Тургенев Иван Сергеевич. Степной король Лир

   - Да что читать-то? Была одна книга - да, благо, запропастилась куда-то... И что за чтение в его лета!
   - А бреет его кто? - опять спросил я. Слеткин засмеялся одобрительно, как бы в ответ на забавную шутку.
   - Да никто. Сперва он себе бороду свечой подпаливал, - а теперь и вовсе запустил ее. И чудесно!
   - Владимир Васильевич! - с настойчивостью повторила Евлампия, - а Владимир Васильевич! Слеткин сделал ей знак рукою.
   - Обут, одет Мартын Петрович, кушает то же, что и мы; чего ж ему еще? Сам же он уверял, что больше ничего в сем мире не желает, как только о душе своей заботиться. Хоть бы он то сообразил, что теперь все как-никак - а наше. Говорит тоже, что жалованье мы ему не выдаем; да у нас самих деньги не всегда бывают; и на что они ему, когда на всем готовом живет? А мы с ним по-родственному обращаемся; истинно вам говорю. Комнаты, например, в которых он жительство имеет, уж как нам нужны! без них просто повернуться негде; а мы - ничего! - терпим. Даже о том помышляем, как бы ему развлечение доставить. Вот я к Петрову дню а-атличные крючки в городе ему купил настоящие английские: дорогие крючки! чтобы рыбу удить. У нас в пруду караси водятся. Сидел бы да удил! Часик, другой посидел - ан ушица и готова. Самое для старичков степенное занятие!
   - Владимир Васильевич! - в третий раз решительным тоном проговорила Евлампия и отбросила далеко от себя прочь травяные стебли, которые вертела в пальцах. - Я уйду! - Ее глаза встретились с моими. - Я уйду, Владимир Васильевич! - повторила она и скрылась за куст.
   - Я сейчас, Евлампия Мартыновна, сейчас! - крикнул Слеткин. - Сам Мартын Петрович теперь нас одобряет, - продолжал он, снова обращаясь ко мне. - Сперва он обижался, точно, и даже роптал, пока, знаете, не вник: человек он был, вы изволите помнить, горячий, крутой - беда! Ну, а ныне совсем тих стал. Потому - пользу свою увидел. Маменька ваша - и боже ты мой! - как опрокинулась на меня... Известно:
   барыня властью своею дорожит тоже, не хуже, как, бывало, Мартын Петрович; ну, а вы зайдите сами, посмотрите - да при случае и замолвите словечко. Я Натальи Николаевны благодеянья очень чувствую; однако надо же жить и нам.
   - А Житкову как же отказано было? - опросил я.
   - Федулычу-то? Талагаю-то этому? - Слеткин плечами пожал. - Да помилуйте, на что же он мог быть нужен? Век свой в солдатах числился - а тут хозяйством заняться вздумал. Я, говорит, могу с крестьянином расправу чинить. Потому - я привык по роже бить. Ничего-с он не может. И по роже бить нужно умеючи. А Евлампия Мартыновна сама ему отказала. Совсем неподходящий человек. Все наше хозяйство с ним бы пропало!
   - Ау! - раздался звучный голос Евлампии.
   - Сейчас! сейчас! - отозвался Слеткин. Он протянул мне руку; я хоть и неохотно, а пожал ее.
   - Прощения просим, Дмитрий Семенович, - проговорил Слеткин, выказывая все свои белые зубы. - Стреляйте себе вальдшнепов на здоровье; птица прилетная, никому не принадлежащая; ну, а коли зайчик вам попадется - вы уж его пощадите: это добыча - наша. Да вот еще! Не будет ли у вас щеночка от вашей сучки? Очень бы одолжили!
   - Ay! - раздался снова голос Евлампии.
   - Ay! ay! - отозвался Слеткин и бросился в кусты.
   XIX
   Помнится, когда я остался один, меня занимала мысль: как это Харлов не прихлопнул Слеткина так, "чтобы только мокро было на том месте, где он находился"), и как это Слеткин не страшился подобной участи? Видно, Мартын Петрович точно "тих" стал, подумалось мне - и еще сильнее захотелось пробраться в Еськово и хоть одним глазком посмотреть на того колосса, которого я никак не мог вообразить себе загнанным и смирным. Я достигнул уже опушки, как вдруг из-под самых ног моих, с сильным треском крыл, выскочил крупный вальдшнеп и помчался в глубь рощи. Я прицелился; ружье мое осеклось. Очень мне стало досадно: птица уж больно была хороша, и я решился попытаться, не подниму ли я ее снова? Я пошел в направлении ее полета и, отойдя шагов двести, Увидел на небольшой лужайке, под развесистой березой, не вальдшнепа - а того же господина Слеткина. Он лежал на спине, заложив обе руки под голову, и с довольной улыбкой поглядывал вверх, на небо, слегка покачивая левой ногой, закинутой на правое колено. Он не заметил моего приближения. По лужайке, в нескольких шагах от него, медленно, с опущенными глазами, похаживала Евлампия; казалось, она искала чего-то в траве - грибов, что ли, изредка наклонялась, протягивала руку и напевала вполголоса. Я остановился тотчас и стал прислушиваться. Сперва я не мог понять, что это она такое поет, но потом я хорошо признал следующие известные стихи старинной песни:
   Ты найди-ка, ты найди, туча грозная,
   Ты убей-ка, ты убей тестя-батюшку.
   Ты громи-ка, громи ты тещу-матушку,
   А молодую-то жену я и сам убью!
   Евлампия пела все громче и громче; особенно сильно протянула она последние слова. Слеткин все лежал на спиле да посмеивался, а она все как будто кружила около него.
   - Вишь ты! - промолвил он наконец. - И чего им только в голову не взбредет!
   - А что? - спросила Евлампия. Слеткин слегка приподнял голову.
   - Что? Какие ты это речи произносишь?
   - Из песни, Володя, ты сам знаешь, слова не выкинешь, - отвечала Евлампия, обернулась и увидела меня. Мы оба разом вскрикнули, и оба бросились в разные стороны.
   Я поспешно выбрался из рощи - и, перейдя узенькую полянку, очутился перед харловским садом.
   XX
   Мне некогда да и не к чему было размышлять о том, что я увидел. Только вспомнилось мне слово "присуха", которое я недавно пред тем узнал и значению которого я много давился. Я пошел вдоль садового плетня и чрез несколько мгновений из-за серебристых тополей (они еще не потеряли ни одного листа и пышно ширились и блестели) увидал двор и флигели Мартына Петровича. Вся усадьба показалась мне подчищенной и подтянутой; всюду замечались следы постоянного и строгого надзора. Анна Мартыновна появилась на крыльце и, прищурив свои бледно-голубые глаза, долго глядела в направлении рощи.
   - Барина видел? - спросила она проходившего по двору мужика.
   - Владимир Васильича? - отвечал тот, схватив с головы шапку. - Он никак в рощу пошел.
   - Знаю, что в рощу. Не вернулся он? Не видал его?
   - Не видал... нетути.
   Мужик продолжал стоять без шапки перед Анной Мартыновной.
   - Ну, ступай, - проговорила она. - Или нет... постой... Мартын Петрович где? Знаешь?
   - А Мартын авто Петрович, - отвечал мужик певучим голосом, попеременно приподнимая то правую, то левую руку, словно показывая куда-то, - сидит тамотка у пруда, с удою. В камыше сидит и с удою. Рыбу, что ль, ловит, бог его знает.
   - Хорошо... Ступай, - повторила Анна Мартыновна, - да подбери колесо, вишь, валяется.
   Мужик побежал исполнять ее приказание, а она достояла еще несколько минут на крыльце и все смотрела в направлении рощи. Потом она тихонько погрозилась одной рукой и медленно вернулась в дом.
   - Аксютка! - раздался ее повелительный голос за дверью.
   Анна Мартыновна имела вид раздраженный и как-то особенно крепко сжимала свои и без того тонкие губы. Одета она была небрежно, и прядь развитой косы падала ей на плечо. Но, несмотря ни на небрежность ее одежды, ни на ее раздражение, она по-прежнему казалась мне привлекательной, и я с великой охотой поцеловал бы ее узкую, тоже как будто злую руку, которою она раза два с досадой откинула ту развитую прядь.
   XXI
   "Неужели же Мартын Петрович и впрямь стал рыболовом?" - спрашивал я самого себя, направляясь к пруду, находившемуся по ту сторону сада. Я взошел на плотину, глянул туда, сюда... Нигде Мартына Петровича не было видно. Я отправился вдоль одного из берегов пруда - и, наконец, в самой почти его голове, у небольшого залива, посреди плоских и поломанных стеблей порыжелого камыша, увидел громадную, сероватую глыбу... Я присмотрелся: это был Харлов. Без шапки, взъерошенный, в прорванном по швам холстинном кафтане, поджав под себя ноги, он сидел неподвижно на голой земле; так неподвижно сидел он, что куличок-песочник при моем приближении сорвался с высохшей тины в двух шагах от него и полетел, дрыгая крылышками и посвистывая, над водной гладью. Стало быть, уже давно никто в его близости не шевелился и не пугал его. Вся фигура Харлова до того была необычайна, что собака моя, как только увидала его, круто уперлась, поджала хвост и зарычала. Он чуть-чуть повернул голову и уставил на меня и на мою собаку свои одичалые глаза. Много его меняла борода, хотя короткая, но густая, курчавая, в белых вихрах, наподобие смушек. В правой его руке лежал конец удилища, другой конец слабо колыхался на воде. Сердце у меня невольно иокнуло; однако я собрался с духом, подошел к нему и поздоровался с ним. Он медленно заморгал, словно спросонья.
   - Что это вы, Мартын Петрович, - начал я, - рыбу здесь ловите?
   - Да... рыбу, - отвечал он сиплым голосом и дернул кверху удилище, на конце которого болтался обрывок нитки в аршин и без крючка.
   - У вас леса порвана, - заметил я и тут же увидал, что возле Мартына Петровича ни лейки не оказывалось, ни червей... И какая могла быть ловля в сентябре?!
   - Порвана? - промолвил он и провел рукой по лицу. - Но это все едино!
   Он снова закинул свою удочку.
   - Натальи Николаевны сынок? - спросил он меня спустя минуты две, в течение которых я не без тайного изумления его рассматривал. Он, хотя и похудел сильно, однако все-таки казался исполином; но в какое он был одет рубище и как опустился весь!
   - Точно так, - отвечал я, - я сын Натальи Николаевны Б.
   - Здравствует?
   - Матушка моя здорова. Она очень огорчилась м вашим отказом, - прибавил я, - она никак не ожидала, что вы не захотите к ней приехать.
   Мартын Петрович понурился.
   - А был ты... там? - спросил он, качнув в сторону головою.
   - Где?
   - Там... на усадьбе. Не был? Сходи. Что тебе здесь делать? Сходи. Разговаривать со мной нечего. Не люблю.
   Он помолчал.
   - Тебе бы все с ружьем баловаться! В младых летах будучи, и я по этой дорожке бегал. Только отец у меня... а я его уважал; во как! не то, что нынешние. Отхлестал отец меня арапником - и шабаш! Полно баловаться! Потому я его уважал... У!.. Да...
   Харлов опять помолчал.
   - А ты здесь не оставайся, - начал он снова. - Ты на усадьбу сходи. Там теперь хозяйство идет на славу. Володька... - Тут он на миг запнулся. Володька у меня на все руки. Молодец! Ну да и бестия же!
   Я не знал, что сказать; Мартын Петрович говорил очень спокойно.
   - И дочерей посмотри. Ты, чай, помнишь, у меня были дочери. Они тоже хозяйки... ловкие. А я стар становлюсь, брат; отстранился. На покой, знаешь...
   "Хорош покой!" - подумал я, взглянув кругом. - Мартын Петрович! промолвил я вслух. - Вам непременно надо к нам приехать. Харлов глянул на меня.
   - Ступай, брат, прочь; вот что.
   - Не огорчайте маменьку, приезжайте.
   - Ступай, брат, ступай, - твердил Харлов. - Что тебе со мной разговаривать?
   - Если у вас экипажа нет, маменька вам свой пришлет.
   - Ступай!
   - Да, право же, Мартын Петрович! Харлов опять понурился - и мне показалось, что его потемневшие, как бы землей перекрытые щеки слегка покраснели.
   - Право, приезжайте, - продолжал я. - Что вам тут сидеть-то? Себя мучить?
   - Как так мучить, - промолвил он с расстановкой.
   - Да так же - мучить? - повторил я. Харлов замолчал и словно в думу погрузился. Ободренный этим молчаньем, я решился быть откровенным, действовать прямо, начистоту. (Не забудьте - мне было всего пятнадцать лет.)
   - Мартын Петрович! - начал я, усаживаясь возле него. - Я ведь все знаю, решительно все! Я знаю, как ваш зять с вами поступает - конечно, с согласия ваших дочерей. И теперь вы в таком положении... Но зачем же унывать?
   Харлов все молчал и только удочку уронил, а я-то - каким умницей, каким философом я себя чувствовал!
   - Конечно, - заговорил я снова, - вы поступили неосторожно, что все отдали вашим дочерям. Это было очень великодушно с вашей стороны - и я вас упрекать не стану. В наше время это слишком редкая черта! Но если ваши дочери так неблагодарны, то вам следует оказать презрение... именно презрение... и не тосковать...
   - Оставь! - прошептал вдруг Харлов со скрежетом зубов, и глаза его, уставленные на пруд, засверкали злобно... - Уйди!
   - Но, Мартьн Петрович...
   - Уйди, говорят... а то убью!
   Я было совсем пододвинулся к нему; но при этом последнем слове невольно вскочил на ноги.
   - Что вы такое сказали, Мартын Петрович?
   - Убью, говорят тебе: уйди! - Диким стоном, ревом вырвался голос из груди Харлова, но он не оборачивал головы и продолжал с яростью смотреть прямо перед собой. - Возьму да брошу тебя со всеми твоими дурацкими советами в воду, - вот ты будешь знать, как старых людей беспокоить, молокосос! - "Он с ума сошел!" - мелькнуло у меня в голове.
   Я взглянул на него попристальнее и остолбенел окончательно: Мартын Петрович плакал!! Слезинка за слезинкой катилась с его ресниц по щекам... а лицо приняло выражение совсем свирепое...
   - Уйди! - закричал он еще раз, - а то убью тебя, ей-богу, чтобы другим повадно не было!
   Он дрыгнул всем телом как-то вбок и оскалился, точно кабан; я схватил ружье и бросился бежать. Собака с лаем пустилась вслед за мною! И она тоже испугалась.
   Вернувшись домой, я, разумеется, матушке ни единым словом не намекнул на то, что видел, но, встретившись с Сувениром, я - черт знает почему - рассказал ему все. Этот противный человек до того обрадовался моему рассказу, таи визгливо хохотал и даже дрыгал, что я чуть не побил его.
   - Эх! посмотрел бы я, - твердил он, задыхаясь от смеха, - как этот идол, "вшед" Харлус, залез в тину да и сидит в ней...
   - Сходите к нему на пруд, коли вам так любопытно.
   - Да; а как убьет?
   Очень мне надоел Сувенир, и раскаивался я в своей неуместной болтливости... Житков, которому он передал мой рассказ, взглянул на дело несколько иначе.
   - Придется к полиции обратиться, - решил он, - а пожалуй, и за воинской командой нужно будет послать.
   Предчувствие его насчет воинской команды не сбылось, - но произошло действительно нечто необыкновенное.
   XXII
   В половине октября, недели три спустя после моего свидания с Мартыном Петровичем, я стоял у окна моей комнаты, во втором этаже нашего дома - и, ни о чем не помышляя, уныло посматривал на двор и на пролегавшую за ним дорогу. Погода уже пятый день стояла отвратительная; об охоте невозможно было и помышлять. Все живое попряталось; даже воробьи притихли, а грачи давно пропали. Ветер то глухо завывал, то свистал порывисто; низкое, без всякого просвету небо из неприятно белого цвета переходило в свинцовый, еще более зловещий цвет - и дождь, который лил, лил неумолчно и беспрестанно, внезапно становился еще крупнее, еще косее и с визгом расплывался по стеклам. Деревья совсем истрепались и какие-то серые стали: уж, кажется, что было с них взять, а ветер нет-нет - да опять примется тормошить их. Везде стояли засоренные мертвыми листьями лужи; крупные волдыри, то и дело лопаясь и возрождаясь, вскакивали и скользили по ним. Грязь по дорогам стояла невылазная; холод проникал в комнаты, под платье, в самые кости; невольная дрожь пробегала но телу - и уж как становилось дурно на душе! Именно дурно не грустно. Казалось, уже никогда не будет на свете ни солнца, ни блеска, ни красок, а вечно будет стоять эта слякоть и слизь, и серая мокрота, и сырость кислая - и ветер будет вечно пищать и ныть! Вот стоял я так-то в раздумье у окна - и помню я: темнота набежала "внезапная, синяя темнота, хотя часы показывали всего двенадцать. Вдруг мне почудилось, что через наш двор - от ворот к крыльцу промчался медведь! Правда, не на четвереньках, а такой, каким его рисуют, когда он поднимается на задние лапы. Я глазам не верил. Если и не медведя я увидал, то во всяком случае что-то громадное, черное, шершавое... Не успел я еще сообразить, что б это могло быть, как вдруг раздался внизу неистовый стук. Казалось, что-то совсем неожиданное, что-то страшное ввалилось в наш дом. Поднялась суета, беготня...
   Я проворно опустился с лестницы, вскочил в столовую...
   В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя матушка; за ней виднелось несколько испуганных женских лиц; дворецкий, два лакея, казачок с раскрытыми от изумления ртами - тискались у двери в переднюю; а посреди столовой, покрытое грязью, растрепанное, растерзанное, мокрое мокрое до того, что шар поднимался кругом и вода струйками бежала по полу, стояло на коленях, грузно колыхаясь и как бы замирая, то самое чудовище, которое в моих глазах промчалось через двор! И кто же был это чудовище? Харлов! Я зашел сбоку и увидал - не лицо его, а голову, которую он обхватил ладонями по слепленным грязью волосам. Он дышал тяжело, судорожно; что-то даже клокотало в его груди - и на всей этой забрызганной темной массе только и можно было различить явственно, что крошечные, дико блуждавшие белки глаз. Он был ужасен! Вспомнился мне садовник, которого он некогда оборвал за сравнение с мастодонтом. Действительно: такой вид должно было иметь допотопное животное, только что спасшееся от другого, сильнейшего зверя, напавшего на него среди вековечного ила первобытных болот.
   - Мартын Петрович! - воскликнула наконец матушка и руками всплеснула. Ты ли это? Господи, боже милостивый!
   - Я... я... - послышался прерывистый голос, как бы с усилием и болью выпирая каждый звук, - ох! Я!
   - Но что это с тобою, господи?!
   - Наталья Николав... на... я к вам... прямо из дому бе... жал пешком...
   - По этакой грязи! Да ты на человека не похож. Встань, сядь по крайней мере... А вы, - обратилась она к горничным, - поскорей сбегайте за полотенцами. Да нет ли какого сухого платья? - спросила она дворецкого.
   Дворецкий показал руками, что где же, мол, на такой рост?..
   - А впрочем, одеяло можно принести, - доложил он, - не то попона есть новая.
   - Да встань же, встань, Мартын Петрович, сядь, - повторяла матушка.
   - Выгнали меня, сударыня, - простонал вдруг Харлов, - и голову назад закинул и руки протянул вперед. - Выгнали, Наталья Николаевна! Родные дочери из моего же родного пепелища... Матушка ахнула.
   - Что ты говоришь! Выгнали! Экой грех! экой грех! (Она перекрестилась.) Только встань ты, Мартын Петрович, сделай милость!
   Две горничные вошли с полотенцами и остановились перед Харловым. Видно было, что они и придумать не могли, как им приступиться к этакой уйме грязи.
   - Выгнали, сударыня, выгнали, - твердил между тем Харлов. - Дворецкий вернулся с большим шерстяным одеялом и тоже остановился в недоумении. Головка Сувенира высунулась из-за двери и исчезла.
   - Мартын Петрович, встань! Сядь! и расскажи мне все по порядку, решительным тоном скомандовала матушка.
   Харлов приподнялся.. Дворецкий хотел было ему помочь, но только руку замарал и, встряхивая пальцами, отступил к двери. Переваливаясь и шатаясь, Хардов добрался до стула и сел. Горничные опять приблизились к нему с полотенцами, но он отстранил их движением руки и от одеяла отказался. Впрочем, матушка сама не стала настаивать: обсушить Харлова, очевидно, не было возможности; только следы его на полу наскоро подтерли.
   XXIII
   - Как же это тебя выгнали? - спросила матушка Харлова, как только он немного "отдышался".
   - Сударыня! Наталья Николаевна! - начал он напряженным голосом - и опять поразила меня беспокойная беготня его белков, - буду правду говорить:
   больше всех виноват я сам.
   - То-то вот; не хотел ты меня тогда послушаться, - промолвила матушка, опускаясь на кресло и слегка помахивая перед носом надушенным платком: очень уже разило от Харлова... в лесном болоте не так сильно пахнет.
   - Ох, не тем я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила меня, не хуже царя Навуходоносора. Думал я: не обидел меня господь бог умом-разумом; коли я что решил - стало, так и следует... А тут страх смерти подошел... Вовсе я сбился! Покажу, мол, я напоследках силу да власть свою! Награжу - а они должны по гроб чувствовать... (Харлов вдруг весь всколыхался...) Как пса паршивого выгнали из дому вон! Вот их какова благодарность!
   - Но каким же образом, - опять начала было матушка...
   - Казачка Максимку от меня взяли, - перебил ее Харлов (глаза его продолжали бегать, обе руки он держал у подбородка - пальцы в пальцы), экипаж отняли, месячину урезали, жалованья выговоренного не платили кругом, как есть, окорнали - я все молчал, все терпел! И терпел я по причине... ох! опять-таки гордости моей. Чтобы не говорили враги мои лютые: вот, мол, старый дурак, теперь кается; да и вы, сударыня, помните, меня предостерегали: локтя, мол, своего не укусишь! Вот я и терпел... Только сегодня прихожу я к себе в комнату, а уж она занята - и постельку мою в чулан выкинули! Можешь-де и там спать; тебя и так за милость терпят; нам-де твоя комната нужна для хозяйства. И это мне говорит - кто же? Володька Слеткин, смерд, паскуд... Голос Харлова оборвался.
   - Но дочери-то твои? Они-то что же? - спросила матушка.
   - А я все терпел, - продолжал Харлов свое повествование, - горько, горько мне было во как и стыдно... Но глядел бы на свет божий! Оттого я и к вам, матушка, поехать не захотел - от этого от самого от стыда, от страму! Ведь я, матушка моя, все перепробовал: и лаской, и угрозой, и усовещивал-то их, и что уж! кланялся... вот так-то (Харлов показал, как он кланялся). И все понапрасну! И все-то я терпел! Сначалу-то, на первых-то порах, не такие у меня мысли были: возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на семена не осталось... Будут знать! Ну, а потом - покорился! Крест, думаю, мне послан; к смерти, значит, приготовиться надо. И вдруг сегодня, как пса! И кто же? Володька! А что вы о дочерях спрашивать изволили, то разве в них есть какая своя воля? Володькины холопки! Да! Матушка удивилась.
   - Про Анну я еще это понять могу; она - жена... Но с какой стати вторая-то твоя...
   - Евлампия-то? Хуже Анны! Вся, как есть, совсем в Володькины руки отдалась. По той причине она и вашему солдату-то отказала. По его, по Володькину, приказу. Анне - видимое дело - следовало бы обидеться, да она и терпеть сестры не может, а покоряется! Околдовал, проклятый! Да ей же, Анне, вишь, думать приятно, что вот, мол, ты, Евламния, какая всегда была гордая, а теперь вон что из тебя стало!.. О... ох, ох! Боже мой, боже!
   Матушка с беспокойством посмотрела на меня. Я отошел немножко в сторону, из предосторожности, как бы меня не выслали...
   - Очень сожалею, Мартын Петрович, - начала она, - что мой бывший воспитанник причинил тебе столько горя и таким нехорошим человеком оказался; но ведь и я в нем ошиблась... Кто мог это ожидать от него!
   - Сударыня, - простонал Харлов и ударил себя в грудь. - Не могу я снести неблагодарность моих дочерей! Не могу, сударыня! Ведь я им все, все отдал! И к тому же совесть меня замучила. Много... ох! много передумал я, у пруда сидючи да рыбу удучи! "Хоть бы ты пользу кому в жизни сделал! размышлял я так-то, - бедных награждал, крестьян на волю отпустил, что ли, за то, что век их заедал! Ведь ты перед богом за них ответчик! Вот когда тебе отливаются их слезки!" И какая теперь их судьба: была яма глубока и при мне - что греха таить, а теперь и дна не видать! Эти все грехи я на душу взял, совестью для детей пожертвовал, а мне за это шиш! Из дому меня пинком, как пса!
   - Полно об этом думать, Мартын Петрович, - заметила матушка.
   - И как он мне сказал, ваш-то Володька, - с новой силой подхватил Харлов, - как сказал он мне, что мне в моей горенке больше не жить, а я в самой той горенке каждое бревнышко собственными руками клал - как сказал он мне это - и бог знает, что со мной приключилось! В головушке помутилось, по сердцу как ножом... Ну, либо его зарезать, либо из дому вон!.. Вот я и побежал к вам, благодетельница моя, Наталья Николаевна... И куды ж мне было голову приклонить? А тут дождь, слякоть... Я, может, раз двадцать упал! И теперь... в этаком безобразии...
   Харлов окинул себя взглядом и завозился на стуле, словно встать собирался.
   - Полно тебе, полно, Мартын Петрович, - поспешно проговорила матушка, какая в том беда? Что ты пол-то замарал? Эка важность! А я вот какое хочу тебе предложение сделать. Слушай! Отведут тебя теперь в особую комнату, постель дадут чистую - ты разденься, умойся, да приляг и усни...
   - Матушка, Наталья Николаевна! Не уснуть мне! - уныло промолвил Харлов. - В мозгах-то словно молотами стучат! Ведь меня, как тварь непотребную...
   - Ляг, усни, - настойчиво повторила матушка. - А потом мы тебя чаем напоим - ну, и потолкуем с тобою. Не унывай, приятель старинный! Если тебя из твоего дома выгнали, в моем доме ты всегда найдешь себе приют... Я ведь не забыла, что ты мне жизнь спас.
   - Благодетельница! - простонал Харлов и закрыл лицо руками. - Спасите вы меня теперь!
   Это воззвание тронуло мою матушку почти до слез.
   - Охотно готова тебе помочь, Мартын Петрович, всем, чем только могу; но ты должен обещать мне, что будешь вперед меня слушаться и всякие недобрые мысли прочь от себя отгонишь.
   Харлов принял руки от лица.
   - Коли нужно, - промолвил он, - я ведь и простить могу!
   Матушка одобрительно кивнула головой.
   - Очень мне приятно видеть тебя в таком истинно христианском расположении духа, Мартын Петрович; но речь об этом впереди. Пока приведи ты себя в порядок - а главное, усни. Отведи ты Мартына Петровича в зеленый кабинет покойного барина, - обратилась матушка к дворецкому, - и что он только потребует, чтобы сию минуту было! Платье его прикажи высушить и вычистить, а белье, какое понадобится, спроси у кастелянши - слышишь?
   - Слушаю, - отвечал дворецкий.
   - А как он проснется, мерку с него прикажи снять портному; да бороду надо будет сбрить. Не сейчас, а после.
   - Слушаю, - повторил дворецкий. - Мартын Петрович, пожалуйте. - Харлов поднялся, посмотрел на матушку, хотел было подойти к ней, но остановился, отвесил поясной поклон, перекрестился трижды на образ и пошел за дворецким. Вслед за ним и я выскользнул из комнаты.