Туманова Ольга. Убийство в стиле эссе

   Старуха, кряхтя, поднялась со скамьи и, не глянув на Першина, посеменила к остановке автобуса, и Владимир Иларионович тотчас пожалел, что не заговорил со старухой, упустил возможность узнать столь необходимые ему подробности. Но не догонять же старуху теперь, не расспрашивать же про убийство на людной остановке. Нет, ну какой расчет:
   Тут - скрип снега, и смех, и голоса, и две девушки, совсем юные, вошли, вернее, вбежали в сквер, сели на скамью, где только что сидела бабка, и, прикрываясь поднятыми воротниками от ветра, стали, смеясь и переговариваясь, есть мороженое.
   Першин быстро поднялся со скамьи и поспешно пошел прочь.
   В расстройстве пребывал в эти дни и Виктор Николаевич Ляхов.
   Свершенное три недели назад убийство литератора и убийство литератора, описанное в романе, были на редкость схожи, и мысль, что совпадение это, возможно, неслучайное, не покидала публициста. (Впрочем, о том, что данное совпадение неслучайно, думали многие: будь автор увенчан лавровым венком, все бы сейчас говорили о его пророчестве и близости к жизни и гордились своим умением узнавать истинный талант, но таинственное исчезновение никому неведомого Мешантова заставило, что называется, витать в воздухе мысль о его причастности к данному криминалу.) Если роман - циничная хроника свершенного преступления, статья Виктора Николаевича - аберрация, или, попросту, непростительный для публициста его уровня ляпсус, думал Ляхов, расхаживая по кабинету. Ляхов не был работником милиции, и ему не требовалось алиби Нинель Лисокиной, ему и так ясно, что не Лисокина убила Старика. Ладно бы, отравила. А то - ножом, семь ран, до смерти. Бред. И ни царапины от ногтей жертвы на симпатичном личике? Бред и бред. Либо Нинель описала событие с чьих-то слов, либо она вообще здесь не при чем.
   Виктор Николаевич покрутил головой, словно воротничок стянул шею, глянул в зеркало на искристый узел галстука и мысленно поблагодарил те силы, что удержали его от желания настоять на фразе "автор Нинель Лисокина", когда редактор предложил не торопиться с окончательным выводом. А инициалы Н.Л. можно в следующей статье расшифровать как Неизвестная личность.
   Автор романа из мелкого зверька, что прятался в траве лужайки, вырастал до снежного барса. Это был достойный противник.
   Виктор Николаевич заслышал зов трубы и сел к столу чертить схему новой охоты.
   Одной из версий расследования Ляхов решил учесть мнение Шмакова: герой маньяк, и автор - маньяк.
   К концу составления плана версия Шмакова, сначала лишь возможная, показалась Ляхову любопытной: талант и помешательство:
   Виктор Николаевич решил именно с нее начать расследование. Он раскрыл роман. Теперь Виктор Николаевич читал роман, как читал бы секретный документ серьезного конкурента: заинтересованно и уважительно. Цепкий его ум тут же уловил свидетельства странности романа, о коих упоминала Лисокина: повествование подробно, с мельчайшими описаниями быта, с чуть ли ни поминутной хроникой происходящего - и, при этом: он шел по городу, он вышел на улицу, он шагал бульваром, он спустился к реке, он поднялся по косогору улочкой, что выходила на широкий проспект - в романе нет ни одного названия. Только говорит сей факт не об эзоповском языке автора, как утверждали очаровательная Нинель и зануда Першин, говорит сей факт о расстройстве авторской психики.
   Ляхов встал из-за стола, потянулся, разминая затекшие члены. Прислушался к шуму коридора. Представил, как сейчас по коридору редакции идет автор. Видит узор паркета, трещинки плинтусов, шляпки гвоздей:
   Звонкий голосок Нинель, и следом ее смех, и глуховатый голос Шмакова вновь отвлекли Виктора Николаевича от размышлений: пора выпить чайку и пообщаться с коллегами.
   Нинель была в комнате одна, что-то строчила. На носу очки, поверх стекол затуманенный взгляд - она, и правда, бывает иной, эта щебетунья.
   - Позволительно ли мне отвлечь прекрасную Нинель от: - начал было Ляхов, подвигая стул, но Нинель отмахнулась:
   - Валяйте. Но дайте пару минут. Мысль теряю.
   - Заявим в розыск, - улыбнулся Ляхов, разглядывая кабинет. Все, как везде, лишь, пожалуй, цветов больше и они ухоженней да зеркало покрупнее. Ляхов встал, шагнул к зеркалу.
   - А где же Шмаков? - спросил Виктор Николаевич, поправляя узел искристого галстука. Повел шеей вправо, влево. Загар блекнет. Увы! - Я явно слышал его пламенную речь.
   - Умчался на задание, - не отрываясь от клавиатуры, глухо ответила Нинель.
   - Ну, мы постараемся пережить эту потерю? - Ляхов вновь поправил узел галстука. Галстук хорош. И он хорош, не поскупился. Виктор Николаевич улыбнулся, глянул на Нинель - та строчила.<
   Виктор Николаевич прошел к окну.
   Ночью шел снег, и деревья стояли припорошенными, и газоны были белы копоть не успела испортить снежную картину. В небе сияло солнце, и свет его искрился в миллиарде снежинок. И не верилось, что на улице ветрено и морозно.
   Две минуты растянулись минут на двадцать, но Ляхов, как и положено опытному охотнику, был терпелив и неслышен.
   Но вот Нинель вскинула голову, и Ляхов заговорил - о пустом. Мол, чайку бы. Да так, отдохнуть минут несколько от трудов праведных за приятной беседой. Чтоб не о выборах, не о деньгах.
   Нинель не возражала ни против чаю, ни против легкой беседы, хотя и не было в Нинель обычной легкости и кокетства, видно, мысли ее еще витали вокруг статьи.
   Пока Нинель готовила чай, Ляхов вспомнил погоду за окном, вспомнил щедрое заморское солнце - на роман разговор должен перейти сам, мягко скатиться на утрамбованную лыжню. Он и скатился.
   - Пиши тут, - буркнула Нинель на манер Шмакова. Она стояла спиной, уткнувшись лицом в холодное стекло окна. - Предполагай, выдвигай, дерзай. Засвистел чайник, и Нинель отошла от окна. - Потом окажется, что некто все это уже сотворил.
   Возможно, Нинель говорила и не о романе, но Ляхов тут же повел нужную партию.
   - Не оттого, что мы много пишем об убийствах, стреляют на улицах. Как раз наоборот. Оттого что на улицах много стреляют, вынуждены писать об убийстве даже милые особы, к убийству генетически не предрасположенные, - Ляхов галантно улыбнулся, принимая из рук Нинель чашку чаю, но Нинель тряхнула рыжей гривой, глянула устало и мрачновато изрекла:
   - Мы все причастны к убийствам.
   - Однако! - только и нашелся Ляхов. И помолчав, и не услышав исповеди, продолжил, - лично я - не грешен. И не поверю, что ты грешна. Что могла бы, как в романе, ножом, семь раз:
   Нинель поморщилась:
   - При чем здесь роман? Я о бытие. Оставим тягостную мужскому уху тему абортов. Я руки мою перед едой. Антибиотики пью, если болею. И не терплю в доме ни тараканов, ни комаров.
   Ляхов хотел рассмеяться словам Нинель, как хорошей шутке, но вид у Нинель был не веселый. И Ляхов спросил серьезным тоном:
   - Что это за тема у твоей статьи, что тебя на схоластику потянуло? Грязь на руках - и заказное убийство.
   - Я не о грязи. Я о жизни. Мы все время вынуждены кого-то убивать. Микробы, вирусы. И мы, как правило, не вегетарианцы. Как подумаешь, в какой ауре мы существуем:
   Дверь скрипнула, заглянуло осторожное лицо Першина, и Ляхов, довольный возможностью прервать ушедший в ненужную плоскость разговор, поспешно поднялся со стула:
   - Прошу, Владимир Иларионович. Чай чудесен. Как и наша милая хозяйка. Но мне, к сожалению, - и, не договорив, отправился восвояси.
   Евгений Яковлевич Крохин, врач-психотерапевт, шустро поднялся из-за стола навстречу Ляхову.
   Невысокий и щуплый, был бы он похож на Шмакова, если б не глаза: маленькие буравчики живо сверлили собеседника.
   В кабинете стоял табачный туман. Уловил Ляхов и запах хорошего коньяка.
   - Однако, - весело сказал Ляхов, пожимая протянутую руку врача. - Табак, коньяк и женщины, и за это еще и платят, причем недурно.
   - А: - отмахнулся врач. - Устал. Вхожу в моду. Сегодня просто табуном.
   - И все - дамы? - улыбнулся Виктор Николаевич, с удовольствием погружая тело в комфортное кресло.
   - Если бы, - вновь отмахнулся Крохин, резким движением открывая шкафчик. Те хоть знают, чего им не хватает: дела, любви или подруги. А вот их опекуны!
   Крохин поставил на столик поднос с бутылкой коньяку и стопками, крутанулся к холодильнику и, открывая дверцу, обернулся:
   - Да ну их! Они у меня вот где, - Крохин провел ребром свободной руки по горлу и засунул голову в холодильник. - Выдавай свой детектив.
   Массажный душ бодрил икры ног, и вода в ванне пенилась, напоминая игру океана.
   Виктор Николаевич прикрыл глаза, и лежит он, раскинув руки, на безбрежной водной глади, и океан поглаживает живот, бедра, грудь.
   И женские руки массируют плечи.
   Зинаида, ассистентка Крохина, бестия. Хороша, особенно волосы (густые, длинные, цвета спелой ржи), и васильковые глаза. И такая гордячка.
   Всякий раз, заходя к Крохину и встречая Зинаиду, Ляхов думал: с такой переспать - будет и чем похвастать, и удовольствие. Но та и не глянет, пройдет в свой кабинет.
   А сегодня Зинаида попросила ее подвезти. По дороге - заехать в универсам. Потом - донести продукты: решила использовать его и его машину по полной программе.
   В награду предложила чашку кофе. Виктор Николаевич не отказался, и тут же с кухни раздалось жужжание кофемолки, и дивный аромат поплыл по квартире. Виктор Николаевич, как породистый пес, повел носом, определяя марку: Зинаида заваривала смесь: мокко, арабика и, кажется, колумбийский.
   Кофе был хорош, но еще лучше был секс, такой спонтанный, незапланированный.
   Подпортила удовольствие мысль о машине. Образ автомобиля, покинутого на промозглой улице, не оставлял Виктора Николаевича и в самые пикантные моменты.
   Зинаида: Бестия! Только бы не проболталась Евгению.
   Виктор Николаевич взял с полочки шампунь и переключил кран. Добавил горячей воды и стал мыть голову.
   Крохин поддержал версию Шмакова. Правда, дал ее новое ответвление. По мнению психотерапевта, автор романа не насильник, а рядовой псих. Его нужно искать среди тех, кто поступает в больницы с попыткой суицида. Живой ли? Живой! У таких склонность к ложным суицидам. Их опыты неудачны: то доза лекарства мала, то вовремя скорая приехала - их цель, часто ими и не осознанная: привлечь к себе внимание.
   - Хотя эксперимент мог оказаться и успешным, - усмехнулся врач, он был циник.
   Чем-то Евгений похож на Шмакова. А Зинаида - на Нинель. Тоже - гордячка, а с кем роман? Со Шмаковым!
   Ляхов усмехнулся пренебрежительно и вспомнил сумрачную фигуру, неласковый взгляд, голые замерзшие руки и: И сел. И струя воды обожгла колено.
   - О, черт! - искривился Ляхов. И закрыл воду. И встал, протянул руку к полотенцу, стараясь не делать неловких движений, чтобы не потревожить видений: больной взгляд Шмакова, и его реплики по сюжету романа: у психа бывают минуты просветленья: Слезы Нинель, и ее заметки на полях, и тирада о всеобщей причастности к убийству: Странная молчаливость и подавленность Першина: Да, чутье Виктора Николаевича не подвело. Роман написала Нинель. Герой романа Шмаков. Осталось разгадать, что легло в основу: замысел Шмакова, его рассказы о подготовке преступления или его исповедь, покаяние: Замысел! Безусловно. Отсюда слезы Нинель, отсюда ее нервозность. Возможно, Нинель пыталась переубедить Шмакова и думала, что публикация романа его остановит, а возможно, полагала, что Шмаков лишь фантазирует, а теперь, когда убийство свершилось, вся жизнь Нинель может рухнуть в одночасье. Теперь ей нельзя признаться в авторстве романа: и Шмакову подпишет приговор, и себя сделает соучастницей преступления. И ее любовная связь со Шмаковым станет достоянием прессы. Нинель может потерять все: достаток, любимого, дочь, положение, работу и, может быть, свободу.
   Ляхов осторожно повесил полотенце и медленно, стараясь ничего в себе не тряхнуть, пошлепал к письменному столу.
   Как ни старалась Валентина убедить мужа в непричастности к истории романа, Владимир Иларионович чувствовал себя соучастником преступления.
   Кто автор романа? Кто автор того рекомендательного письма, что он, Першин, переслал Фаине, запустив маховик признания автора? Автора - преступника? И письмо ему, Першину, как мальчишке, как сосунку, прислал под чужой подписью автор романа? Кто? Преступник прислал ему, Першину, письмо, сыграв на струнах его души, как на заурядной трехрядке?
   Першин хотел видеть автора где угодно, только не в своей редакции. То он решал, что автор романа очередной компилятор - милиционер, что пишет по материалам дел. Вот тебе и объяснение привязанности к деталям. Ведь детали путь к разгадке убийства. Впрочем, много они раскрывают тех убийств, все больше в детективах да сериалах. Но и в романе убийца не найден. Великолепно. Какой подтекст: Нет! Милиционер - сочинитель не оставил бы преступление нераскрытым. Да какой милиционер. Язык романа литературный, причем, нарочито, подчеркнуто литературный. Автор романа - литератор, и от этой данности не уйти.
   И все же Владимир Иларионович встретился со знакомым следователем. Но тот на вопрос, кого из его коллег могло, как писателя, заинтересовать убийство публициста Якушева, отмахнулся пренебрежительно: очередное квартирное ограбление, каких тысячи каждые сутки; если оно и имело некоторый резонанс, так лишь потому, что старик был популярным в прошлом публицистом да был известен в определенных кругах, как коллекционер золотых монет. "Монеты и не найдены, - как великую тайну шепнул следователь, но тут же добавил обычным тоном, - хотя старик мог и продать монеты"
   - А контакты? - спросил Владимир Иларионович. - Установлены?
   - Да так: - следователь поморщился. - В квартире найдена масса рукописей. Одна из комнат - склад макулатуры. Видимо, надеялись на протекцию, на рецензию, но рукописи, похоже, Якушев не раскрывал. Лежат стопками под слоем пыли.
   - А: чьи рукописи? - спросил Першин, желая и опасаясь услышать ответ.
   - Да разные. Сотни. Проверяем. Но, все так: Публика несерьезная.
   - Но у вас такая техника! Говорят, по пылинке можно портрет составить, настаивал Першин.
   Следователь лишь рукой махнул: преступлений - тьма, а денег - ноль.
   Провожая Першина до дверей, следователь напоследок хмыкнул:
   - Не имей он причастности к вашему цеху, плевали бы вы на его убийство.
   Першин брел домой подавленный: значит - автор романа литератор, и он же, литератор - убийца? И только один литератор приходил Першину на ум, только один был и талантлив, и озлоблен, и осведомлен о его, Першина, привычках и повадках.
   Нет! Убийца не описал бы убийство так, как оно описано в романе. Нет. Его, убийцы, память хранила бы иные детали, важные именно для него: не слышны ли шаги за дверью, нет ли глазка в дверях соседней квартиры, ну, что там еще могло быть важным для убийцы - но не аромат "Ivoir de balmain", оставленный на лестничном пролете соседкой Старика.
   Был у Першина старый знакомый, Марк Семенович Бояркин. Редко они встречались, а последние годы не встречались и вовсе. Но Владимир Иларионович знал, что Марк Бояркин жив и относительно здоров, перебивается случайными гонорарами и помогает юным.
   В годы былые Бояркин писал рассказы, талантливые и злые, и имя его было знакомо читателям "Самиздата", но образования специального Марк не имел и работал не в редакции, а в театре, рабочим сцены. И жил в комнатушке за сценой. Та комнатушка в те годы была популярнее любого клуба: поэты, художники, музыканты, молодые и талантливые, все любили в ней бывать. В комнате до утра висел густой табачный дым, грудились бутылки с дешевым портвейном, рекой лился черный кофе, и под перебор гитарных струн за столом говорили, спорили, мыслили, мечтали.
   Там Першин впервые встретил Валентину. Она зашла однажды с Фаиной...
   С тех пор прошло столько лет. Жизнь прошла.
   Был уже полдень, однако Марк Семенович все еще разгуливал в пляжных шлепках и отрепанном махровом халате.
   Жалкая однокомнатная квартирка была завалена бутылками, тетрапаками, пакетиками из-под супа; возле разбитой пишущей машинки валялись пожелтевшие газеты и скомканные листы бумаги.
   - Привет, проходи, - обронил Бояркин, словно видел Першина прошлым вечером. - С чем пожаловал?
   Владимир Иларионович остановился на пороге комнаты, раздумывая, где можно присесть: истертое кресло, ветхие два стула, обшарпанный диван - все было завалено книгами, журналами, стопками бумаг.
   Бояркин шагнул к стулу, что стоял возле разбитого письменного стола, смахнул книги на пол: "Садись".
   Першин осторожно присел на край стула.
   Бояркин резким движением сдвинул груду бумаг, освобождая место на письменном столе, сел на стол и, помахивая по-мальчишески голой ногой, повторил:
   - С чем пожаловал?
   Владимир Иларионович не стал напускать туман и рассказал все. Вернее, почти все. Про роман.
   - Читал, - глядя в пол, молвил Бояркин.
   Першин оглянулся: компьютера в комнате не было. Хотя, возможно, в какой-нибудь редакции:
   - Приносили, - ответил Марк Семенович на немой вопрос Першина, - на ксероксе. Или как там это теперь называется? Самиздатом, по-нашему.
   - Ну и? - осторожно спросил Першин.
   - Ничего. - Бояркин усмехнулся. - Знает, о чем пишет. - Глянул на Першина из-под лохматых бровей и спросил с иронией:
   - Ты пришел обсудить со мной сие творение?
   - А про Якушева? - тем же, осторожным, тоном спросил Першин. - Слышал?
   - Слышал. - Бояркин перестал раскачивать ногой. - Но не оплакивал.
   Першин помолчал, не зная, что ответить.
   Бояркин сполз со стола, пошел по комнате, рассматривая пол. Остановился над грудой газет, постоял над ней и выудил початую бутылку портвейна.
   Прошелся вновь по комнате, и появились два стакана.
   - Ну, будем, - сказал Марк Семенович, подвигая по столу стакан к Першину.
   Владимир Иларионович с тоской осмотрел липкий стакан с пятнами сотен пальцев, но стакан взял; подавляя отвращение, хлебнул отвратительную жидкость и спросил:
   - Ты его знал?
   Марк Семенович не ответил, помешивая портвейн движением руки и задумчиво глядя в стакан. Потом резко опрокинул портвейн в рот и глянул на Першина из-под косматых бровей цепким взглядом:
   - Ты видишь связь между романом и убийством?
   Владимир Иларионович вздохнул, покивал согласно головой и поведал Бояркину сжатую версию своей роли в истории романа.
   Марк Семенович слушал, не поднимая головы от грязного пола. Потом угрюмо глянул на Першина:
   - Сволочной был старикашка. Мерзкий, - и морщинистая щека задергалась от гнева.
   - Но: убийство: - подавлено заметил Першин.
   - Не одобряю. Не посоветовался.
   - Кто? - быстро спросил Першин.
   Бояркин отставил стакан, достал из-за обшлага несвежий носовой платок, обстоятельно обтер шею.
   - Не знаю. Любой мог.
   - Ты с ним общался? - Першин и верил и не верил Бояркину. Верил, потому что Марк еще в молодости был патологически не способен ни на ложь, ни на компромисс; не верил - что общего у него, у Бояркина, который работал то истопником больничной котельной, то дворником в пригороде, с респектабельным и благополучным Якушевым? Где бы они могли встретиться?
   Бояркин вновь сполз со стола, шагнул к креслу, скинул на пол гору бумаг и книг, откинулся на потертую спинку и стал задумчиво смотреть в грязное окно.
   Першин терпеливо ждал.
   Бояркин потянулся к бутылке, плеснул портвейн в стаканы:
   - Ну, будем.
   Обтер губы обшлагом рукава и сказал:
   - Принимал всех, кто пишет. Ну, ты знаешь, у нас все пишут. Пробиваются единицы. Старик всех принимал. У всех рукописи брал, всем обещал рецензию, публикацию. Не слишком доверчивым мог публикацию и устроить. Так, по мелочи. Пару заметок в какой-нибудь газетенке. - Бояркин поморщился, словно устал втолковывать Першину очевидное. - Ну, про батюшку Дюма знаешь? Публикацию надо отработать: написать что-то от имени старика. А рукописи: Интересные, на его взгляд, использовал, перекраивал и продавал, как свои. Мог и не менять ничего. Так и отдать, как свою. Неинтересные (на его взгляд) складывал, но никогда не возвращал, говорил, мол, нужно выждать момент, политический, когда творение сие будет в самый раз. Тогда и представим в редакцию. А пока - поработай.
   Бояркин вновь достал платок и вновь обстоятельно обтер шею. Потом швырнул платок за стол, и, в упор глядя на Першина, сказал зло:
   - Бегали по городу. Сидели в архивах. Писали заготовки - одни. Другие, что пограмотней - обрабатывали бред старика. И при этом - тон! Какой тон был у старикашки! Словно ты - шваль, ты - быдло, ты - нищий, что счастлив хлебнуть пойло из его кормушки. - Марк Семенович помолчал. Потом усмехнулся. - Старик и деньги мог дать. Оплатить работу. За месяц каторги - на две буханки хлеба. Пикнешь - пошел вон. Желающих - масса. - Бояркин вновь помолчал. - А где надо - старик улыбался и был подобострастен. - Бояркин вылил остатки портвейна в стакан, зло потряс над стаканом бутылку. - Короче, все как везде. Пару раз по ящику его видел: душа и обаяние. О христианских заповедях и благе православия.
   Марк Семенович залпом выпил портвейн и иным, флегматичным, тоном подвел итог своей речи:
   - А впрочем, старик был не хуже многих. Фортуна. Жребий ее указал на него. А кто свершил сей акт правосудия: Старик всех доводил до черты. И любой мог черту переступить.
   - Но: ты-то не убил, - тихо возразил Першин.
   - Да где мне, - отмахнулся Бояркин и добавил тусклым голосом, - я слабак.
   Марк Семенович пошарил рукой в складках кресла, выудил сигареты, затем спички, закурил, бросил спичку на пол, в груду бумаг.
   - Сгоришь! - воскликнул Першин.
   Бояркин отмахнулся:
   - Что сгниет, то не сгорит. А как он про творческий процесс витийствовал. Мол, не я пишу, я только исполнитель. Рукой моей водит Бог.
   - Исполнитель? - вздрогнул Першин.
   - Ну! Бог! А я вот все оглядываюсь: кто там за спиной? Кто-то водит, это точно. А если Дьявол?
   Першин поежился.
   - Перестань, Марк.
   - А что? Ему что, циркуляр с неба пришел, мол, Бог вас принял в свой штат? Писарем. Знает он, кто его рукой водит. Может, и знает. Я вот, не знаю.
   - Знал, - тихо поправил Першин.
   - Что? А, да. Один черт. Думаешь, старика убили, и явление исчезло? Все старо в этом старом мире. Бытие развивается по спирали, как учили нас когда-то.
   На пороге Першин остановился.
   - Марк, я изредка вижу Фаину:
   - Брось, - поморщился Марк. - Фаина в люди вышла. А мы уж так уж как-нибудь, - Бояркин хмыкнул и подтолкнул Першина к двери.
   Феликса Семеновича Якушева похоронили на Новодевичьем.
   Прощанье проходило в доме литераторов. Все было чинно и пристойно.
   Нинель поднималась по лестнице, стараясь не прикоснуться ни к грязной стене, ни к грязным перилам.
   Глядя, как грациозно вышагивает Нинель по обшарпанной лестнице, Шмаков улыбнулся.
   Нинель остановилась:
   - Чему?
   - Вспомнил пятницу.
   - Да, было изумительно. Я тоже все время вспоминаю себя в твоей постели.
   - Тебе так нравится называть вещи своими именами, - покачал головой Антон.
   - Просто мне не нравится, когда хорошее и приятное прячут в туман. Как нечто предосудительное. Все, что в жизни привлекательно, все либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению.
   Антон хмыкнул, потом спросил с иронией:
   - Да? Тебе не нравится прятаться в туман?
   Нинель остановилась, развернулась к Шмакову:
   - Да! Не нравится. Если бы: Я не из-за себя прячусь, Антон!!
   - И это - любовь: - промолвил Антон и хотел шагнуть, но Нинель продолжала стоять.
   - Могу доказать. Прямо здесь, - Нинель с опаской оглядела грязные ступени и мужественно повторила, - прямо здесь. Как ты думаешь, соседи будут очень шокированы?
   - Соседи - не уверен. Я - да, - буркнул Антон, но не выдержал, рассмеялся, и угрюмое его лицо стало открытым и красивым.
   Календарь перевернулся, и газеты обсуждали новые происшествия. И конкурс, и убийство Якушева были забыты. Спустя пару месяцев, правда, прошел легкий слух, что найдены ордена Якушева и задержан подозреваемый в преступлении, некий субъект из глубинки, без роду, без племени, без прописки. Кое-кто вспомнил, что видел его: тот ходил по редакциям, оставлял рукописи, но рукописи его не читали, как-то не пришлось: слишком много рукописей приносят в редакции журналов. Так это его псевдоним Мешантов? Талант и злодейство: Увы!
   Нинель тщательно подкрасилась, взбила волосы, выбрала красивый костюм, надушилась модными духами. Она любила работать по субботам, когда в безлюдном молчаливом здании всего несколько человек, и в комнате их двое, она и Антон.
   Но сначала она идет на митинг. Нинель поморщилась и вздохнула: у нее аллергия на истерические вопли ораторов, и всякий раз ее вербуют в свои ряды.
   Полная женщина с утробным голосом кинулась к Нинель:
   - Пасквили пишите! Продались уголовникам у власти!
   Нинель привычно улыбалась и задавала обычные вопросы.
   - Забыли, бойся равнодушных, это с их молчаливого согласия: - резонировала непримиримая. - Если в вас еще сохранились остатки совести, вы обязаны вступить в наши ряды.
   - Как только воздвигнете баррикады, я встану со знаменем, - сказала Нинель. - Можете на меня рассчитывать. Но мерзнуть часами - это выше моих слабых сил. - И не сдержалась, добавила. - Не болтуны делают революцию. Тезис спорный, как все в этом мире, но Нинель нравилось ее изречение.