Туманова Ольга. Убийство в стиле эссе

   Удивило, что Першин, чьи взвешенные суждения всегда слушали с уважением, на этот раз не принимает участия в дискуссии, и одна из сотрудниц даже спросила у Владимира Иларионовича, не заболела ли Валентина, но тут вспомнили: а автор - кто же? Кто-то из своих: Написать подобный роман могли многие, но додуматься до подобного рекламного трюка! И навеки остаться анонимным? Да отчего же - навеки?! Помилуйте! Как только роман будет издан и распродан, как только иностранное издательство укажет достойную сумму в контракте - тут же автор и объявится. Как же он докажет, что он - это он? Что за бред! Никто ничего не будет доказывать. Все окажется милой мистификацией. Автор в сговоре с каким-то издательством.
   И разговор о романе принял новое направление.
   Тут из дальней поездки вернулся Виктор Николаевич Ляхов, публицист, критик, знаток детективов.
   Виктор Николаевич вошел с морозной улицы в теплый холл, улыбаясь: как упруга была вчера вода в океане, как щедро заморское солнце.
   В холле Виктор Николаевич задержался у зеркала: поправил новое кашне, вспушил примятые снегом волоски на шапке и вновь улыбнулся, предвидя, какой ажиотаж вызовет у коллег его появление.
   Редакция обсуждала роман.
   Виктор Николаевич, все еще улыбаясь, походил по кабинетам, и везде, вместо восторженно-завистливого: <Ах, расскажи: как там>, его встречали деловитым: <Да, старик, ты еще не знаешь:> (словно Виктор Николаевич вернулся не из Штатов, а из деревни Крюково) и каждый торопился рассказать ему о произведении, где было описано то, что видно в окно.
   Виктор Николаевич прошел в кабинет, включил компьютер, нашел в интернете роман - он напишет рецензию, толковую рецензию человека, не подверженного массовому психозу.
   Роман Ляхов прочел не без интереса: и душевный настрой героя, и влияние погоды на психику любопытны. Достойно внимания и описание бытовых мелочей, столь редкое в современной литературе. Пустячки, что, казалось бы, никак не влияют на ход повествования, создавали эффект присутствия и узнавания, и к середине романа у Виктора Николаевича появилось ощущение, что он был рядом с этим действом, в сквере, на лестнице, в квартире: на час раньше ушел, спустя полчаса прошел мимо - свидетелем события не стал, а аромат вдохнул.
   Пару раз в кабинет заходили сотрудники, но Виктор Николаевич придавал лицу озабоченный вид, проводил ребром ладони по горлу, вздыхал и произносил тоном, полным усталости и сожаления: <Старик, все подробности - за мной. Но надо отписаться. Пока масть идет. Понимаешь?> Старики понимали и Ляхова не беспокоили.
   Особый вкус чтению придавала загадка прототипов.
   Ляхов мог согласиться с коллегами, что образ Старика - собирательный, и в нем узнают себя многие публицисты уходящей эпохи (хотя и в этом случае кто-то послужил для автора каркасом - кто? но бог с ним, со Стариком, не о нем речь), но главный герой Бондарь - Ляхов нутром чуял - был списан с реального субъекта, списан дотошно, со знанием дела. По мелочи - старое суконное пальто на вешалке, привычка чесать спину об угол шкафа, нервное постукивание левой пяткой и прочие детали, что делали образ реальным, осязаемым, автор мог насобирать со всей округи, но - дух! поток сознания - он принадлежал определенному индивидууму. Да и не мелочи вовсе все эти штучки-дрючки: словечки, жесты, привычки. Они делают образ живым, и они характерны для... кого?!
   Ляхов представил неприбранную квартиру, мало похожую на жилье интеллигентного человека. Неприятный запах. Тусклый свет. И невзрачный тип с мрачным видом запихивает в стол очередной непризнанный шедевр.
   Виктор Николаевич прикрыл ладонью глаза и перебрал в памяти знакомые лица.
   Пролистал картотеку.
   Притянуть за уши к образу Бондаря можно многих журналистов, но без погрешностей на портрет героя не накладывался никто.
   И все же - эта поза, когда одна нога шарит под столом, другая обнимает ножку стула, эта манера курить, пряча сигарету в ладони - так знакомо.
   Ляхов вновь перечитал главу, где герой видит себя в зеркале: удлиненное лицо с узким подбородком, впалые щеки, маленький рот и густые брови, и старательно прикрытые темными волосами уши, большие рельефные, разные: одно ухо клонится к голове, второе оттопырено.
   Виктор Николаевич пружинисто поднялся, шагнул к шкафу. На полке стояло зеркало, и Виктор Николаевич с удовольствие увидел край бежевого воротничка и шею шоколадного цвета, и вновь вспомнился пляж: Многое, многое нужно рассказать.
   Виктор Николаевич улыбнулся и ловким движением выхватил из стопки альбомов тот, где были фотографии с редакционных тусовок. И, еще не открыв альбом, представил лицо Шмакова.
   Шмаков! Шмаков? Ну и герой, однако:
   Ляхов раскрыл альбом, просмотрел фотографии - конечно, Шмаков. Это шмаковские претензии на особую одаренность, шмаковские жалобы на непризнанность доведены в романе до края, до преступления.
   Кому могло придти в голову сделать Шмакова героем романа? Кто же он, этот загадочный автор?
   Версию, что автор может быть из богатых эмигрантов, Ляхов отмел сразу: уж он-то знает, что из прекрасного далека отечество с его проблемами вспоминается иначе.
   Нет, автор свой, доморощенный. Ходит рядом, слушает рассуждения коллег и посмеивается.
   Ляхов почувствовал охотничий азарт - что ж, он выходит на тропу, он принимает вызов. Он проведет свое расследование и найдет анонима прежде, чем тот решит объявиться сам.
   Круг подозреваемых широк: этот правдолюбец с кем только ни конфликтовал, и подсмеяться над ними хотели бы многие.
   Что мы имеем?
   Герой романа Шмаков, это бесспорно, значит автор знаком со Шмаковым и знаком неплохо.
   Ляхов, как охотничий пес, почуял запах дичи: автор где-то рядом, близко, то ли над головой, скрытый кроной деревьев, то ли в полушаге, в густой траве.
   След зверя обнаружен. Теперь - осторожность: не спугнуть, ничем себя не выдать, легкими твердыми шагами обойти опушку и выйти на зверя с подветренной стороны.
   Виктор Николаевич нервно прошелся по кабинету.
   Автор знает Шмакова, как того знают немногие. Знает берлогу Шмакова - на какой деревяшке стоит кофеварка, коробка из-под каких продуктов служит емкостью для дисков, какой узор угадывается в несвежих простынях: и прочие мелочи, известные очень немногим. Конечно, детали могут быть и сочинены, но Ляхов чует: быт дотошно списан с реальности - невольно или преднамеренно, это уже вопрос второй.
   В очередной раз прихлопнув зазвонивший телефон, Виктор Николаевич включил автоответчик, запер дверь, достал стопку лощеной японской бумаги, как всегда отметив ее прелестный вид.
   Итак - "Шмаков" вывел Ляхов крупно и посередине листа и чуть ниже и сбоку написал помельче: "Круг друзей". Да нет у него друзей. Нелюдим. "Круг приятелей"? Ограничен. Да и приятелей у него нет. "Круг знакомых" - ограничен весьма. Конечно, кто его знает, чем этот неудачник занят вне службы, но роман написан публицистом, даже литератором, и литератором, Ляхов готов это признать, не лишенным дарования. Так что круг сужается, как шагреневая кожа.
   Виктор Николаевич почувствовал приятный зуд, и в голове его уже складывались фразы, абзацы, блоки, осталось - вставить фамилии.
   Ляхов взял чистый лист, нарисовал черным фломастером круг, внутри круга написал красным фломастером большую Ш. Три стрелки черным фломастером показали направление поиска: редакция, приработок (редакции газет, где Шмаков подрабатывал гонорарами), сокурсники.
   Виктор Николаевич подумал и начертил четвертую стрелку, запасную, на непредвиденный контакт Шмакова, что может открыться в процессе расследования.
   Первая версия и, пожалуй, основная - редакция. Ляхов вновь почувствовал охотничий зуд: кто же из коллег мог и роман написать лихо, и маску незнания держать стойко?
   Ляхов взял чистый лист, нарисовал синим фломастером квадраты, мелко вписал авторучкой названия отделов. Первый квадрат - отдел, где работает Шмаков.
   Виктор Николаевич откинулся на спинку кресла и, глядя на план расследования, стал мысленно рассуждать.
   Пожалуй, Першин знаком со Шмаковым ближе других. Возможно, и в квартиру заходил. Скажем, проведать больного. Но: Ляхов представил Першина и поморщился: нет в этом лице никакой авантюрности, никакого азарта. Хотя, конечно, в тихом омуте: И зацепка может оказаться в самом непредвиденном месте - пренебрегать нельзя ничем.
   Виктор Николаевич шагнул к двери, на ходу остановился у шкафа, вновь отметил красивое сочетание шоколадной шеи и бежевого воротника и пошел в отдел Першина.
   Жалюзи в кабинете Першина были открыты, и на полу и на мебели лежали солнечные блики. В воздухе носилась пыль. Попадая в поле компьютеров, пыль кидалась в стремительный коловорот.
   Першин вскинул голову, глянул на входившего в кабинет Ляхова, и озабоченность на лице Владимира Иларионовича сменили интерес и радушие.
   Першин приподнялся, протягивая руку; Ляхов ответил крепким рукопожатием, наблюдая, как эффектно выглядит его загорелая рука рядом с бледной рукой Першина. Обернулся к Шмакову. Тот, правой рукой держал папку, прикрывая монитор от солнечных бликов, левой стучал по клавишам. Угрюмая физиономия Шмакова источала недовольство: печатать левой рукой было неудобно. Сидел Шмаков сгорбившись, вытянув левую ногу под столом и обхватив правой ногой ножку стула.
   Ляхов, улыбаясь, осмотрел и левую ногу Шмакова, и правую его ногу, потом провел глазами по темным волосам Антона, что были старательно зачесаны к щекам, и, протягивая руку, сказал весело:
   - Ну, здравствуй, герой.
   Шмаков глянул исподлобья, удивленно буркнул: "Привет. Как съездил?" и протянул Виктору Николаевичу руку в протертом рукаве.
   - Да-да, как съездил? Впечатления? Масса, конечно, - оживленно говорил Першин, потирая руки от предстоящего удовольствия.
   И Ляхов, что и не заходил никогда в этот кабинет, развернул свободный стул, сел вполоборота к обоим и стал рассказывать, как упруга была вчера вода в океане, как щедро заморское солнце.
   Рассказ подходил к проводам и отлету, когда дверь распахнулась и в кабинет впорхнула Нинель Лисокина.
   - Мальчики! О, какие люди в Голливуде, - Нинель раскинула руки, словно собиралась обнять Ляхова, и подмигнула ему хитро, и Виктор Николаевич густо рассмеялся: нашла-таки, эта пройдоха, место его пресс-конференции.
   Нинель махнула волосами и, взглянув на Шмакова, спросила у Першина:
   - Владимир Иларионович, как вы насчет чайку? Или - кофейку?
   - Я не возражал бы, - с улыбкой глядя на Антона, что вновь затюкал по клавишам, отозвался Першин. - А наш гость?
   - С удовольствием! Прекрасная страна Америка, но чай там заваривать не умеют. Это отдельная тема, - приподняв палец, оживился Ляхов, но тут же обернулся к Нинель. - Хорошо бы здесь.
   Нинель приподняла брови, что означало: "Чудны дела твои, Господи": Ляхов обыкновенно чаевничал у редактора и не вел светские беседы в кабинетах коллег.
   Нинель быстро глянула на Ляхова и усмехнулась, словно разгадала замысел Виктора Николаевича: и зачем он здесь, и почему хочет почаевничать с этой парочкой, но, вмиг погасив усмешку, сказала кокетливо: "Как мило", - и крутанулась к двери.
   Ляхов улыбнулся подобной "прозорливости" и галантно предложил: "Помочь?"
   - Я помогу, - буркнул Шмаков, вытаскивая ногу из-за ножки стула, и Ляхов вновь улыбнулся: Шмаков скрывается от его расспросов. Сейчас и на задание умчится.
   Не обманув ожиданий Виктора Николаевича, беседа перешла к роману.
   Столько разговоров. И о романе. И вокруг романа. А все же - кто автор?
   Першин стал обстоятельно излагать подробности этой запутанной истории, а Шмаков буркнул:
   - Мент, - и, хлебнув из чашки, буркнул вновь. - Или уголовник.
   Виктор Николаевич приятно рассмеялся: Шмаков узнал себя в герое, несомненно, вот и злится на автора. При всей своей непутевости, Антон - парень интеллектуальный, в литературе разбирается и, конечно, понимает, что роман написан не работником юстиции: упор в рассказе не на преступление, а на внутренний мир героя, на внутренний мир журналиста, даже писателя, талантливого и невостребованного - этот мир милиция не знает. Не знают его и уголовники.
   Не гася веселости на лице, Ляхов развернулся к Першину:
   - А что говорят в "кругах"?
   Першин стал обстоятельно рассказывать, в каком замешательстве члены жюри, присудившие роману первую премию.
   Господи! - едва не воскликнул Виктор Николаевич, и лицо его стало серьезным. - Ну, конечно! Ведь Першин - член жюри. И члены жюри общаются между собой. Кто реже, кто чаще. По телефону, по интернету, возможно, и живьем. И все они - литераторы. Конечно, автор романа - один из членов жюри. О Шмакове он наслышан: мир тесен; внешность Шмакова знает: тот вечный спутник Першина на всевозможных презентациях; а все недостающие детали почерпнул из бесед с Першиным. Возможно, сам себя и номинировал. Ляхов усмехнулся: статья получится - блеск, главное - успеть все выяснить и опубликовать материал прежде, чем автор романа объявит о себе.
   Кто же? Ну, список номинаторов - не проблема. Он есть на сайте конкурса.
   Виктор Николаевич вновь почуял запах зверя: здесь он, рядом, кружит поблизости.
   - Фаины Сергеевны, - уловил Ляхов слова Першина и, занятый своими мыслями, не сразу понял: при чем здесь Бабицкая? Эта дама, и хорошая литература? Номинация Бабицкой?!
   - Но этого не может быть! - воскликнул Ляхов, и Першин закивал согласно:
   - Да, вот такой пассаж. И Бабицкая была справедлива, и премия досталась достойному, а автор: - Владимир Иларионович развел руками и вздохнул.
   Да нет, - думал Ляхов. - Ну, как же так? Бабицкая?
   Подобный поворот событий путал стройную версию
   Хотя:
   Прекрасно! Осталось выяснить, кто из знакомых Першина имеет неплохие отношения с Бабицкой - господину с улицы эта мадам протежировать не станет! и вот он, зверь дорогой. Он, Ляхов, тут мудрит, капканы по лесу расставляет, а зверь сам бежит к яме.
   И Виктор Николаевич вернулся к разговору.
   Несмотря на сомнительную туманность истории с публикацией и ее автором, Першин находил в романе все больше достоинств и теперь увлеченно рассуждал о его подтексте.
   Скажем, главный герой - Бондарь. Случайна ли эта фамилия или она несет смысловую нагрузку? (Если предположение его и Антона о том, что Анисим Мешантов - псевдоним, который надо читать как Злостный Исполнитель, законно предположить, что и фамилия главного героя имеет особое значение).
   - Бондарь! По крупному счету, это простой трудяга, ремесленник. Он делает неэффектную, но нужную утварь, или - необходимую, но незаметную работу, увлеченно рассуждал Владимир Иларионович.
   - Да! - улыбаясь, поддержал идею Першина Ляхов и весело посмотрел на Шмакова. Бондарь делает бочки, а прототип - затычка в каждой из них; ладно бы только в пивных.
   Виктор Николаевич откинулся на спинку стула, засмеялся.
   Першин принял смех Ляхова за одобрение своей теории и, довольный, развернулся к Шмакову:
   - Антон, ты согласен с такой трактовкой?
   - Я думаю, то фамилия какого-нибудь умника, - буркнул Шмаков, выуживая из варенья ягоды. - Из издательства. Или еще откуда.
   Першин с досадой повел головой:
   - Нет, не скажи. Ничего случайного в романе нет. Куда ни глянь - все имеет второе дно. Я только сейчас начинаю понимать, почему убитый - Старик. Не Василий Иванович Пупкин. Не Яков Семенович Линденбран. Старик. Тогда понятен псевдоним. Злобный Исполнитель, но кто? Писатель? Нет. Злобно время, что перечеркнуло все, созданное стариками. Страна, что так беспощадна к нашим старикам. Их убивает безденежье, бесправье. Уныние, наконец! А герой - он просто орудие, мелкая сошка, исполнитель. Вот отгадка псевдонима!
   Шмаков вскинул голову, глянул на Першина из-под густых бровей и ртом, полным варенья, глухо обронил:
   - Ну, ты даешь...
   - Однако, почему автор - исполнитель и злобный, - с интересом поглядывая на обоих диспутантов, спросил Ляхов. Он не знал шмаковской трактовки имени автора. - И почему Бондарь: слепое орудие? Он одержим ненавистью к старику, в сущности, ему незнакомому.
   - Герой - маньяк, - буркнул Шмаков, продолжая поглощать варенье. - И автор - маньяк.
   Першин встрепенулся, чтобы парировать реплику Шмакова, но тут тихо, не поворачивая головы от стола, заговорила Нинель:
   - Он убивает не ради выгоды. Это не ограбление. Ограбить он мог другую квартиру, более шикарную. И забирает только кейс. А что в том кейсе? Деньги? Документы? Рукописи? Мы не знаем.
   - Ну, - поддакнул Шмаков. - И я говорю: маньяк.
   - Он ненавидит Старика, - все так же тихо и не поднимая головы от стола, говорила Нинель. - Почему? почему он ненавидит Старика, и именно Старика? Может быть, потому, что Старик прожил долгую жизнь, значит, пережил все трагедии века, все репрессии, войны, и остался цел, как? Какой ценой? А герой - одинок. Где его родители? Где его семья?
   - Вот именно! Эзопов язык! - Першин от удовольствия потер руки.
   А Ляхов, с изумлением глядя на Нинель, протянул:
   - Однако...
   - И где все это произошло, мы не знаем, - помешивая ложечкой давно остывший чай, говорила Нинель. - "Он шел пешком по городу" - мимо чего? Метро? Собора? Большого театра или мимо театра на Фонтанке? Или мимо заводика рыбокоптильного? Мы знаем, какая ступенька в каком пролете измазана какой краской, но не знаем, на какой улице стоит дом. В романе нет ни одного названия. Это могло произойти в столице, это могло происходить в заштатном городишке.
   - Конечно, конечно, - воодушевлено откликнулся Першин. - Автор обобщает, дает понять, что подобное могло свершиться и - увы! - свершается по всей стране.
   - Однако, - вновь протянул Ляхов. - И как подобная мысль могла придти в такую хорошенькую головку?
   - А я - умная, - все так же помешивая ложечкой остывший чай, молвила Нинель. - Но я же понимаю, что осознать подобное мужчине сложно, а принять немыслимо, и потому я их не напрягаю. С мужчинами я только хи-хи ха-ха, траля ля-ля.
   Нинель вскинула голову, глянула на Ляхова каким-то незнакомым взглядом и тут же развернулась к Шмакову, и Шмаков посмотрел на Нинель, и в глазах этого неотесанного грубияна была такая нежность, что Ляхов замер на стуле, на себе испытав, что означает: громом пораженный.
   Словно молния высветила событие, и все встало на свои места.
   Вот кто знает, какой узор угадывается на несвежих простынях героя!
   Конечно! Такая хитрость, такая игра. И никому, даже ему, Ляхову, и в голову не пришла мысль, что автор романа - женщина. И над героем она не насмехается, она им любуется - то, что для него, мужчины, недостаток, для нее, влюбленной в героя... Кто их разберет, этих женщин, что они находят в таких, как Шмаков. Но находят, вот.
   Ляхов почувствовал нечто, похожее на головокружение.
   Надо срочно уединиться, разобраться с мыслями, все факты собрать в гармоничную цепь.
   Виктор Николаевич Ляхов писал рецензию. Ухоженное его лицо украшала улыбка: все факты и наблюдения, все частности и тонкости, все совпадения фабулы романа с событиями реальной жизни встали в ряд, и раскрылась картина создания модного произведения.
   Статья получалась веселая, дерзкая, язвительная - интересная.
   И только одно еще не решил Виктор Николаевич: написать "автор, коим, по-моему глубочайшему убеждению, является Нинель Лисокина:" или "автор, которого мы пока назовем Н.Л."
   Валентина с газетой в руках вышла на звук замка. Стояла в прихожей, смотрела, как Владимир Иларионович топчется на дверном коврике, сбрасывая сапоги.
   Вид у жены был расстроенный, и Першин спросил с тревогой:
   - Что-то случилось?
   - Нет-нет, - поспешно ответила Валентина, сделала пару шагов назад, положила газету на холодильник, вернулась в прихожую. - У нас - все хорошо.
   Конечно, - молча вздохнул Владимир Иларионович, убирая в шкаф пальто, что газету раскрой, что телевизор включи - только расстраиваться: убийства, катастрофы, теракты.
   Валентина ушла на кухню, зашумел газ.
   Помыв руки, вошел на кухню и Владимир Иларионович, потянулся за газетой.
   Валентина быстро шагнула, забрала из рук мужа газету:
   - Пообедай спокойно, со мной поговори. Потом - почитаешь.
   Владимир Иларионович спорить не стал, с удовольствием сел к столу, где дымился наваристый и такой желанный с мороза борщ.
   Валентина достала из шкафчика графинчик: "Не возражаешь?"
   Владимир Иларионович не возражал, силясь вспомнить, что сегодня за дата? Неужто он забыл какую годовщину?
   Валентина про даты не говорила, спросила, как в редакции, какие новости, какие разговоры.
   Владимир Иларионович увлекся, рассказывая жене про новую рецензию Ляхова, и не сразу заметил, что жена разговор не поддерживает. Першин замолчал и вновь смотрел с тревогой на Валентину.
   Валентина встала, грустная, вздохнула, убрала со стола тарелки и протянула мужу газету:
   - Ты еще не знаешь? Вечерняя.
   - О чем - не знаю? - спросил Владимир Иларионович, теряясь в догадках. Он взял из рук жены газету, но, прежде чем Першин развернул сложенный в узкую полоску газетный лист, жена тихо сказала:
   - Убит Якушев.
   - Какой Якушев? - не понял Владимир Иларионович и почувствовал приступ тревоги, что посещал его последние дни часто. На этот раз тревога стала густой, плотной. И, не понимая, кто такой этот таинственный Якушев, и почему его смерть так печалит жену, повторил вдруг севшим голосом, - какой Якушев?
   - Феликс Семенович.
   - Феликс Семенович?.. Ах, Якушев! Тот самый, публицист? Убит? Грустно. Его-то за что? Не банкир, не предприниматель, - говорил Першин, рассеянно думая, отчего смерть публициста, с которым она не была лично знакома, так встревожила жену. - Однако, ему лет немало. Пожил. Старик, - сказал Першин и вздрогнул, и посмотрел на жену.
   И Валентина в ответ на взгляд мужа тихо кивнула головой.
   - Когда? - хрипло спросил Першин. - И подробности - известны?
   Валентина вздохнула:
   - Недели три назад. Только сейчас хватились. Убит в своей квартире. Ножом. Семь ножевых ран. Полагают, что ограбление. Хотя, ограбление - странное. В квартире были антикварные вещи, деньги - ничего не взято. Но все перерыто в ванной и что-то вытащено из-под ванны. По оставленному следу - небольшой чемодан.
   - Кейс, - сказал Першин.
   Они сидели за столом, смотрели друг на друга и молчали.
   Пару дней в газетах появлялись сообщения об убийстве известного в свое время литератора. Подробностей совершенного преступления было немного: столовое серебро, картины, видеоаппаратура - все на месте, но исчезли не имеющие нынче ценности ордена, значки лауреата былых конкурсов, наградные листы, памятные знаки со всевозможных съездов и юбилейных встреч.
   Литератор был одинок, жил уединенно, и его исчезновение никто не заметил.
   Опрос соседей результатов не дал.
   Владимир Иларионович вновь (в который раз) перечитал роман, но теперь он читал роман, как читают документ, обращая пристальное внимание на факты и бытовые подробности и скрупулезно сверяя их с теми скудными данными, что были известны об убийстве публициста Якушева.
   Детали совпадали, но, главное, - совпадало описание ограбления. В романе, правда, не перечислялись регалии, что хранились в ванной в кейсе, но то, что убийцу интересовал в квартире один лишь кейс, в романе было подчеркнуто.
   Конечно, убийство старого публициста и сюжет романа могли быть простой случайностью. Да мало ли какие совпадения и случайности преподносит нам жизнь! И все же тревога, что с недавних пор поселилась в душе Владимира Иларионовича, перерастала в гнетущее чувство вины.
   Владимир Иларионович вновь раскрыл распечатанный роман и вновь перечитал его, делая пометки и конспектируя детали.
   В городе гуляла метель.
   Безлюдный сквер был молчалив и холоден. Резкие порывы ветра, с присвистом и завыванием, то сдували с дорожек снег, то наметали целые сугробы.
   Першин смахнул снег со скамьи, присел.
   В доме напротив теплились окна, занавешенные добротными портьерами. На третьем этаже три крайних окна слева - черны.
   Владимир Иларионович не знал, какие окна были окнами публициста, но решил, что именно те, темные.
   Дубленка сохраняла телу тепло, но уши мерзли, ноги стыли, и Владимир Иларионович отчетливо представил, как сидел здесь, в сквере, на этой, повернутой к фасаду дома, скамье Бондарь, прятал в карманы холодной курточки озябшие руки, постукивал о снежный наст замерзшими ногами. И ждал. И думал. И замышлял. Именно здесь, на этой скамье, ощущая ягодицами ту же поверхность, что ощущает сейчас он, Першин, Бондарь обдумывал план убийства. Или нет, план, должно быть, уже созрел в его голове, но детали: О чем думал Бондарь, когда:
   Поскрипывание снега отвлекло Владимира Иларионовича от думы: по тропинке сквера семенила старуха. Глянула на Першина, присела на соседнюю скамью. Сидит, прижав к груди потертую сумку, смотрит на Першина.
   А вдруг - та? Ерунда. И все-таки, если она здешняя - наслышана. Надо с ней поговорить. Она ему такое расскажет, что ни в одной газете не прочтешь. И потом всем углам расскажет, как некий господин, на вид приличный, но вопросы задавал странные, убийством интересовался, свидетелями - а зачем ему это?
   Владимиру Иларионовичу стало неуютно, словно он и впрямь был повинен в преступлении, содеянном в доме напротив, и теперь то ли возмездия опасался, то ли укорами совести терзался.
   Резкий порыв ветра швырнул колючий снег в лицо Першину. Владимир Иларионович поглубже втянул голову в поднятый воротник, обтер лицо и, убирая платок, глянул на старуху: сидит в своем куцем пальтишке, не шелохнется, смотрит неотрывно на Першина. Ни мороза, ни ветра не чувствует, старая. Всей округе расскажет про подозрительного типа. Весьма неприятно будет объясняться, зачем он предавался раздумьям: Да кто его найдет? Кому в голову придет: Да, полно! Словно он виноват в чем. Надо подойти к старухе и спросить. Иначе, какой смысл мерзнуть в этом: