практически невозможно.
– Наш свояк живет на Стрелке. Он на Колыме с 1945 года. Остался совсем один, кроме него никого нет, а ему нравится. Привык всю жизнь один. Там ни света, ни воды, ни магазина – ничего. А живет!
– Как же он питается?
– У него пенсия. Выходит на тракт, просит водителей, они на обратном пути что-нибудь подвезут. А то просто с какой-нибудь машины подадут. Он тут не один такой.
Прощаясь, Дитмар спрашивает, как думает Владимир Алексеевич: Колыма разрушена надолго?
– Вы видели трассу? А чего тогда спрашиваете. Навсегда разрушена. Насовсем!
Наш путь лежал в Сусуман.
Не скажу, что райцентр сильно изменился. Мы говорили с жителями, в том числе с беженцами, вынужденными перебираться сюда из ликвидируемых приисковых поселков. Уезжать люди не хотят, но приходится. Надо уезжать! Оставляют почти всё – дом, нажитое добро, могилы родных. Выплат не хватает, чтобы лететь с семьей на материк, к родственникам, которые могли бы на первых порах приютить, помочь стать на ноги, а больше податься некуда, кроме как сюда, в райцентр. По сравнению с приисковыми поселками здесь большой город. Тут магазины, почта, ресторан, комбинат бытового обслуживания, райотдел милиции, больница, парикмахерская. Даже тюрьма… Это была столица Западного управления лагерей. Лагерей не осталось, но райцентр по-прежнему чувствует себя столицей, решающей судьбы населения.
Дитмар и его группа вели киносъемки в тюрьме, где я много раз сидел и куда нас допустило милицейское начальство. Все те же проходы, огороженные колючей проволокой, овчарки на коротких поводках, только администрация тюрьмы разговорчивей и симпатичней. Пахло карболкой и свежевымытым деревянным полом. Мне разрешили заглянуть в одну из камер, кажется ту самую, где я дольше всего находился. В углу сидит молодой человек, смотрит исподлобья. «За что задержан?» – «За убийство в драке…» Почти все ожидающие суда или отправки в колонии – колымчане, сидят за убийства, изнасилования, грабежи. Это Колыма конца тысячелетия.
В администрации района мы спрашивали, почему люди покидают Мальдяк, другие поселки, когда еще есть золото. Руководители администрации, люди молодые, грамотные, цепкие, не виляют и не ссылаются на область или на кого повыше, но с рассудительностью начинающих менеджеров пытаются показать на цифрах невыгодность существования поселков – слишком велики затраты на их содержание. Качество жизни, говорили нам новые хозяева района, это все вместе: качество жилья, социальное и медицинское обеспечение, уровень зарплаты, возможности для отдыха и еще много такого, что практически невозможно обеспечить в небольших горнодобывающих поселках. Логика в этом есть, и я бы, наверное, согласился с моими собеседниками, если бы в конце разговора они не обронили фразу, которая совершенно по-новому высветила проблему.
– Зачем вообще добывать на Колыме золото? Оно обходится до рого. Дешевле покупать!
– Это вы сами подсчитали? – удивился я.
– Нет, Егор Тимурович Гайдар… Он сказал в Магадане: золото выгодней покупать на
Лондонской бирже.
В новейшей истории Колымы умонастроение Гайдара и его сподвижников стало определяющим. Золотая промышленность Северо-Востока оказалась абсолютно неготовой к начавшемуся в 1992 году экономическому и организационному развалу. Одно за другим появляются постановления правительства, разрешающие вести добычу золота всем юридическим лицам и любым гражданам, приватизировать горные предприятия. Все было направлено на ликвидацию объединения «Северовостокзолото». Перед развалом СССР в его составе было 13 горно-обогатительных комбинатов, 2 крупных прииска и рудник, 5 ремонтно-машиностроительных заводов, 12 геологоразведочных организаций, лесозаготовительные, лесоперерабатывающие, автотракторные, дорожные организации, научно-исследовательские и проектные институты. Объединение, от которого во многом зависела жизнедеятельность на огромных пространствах, прилегающих к Охотскому морю, практически перестало существовать.
Почти в то же время ликвидировали Северо-Восточное производственное геологическое объединение – коллектив едва ли не самых опытных золоторазведчиков страны. Чтобы хоть на что-то жить, часть геологов перестала заниматься поисками и подсчетами запасов/ а приступила к самостоятельной добыче золота. Это привело к деградации технологии ведения горных работ, к переходу на примитивные способы работы, какие были у старателей 30-х – 40-х годов.
О том, к чему привела политика младореформаторов, мы говорили с Владимиром Григорьевичем Лешковым, крупнейшим знатоком проблем российского золота. Наблюдения оказались схожи. Сегодня практически невозможно даже примерно оценить громадный ущерб, нанесенный экономике страны искусственно созданной критической ситуацией, поскольку золотодобывающую промышленность, когда-то единый, мощный промышленный комплекс, продолжают потрясать бесчисленные конфликты между властями, предприятиями, населением, внутри самих предприятий, вызванные переделом собственности в одной из самых чувствительных сфер. Уже в 1994 году Россия добыла 132 тонны золота, в 1997-м – 116, в 1998-м – 105,2… Для сравнения: динамика добычи золота за эти же годы в Китае – 130, 157, 161…
– Вы думаете, эта динамика не могла быть другой? – спрашивает Дитмар, когда наша машина возвращалась в Магадан.
– Конечно, могла, дорогой Дитмар. – Сравнительная динамика могла быть обратной… Если бы Гайдар, Чубайс, Кох, все их соратники хотя бы пару лет порулили не в России, а в Китае.
В те дни, когда с немецкими телевизионщиками я был на Колыме, отмечали шестидесятилетие Магадана. Порт был как будто вымерший. Мне сказали, что так он стал выглядеть после колымской поездки Гайдара. В памяти пронеслось многое, связанное с этим городом. В голове крутились девять кругов ада, и я подумал: может быть, я не прав – как мы быстро забываем, что с нами делали. Нужен ли праздник городу, через который насильно отправили на тот свет сотни тысяч людей, принесенных в жертву золоту? По сути, обмененных на золото?
Меня пригласили на торжественное заседание в театр. Телевизионщики, журналисты, многие знавшие меня окружили таким кольцом, что трудно было выбраться, и забросали вопросами. Кто-то спросил, как я считаю, будет ли когда-нибудь работать Колыма. Я ответил: «Обязательно… Когда здесь будут китайцы!» И сейчас, в начале XXI века, когда проходят годы, а весь богатый ресурсами Дальний Восток остается почти без людей, не надо быть Нострадамусом, нужно просто не быть идиотом, чтобы предвидеть: если по отношению к этому региону будет продолжаться гайдаровская политика, через какой-то промежуток времени, очень даже небольшой, здесь все будет китайским.
А как иначе, если, вместо того чтобы заселить Дальний Восток теми, кто умеет и хочет работать, в том числе живущими вне России, в странах СНГ, предложить им соответствующие льготы, мы придумали очередную страшную глупость: не давать визы на въезд в Россию тем, кто хотел бы жить в восточных районах, в том числе замечательным специалистам, которые так нужны в этом краю. Вечное наше: «Старшина казав воду з моря нэ давать!»
Колымские впечатления долго волновали меня. Перебирая в памяти встречи, листая документы, я вспоминал тонкое наблюдение графа М. М. Сперанского, назначенного в 1819 году генерал-губернатором Сибири. В поездке по восточным районам, которые ему представились «отчизной Дон-Кихотов», он написал в письме Кочубею: «…природа назначила край сей не для того, чтобы неимоверными трудами извлекать несколько крупинок серебра, разбросанного по горам, но для сильного населения, для обширного земледелия, для овцеводства, для всех истинно полезных сведений, кои могут быть здесь устроены на самом большем размере с очевидными успехами». Ключевая мысль в письме – о сильном населении, которое только и может сообщить жизненный толчок, обеспечить обустройство обширных территорий, столь важных для безопасности и процветания России.
Много лет назад газета ЦК КПСС «Социалистическая индустрия», громившая старательское движение, называла меня его отцом-основателем, вкладывая в это криминальный оттенок. Сегодня время все расставило по своим местам. Доказано, что «капиталистическая» форма труда – старательство – на протяжении десятилетий была наиболее прогрессивной. Эффективность работы наших артелей в 4 – 5 раз превышала показатели государственных предприятий, а оплата труда была хоть и самой высокой в стране, но справедливой. И я горжусь тем, что стал основателем старательского движения, что не только добыл вместе со своими людьми свыше 400 тонн золота для СССР, создавая высокоорганизованные предприятия от Колымы до Карелии, но и обеспечивал весьма достойные заработки десяткам тысяч бульдозеристов, шоферов, геологов, слесарей, рабочих других специальностей. Почувствовать удовлетворение сполна мне не дают тревожные мысли о том, куда же движется теперь наша Россия, что с нею будет дальше.
Лично мне кажется, заслуживает рассмотрения такая мысль: извечная и главная задача России – это прочное освоение ее гигантской территории.
120 миллионов россиян живут в европейской части, включая Уральский хребет. И лишь 20 с небольшим – от Урала до Колымы и Камчатки, в то время как все основные богатства страны в виде природных ресурсов сосредоточены в Сибири и на Дальнем Востоке. Когда Ельцин стоял во главе государства, я обращался к нему с письмом, предлагал конкретные пути и способы разработки крупнейших сибирских месторождений, однако ответа так и не получил. Допускаю, что ему было не до того. Шел раздел богатств России, был разгар приватизации, и над северянами как дамоклов меч висел лозунг, выдвинутый Егором Гайдаром: «Север неэкономичен!»
Да, неэкономичен, если строить города в вечной мерзлоте, затягивать туда сотни тысяч людей, из которых как минимум две трети – дети и матери семейств. Однако я и мои товарищи жизнями своими доказали, что есть замечательно экономичный способ добычи полезных ископаемых в труднодоступных и малоблагоприятных для жизни людей районах. Это экспедиционно-вахтовый метод. За тысячи километров от цивилизации, в глухой тайге мы создавали базы, предназначенные лишь для одного: обеспечить высокоэффективный труд и полноценный отдых людям, прибывающим на сезонную работу. Это были, можно сказать, острова в море всеобщей бесхозяйственности, на которые высаживались люди, желавшие и умевшие работать.
И хотя всю жизнь были у меня довольно сложные отношения с советской, особенно партийной властью, начинаю думать, что они были не совсем дураками, если на каждые пять лет придумывали для народа новые «стройки коммунизма», оттягивая из европейской части страны миллионы людей. Особенно хочу сказать про Байкало-Амурскую магистраль, которую строили сотни тысяч человек. Сегодня рельсы ржавеют и опускаются в болото. Кто-то очень хитрый и вредный для России придумал обозвать БАМ самой большой дорогой, построенной в никуда…
Нет, дорога построена туда, куда надо!
Не говоря уже о ее стратегическом значении – не надо забывать о Китае, – Байкало-Амурская магистраль подведена вплотную к самым богатым и перспективным месторождениям на Востоке России.
У меня такое ощущение, что кто-то специально ведет дискуссии о неэкономичности и бесперспективности развития БАМовской зоны – чтобы сбить цену на тамошние богатства. Сведущие экономисты гайдаровской школы утверждают: цены на сырье на мировом рынке уже сложились и не следует их ломать – иначе нас накажет мировой капитал.
Но правильно ли, сообразуясь с этим аргументом, закупать бокситы в Гвинее, как это определил Егор Гайдар, подписав соответствующий договор в начале 90-х годов?
При наших гигантских запасах минерального сырья непосредственно влиять на мировые цены должны мы – и с пользой для России.
А что касается того, что станем сырьевым придатком… Если сегодня же не начнем по-хозяйски распоряжаться своими подземными кладовыми, обменивая часть сырья на современные технологии (а не на зерно и говядину с курятиной), – в этом случае, действи тельно, лет через пятнадцать превратимся в котел, из которого самые вкусные куски будут вытаскивать другие.
Есть еще аргумент, который приводят «патриоты»: «Мы оставим без природных ресурсов наших потомков!» Да если так пойдет дальше, то никаких наших потомков скоро не останется в Сибири и на Дальнем Востоке! На фоне всеобщего сокращения численности россиян, особенно быстро их численность сокращается в этих регионах. Обнищавшие, потерявшие в условиях инфляции все свои сбережения северяне и дальневосточники интуитивно тянутся в европейскую часть страны, не усматривая никакой перспективы в местах их нынешнего проживания.
Кому же достанутся наши богатства? Японцам? Китайцам?
Учитывая, что вопросы миграционной политики определяет правительство, хотелось бы надеяться, что оно поднимется над текущими неотложными проблемами в этой области и наметит сверхзадачу, решение которой растянется естественным образом не на один десяток лет. Условным названием этого проекта может стать – «Великое переселение».