Страница:
- Премия. Первая.
Шмаков вскинул голову и смотрел на Першина, не мигая, и руки Шмакова замерли, одна - на стопке бумаг, другая - на мышке, и левая стопа все еще обитала, неподвижная, под столом, возле чадящих окурков.
- А! Пробрало, - сказал Першин со злорадством, веселым и доброжелательным, - не так уж все безнадежно в нашем безнадежном мире.
Першин скинул дубленку, шагнул к окну, приоткрыл фрамугу и глянул на Шмакова с полувопросом: "Не возражаешь?
Шмаков не возражал. Он сидел, все в той же позе, как в детской игре "Замри". Першин хотел засмеяться: "Отомри", но Шмаков так обидчив! И Владимир Иларионович промолчал.
Включил компьютер: дела, увы! - дела.
Тут приоткрылась дверь, и сквознячок, и запах французской парфюмерии, и голос Нинель Лисокиной:
- С утра уже, как пчелки? Привет, мальчики. Ну, молодцы, ничего не скажешь. А, между прочим, объявлен итог конкурса.
Владимир Иларионович улыбнулся:
- Информационники наши, как всегда, впереди планеты всей.
Лисокина поиграла бровями, мол, о да, не спорю, мы - такие, улыбнулась и сообщила:
- И победил некий Мешантов.
Нинель шагнула к столу Шмакова:
- Шмак, он - кто?
Шмаков молча пожал плечами.
- Шмак, ну, вспомни. Ты же у нас: Да, Владимир Иларионович! - Нинель стремительно развернулась от стола Шмакова. Высокая, стройная, сделала шаг и склонилась к Першину:
- Говорят, открытие Бабицкой? Неужели - правда?
Шмаков хмыкнул, и Першин улыбнулся: ожил! И сказал весело:
- Правда, правда, чего только ни бывает в этом мире. Вы - женщины, такие непредсказуемые, - и добавил с легкой грустинкой, - правда!
Нинель грусти его не заметила, продолжала с прежним напором:
- Он что - ее ближайший родственник? - Нинель дунула на упавшую на лоб прядь волос, затем вскинула голову, и ворох рыжих волос взметнулся вверх и, пройдясь по щеке Першина, упал на спину Нинель. - Или он - ее последняя надежда на личную жизнь?
Шмаков хмыкнул, а Першин улыбнулся:
- Не знаю. Не думаю. Хотя, вы, женщины, такие загадочные: - и добавил тоном серьезным. - Одно неоспоримо: премию присудили справедливо. Достойному.
- Ну, странны дела твои, Господи, - сказал Нинель.
- Да уж! - буркнул Шмаков.
Лисокина стремительно шагнула к дверям и, в дверях, на миг остановилась:
- Да! Совсем забыла. Шеф собирает. Желает снабдить очередной ценной установкой.
Лисокина прикрыла дверь, и фрамуга захлопнулась, и взметнулись листы бумаги на столе Шмакова.
В светлой длинной шубе из хвостиков норки, в темной норковой шляпе с полями, в черных сапогах на высоких каблуках (эдакая подраненная волнушка) невысокая Фаина Сергеевна ощущала себя дамой высшего круга.
Морща носик, она гордо задирала голову и требовательно поглядывала в просвет между головами плотно стоявших перед ней и досадливо морщилась уже вся, чувствуя, как ее элегантная, пушистая - дивная шляпа трется о чье-то грубое плечо.
Как и водится, после транспортной паузы, к остановке подошло сразу три машины. Одна вообще шла не туда, и Фаина Сергеевна глянула на нее с гневным укором, второй автобус, муниципальный, был черен от пассажиров, и к нему сразу устремилась с остановки людская масса. Коммерческий покорно ждал, раскрыв переднюю дверь, и в дверь были видны два свободных места. И какая-то девица (так себе, ничего особенного), задрав головку в шляпке (и шляпка - так себе; норковая, с полями - но ничего особенного) неторопливо шагнула со скучающим видом к тем дверям. И явно медлила, наслаждаясь взглядами остальных, что, впрочем, смотрели отнюдь не на нее, а на дверь переполненного муниципального. Одна Фаина Сергеевна умела замечать все, ну, потому она и: И Фаина Сергеевна, гордо дернув плечиком и еще выше вскинув голову и, довольная и собой, и своим решением, шагнула вслед за девицей в уютной салон.
Прошу, послушай...
Ты красива...
Слова, слова слова...
Сияние светильников, звуки оркестра, шелест дорогих тканей, блеск аксессуаров, звон бокалов, запах праздника - банкет был в расцвете. Или, как говорят сегодня: тусовка. Нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, ту-сов-ка - словно пихнули пару-тройку раз в бок кулаком в автобусе или в магазинной очереди. То ли дело: банкет, звучное "а:". Да "Ба!" - и все сказано.
От нарядной группки у окна с золотистыми жалюзи отделилась черная фигура, и Першин, чистенький, прилизанный (скучный, все-таки, субъект), подплыл к Фаине Сергеевне своими бесшумными шажками:
- Фаина Сергеевна, - замурлыкал, принимая из рук Бабицкой шубу и семеня к гардеробной. - Мои поздравления. Вы одна? - Першин перекинул шубу через перила, милостиво кивнул гардеробщику и оглянулся, скользнул медленным взглядом по залу, словно собирался по наитию узнать в массовке героя дня. Не узнал, склонился к Фаине Сергеевне в полупоклоне (клоун заторможенный), взял под ручку, посеменил к колонне, не переставая ворковать. - Героиня наша пред нами. А герой? - И за сладкой улыбочкой горькое терзание - да и как ему, Першину, не терзаться, он же у нас - эталон, экспонат музейный, подчехольный, а тут - такой облом (Нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, - не стоит так засорять свою лексику), тут такой: так и хочется сказать: отпад. (Пора прекращать смотреть телевизор, иначе:) Да! Вот! Абдикация. И Фаина Сергеевна снисходительно улыбнулась поверженному идолу и ответила вопросом:
- Как? Вы без тени - жуткой и мрачной?
Владимир Иларионович едва ни рассмеялся: Фаина имела несносную привычку употреблять термины, значение которых помнила смутно, но ее определение Шмакова было великолепно: просто, кратко и точно. Шмаков приходил на подобные мероприятия как бы исключительно ради его, Першина, довольства и за весь вечер не отставал ни на минуту ни на шаг. Причем, Шмаков никогда не шел и не стоял рядом, как другие партнеры, поглядывая и переговариваясь, он всегда был в полушаге от Першина и мог за весь вечер не произнести - нельзя сказать: ни звука, потому что Шмаков хмыкал постоянно, но - ни слова.
На этот раз Шмаков буркнул, что не пойдет, с особой угрюмостью, и Владимир Иларионович настаивать не стал: не слишком уютно разгуливать жалким оборвышем в компании разодетых людей (хотя иные, что Шмакова не знали, принимали его потертые джинсы за особый шик, за манеру a la сладкий запад), да и успех немолодого никому неизвестного автора не добавил Шмакову уверенности и желания бороться и создавать (как рассчитывал Владимир Иларионович), напротив, Антон последние дни выглядел больным.
Першин вздохнул. И вновь оглянулся: однако ж, где герой?
- Истинный талан всегда скромен, - сказала Фаина назидательно, но Першин не засмеялся, ответил искренно:
- О, да! - но тут же вновь обвел глазами зал, желая узнать незнакомца по особым чертам таланта, и улыбнулся своим мыслям: все-таки, поступки создают человека: протекция неизвестному и достойному автору подействовала на Фаину магически, она почти перестала нести пышную ересь, и суждения ее стали, хоть и не особо оригинальны, но справедливы.
- И все же - премия, теплые слова, аплодисменты зала, улыбки (Першин вновь склонил голову перед Фаиной Сергеевной и улыбнулся) милых дам. "Не продается вдохновенье:" - и сам над собой и усмехнулся - всего минут десять пообщался с Фаиной и заговорил штампами.
- Не каждому доставляет удовольствие сидеть в президиуме перед залом, демонстрируя, каким образом он зевает и чешет отдельные части лица и туловища, - поджав губы, произнесла Фаина, и Першин вновь едва ни рассмеялся: в президиуме они с Фаиной, как правило, сидели рядом. Чесались - по-разному, тут он спорить не станет. Да он, вообще, спорить не станет. Першин улыбнулся, взял Фаину под локоток:
- Фаина Сергеевна, голубушка, не томите. Он решил сесть в зале? Ну, покажите глазами, намекните - кто? - спрашивал Першин, вновь и вновь обводя глазами зал.
- Не знаю, - неохотно ответила Фаина Сергеевна.
- Ну, голубушка, ну: Как не знаете? Вы с ним не встречались? И он не примчался к Вам с букетом алых роз? - Першин перестал поглядывать на зал, смотрел, с недоверием, на Бабицкую.
- Он ведет себя достойно, - вскинув голову, заявила Фаина Сергеевна и устремилась навстречу Лисокиной, что, порхая от группы к группе, оказалась в нужное время в нужном месте.
Зал гудел, шумел, праздновал.
И вот прелюдия завершена. Гаснут улыбки и смешки, как огни под сводом театра, все идут в конференц-зал, и вступительная часть, нудная, длинная, протокольная.
И - наконец-то! - оглашение лауреатов. Премия третья, вторая, поощрительная, от спонсора, от того, от этого. Зал любезно хлопает, снисходительно улыбается - лица все знакомы и неинтересны. И
- :Анисиму Борисовичу Мешантову за роман "Уход старика"! Номинация Фаины Сергеевны Бабицкой!
И Фаина в президиуме подросла на глазах, как волнушка после грибного дождя.
И зал зашумел, заулыбался, зашевелился - все оглядывались: кто встал? где?
Встали самые любознательные и демократичные, что без церемоний хотели первыми увидеть того, ради кого зал и собрался, чтобы однажды, лет так через дцать, сказать внукам задумчиво: "Когда я :"
Однако, где же Мешантов?
Мешантова в зале не было.
И Першин подумал о Шмакове: первый раз Антона не подвело чутье. Такую оплеуху он все же не заслужил. Конечно, можно заболеть, можно улететь на Камчатку или на Канары. Конечно, автор имеет полное право получить премию келейно, в бухгалтерии. Или - по почте. Но! Конкурс - престижный. Премия первая. Мечтают - сотни. И сотни пришли его чествовать. Должен был объявиться! А он - телеграммы не прислал поблагодарить жюри и зал.
Тут Першин подумал, что завтра ему рассказывать Антону про вручение премий, и заболел затылок.
Фаина Сергеевна, едва передвигая ноги, брела по проспекту.
Падал пушистый снег, и газон стелился искристым белым ковром, и притягивали взор пушистые шары деревьев - дивный зимний пейзаж, столь редкий в прогазованном городе.
Фаина Сергеевна не замечала красот природы, она была в замешательстве, ей несвойственном.
Первая премия досталось автору не по воле небес. Это она, Фаина, изловчилась, это она, Фаина, шепнула тому, позвонила этому, чье-то творение поругала, чье-то творение похвалила и столкнула лбами минусы, и в результате получила свой большой плюс. Это читатели думают: члены жюри роман прочитали, ахнули от восторга и в едином порыве вскинули руки: премия! первая! Как же! Да никто ничего не читал. У каждого - свои кандидаты, свои планы, свои амбиции какая им разница, кто там что написал? Да разве мыслимо читать все, что присылают на конкурс? Это теперь, когда роману присуждена премия, а вместе с ней и полный джентльменский набор, или по-современному, потребительская корзина: и заманчивые предложения от редакций журналов, и контракт с издательством, и интерес иностранных обозревателей с их резюме, мол, книга может стать бестселлером (пусть значение этого слова мало кто понимает, а интерес и зависть оно порождает), и многие приятные мелочи, как интервью для газет, как мелькание на телеэкране и прочая, и прочая - вот тут - да, кое-кто роман прочитал, но все же интересовались больше автором, персоной, не романом. Вот только сейчас, когда автор:
Фаина Сергеевна плюхнулась на заснеженную скамью, не стряхнув со скамьи снег, не постелив под шубу газету. Вот теперь, когда автор, получив первую премию, за премией не явился, когда он не торопится давать интервью иностранным журналистам и подписывать контракт с издательством, когда: Теперь роман прочитают все! И, как только роман появится в бумажном варианте, его тут же раскупят. Весь тираж. Тираж может быть любым, огромным. И доходы. И перспективы.
И герой на белом коне.
У Фаины Сергеевны закружилась голова. Какой расчет, какая выдержка. Вот уж воистину, талантливый человек талантлив во всем.
Фаина Сергеевна судорожно глотнула морозный воздух и торопливо посеменила к дому.
В редакции было многолюдно, шумно и душно. И в холле, и в коридоре, и за открытыми дверями отделов толпились, курили, смеялись, общались.
Обычная картина, приятная сердцу журналиста, последнее время Першина раздражала, и, раскланиваясь направо и налево и улыбаясь всем и каждому, Владимир Иларионович бочком прошел к своему кабинету, и, открывая дверь, подумал с удовольствием, что мрачный нрав Шмакова спасает от обилия праздноболтающих
Шмаков молотил по клавиатуре
Довольный тишиной и безлюдьем, Першин оживил компьютер и попытался углубиться в статью, однако мысли Владимира Иларионовича какой день крутились в других сферах.
Конечно, Бондарь прав, - Першин опять подумал о герое, как об авторе романа. - Ракушки, налипшие на киль, всплывают вверх, когда на море шторм и судно треплет волна. Сказано так: по-шмаковски.
Першин улыбнулся, глянул на Шмакова - тот с остервенением колотил по клавишам, не спуская с них недоброго взгляда, словно клавиатура была манекеном ненавистного начальника.
Роман в редакции прочитали многие, и только что Першину пришлось выслушать с десяток суждений и о романе, и о поведение автора, но Владимиру Иларионовичу было интересно мнение Антона.
Першин вновь улыбнулся, глядя на сумрачного Шмакова
- Антон!
Тот вскинул голову и смотрел из-под насупленных бровей, словно Першин отвлекал его от создания эпопеи века.
- Почему автор не идет за премией? - играя мышкой, чтобы не погас монитор, спросил Першин. - Твое мнение? Это что? Пренебрежение? Бравада? Трагическое стечение обстоятельств, и автора, быть может, уже и в живых нет?
- Псевдоним, - буркнул Шмаков и снова принялся за клавиатуру.
- Псевдоним? Действительно: Ты полагаешь: - Владимир Иларионович оставил в покое мышку. - Никакой не новичок. Просто решил - что? Проверить себя? нас? Испытать острые ощущения? Вернее, пережить вновь былые ощущения? Заново испытать - да что испытать? А премия - не нужна вообще?
- Появится, - буркнул Шмаков, - когда-нибудь.
- Так ты полагаешь: - и Першин вновь открыл роман
Шмаков хмыкнул.
- И кто же? - пробегая глазами текст, спросил Першин. - Чей стиль?
Шмаков молча дернул плечом.
Задумчиво глядя на монитор, Першин прочитал, негромко и медленно
<Почему я открыл дверь, - думал старик. - Я столько лет не открывал никому двери. Все ветер>.
- Действительно, почему?
- Такой дом. Такие соседи, - хмыкнул Шмаков. - А вдруг соседка, во французском парфюме, зашла позвонить? Сотовый в шмотках затеряла. А таким - не умеет.
Шмаков оторвался от клавиатуры, посмотрел на Першина и усмехнулся, весело и зло. И вновь уткнулся в комп. А Першин, думая и о Шмакове, и о герое романа Бондаре, и об авторе романа Мешантове (или - как его там? Кто же он на самом деле, этот некий Мешантов?) прочитал другой отрывок:
<Он ударил старика ножом и произнес одно-единственное слово-вопрос "где". Ударил вновь. И вновь. И старик прохрипел: "Под ванной". Но Бондарь ударил старика вновь и ударял, пока тот ни затих. Осмотрелся, надо ли навести порядок. Нет, он ни до чего не дотронулся, а ботинки оставил у входа, на лестничной площадке.
В ванной ногой выдвинул из-под ванны таз, тряпку, облезлый цветочный горшок, достал кейс и, не оглядываясь на бездыханное тело старика, вышел из квартиры.
На улице, как и час назад, выл ветер>.
Шмаков хлестким аккордом закончил работу, шумно задвинул клавиатуру, развернулся к Першину и изрек:
- Ну. Прочитал я этот шедевр. Тебе интересно мое мнение? Об этом творении или об его создателе
Першин довольно потер руки: он любил послушать Антона. Когда человек говорит редко и скупо, хотя знает не меньше других, его мнение интересно.
- Стиль: лексика, интонация, строение фразы - все под воздействием переводных детективов:
Владимир Иларионович поморщился от обиды (ждал интересных суждений, и на тебе!) и, не дослушав, сказал, горячась:
- Антон, мы все под воздействием! Если в детстве книжки читали. И говорить, что это подражание:
- Я говорю то, что говорю я, а не то, что ты решил услышать, - не меняя ни позы, ни интонации, ответил Шмаков. - Роман написан в манере зарубежного детектива. Подражание? Может быть. А может быть - пародия
- Пародия? - изумился Першин. Такая версия Владимиру Иларионовичу в голову не приходила. И никто, чье мнение о романе Владимир Иларионович выслушал, а выслушать ему пришлось десятки мнений, подобной гипотезы не выдвинул. - Но: Что ты нашел в романе смешного?
- А кто тебе сказал, что пародия должна вызывать гомерический хохот? Клоуны наши эстрадные? - Шмаков откинулся на спинку стула, выдвинул ноги в проход, сложил руки на груди и смотрел на Першина, как на подростка. - Пародия - сатирическое произведение, что осмеивает литературное направление, жанр, стиль или манеру писателя
Першин не возражал, он знал, что Шмаков - ходячий цитатник, и его высказывания можно по словарю не проверять. И все же:
- Сатира - это же смех.
- Ты хохотал, читая Щедрина?
- Но: Щедрин, а тут: - помогая себе движение ладони, говорил Першин. - И почему: Ну, хорошо, допустим, - и ладонь уверенно опустилась на столешницу. Но при чем здесь детектив? Одно - единственное убийство, и то происходит как бы за кадром, а:
- А детективная литература (если посмотреть словарь литературоведческих терминов) - литература, посвященная раскрытию методом логического анализа сложной, запутанной тайны, чаще всего связанной с преступлением.
- Мда: - только и нашелся Першин, не зная не только что сказать, но что и думать.
Тут открылась дверь и в кабинет впорхнула Лисокина.
Першин улыбнулся: эту рыжую бестию ни одно местное дарование мимо себя не пропустит, всяк норовит прочитать ей свои вирши, а Нинель явно неравнодушна к сумрачному Шмакову - ох, уж эти женщины, все им гениев непризнанных подавай!
- Владимир Иларионович, - от двери пропела Нинель, и Першин вновь улыбнулся: глаз Нинель лежит на Шмакове, а слова якобы обращены к нему, к Першину, поскольку он для Нинель: Кто же он, Першин, для Нинель?
А Нинель остановилась посреди комнаты, развернулась к Шмакову и предложила:
- Мальчики, пообедаем вместе?
И, чего уж Першин никак не ожидал, Шмаков буркнул: <Пообедаем>.
Конкурс, да еще литературный, да еще отечественный, да еще сетевой, интересовал Нинель меньше всего, то есть, попросту говоря, конкурс не интересовал Нинель вовсе. Нинель интересовал Шмаков.
Предложи ей Шмаков перебраться из чистой светлой просторной квартиры, обставленной импортными гарнитурами, в чулан, Нинель бы:
Но бывать в этом милом чуланчике хотя бы изредка, хотя бы раз в неделю..!
Да, конкурс: Интересно, конечно. Шмак не станет интересоваться ерундой. И, когда Шмак говорит о конкурсе, он становится такой, такой: Ну, такой интересный! Нет, Шмак всегда интересный. Он просто - интересный. Но тут начинают волновать шмаковскую поверхность такие бурные подводные течения: Ах, да Шмак - он всегда: Ну, это же Шмак.
И все же:
И Нинель, придвинув золотистое пушистое плечико к линялому плечу Антона, заговорила о конкурсе.
Уже некоторые иностранные корреспонденты между аперитивом и канапе с икрой обронили: роман можно перевести, это может быть интересно нашему читателю. Но - кто автор? Где он? Это что - загадка русской души? И никто не знает, кто автор. По условиям конкурса автор имел право на анонимность, и это можно понять: никто не хочет делать свое поражение достоянием широких кругов общественности, но то, что он, автор, не объявится, став призером, подобный вариант развития конкурсных событий не рассматривался. И теперь эта клика, то есть - высокочтимое жюри (Нинель мило глянула на Першина и мило улыбнулась, мол, только не вы, Владимир Иларионович) - без штанов и в луже.
Шмаков хмыкнул-буркнул, ткнувшись носом в тарелку с заливным, и ободренная Нинель продолжала с энтузиазмом.
Ах, уж эти русские, - между канапе с икрой и кахетинским, - они так широки, они так безрассудны. Так расточительны. Так: Автор не идет за деньгами. Народ не знает своих героев. В цивилизованном мире любой культурный человек по первой фразе узнает почерк известного мастера. Ох, уж эта Россия.
- Про Сартра своего забыли!
Шмаков, что только что отправил в рот горбушку с остатками желе, поперхнулся и изумленно смотрел на Нинель.
Владимир Иларионович, пряча улыбку, отвернулся к официанту: а он-то, старый болван, думал-гадал, с чего это Нинель подсела к нему на том вечере, мнением его интересовалась.
Официант подошел с готовностью на лице, кося глазом на протертый воротник Шмакова, но Шмаков и Нинель, занятые друг другом, не заметили официанта.
- Да-да, - Першин кивнул головой на вопрос: нести ли горячее, продолжая слушать Нинель: тема была ему интересна.
Роман, как и водится, никто не читал. Ну, кроме: любителей почитать. Тут серьезные книги читать некогда. Павлов, ну тот, спецкор "Литературки", говорил, что в юности Достоевского не прочитал, а теперь уже столько о нем и его книгах читал и слышал, что самого читать неинтересно. Вот уйду, мол, на пенсию, тогда... Ну и "Старика" никто не читал. Его, оказывается, даже не номинировали. Был специальный сайт, где всякий, кого отвергли, или кто просто не успел - печатал себя сам. И тоже принял участие в конкурсе. И зачем было тогда кого-то читать? номинировать? или оплатили сей труд? - Нинель вскинула ресницы в сторону Першина, мило улыбнулась, но ответ ждать не стала. - Ну, дело благое.
И снова склонилась к Шмакову.
Ну, в общем, у всякого в жюри был свой интерес, и, чтобы совсем уж не переругаться, решили первую премию не присуждать никому. И тут - вдруг выплыл этот роман. Как Бабицкая его раскопала?! Чего бы она искала на сайте вольных художников?
Теперь все о романе говорят, теперь все роман читают. Теперь все ждут, когда роман издадут. А как издавать - без автора? Уже установили, что роман пришел из интернет-класса, можно и фамилии все поднять, да что толку документы в классе не спрашивают. Говорят, автор объявится, когда роман напечатают и распродадут - предъявит дискету, укажет точно день и час, еще что. Но как печатать - без автора?
Першин почему-то почувствовал тревогу и сказал почти про себя:
- Что-то здесь не то.
- Да уж! - буркнул Шмаков.
И Нинель умолкла, глядя на одного и другого. И спросила, почему-то шепотом:
- Вы думаете, он не специально исчез, чтобы роман пошел нарасхват? Вы думаете:
и Нинель округлила глаза.
- Да тут думай - не думай, - задумчиво сказал Владимир Иларионович. Вариантов возможных масса. Может быть, болен, и болен серьезно - и ему самому и родственникам не до конкурса. Может быть, в турне - хотя оттуда мог бы поинтересоваться и дать о себе знать. Но может быть, в командировке, и так загружен, что забыл про сроки. Может быть и такой вариант, литература - хобби, хочет утвердиться сам для себя, и только. Такое тоже возможно.
- А псевдоним? Я понимаю: Владимир Иларионович подписался бы Иларионов. Или, - Нинель кокетливо улыбнулась, - Валентинов. Ну: кто-то Снежин. Ну: кто-то Алкашин. Но - Мешантов - это что?
Першин и Шмаков посмотрели на Нинель, посмотрели друг на друга, и Шмаков произнес:
- Злобный. Mechant.
- А имя? - тихо спросил Владимир Иларионович.
- Исполнитель, - тихо ответил Антон.
- Ой, - тихо сказала Нинель и обхватила себя руками.
Роман печатали на принтере, снимали на ксероксе - читали.
Роман, и правда, был неплох, то есть <Уход старика> был ничем не хуже тех произведений, что должны были получить премии.
Роман читали все, и всяк видел в романе свое.
Читала общественность, вдумчиво и неторопливо, и находила в сюжете романа скрытые намеки на неблаговидные поступки первых и известных лиц.
Читала милиция (та ее часть, что читает) - снисходительно и с интересом. Обсуждала и посмеивалась: эти рассуждения о психологическом состоянии преступника: - преступник, он и в Африке преступник.
Читали мастера детектива, с иронией и обидой. Сюжет - примитивен: убил, ограбил, раскаялся. Убил! Ударил ножом, и все - никакой фантазии. Из-за чего шумиха?!
Читали роман в литературных кругах. Спорили. Одни доказывали, что роман середнячок, однодневка, и главное его достоинство - злободневность. Другие утверждали, что роман вскрывает глубинные пласты бытия, и при каждом новом прочтении читатель открывает новый пласт.
Газетчики читали роман заинтересованно, находили в героях черты знакомых и решали, кто послужил основным прообразом.
Предполагали, озарялись, спорили, доказывали, сомневались: кто прототип Бондаря? Да это же! Нет, не говори, это явно: А Старик? Да тут и гадать нечего, это: Э, нет, не скажи, образ явно собирательный.
В редакции, где работал Владимир Иларионович Першин, вокруг романа велись разговоры профессиональные: обсуждали лексику автора, стилистические обороты (отдельная дискуссия возникла из-за повторов - наречий, глаголов; одни журналисты с сожалением констатировали небрежность автора, другие с мудрой улыбкой говорили о приеме нагнетения).
Особый интерес вызвал эпиграф; это и понятно, ведь эпиграф - ключ к замыслу автора. И здесь мнения тоже разделились: одни видели в эпиграфе пояснение идеи автора, другие смотрели на эпиграф шире и говорили, что в нем, в эпиграфе, разгадка самой истории, связанной с данной публикацией.
Эпиграф, из двух цитат, действительно, был любопытен:
<Сначала было слово>?
"Bellum omnium contra omnes"
Один вопросительный знак после библейской фразы стоил иного тома.
А единение этих, разнородных, цитат?
Какой подтекст, какая глубинность.
Шмаков, смоля дешевые сигареты, глядя в пол и постукивая пяткой о ножку стула, буркнул, что ни о чем таком, <эпохальном>, автор не думал и эпиграф выбрал, наверняка, почти случайно, из тех цитатников, что были под рукой, но к скептическим высказываниям Шмакова все привыкли и не придавали им особого значения.
Шмаков вскинул голову и смотрел на Першина, не мигая, и руки Шмакова замерли, одна - на стопке бумаг, другая - на мышке, и левая стопа все еще обитала, неподвижная, под столом, возле чадящих окурков.
- А! Пробрало, - сказал Першин со злорадством, веселым и доброжелательным, - не так уж все безнадежно в нашем безнадежном мире.
Першин скинул дубленку, шагнул к окну, приоткрыл фрамугу и глянул на Шмакова с полувопросом: "Не возражаешь?
Шмаков не возражал. Он сидел, все в той же позе, как в детской игре "Замри". Першин хотел засмеяться: "Отомри", но Шмаков так обидчив! И Владимир Иларионович промолчал.
Включил компьютер: дела, увы! - дела.
Тут приоткрылась дверь, и сквознячок, и запах французской парфюмерии, и голос Нинель Лисокиной:
- С утра уже, как пчелки? Привет, мальчики. Ну, молодцы, ничего не скажешь. А, между прочим, объявлен итог конкурса.
Владимир Иларионович улыбнулся:
- Информационники наши, как всегда, впереди планеты всей.
Лисокина поиграла бровями, мол, о да, не спорю, мы - такие, улыбнулась и сообщила:
- И победил некий Мешантов.
Нинель шагнула к столу Шмакова:
- Шмак, он - кто?
Шмаков молча пожал плечами.
- Шмак, ну, вспомни. Ты же у нас: Да, Владимир Иларионович! - Нинель стремительно развернулась от стола Шмакова. Высокая, стройная, сделала шаг и склонилась к Першину:
- Говорят, открытие Бабицкой? Неужели - правда?
Шмаков хмыкнул, и Першин улыбнулся: ожил! И сказал весело:
- Правда, правда, чего только ни бывает в этом мире. Вы - женщины, такие непредсказуемые, - и добавил с легкой грустинкой, - правда!
Нинель грусти его не заметила, продолжала с прежним напором:
- Он что - ее ближайший родственник? - Нинель дунула на упавшую на лоб прядь волос, затем вскинула голову, и ворох рыжих волос взметнулся вверх и, пройдясь по щеке Першина, упал на спину Нинель. - Или он - ее последняя надежда на личную жизнь?
Шмаков хмыкнул, а Першин улыбнулся:
- Не знаю. Не думаю. Хотя, вы, женщины, такие загадочные: - и добавил тоном серьезным. - Одно неоспоримо: премию присудили справедливо. Достойному.
- Ну, странны дела твои, Господи, - сказал Нинель.
- Да уж! - буркнул Шмаков.
Лисокина стремительно шагнула к дверям и, в дверях, на миг остановилась:
- Да! Совсем забыла. Шеф собирает. Желает снабдить очередной ценной установкой.
Лисокина прикрыла дверь, и фрамуга захлопнулась, и взметнулись листы бумаги на столе Шмакова.
В светлой длинной шубе из хвостиков норки, в темной норковой шляпе с полями, в черных сапогах на высоких каблуках (эдакая подраненная волнушка) невысокая Фаина Сергеевна ощущала себя дамой высшего круга.
Морща носик, она гордо задирала голову и требовательно поглядывала в просвет между головами плотно стоявших перед ней и досадливо морщилась уже вся, чувствуя, как ее элегантная, пушистая - дивная шляпа трется о чье-то грубое плечо.
Как и водится, после транспортной паузы, к остановке подошло сразу три машины. Одна вообще шла не туда, и Фаина Сергеевна глянула на нее с гневным укором, второй автобус, муниципальный, был черен от пассажиров, и к нему сразу устремилась с остановки людская масса. Коммерческий покорно ждал, раскрыв переднюю дверь, и в дверь были видны два свободных места. И какая-то девица (так себе, ничего особенного), задрав головку в шляпке (и шляпка - так себе; норковая, с полями - но ничего особенного) неторопливо шагнула со скучающим видом к тем дверям. И явно медлила, наслаждаясь взглядами остальных, что, впрочем, смотрели отнюдь не на нее, а на дверь переполненного муниципального. Одна Фаина Сергеевна умела замечать все, ну, потому она и: И Фаина Сергеевна, гордо дернув плечиком и еще выше вскинув голову и, довольная и собой, и своим решением, шагнула вслед за девицей в уютной салон.
Прошу, послушай...
Ты красива...
Слова, слова слова...
Сияние светильников, звуки оркестра, шелест дорогих тканей, блеск аксессуаров, звон бокалов, запах праздника - банкет был в расцвете. Или, как говорят сегодня: тусовка. Нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, ту-сов-ка - словно пихнули пару-тройку раз в бок кулаком в автобусе или в магазинной очереди. То ли дело: банкет, звучное "а:". Да "Ба!" - и все сказано.
От нарядной группки у окна с золотистыми жалюзи отделилась черная фигура, и Першин, чистенький, прилизанный (скучный, все-таки, субъект), подплыл к Фаине Сергеевне своими бесшумными шажками:
- Фаина Сергеевна, - замурлыкал, принимая из рук Бабицкой шубу и семеня к гардеробной. - Мои поздравления. Вы одна? - Першин перекинул шубу через перила, милостиво кивнул гардеробщику и оглянулся, скользнул медленным взглядом по залу, словно собирался по наитию узнать в массовке героя дня. Не узнал, склонился к Фаине Сергеевне в полупоклоне (клоун заторможенный), взял под ручку, посеменил к колонне, не переставая ворковать. - Героиня наша пред нами. А герой? - И за сладкой улыбочкой горькое терзание - да и как ему, Першину, не терзаться, он же у нас - эталон, экспонат музейный, подчехольный, а тут - такой облом (Нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, - не стоит так засорять свою лексику), тут такой: так и хочется сказать: отпад. (Пора прекращать смотреть телевизор, иначе:) Да! Вот! Абдикация. И Фаина Сергеевна снисходительно улыбнулась поверженному идолу и ответила вопросом:
- Как? Вы без тени - жуткой и мрачной?
Владимир Иларионович едва ни рассмеялся: Фаина имела несносную привычку употреблять термины, значение которых помнила смутно, но ее определение Шмакова было великолепно: просто, кратко и точно. Шмаков приходил на подобные мероприятия как бы исключительно ради его, Першина, довольства и за весь вечер не отставал ни на минуту ни на шаг. Причем, Шмаков никогда не шел и не стоял рядом, как другие партнеры, поглядывая и переговариваясь, он всегда был в полушаге от Першина и мог за весь вечер не произнести - нельзя сказать: ни звука, потому что Шмаков хмыкал постоянно, но - ни слова.
На этот раз Шмаков буркнул, что не пойдет, с особой угрюмостью, и Владимир Иларионович настаивать не стал: не слишком уютно разгуливать жалким оборвышем в компании разодетых людей (хотя иные, что Шмакова не знали, принимали его потертые джинсы за особый шик, за манеру a la сладкий запад), да и успех немолодого никому неизвестного автора не добавил Шмакову уверенности и желания бороться и создавать (как рассчитывал Владимир Иларионович), напротив, Антон последние дни выглядел больным.
Першин вздохнул. И вновь оглянулся: однако ж, где герой?
- Истинный талан всегда скромен, - сказала Фаина назидательно, но Першин не засмеялся, ответил искренно:
- О, да! - но тут же вновь обвел глазами зал, желая узнать незнакомца по особым чертам таланта, и улыбнулся своим мыслям: все-таки, поступки создают человека: протекция неизвестному и достойному автору подействовала на Фаину магически, она почти перестала нести пышную ересь, и суждения ее стали, хоть и не особо оригинальны, но справедливы.
- И все же - премия, теплые слова, аплодисменты зала, улыбки (Першин вновь склонил голову перед Фаиной Сергеевной и улыбнулся) милых дам. "Не продается вдохновенье:" - и сам над собой и усмехнулся - всего минут десять пообщался с Фаиной и заговорил штампами.
- Не каждому доставляет удовольствие сидеть в президиуме перед залом, демонстрируя, каким образом он зевает и чешет отдельные части лица и туловища, - поджав губы, произнесла Фаина, и Першин вновь едва ни рассмеялся: в президиуме они с Фаиной, как правило, сидели рядом. Чесались - по-разному, тут он спорить не станет. Да он, вообще, спорить не станет. Першин улыбнулся, взял Фаину под локоток:
- Фаина Сергеевна, голубушка, не томите. Он решил сесть в зале? Ну, покажите глазами, намекните - кто? - спрашивал Першин, вновь и вновь обводя глазами зал.
- Не знаю, - неохотно ответила Фаина Сергеевна.
- Ну, голубушка, ну: Как не знаете? Вы с ним не встречались? И он не примчался к Вам с букетом алых роз? - Першин перестал поглядывать на зал, смотрел, с недоверием, на Бабицкую.
- Он ведет себя достойно, - вскинув голову, заявила Фаина Сергеевна и устремилась навстречу Лисокиной, что, порхая от группы к группе, оказалась в нужное время в нужном месте.
Зал гудел, шумел, праздновал.
И вот прелюдия завершена. Гаснут улыбки и смешки, как огни под сводом театра, все идут в конференц-зал, и вступительная часть, нудная, длинная, протокольная.
И - наконец-то! - оглашение лауреатов. Премия третья, вторая, поощрительная, от спонсора, от того, от этого. Зал любезно хлопает, снисходительно улыбается - лица все знакомы и неинтересны. И
- :Анисиму Борисовичу Мешантову за роман "Уход старика"! Номинация Фаины Сергеевны Бабицкой!
И Фаина в президиуме подросла на глазах, как волнушка после грибного дождя.
И зал зашумел, заулыбался, зашевелился - все оглядывались: кто встал? где?
Встали самые любознательные и демократичные, что без церемоний хотели первыми увидеть того, ради кого зал и собрался, чтобы однажды, лет так через дцать, сказать внукам задумчиво: "Когда я :"
Однако, где же Мешантов?
Мешантова в зале не было.
И Першин подумал о Шмакове: первый раз Антона не подвело чутье. Такую оплеуху он все же не заслужил. Конечно, можно заболеть, можно улететь на Камчатку или на Канары. Конечно, автор имеет полное право получить премию келейно, в бухгалтерии. Или - по почте. Но! Конкурс - престижный. Премия первая. Мечтают - сотни. И сотни пришли его чествовать. Должен был объявиться! А он - телеграммы не прислал поблагодарить жюри и зал.
Тут Першин подумал, что завтра ему рассказывать Антону про вручение премий, и заболел затылок.
Фаина Сергеевна, едва передвигая ноги, брела по проспекту.
Падал пушистый снег, и газон стелился искристым белым ковром, и притягивали взор пушистые шары деревьев - дивный зимний пейзаж, столь редкий в прогазованном городе.
Фаина Сергеевна не замечала красот природы, она была в замешательстве, ей несвойственном.
Первая премия досталось автору не по воле небес. Это она, Фаина, изловчилась, это она, Фаина, шепнула тому, позвонила этому, чье-то творение поругала, чье-то творение похвалила и столкнула лбами минусы, и в результате получила свой большой плюс. Это читатели думают: члены жюри роман прочитали, ахнули от восторга и в едином порыве вскинули руки: премия! первая! Как же! Да никто ничего не читал. У каждого - свои кандидаты, свои планы, свои амбиции какая им разница, кто там что написал? Да разве мыслимо читать все, что присылают на конкурс? Это теперь, когда роману присуждена премия, а вместе с ней и полный джентльменский набор, или по-современному, потребительская корзина: и заманчивые предложения от редакций журналов, и контракт с издательством, и интерес иностранных обозревателей с их резюме, мол, книга может стать бестселлером (пусть значение этого слова мало кто понимает, а интерес и зависть оно порождает), и многие приятные мелочи, как интервью для газет, как мелькание на телеэкране и прочая, и прочая - вот тут - да, кое-кто роман прочитал, но все же интересовались больше автором, персоной, не романом. Вот только сейчас, когда автор:
Фаина Сергеевна плюхнулась на заснеженную скамью, не стряхнув со скамьи снег, не постелив под шубу газету. Вот теперь, когда автор, получив первую премию, за премией не явился, когда он не торопится давать интервью иностранным журналистам и подписывать контракт с издательством, когда: Теперь роман прочитают все! И, как только роман появится в бумажном варианте, его тут же раскупят. Весь тираж. Тираж может быть любым, огромным. И доходы. И перспективы.
И герой на белом коне.
У Фаины Сергеевны закружилась голова. Какой расчет, какая выдержка. Вот уж воистину, талантливый человек талантлив во всем.
Фаина Сергеевна судорожно глотнула морозный воздух и торопливо посеменила к дому.
В редакции было многолюдно, шумно и душно. И в холле, и в коридоре, и за открытыми дверями отделов толпились, курили, смеялись, общались.
Обычная картина, приятная сердцу журналиста, последнее время Першина раздражала, и, раскланиваясь направо и налево и улыбаясь всем и каждому, Владимир Иларионович бочком прошел к своему кабинету, и, открывая дверь, подумал с удовольствием, что мрачный нрав Шмакова спасает от обилия праздноболтающих
Шмаков молотил по клавиатуре
Довольный тишиной и безлюдьем, Першин оживил компьютер и попытался углубиться в статью, однако мысли Владимира Иларионовича какой день крутились в других сферах.
Конечно, Бондарь прав, - Першин опять подумал о герое, как об авторе романа. - Ракушки, налипшие на киль, всплывают вверх, когда на море шторм и судно треплет волна. Сказано так: по-шмаковски.
Першин улыбнулся, глянул на Шмакова - тот с остервенением колотил по клавишам, не спуская с них недоброго взгляда, словно клавиатура была манекеном ненавистного начальника.
Роман в редакции прочитали многие, и только что Першину пришлось выслушать с десяток суждений и о романе, и о поведение автора, но Владимиру Иларионовичу было интересно мнение Антона.
Першин вновь улыбнулся, глядя на сумрачного Шмакова
- Антон!
Тот вскинул голову и смотрел из-под насупленных бровей, словно Першин отвлекал его от создания эпопеи века.
- Почему автор не идет за премией? - играя мышкой, чтобы не погас монитор, спросил Першин. - Твое мнение? Это что? Пренебрежение? Бравада? Трагическое стечение обстоятельств, и автора, быть может, уже и в живых нет?
- Псевдоним, - буркнул Шмаков и снова принялся за клавиатуру.
- Псевдоним? Действительно: Ты полагаешь: - Владимир Иларионович оставил в покое мышку. - Никакой не новичок. Просто решил - что? Проверить себя? нас? Испытать острые ощущения? Вернее, пережить вновь былые ощущения? Заново испытать - да что испытать? А премия - не нужна вообще?
- Появится, - буркнул Шмаков, - когда-нибудь.
- Так ты полагаешь: - и Першин вновь открыл роман
Шмаков хмыкнул.
- И кто же? - пробегая глазами текст, спросил Першин. - Чей стиль?
Шмаков молча дернул плечом.
Задумчиво глядя на монитор, Першин прочитал, негромко и медленно
<Почему я открыл дверь, - думал старик. - Я столько лет не открывал никому двери. Все ветер>.
- Действительно, почему?
- Такой дом. Такие соседи, - хмыкнул Шмаков. - А вдруг соседка, во французском парфюме, зашла позвонить? Сотовый в шмотках затеряла. А таким - не умеет.
Шмаков оторвался от клавиатуры, посмотрел на Першина и усмехнулся, весело и зло. И вновь уткнулся в комп. А Першин, думая и о Шмакове, и о герое романа Бондаре, и об авторе романа Мешантове (или - как его там? Кто же он на самом деле, этот некий Мешантов?) прочитал другой отрывок:
<Он ударил старика ножом и произнес одно-единственное слово-вопрос "где". Ударил вновь. И вновь. И старик прохрипел: "Под ванной". Но Бондарь ударил старика вновь и ударял, пока тот ни затих. Осмотрелся, надо ли навести порядок. Нет, он ни до чего не дотронулся, а ботинки оставил у входа, на лестничной площадке.
В ванной ногой выдвинул из-под ванны таз, тряпку, облезлый цветочный горшок, достал кейс и, не оглядываясь на бездыханное тело старика, вышел из квартиры.
На улице, как и час назад, выл ветер>.
Шмаков хлестким аккордом закончил работу, шумно задвинул клавиатуру, развернулся к Першину и изрек:
- Ну. Прочитал я этот шедевр. Тебе интересно мое мнение? Об этом творении или об его создателе
Першин довольно потер руки: он любил послушать Антона. Когда человек говорит редко и скупо, хотя знает не меньше других, его мнение интересно.
- Стиль: лексика, интонация, строение фразы - все под воздействием переводных детективов:
Владимир Иларионович поморщился от обиды (ждал интересных суждений, и на тебе!) и, не дослушав, сказал, горячась:
- Антон, мы все под воздействием! Если в детстве книжки читали. И говорить, что это подражание:
- Я говорю то, что говорю я, а не то, что ты решил услышать, - не меняя ни позы, ни интонации, ответил Шмаков. - Роман написан в манере зарубежного детектива. Подражание? Может быть. А может быть - пародия
- Пародия? - изумился Першин. Такая версия Владимиру Иларионовичу в голову не приходила. И никто, чье мнение о романе Владимир Иларионович выслушал, а выслушать ему пришлось десятки мнений, подобной гипотезы не выдвинул. - Но: Что ты нашел в романе смешного?
- А кто тебе сказал, что пародия должна вызывать гомерический хохот? Клоуны наши эстрадные? - Шмаков откинулся на спинку стула, выдвинул ноги в проход, сложил руки на груди и смотрел на Першина, как на подростка. - Пародия - сатирическое произведение, что осмеивает литературное направление, жанр, стиль или манеру писателя
Першин не возражал, он знал, что Шмаков - ходячий цитатник, и его высказывания можно по словарю не проверять. И все же:
- Сатира - это же смех.
- Ты хохотал, читая Щедрина?
- Но: Щедрин, а тут: - помогая себе движение ладони, говорил Першин. - И почему: Ну, хорошо, допустим, - и ладонь уверенно опустилась на столешницу. Но при чем здесь детектив? Одно - единственное убийство, и то происходит как бы за кадром, а:
- А детективная литература (если посмотреть словарь литературоведческих терминов) - литература, посвященная раскрытию методом логического анализа сложной, запутанной тайны, чаще всего связанной с преступлением.
- Мда: - только и нашелся Першин, не зная не только что сказать, но что и думать.
Тут открылась дверь и в кабинет впорхнула Лисокина.
Першин улыбнулся: эту рыжую бестию ни одно местное дарование мимо себя не пропустит, всяк норовит прочитать ей свои вирши, а Нинель явно неравнодушна к сумрачному Шмакову - ох, уж эти женщины, все им гениев непризнанных подавай!
- Владимир Иларионович, - от двери пропела Нинель, и Першин вновь улыбнулся: глаз Нинель лежит на Шмакове, а слова якобы обращены к нему, к Першину, поскольку он для Нинель: Кто же он, Першин, для Нинель?
А Нинель остановилась посреди комнаты, развернулась к Шмакову и предложила:
- Мальчики, пообедаем вместе?
И, чего уж Першин никак не ожидал, Шмаков буркнул: <Пообедаем>.
Конкурс, да еще литературный, да еще отечественный, да еще сетевой, интересовал Нинель меньше всего, то есть, попросту говоря, конкурс не интересовал Нинель вовсе. Нинель интересовал Шмаков.
Предложи ей Шмаков перебраться из чистой светлой просторной квартиры, обставленной импортными гарнитурами, в чулан, Нинель бы:
Но бывать в этом милом чуланчике хотя бы изредка, хотя бы раз в неделю..!
Да, конкурс: Интересно, конечно. Шмак не станет интересоваться ерундой. И, когда Шмак говорит о конкурсе, он становится такой, такой: Ну, такой интересный! Нет, Шмак всегда интересный. Он просто - интересный. Но тут начинают волновать шмаковскую поверхность такие бурные подводные течения: Ах, да Шмак - он всегда: Ну, это же Шмак.
И все же:
И Нинель, придвинув золотистое пушистое плечико к линялому плечу Антона, заговорила о конкурсе.
Уже некоторые иностранные корреспонденты между аперитивом и канапе с икрой обронили: роман можно перевести, это может быть интересно нашему читателю. Но - кто автор? Где он? Это что - загадка русской души? И никто не знает, кто автор. По условиям конкурса автор имел право на анонимность, и это можно понять: никто не хочет делать свое поражение достоянием широких кругов общественности, но то, что он, автор, не объявится, став призером, подобный вариант развития конкурсных событий не рассматривался. И теперь эта клика, то есть - высокочтимое жюри (Нинель мило глянула на Першина и мило улыбнулась, мол, только не вы, Владимир Иларионович) - без штанов и в луже.
Шмаков хмыкнул-буркнул, ткнувшись носом в тарелку с заливным, и ободренная Нинель продолжала с энтузиазмом.
Ах, уж эти русские, - между канапе с икрой и кахетинским, - они так широки, они так безрассудны. Так расточительны. Так: Автор не идет за деньгами. Народ не знает своих героев. В цивилизованном мире любой культурный человек по первой фразе узнает почерк известного мастера. Ох, уж эта Россия.
- Про Сартра своего забыли!
Шмаков, что только что отправил в рот горбушку с остатками желе, поперхнулся и изумленно смотрел на Нинель.
Владимир Иларионович, пряча улыбку, отвернулся к официанту: а он-то, старый болван, думал-гадал, с чего это Нинель подсела к нему на том вечере, мнением его интересовалась.
Официант подошел с готовностью на лице, кося глазом на протертый воротник Шмакова, но Шмаков и Нинель, занятые друг другом, не заметили официанта.
- Да-да, - Першин кивнул головой на вопрос: нести ли горячее, продолжая слушать Нинель: тема была ему интересна.
Роман, как и водится, никто не читал. Ну, кроме: любителей почитать. Тут серьезные книги читать некогда. Павлов, ну тот, спецкор "Литературки", говорил, что в юности Достоевского не прочитал, а теперь уже столько о нем и его книгах читал и слышал, что самого читать неинтересно. Вот уйду, мол, на пенсию, тогда... Ну и "Старика" никто не читал. Его, оказывается, даже не номинировали. Был специальный сайт, где всякий, кого отвергли, или кто просто не успел - печатал себя сам. И тоже принял участие в конкурсе. И зачем было тогда кого-то читать? номинировать? или оплатили сей труд? - Нинель вскинула ресницы в сторону Першина, мило улыбнулась, но ответ ждать не стала. - Ну, дело благое.
И снова склонилась к Шмакову.
Ну, в общем, у всякого в жюри был свой интерес, и, чтобы совсем уж не переругаться, решили первую премию не присуждать никому. И тут - вдруг выплыл этот роман. Как Бабицкая его раскопала?! Чего бы она искала на сайте вольных художников?
Теперь все о романе говорят, теперь все роман читают. Теперь все ждут, когда роман издадут. А как издавать - без автора? Уже установили, что роман пришел из интернет-класса, можно и фамилии все поднять, да что толку документы в классе не спрашивают. Говорят, автор объявится, когда роман напечатают и распродадут - предъявит дискету, укажет точно день и час, еще что. Но как печатать - без автора?
Першин почему-то почувствовал тревогу и сказал почти про себя:
- Что-то здесь не то.
- Да уж! - буркнул Шмаков.
И Нинель умолкла, глядя на одного и другого. И спросила, почему-то шепотом:
- Вы думаете, он не специально исчез, чтобы роман пошел нарасхват? Вы думаете:
и Нинель округлила глаза.
- Да тут думай - не думай, - задумчиво сказал Владимир Иларионович. Вариантов возможных масса. Может быть, болен, и болен серьезно - и ему самому и родственникам не до конкурса. Может быть, в турне - хотя оттуда мог бы поинтересоваться и дать о себе знать. Но может быть, в командировке, и так загружен, что забыл про сроки. Может быть и такой вариант, литература - хобби, хочет утвердиться сам для себя, и только. Такое тоже возможно.
- А псевдоним? Я понимаю: Владимир Иларионович подписался бы Иларионов. Или, - Нинель кокетливо улыбнулась, - Валентинов. Ну: кто-то Снежин. Ну: кто-то Алкашин. Но - Мешантов - это что?
Першин и Шмаков посмотрели на Нинель, посмотрели друг на друга, и Шмаков произнес:
- Злобный. Mechant.
- А имя? - тихо спросил Владимир Иларионович.
- Исполнитель, - тихо ответил Антон.
- Ой, - тихо сказала Нинель и обхватила себя руками.
Роман печатали на принтере, снимали на ксероксе - читали.
Роман, и правда, был неплох, то есть <Уход старика> был ничем не хуже тех произведений, что должны были получить премии.
Роман читали все, и всяк видел в романе свое.
Читала общественность, вдумчиво и неторопливо, и находила в сюжете романа скрытые намеки на неблаговидные поступки первых и известных лиц.
Читала милиция (та ее часть, что читает) - снисходительно и с интересом. Обсуждала и посмеивалась: эти рассуждения о психологическом состоянии преступника: - преступник, он и в Африке преступник.
Читали мастера детектива, с иронией и обидой. Сюжет - примитивен: убил, ограбил, раскаялся. Убил! Ударил ножом, и все - никакой фантазии. Из-за чего шумиха?!
Читали роман в литературных кругах. Спорили. Одни доказывали, что роман середнячок, однодневка, и главное его достоинство - злободневность. Другие утверждали, что роман вскрывает глубинные пласты бытия, и при каждом новом прочтении читатель открывает новый пласт.
Газетчики читали роман заинтересованно, находили в героях черты знакомых и решали, кто послужил основным прообразом.
Предполагали, озарялись, спорили, доказывали, сомневались: кто прототип Бондаря? Да это же! Нет, не говори, это явно: А Старик? Да тут и гадать нечего, это: Э, нет, не скажи, образ явно собирательный.
В редакции, где работал Владимир Иларионович Першин, вокруг романа велись разговоры профессиональные: обсуждали лексику автора, стилистические обороты (отдельная дискуссия возникла из-за повторов - наречий, глаголов; одни журналисты с сожалением констатировали небрежность автора, другие с мудрой улыбкой говорили о приеме нагнетения).
Особый интерес вызвал эпиграф; это и понятно, ведь эпиграф - ключ к замыслу автора. И здесь мнения тоже разделились: одни видели в эпиграфе пояснение идеи автора, другие смотрели на эпиграф шире и говорили, что в нем, в эпиграфе, разгадка самой истории, связанной с данной публикацией.
Эпиграф, из двух цитат, действительно, был любопытен:
<Сначала было слово>?
"Bellum omnium contra omnes"
Один вопросительный знак после библейской фразы стоил иного тома.
А единение этих, разнородных, цитат?
Какой подтекст, какая глубинность.
Шмаков, смоля дешевые сигареты, глядя в пол и постукивая пяткой о ножку стула, буркнул, что ни о чем таком, <эпохальном>, автор не думал и эпиграф выбрал, наверняка, почти случайно, из тех цитатников, что были под рукой, но к скептическим высказываниям Шмакова все привыкли и не придавали им особого значения.