Тургенев Иван Сергеевич. Степной король Лир

   - Неужели?
   - Да, ей-богу же. Как скажет: "Мое слово свято!" - ну, вот точно топором отрубит. Проси, не проси - все едино. Да и Анна Мартыновна, супруга моя, такого авантажа перед ним не имеет, как Евлампия Мартыновна.
   - Ах, господи боже мой, батюшка! - перебил он вдруг самого себя и с отчаянием всплеснул руками. - Посмотрите: что это? Целый полуосьмииник овса, нашего овса, какой-то злодей выкосил. Каков?! Вот тут и живи! Разбойники, разбойники! Вот уж точно правду говорят, что не верь Еськову, Беськову, Ерину, Белину (так назывались четыре окрестные деревни). Ах, ах, что это! Рубля, почитай, на полтора, а то и на два - убытку!
   В голосе Слеткина слышались чуть не рыданья. Я толкнул лошадь под бока и поехал от него прочь. Восклицания Слеткина еще долетали до моего слуха, как вдруг, на повороте дороги, попалась мне та самая вторая дочь Харлова, Евлампия, которая, по словам Анны Мартыновны, ушла в поле за васильками.
   Густой венок из этих цветов обвивал ее голову. Мы обменялись поклонами молча. Евлампия была тоже очень недурна собой, не хуже сестры, но только в другом роде. Росту она была высокого, сложения дородного; все в ней было велико: и голова, и ноги, и руки, и белые как снег зубы, и особенно глаза, выпуклые, с поволокой, темно-синие, как стеклярус; все в ней было даже монументально (недаром она доводилась Мартыну Петровичу дочкой), но красиво. Белокурую густую косу она, видимо, не знала куда деть и раза при обматывала ее вокруг темени. Рот у ней был прелестный, свежий, как розан, малинового цвета, и когда она говорила, середина верхней губы очень мило приподнималась. Но во взгляде ее огромных глаз было что-то дикое и почти суровое. "Вольница, казачья кровь", - так отзывался о ней Мартын Петрович. Я побаивался ее... Мне эта осанистая красавица напоминала своего батюшку.
   Я отъехал еще немного дальше и услышал, что она запела ровным, сильным, несколько резким, прямо крестьянским голосом, потом она вдруг умолкла. Я оглянулся и с вершины холма увидал ее, стоявшую возле харловского зятя перед окошенным осьминником овса. Тот размахивал и указывал руками, а она не шевелилась. Солнце освещало ее высокую фигуру, и ярко голубел васильковый венок на ее голове.
   IX
   Я уже, кажется, сказывал вам, господа, что и для этой второй дочери Харлова матушка моя припасла жениха. То был один из самых бедных наших соседей, отставной армейский майор Житков, Гаврило Федулыч, человек уже немолодой и - как он сам выражался, не без самодовольства, впрочем, и словно рекомендуя себя - "битый да ломаный". Он едва разумел грамоте и очень был глуп, но втайне надеялся попасть к моей матушке в управляющие, ибо чувствовал себя "исполнителем". "Что другое-с, а зубье считать у мужичья это я до тонкости понимаю, - говаривал он, чуть не скрипя собственными зубами, - потому - привык, - пояснял он, - в прежней моей, значит, должности". Будь Житков меньше глуп, он бы понял, что именно в управляющие к матушке попасть не предстояло ему никаких шансов, так как для этого нужно было сместить настоящего управляющего, некоего Квицинского, весьма характерного и дельного поляка, которому матушка вполне доверяла. Лицо у Житкова было длинное, лошадиное; оно все обросло пыльно-белокурыми волосами, даже щеки под глазами все заросли; в самые сильные морозы оно было покрыто обильным потом, словно росинками. При виде матушки он немедленно вытягивался в струнку, голова его начинала дрожать от усердия, огромные руки слегка похлопывали по ляжкам, и вся фигура, казалось, так и взывала: "Повели!.. и я устремлюсь!" Матушка не обманывалась насчет его способностей, что не мешало ей, однако, заботиться об его свадьбе с Евлампией.
   - Только сладишь ли ты с ней, отец мой? - спросила она его однажды.
   Житков самодовольно улыбнулся.
   - Помилуйте, Наталья Николаевна! Целую роту в порядке содержал, по струнке ходили, а это что же с? Плевое дело.
   - То рота, отец мой, а то девушка благородная, жена, - заметила матушка с неудовольствием.
   - Помилуйте-с! Наталья Николаевна! - снова воскликнул Житков. - Это мы все очень понять можем. Одно слово: барышня, особа нежная!
   - Ну, - решила наконец матушка, - Евлампия себя в обиду не даст.
   Х
   Однажды - дело было в июне месяце и день склонялся к вечеру - человек доложил о приезде Мартына Петровича. Матушка удивилась: мы его более недели не видали, но он никогда так поздно не посещал нас. "Что-нибудь случилось!" - воскликнула она вполголоса. Лицо Мартына Петровича, когда он ввалился в комнату и тотчас же опустился на стул возле двери, имело такое необычайное выражение, оно так было задумчиво и даже бледно, что матушка моя невольно и громко повюрила свое восклицание. Мартын Петрович уставил на нее свои маленькие глаза, помолчал, вздохнул тяжело, помолчал опять и объявил наконец, что приехал по одному делу... которое... такого рода, что по причине...
   Пробормотав эти несвязные слова, он вдруг поднялся и вышел.
   Матушка позвонила, велела вошедшему лакею тотчас догнать и непременно воротить Мартына Петровича, но тот уже успел сесть на свои дрожки и убраться.
   На следующее утро матушка, которую странный поступок Мартына Петровича и необычайное выражение его лица одинаково изумили и даже смутили, собиралась было послать к нему нарочного, как он сам опять появился перед нею. На этот раз он казался спокойнее.
   - Сказывай, батюшка, сказывай, - воскликнула матушка, как только увидела его, - что это с тобою поделалось? Я, право, вчера подумала: господи! - подумала я, - уж не рехнулся ли старик наш в рассудке своем?
   - Не рехнулся я, сударыня, в рассудке своем, - отвечал Мартын Петрович, - не таковский я человек. Но мне нужно с вами посоветоваться.
   - О чем?
   - Только сомневаюсь я, будет ли вам сие приятно...
   - Говори, говори, отец, да попроще. Не волнуй ты меня! К чему тут сие? Говори проще. Али опять меланхолия на тебя нашла?
   Харлов нахмурился.
   - Нет, не меланхолия - она у меня к новолунию бывает; а позвольте вас спросить, сударыня, вы о смерти как полагаете?
   Матушка всполохнулась.
   - О чем?
   - О смерти. Может ли смерть кого ни на есть на сем свете пощадить?
   - Это ты еще что вздумал, отец мой? Кто из нас бессмертный? Уж на что ты великан уродился - а и тебе колец будет.
   - Будет! ох, будет! - подхватил Харлов и потупился. - Случилось со мною сонное мечтание... - протянул он наконец.
   - Что ты говоришь? - перебила его матушка.
   - Сонное мечтание, - повторял он. - Я ведь сновидец!
   - Ты?
   - Я! А вы не знали? - Харлов вздохнул. - Ну, вот... Прилег я как-то, сударыня, неделю тому назад с лишком, под самые заговены к Петрову посту; прилег я после обеда отдохнуть маленько, ну и заснул! И вижу, будто в комнату ко мне вбег вороной жеребенок. И стал тот жеребенок играть и зубы скалить. Как жук вороной жеребенок.
   Харлов умолк.
   - Ну? - промолвила матушка. - И как обернется вдруг этот самый жеребенок, да как лягнет меня в левый локоть, в самый как есть поджилок! Я проснулся - ан рука не действует и нота левая тоже. Ну, думаю, паралич; однако поразмялся и снова вошел в действие; только мурашки долго по суставцам бегали и теперь еще бегают. Как разожму ладонь, так и забегают.
   - Да ты, Мартын Петрович, как-нибудь руку перележал.
   - Нет, сударыня; не то вы изволите говорить! Это мне предостережение... К смерти моей, значит.
   - Ну вот еще! - начала было матушка.
   - Предостережение! Готовься, мол, человече! И потому я, сударыня, вот что имею доложить вам, нимало не медля. Не желая, - закричал вдруг Харлов, чтоб та самая смерть меня, раба божия, врасплох застала, положил я так-то в уме своем: разделить мне теперь же, при жизни, имение мое между двумя моими дочерьми, Анной и Евлампией, как мне господь бог на душу пошлет. - Мартын Петрович остановился, охнул и прибавил: - Нимало не медля.
   - Что ж? Это дело хорошее, - заметила матушка, - только, я думаю, ты напрасно спешишь.
   - И так как я желаю в сем деле, - продолжал, еще более возвысив голос, Харлов, - должный порядок и законность соблюсти, то покорнейше прошу вашего сыночка, Дмитрия Семеновича, - вас я, сударыня, обеспокоивать не осмеливаюсь, - прошу оного сыночка, Дмитрия Семеновича, родственнику же моему Бычкову в прямой долг вменяю - при совершении формального акта и ввода во владение моих двух дочерей, Анны замужней и Евлампии девицы, присутствовать; который акт имеет быть в действие введен послезавтра, в двенадцатом часу дня, в собственном моем имении Еськове, Козюлькине тож, при участии предержащих властей и чинов, кои уже суть приглашены.
   Мартын Петрович едва окончил эту явно им наизусть затверженную и частыми вздохами прерванную речь... У него словно воздуха а груди недоставало: его побледневшее лицо слова побагровело, и он несколько раз утер с него пот.
   - И ты уже составил раздельный акт? - спросила матушка. - Когда это ты успел?
   - Успел... ох! Не пимши, не емши...
   - Сам писал?
   - Володька... ох! помогал.
   - И прошение подал?
   - Подал, я палата утвердила, и уездному суду предписано, и временное отделение земского суда... ох!.. к прибытию назначено.
   Матушка усмехнулась.
   - Ты, я вижу, Мартын Петрович, уже совсем, как следует, распорядился, и как скоро! Знать, денег не жалел?
   - Не жалел, сударыня!
   - То-то! А говоришь, что со мной посоветоваться желаешь. Что ж, пускай Митенька едет; я и Сувенира с ним отпущу, и Квицинскому скажу... А Гаврилу Федулыча ты не приглашал?
   - Гаврила Федулыч... господин Житков... от меня такожде... извещен. Ему как жениху следует!
   Мартын Петрович, видимо, истощил весь запас своего красноречия. Притом мне всегда казалось, что он: как будто не совсем благоволил к жениху, приисканному моей матушкой; быть мажет, он ожидал более выгодной партии для своей Евлампиюшки.
   Он поднялся со стула и шаркнул ногою.
   - За согласие благодарен!
   - Куда же ты? - спросила матушка. - Посиди; я велю закуску подать.
   - Много довольны, - отвечал Харлов. - Но не могу... Ох! нужно домой.
   Он попятился и полез было, по своему обыкновению, боком в дверь.
   - Постой, постой, - продолжала матушка, - неужто ты все свое именье без остатку дочерям предоставляешь?
   - Вестимо, без остатку.
   - Ну, а ты сам... где будешь жить? Харлов даже руками замахал.
   - Как где? У себя в доме, как жил доселючи... так и впредь. Какая же может быть перемена?
   - И ты в дочерях своих и в зяте так уверен?
   - Это вы про Володьку-то говорить изволите? Про тряпку про эту? Да я его куда хочу пихну, и туда, л сюда... Какая его власть? А они меня, дочери то есть, по гроб кормить, поить, одевать, обувать... Помилуйте! первая их обязанность! Я ж им недолго глаза мозолить буду. Не за горами смерть-то - за плечами.
   - В смерти господь бог волен, - заметила матушка, - а обязанность это их, точно. Только ты меня извини, Мартыя Петрович; старшая у тебя, Анна, гордячка известная, ну, да и вторая волком смотрит...
   - Наталья Николаевна! - перебил Харлов, - что вы это?.. Да чтоб они... Мои дочери... Да чтоб я... Из повиновенья-то выйти? Да им и во сне... Противиться? Кому? Родителю?.. Сметь? А проклясть-то их разве долго? В трепете да в покорности век свой прожили - и вдруг... господи!
   Харлов раскашлялся, захрипел.
   - Ну, хорошо, хорошо, - поспешила успокоить его матушка, - только я все-таки не понимаю, зачем ты теперь делить их вздумал? Все равно после тебя им же достанется. Всему этому, я полагаю, твоя меланхолия причиной.
   - Э, матушка! - не без досады возразил Харлов, - зарядили вы свою меланхолию! Тут, быть может, свыше сила действует, а вы: меланхолия! Потому, сударыня, вздумал я сие, что я самолично, еще "жимши", при себе хочу решить, кому чем владеть, и кого я чем награжу, тот тем и владей, и благодарность чувствуй, и исполняй, и на чем отец и благодетель положил, то за великую милость...
   Голос Харлоаа опять перервался.
   - Ну полно же, полно, отец мой, - перебила его матушка, - а то я впрямь вороной жеребенок появится.
   - Ох, Наталья Николаевна, не говорите мне о нем! - простонал Харлов. Это смерть моя за мной приходила. Прощенья просим. А вас, сударик мой, к послезавтрашнему дню ожидать буду честь иметь!
   Мартын Петрович вышел; матушка посмотрела ему м вслед и значительно покачала головою.
   - Не к добру это, - прошептала она, - не к добру. Ты заметил, обратилась она ко мне, - он говорит, а сам будто от солнца все щурится; знай: это примета дурная. У такого человека тяжело на сердце бывает и несчастье ему грозит. Поезжай послезавтра с Викентием Осиповичем и с Сувениром.
   XI
   В назначенный день большая наша фамильная четвероместная карета, запряженная шестериком караковых лошадей, с главным "лейб-кучером", седобородым и тучным Алексеичем на козлах, плавно подкатилась к крыльцу нашего дома. Важность акта, к которому намеревался приступить Харлов, торжественность, с которой он пригласил нас, подействовали на мою матушку. Она сама отдала приказ заложить именно этот экстраординарный экипаж и велела Сувениру и мне одеться по-праздничному: она, видимо, желала почтить своего "протеже". Квипинский - тот всегда ходил во фраке и в белом галстухе. Во всю дорогу Сувенир трещал как сорока, хихикал, рассуждал о том, предоставит ли ему братец что-нибудь, и тут же обзывал его идолом и кикиморой. Квицинский, человек угрюмый, желчный, не выдержал наконец. "И охота вам, - заговорил он со своим польским отчетливым акцентом, - такое все несообразное болтать? И неужели невозможно сидеть смирно, без этих "никому не нужных" (любимое его слово) пустяков?" - "Ну, чичас", - пробормотал Сувенир с неудовольствием и уставил свои косые глаза в окошко. Четверти часа не прошло, ровно бежавшие лошади едва начинали потеть под тонкими ремнями новых сбруй - как уже показалась харловская усадьба. Сквозь настежь растворенные ворота вкатилась наша карета на двор; крошечный форейтор, едва достававший ногами до половины лошадиного корпуса, в последний раз с младенческим воплем подскочил на мягком седле, локти старика Алексеича одновременно оттопырились и приподнялись - послышалось легкое тпрукание, и мы остановились. Собаки не встретили нас лаем, дворовые мальчишки в длинных, слегка на больших животах раскрытых рубахах - и те куда-то исчезли. Зять Харлова ожидал нас на пороге двери. Помню - меня особенно поразили березки, натыканные по обеим сторонам крыльца, словно в троицын день. "Торжество из торжеств!" - пропел в нос Сувенир, вылезая первый из кареты. И точно, торжественность замечалась во всем. На харловском зяте был плисовый галстук с атласным бантом и необыкновенно узкий черный фрак; а у вынырнувшего из-за его спины Максимки волосы до того были омочены квасом, что даже капало с них. Мы вошли в гостиную и увидали Мартына Петровича, неподвижно возвышавшегося - именно возвышавшегося - посредине комнаты. Не знаю, что почувствовали Сувенир и Квицинский при виде его колоссальной фигуры, но я ощутил нечто похожее на благоговение. Мартын Петрович облекся в серый, должно быть, ополченский, 12-го года, казакин с черным стоячим воротником, бронзовая медаль виднелась на его груди, сабля висела у бока; левую руку он положил на рукоятку, правой опирался на стол, покрытый красным сукном. Два исписанных листа бумаги лежало на этом столе. Харлов не шевелился, даже не пыхтел; и какая важность сказывалась в его осанке, какая уверенность в себе, в своей неограниченной и несомненной власти! Он едва приветствовал нас кивком и, хрипло промолвив: "Прошу!", повел указательным пальцем левой руки в направлении поставленных рядышком стульев. У правой стены гостиной стояли обе дочери Хардова, разодетые по-воскресному: Анна в зелено-лиловом, двуличневом платье с желтым шелковым поясом; Евлампия - в розовом, с пунцовыми лентами. Возле них торчал Житков в новом мундире, с обычным выражением тупого и жадного ожидания в глазах и с большим против обычного количеством испарины на волосатом лице. У левой стены гостиной сидел священник в изношенной рясе табачного цвета, старый человек с жесткими бурыми волосами. Эти волосы и унылые, тусклые глаза и большие заскорузлые руки, которые словно его самого бременили и лежали, как груды, на коленях, и выглядывавшие из-под рясы смазные сапоги все свидетельствовало о трудовой, нерадостной жизни: приход его был очень беден. Рядом с вита помещался исправник, жирненький, бледненький, неопрятный господинчик, с пухлыми, короткими ручками и ножками, с черными глазами, черными подстриженными усами, с постоянной, хоть и веселой, но дрянной улыбочкой на лице: он слыл за великого взяточника и даже за тирана, как выражались в то время; но не только помещики, даже крестьяне привыкли к нему и любили его. Он весьма развязно и несколько насмешливо поглядывал кругом: видно было, что вся эта "процедура" его забавляла. В сущности его интересовала одна предстоявшая закуска с водочкой. Зато сидевший возле него стряпчий, сухопарый человек с длинным лицом, узкими бакенбардами от уха к носу, как их нашивали при Александре Первом, всей душой принимал участие в распоряжениях Мартына Петровича и не опускал с него своих больших серьезных глаз: от очень усиленного внимания и сочувствия он все двигал и поводил губами, не разжимая их, однако. Сувенир к нему присоседился и шепотом заговорил с ним, объявив мае сперва, что это первый по губернии масон. Временное отделение земского суда состоит, как известно, из исправника, стряпчего и станового; но станового либо вовсе не было, либо он до того стушевался, что я его не заметил; впрочем, он у нас в уезде носил прозвище "несуществующий", как бывают "непомнящие". Я сел подле Сувенира, Квицинский подле меня. На лице практического поляка была написана явная досада на "никому не нужную" поездку, на напрасную трату временя... "Барыня! Барские русские фантазии! - казалось, шептал он про себя... - Уж эти мне русские!"
   XII
   Когда мы все уселись, Мартын Петрович поднял плечи, крякнул, обвел нас всех своими медвежьими глазками и, шумно вздохнув, начал так:
   - Милостивые государи! Я пригласил вас по следующему случаю. Становлюсь я стар, государи мои, немощи одолевают... Уже и предостережение мне было, смертный же час, яко тать в нощи, приближается... Не так ли, батюшка? обратился он к священнику.
   Батюшка встрепенулся.
   - Тако, тако, - прошамшил он, потрясая бородкой.
   - И потому, - продолжал Мартын Петрович, внезапно возвысив голос, - не желая, чтобы та самая смерть меня врасплох застала, положил я в уме своем... - Мартын Петрович повторил слово в слово фразу, которую он два дня тому назад произнес у матушки. - В силу сего моего решения, - закричал он еще громче, - сей акт (он ударил рукою по лежавшим на столе бумагам) составлен мною, и предержащие власти в свидетели приглашены, и в чем состоит оная моя воля, о том следуют пункты. Поцарствовал, будет с меня!
   Мартын Петрович надел на нос свои железные круглые очки, взял со стола один из исписанных листов и начал:
   - Раздельный акт имению отставного штык-юнкера и столбового дворянина Мартына Харлова, им самим, в полном и здравом уме и по собственному благоусмотрению составленный, и в коем с точностию определяется, какие угодия его двум дочерям, Анне и Евлампии (кланяйтесь! - они поклонились), предоставляются, и коим образом дворовые люди и прочее имущество и живность меж оными дочерьми поделяется! Рукою властной!
   - Это ихняя бумажка, - шепнул, с неизменной своей улыбочкой, исправник Квицинскому, - они ее для красоты слога прочитать желают, а законный акт составлен по форме, безо всех этих цветочков.
   Сувенир начал было хихикать...
   - Согласно с моею волею! - вмешался Харлов, от которого не ускользнуло замечание исправника.
   - Во всех пунктах согласно, - поспешно и весело отвечал тот, - только форму, вы знаете, Мартын Петрович, никак обойти нельзя. И лишние подробности устранены. Ибо в пегих коров и турецких селезней палата никаким образом входить не может.
   - Подь сюда ты! - гаркнул Харлов зятю, который вслед за нами вошел в комнату и с подобострастным видом остановился у двери. Он тотчас подскочил к своему тестю.
   - На, возьми, читай! А то мне трудно. Только смотри, не лотошн! Чтобы все господа присутствующие вникнуть могли.
   Слеткин взял лист в обе руки и стал трепетно, но внятно, со вкусом и чувством, читать раздельный акт. В нем с величайшею аккуратностью было обозначено, что именно отходило к Анне и что к Евлампии и как им следовало делиться. Харлов от времени до времени прерывал чтение словами: "Слышь, это тебе, Анна, за твое усердие!" - или: "Это тебе, Евлампиюшка, жалую!" - и обе сестры кланялись, Анна в пояс, Евламлия одной головой. Харлов с угрюмой важностью посматривал на них. "Усадебный дом (новый флигелек) был отдан им Евлампии, - "яко младшей дочери, по извечному обычаю". Голос чтеца зазвенел и задрожал, произнося эти неприятные для него слова; а Житков облизнулся. Евлампия искоса глянула на него: будь я на месте Житкова, не понравился бы мне этот взгляд. Презрительное выражение лица, свойственное Евламппи, как всякой истой русской красавице, на этот раз носило особый оттенок. Самому себе Мартын Петрович предоставлял право жить в занимаемых им комнатах и выговаривал себе, под именем "опричного", полное содержание "натуральною провизиею" и десять рублей ассигнациями в месяц на обувь и одежду. Последнюю фразу раздельного акта Харлов пожелал прочесть сам. "И сию мою родительскую волю, - гласила она, - дочерям моим исполнять и наблюдать свято и нерушимо, яко заповедь; ибо я после бога им отец и глава, и никому отчета давать не обязан и не давал; и будут они волю мою исполнять, то будет с ними мое родительское благословение, а не будут волю мою исполнять, чего боже оборони, то постигнет их моя родительская неключимая клятва, ныне и во веки веков, аминь!" Харлов поднял лист высоко над головою, Анна тотчас проворно опустилась на колени и стукнула о пол лбом; за ней кувыркнулся и муж ее. "Ну, а ты что ж?" - обратился Харлов к Евлампии. Та вся вспыхнула и также поклонилась в землю; Житков нагнулся вперед всем корпусом.
   - Подпишитесь! - воскликнул Харлов, указывая пальцем на конец листа. Здесь: Благодарю и принимаю, Анна! Благодарю и принимаю, Евлампия!
   Обе дочери встали и подписались одна за другой. Слеткин встал тоже и полез было за пером, но Харлов отстранил его, ткнув его средним перстом в галстух, так что он иокнул. С минуту длилось молчание. Вдруг Мартын Петрович словно всхлипнул и, пробормотав:
   "Ну, теперь все ваше!", отодвинулся в сторону. Дочери и зять переглянулись, подошли к нему и стали целовать его выше локтя. В плечо достать они не могли.
   XIII
   Исправник прочел настоящий, формальный акт, дарственную запись, составленную Мартыном Петровичем. Потом он вместе с стряпчим вышел на крыльцо и объявил собравшимся у ворот соседям, понятым, харловским крестьянам и нескольким дворовым людям о совершившемся событии. Начался ввод во владение новых двух помещиц, которые также появились на крыльце и на которых исправник указывал рукою, когда, слегка наморщив одну бровь и мгновенно придав своему беззаботному лицу вид грозный, он внушал крестьянам о "послушании". Он бы мог обойтись и без этих внушений: более смирных физиономий, чем у харловских крестьян, я полагаю, в природе не существует. Облеченные в худые армяки и прорванные тулупы, но весьма туго подпоясанные, как это всегда водится в торжественных случаях, они стояли неподвижно, как каменные, и, как только исправник испускал междометие вроде: "Слышите, черти! Понимаете, дьяволы!", кланялись вдруг все разом, словно по команде; каждый из "чертей и дьяволов" крепко держал свою шапку обеими руками и не спускал взора с окна, в котором виднелась фигура Мартына Петровича. Немного меньше робели и самые понятые.
   - Вам известны какие-либо препятствия, - крикнул на них исправник, - ко введению во владение сих единственных и законных наследниц и дочерей Мартына Петровича Харлова?
   Все понятые тотчас словно съежились. - Известны, черти? - крикнул опять исправник.
   - Ничего, ваше благородие, нам не известно, - мужественно отвечал один корявый старичок, с остриженной бородой и усами, отставной солдат.
   - Ну, да и смельчак же Еремеич! - говорили, расходясь, про него понятые.
   Несмотря на просьбы исправника, Харлов не пожелал выйти вместе с дочерьми на крыльцо. "Мои подданные и без того моей воле покорятся!" отвечал он. На него, по совершении акта, нашло нечто вроде грустя.
   Лицо его снова побледнело. Это новое, небывалое выражение грусти так мало шло к пространным и дебелым чертам Мартына Петровича, что я решительно не знал, что подумать! Уж не меланхолия ли на него находит? Крестьяне, очевидно, с своей стороны также ощущали недоумение. И в самом деле: "Барин живехонек - вот он стоит, да еще какой барин: Мартын Петрович! И вдруг он ими владеть не будет... Чудеса!" Не знаю, догадался ли Харлов о том, какие мысли бродили в головах его "подданных", захотел ли он в последний раз покуражиться, только он вдруг открыл форточку, приставил к отверстию голову и закричал громовым голосом: "Повиноваться!" Потом он захлопнул форточку. Недоумение крестьян, конечно, от этого не рассеялось и не уменьшилось. Они еще пуще окаменели и даже как бы перестали глядеть. Группа дворовых (в числе их находились две здоровенные девки, в коротких ситцах и с такими икрами, подобных которым видеть можно разве на "Страшном судилище" Микель-Анжело, да еще один, уже совсем ветхий, от древности даже заиндевевший, полуслепой человек в шершавой фризовой шинели - он, по слухам, был при Потемкине "валторщиком" - казачка Максимку Харлов себе предоставил), группа эта выказывала большее оживление, чем крестьяне; она по крайней мере переминалась на месте. Сами новые помещицы держались очень важно, особенно Анна. Стиснув свои сухие губы, она упорно глядела вниз... Не много доброго обещала дворовым ее строгая фигура. Евлампия тоже не поднимала глаз; только раз она обернулась и, словно с удивлением, медленно окинула взором своего жениха Житкова, который, вслед за Слеткиным, почел нужным также явиться на крыльцо. "Ты здесь с какого права?" - казалось, говорили эти красивые выпуклые глаза. Слеткин - тот изменился больше всех. Во всем существе его проявилась торопливая бодрость, словно аппетит его пронимал; движения головы, ног остались подобострастными по-прежнему, но как весело расправлял он руки, как хлопотливо передвигал лопатками! "Наконец, мол, дорвался!" Окончив "процедуру" ввода во владение, исправник, у которого от приближения закуски даже вода подтекла под щеками, потер себе руки тем особенным манером, который обыкновенно предшествует! "вонзанию в себя первой рюмочки"; но оказалось, что Мартын Петрович желал сперва отслужить молебен: с водосвятием. Священник облачился в старую, еле живую ризу; еле живой дьячок вышел из кухни, с трудом раздувая ладан в старом медном паникадиле. Молебен начался. Харлов то и дело вздыхал; класть земные поклоны он по тучности не мог, но, крестясь правой рукою и наклоняя голову, указывал перстом левой руки на пол. Слеткин так и сиял я даже прослезился; Житков благородно, по-военному, чуть-чуть помахивал пальцами между третьей и четвертой пуговицей мундира; Квицинокий, как католик, остался в соседней комнате; зато стряпчий так усердно молился, так сочувственно вздыхал вслед за Мартыном Петровичем и так истово шептал и жевал губами, возводя взоры горе, что, глядя на него, я ощутил умиление и начал тоже горячо молиться. По окончании молебна и водосвятия, причем все присутствующие, даже слепой потемкинский "валторщик", даже Квицинекий, помочили себе глаза святой водой, Анна и Евлампия еще раз, по приказанию Мартына Петровича, благодарили его земно; и тут, наконец, наступил момент завтрака! Кушаний было много, и все превкусные; мы все наелись страшно. Появилась неизбежная бутылка донского. Исправник, как человек, больше всех нас знакомый со светскими обычаями, ну, да и как представитель власти, первый провозгласил тост за здоровье "прекрасных владелиц!". Потом он же предложил нам выпить за здравие наипочтеннейшего и наивеликодушнейшего Мартына Петровича! При слове: "великодушнейший", Слеткин взвизгнул и бросился целовать своего благодетеля... "Ну, хорошо, хорошо, не надо", - бормотал Харлов как бы с досадой, отстраняя его локтем... Но тут произошел не совсем приятный, как говорится, пассаж.