Была ли она дурной женщиной? Хуже, чем остальные ее соплеменники? Нет. В битве жизни все они страдали от несправедливости и поэтому не считали за грех воспользоваться военным преимуществом перед врагом, - разумеется, только в малом; в малом, но не в серьезных делах. Они таскали из кладовой провизию при каждом подходящем случае, не брезговали медным наперстком, кусочком воска, наждачной бумагой, пачкой иголок, серебряной ложечкой, бумажным долларом и разными мелкими предметами - словом, рады были пустяковым трофеям, попадавшим к ним в руки, но были при этом настолько далеки от признания подобных действий греховными, что, придя в церковь, с превеликим усердием молились и во всю глотку распевали религиозные псалмы, невзирая на то, что у них в карманах лежало украденное. Коптильню на ферме всегда приходилось держать под крепким замком, ибо даже негритянский дьякон не мог устоять перед соблазном, когда провидение указывало ему во сне или при иных обстоятельствах место, где сиротливо тоскует и жаждет чьей-нибудь любви копченый свиной окорок. Но, увидев перед собой сотню висящих окороков, дьякон никогда не брал двух, - то есть я имею в виду двух сразу. Иной жалостливый вор-негр в холодную ночь подогревал конец дощечки и подсовывал его под застывшие лапки спящих на дереве кур: сонная курица переходила на теплое местечко, деликатно прокудахтав "спасибо", и вор поспешно отправлял ее в свой мешок, а после - в желудок, совершенно уверенный в том, что, беря такую мелочь у человека, изо дня в день отнимающего у него бесценное сокровище - свободу, он не совершает греха, который господь мог бы припомнить ему в день Страшного суда.
   - Назовите вора!
   Мистер Дрисколл произнес это в четвертый раз все тем же суровым тоном. И затем присовокупил нечто исполненное самого ужасного смысла:
   - Я даю вам одну минуту. - Тут он вынул часы. - Если вы не признаетесь по истечении минуты, я не только продам всех вас четверых, но... но я продам вас в низовья реки!
   Это было равносильно угрозе отправить их в ад. В этом не усомнился бы ни один миссурийский негр. Рокси зашаталась, лицо ее побледнело; остальные пали на колени, как подстреленные, и, обливаясь слезами, с мольбой воздев к хозяину руки, заголосили хором:
   - Я... я виноват!
   - Я... я виноват!
   - Я виноват! Смилуйтесь, хозяин! Господи, спаси и помилуй нас, бедных негров!
   - Очень хорошо, - сказал мистер Дрисколл, кладя назад в карман свои часы. - Раз так, то я продам вас здесь, хоть вы и не заслуживаете такого снисхождения. На самом деле вас следовало бы продать в низовья реки.
   В порыве благодарности преступники распростерлись перед ним ниц, лобызая его ноги и клятвенно заверяя, что, покуда живы, не забудут хозяйской милости и до конца дней не перестанут молиться за него. Все это говорилось с полной искренностью, ибо хозяин, точно бог, протянул могущественную длань и захлопнул врата ада, разверзшиеся было перед ними. Он и сам чувствовал, что совершает благородное, милосердное деяние, и был очень доволен своей добротой. В тот же вечер он занес весь этот эпизод в свой дневник, дабы сын его, когда вырастет, прочел эту запись и она вдохновила бы его на великодушные, гуманные поступки.
   ГЛАВА III
   РОКСИ ПРОДЕЛЫВАЕТ ХИТРЫЙ ФОКУС
   Тот, кто прожил достаточно долго на свете и
   познал жизнь, понимает, как глубоко мы обязаны
   Адаму - первому великому благодетелю рода людского.
   Он принес в мир смерть.
   Календарь Простофили Вильсона
   Перси Дрисколл отлично проспал всю ночь, после того как избавил свою челядь от путешествия вниз по реке, но Рокси не сомкнула глаз ни на минуту. Она была охвачена величайшим ужасом. Ведь когда ее ребенок вырастет, его тоже могут продать в низовья реки! Эта страшная мысль сводила Рокси с ума. Минутами ей удавалось забыться, но в следующий миг сна как не бывало, и Рокси вскакивала и устремлялась к колыбели своего младенца, дабы воочию убедиться, что он все еще там. Она прижимала его к сердцу и бурно изливала свою любовь, осыпая малютку поцелуями, смачивая слезами, стеная и приговаривая:
   - Они не посмеют, они не посмеют! Уж лучше твоя мама убьет тебя своими руками.
   После одного из таких приступов отчаяния Рокси, укладывая своего сына в колыбель, заметила, что второй младенец пошевелился во сне, и только тут вспомнила о его существовании. Она подбежала к нему и долго стояла, размышляя вслух:
   - В чем провинился мой сыночек, что он лишен твоего счастья? Ведь он же никому ничего плохого не сделал! К тебе бог милостив, а к нему нет. Почему? Тебя никто не посмеет продать в низовья реки! Ох, ненавижу я твоего папашу, бессердечный он, а пуще всего бессердечный к неграм! Так бы и убила его, проклятого! - Она притихла, размышляя, но вскоре опять разразилась истошными рыданиями: - А убить-то придется тебя, моего ребеночка! Его убивать что пользы? Тебя, крошку мою, это не спасет! Продадут мою крошку в низовья реки, и дело с концом! Значит, такая уж судьба у твоей бедной мамы - убить тебя ради твоего же спасения! - Она еще крепче прижала ребенка к своей груди, осыпая его ласками. - Мама должна убить тебя, да как рука на это подымется? Нет, нет, не плачь, мама не бросит тебя, мама уйдет с тобой вместе, убьет себя тоже. Уйдем отсюда, мой сыночек, утопимся вместе и забудем все земные горести! Там-то уж, верно, никто не продает бедных негров в низовья реки!
   Она направилась к двери, укачивая ребенка и что-то напевая, но вдруг остановилась на полпути. Взгляд Рокси упал на ее новенькое воскресное платье из немыслимо пестрого ситца с какими-то фантастическими разводами. Долго, долго не могла она оторвать от него затуманенных глаз.
   - Так ни разу и не пришлось мне надеть его, а до чего же оно красивое! - запричитала Рокси. Потом, осененная радостной мыслью, тряхнула головой: Нет, не хочу, чтобы меня выловили из реки на глазах у всего народа, в старом тряпье, будто нищенку!
   Рокси положила ребенка и надела пестрое платье. Потом оглядела себя в зеркальце и сама удивилась своей красоте. Нет уж, она нарядится перед смертью по всем правилам! Рокси стащила с головы платок и сделала прическу "как белые", а потом завязала на своих пышных красивых волосах бантики из обрывков разноцветных ленточек и воткнула в них букетик уродливых бумажных цветов. В довершение туалета она накинула на плечи кусок ярко-красного тюля, какой в то время назывался "облачком". Теперь она была готова умереть.
   Рокси снова взяла на руки своего сына, но тут ей бросилась в глаза его жалкая, куцая рубашонка из небеленого холста, и она остро ощутила контраст между нищенским видом младенца и сказочным великолепием ее собственного наряда, и материнское сердце не выдержало этого срама.
   - Нет, моя куколка, не такая уж дурная у тебя мать! Ангелы будут любоваться не одной твоей мамой, а тобой тоже! Я не хочу, чтоб они сгорели от стыда и говорили Давиду, Голиафу и другим пророкам{321}: "Этот ребенок явился к нам в неподобающем виде!"
   Приговаривая так, Рокси стащила с малютки рубашонку и нарядила его в одно из длинных белоснежных платьиц Томаса Бекета - с изящными оборочками и ярко-голубыми бантиками.
   - Вот теперь все хорошо! - Она усадила ребенка на стул и, отступив назад, оглядела его с восторгом и изумлением. - Ох, лучше быть не может! воскликнула она, хлопая в ладоши. - Я и не замечала, что ты у меня такой красавчик! Мистер Томми ничуть не красивее тебя, ни вот настолечко!
   Она шагнула к ребенку хозяина, посмотрела на него, потом перевела взгляд на своего и снова глянула на маленького Дрисколла. Глаза ее странно заблестели, и, пораженная какой-то мыслью, она с минуту стояла как зачарованная, потом пробормотала:
   - Вчера, когда я купала их, его собственный папаша спросил меня, который из них его сынок.
   Дальше Рокси действовала, как сомнамбула. Она раздела догола Томаса Бекета и облачила его в грубую холщовую рубашонку. Его коралловое ожерелье она надела на своего ребенка. Потом положила обоих младенцев рядышком и, окинув их пристальным взглядом, заговорила сама с собой:
   - Кто бы поверил, что платье так меняет детей? Лопни мои глаза, если я сама различаю их, а уж его отец и подавно не сумеет!
   Она положила свое чадо в нарядную колыбельку Томми и сказала:
   - С этой минуты ты - хозяйский сынок, мистер Том, и я должна привыкнуть называть тебя так, не то, боже упаси, перепутаю, и тогда нам с тобой беда будет! Ну вот, лежи тихонько и не капризничай, мистер Том. Слава богу, ты теперь спасен, ты теперь спасен! Теперь уж ни один человек на свете не сможет продать мое сокровище в низовья реки!
   А настоящего Тома она сунула в некрашеную сосновую люльку своего сына и сказала, смущенно глядя на спящего наследника Дрисколла:
   - Бог свидетель, болит у меня за тебя душа, малыш, но что делать-то, скажи? Твой папаша когда-нибудь все равно продал бы его в низовья реки, а я бы этого не пережила, просто бы не пережила, понимаешь?
   Рокси бросилась на кровать, но долго вертелась с боку на бок. Все думала и думала. Потом вдруг села, в ее возбужденном мозгу мелькнула утешительная мысль: "Это не грех, сами белые так делают! Святой боже, это не грех, нет! И у белых так случается, и не просто у белых, а даже у самих королей!"
   Рокси силилась восстановить в памяти подробности какой-то истории, которую когда-то слышала, но забыла.
   "Ага, вспомнила! - обрадовалась она. - Это рассказывал у нас в церкви старый негритянский проповедник из Иллинойса. Он говорил, что просто так спастись нельзя - сколько ни работай, сколько ни молись. Все зависит от удачи, - а уж это не от людей, а от бога, он сам назначает счастливую судьбу, кому хочет: ему все равно, святой ты или грешник. Он выбирает сам, кого захочет, и одному дает вечное блаженство, а другого посылает в геенну огненную. Проповедник рассказывал, что в Англии было раз такое дело: королева уложила своего сыночка спать, а сама ушла в гости, а одна негритянка, ну такая, почти белая, прокралась к ней в комнату, увидела ребенка, схватила его, раздела догола, надела все его вещи на своего ребенка и положила его в кроватку королевича, а королевского сынка унесла к себе туда, где жили рабы, и так никто ничего и не узнал; и когда пришло время, сын ее стал королем, а настоящего королевича при разделе наследства продали в низовья реки. Да, да, сам проповедник это рассказывал, и в этом нет греха, потому что белые тоже это делают. Да, да, делают, и не какие-нибудь захудалые белые, а самые важные. Слава тебе, господи, что я вспомнила эту историю!"
   Успокоенная, счастливая, она встала и, подойдя к колыбелькам, "практиковалась" остаток ночи. Она легонько похлопывала своего ребенка и говорила просительным тоном:
   - Лежите тихонько, мистер Том!
   А настоящего Тома она шлепала и сердито командовала:
   - Лежи тихо, Чемберс! А то я тебе задам!
   Продолжая эту репетицию, Рокси сама дивилась, как быстро и ловко сумела она перенести свою рабскую почтительность с маленького хозяина на маленького узурпатора и, наоборот, стала относиться повелительно, с материнской резкостью к злополучному наследнику старинного рода Дрисколлов.
   Время от времени Рокси прерывала свои упражнения и начинала прикидывать шансы на успех того, что она затеяла.
   "Этих негров продадут сегодня за кражу денег, а потом купят других; те не знают малышей, стало быть тут все будет спокойно. А я буду делать так: как вывезу детей на прогулку, каждый раз зайду за угол и обмажу им ротики вареньем, и тогда никто не заметит, что я их обменяла. Буду так делать хоть целый год, пока не уверюсь, что все в порядке.
   Боюсь я только одного человека - Простофилю Вильсона. Его называют у нас простофилей, дураком. Ну нет, он такой же дурак, как я дура! Да это же самый умный человек в городе после судьи Дрисколла, ну и, может, еще Пема Говарда. Черт бы побрал Простофилю, страсть как боюсь его проклятых стекол; по-моему, он колдун. Вот что сделаю: схожу к нему на днях, попрошу, чтобы он снова взял отпечатки пальчиков у моих малышей, - я, мол, знаю, что он этого ждет. Если уж он не заметит подмены, то другие и подавно, и мне, значит, бояться нечего. А на всякий случай прихвачу с собой подкову против его колдовства".
   С новыми рабами у Рокси, разумеется, никаких осложнений не произошло. И с хозяином тоже, потому что как раз в эту пору он запутался в какой-то спекуляции и был настолько озабочен, что едва ли видел детей, даже когда глядел на них. А Рокси при его появлении начинала забавлять малышей, отчего они так смеялись, что вместо личиков видны были только широко разинутые рты и розовые десны. Дрисколл уходил, не дождавшись, пока стихнут пароксизмы смеха и мальчуганы вновь обретут обычный вид.
   Прошло несколько дней; дела мистера Перси с его земельной спекуляцией еще больше запутались, и он уехал из города улаживать что-то, прихватив с собой своего брата судью. Спекуляция землей была для него привычным занятием, но на этот раз дело осложнилось тяжбой. Оба Дрисколла находились в отъезде целых семь недель. За это время Рокси успела побывать у Вильсона и осталась очень довольна результатами визита. Вильсон снял отпечатки пальцев детей, пометил имена и число - 1 октября - и аккуратно убрал стекла на место, не переставая болтать с Рокси, которая все спрашивала, разве он не замечает, как похорошели и поправились малыши с прошлого месяца, когда он в последний раз брал у них отпечатки пальчиков. Вильсон доставил ей удовольствие и похвалил ребят. Однако сейчас личики их были чистые, не замазанные ни вареньем и ничем другим, и Рокси трепетала - а вдруг он... Но нет, он не заметил, ничего не заметил, и Рокси ушла от него ликуя и навсегда выбросила из головы все страхи.
   ГЛАВА IV
   ПОДМЕНЕННЫЕ РЕБЯТА ПОДРАСТАЮТ
   Адам и Ева имели перед нами много преимуществ,
   но больше всего им повезло в том, что они избежали
   прорезывания зубов.
   Календарь Простофили Вильсона
   Беда с провидением: очень часто задумываешься,
   к кому, собственно, оно благоволит? Пример - случай
   с детьми, медведицами и пророком{324}: медведицы
   получили больше удовольствия, чем пророк, ведь им
   достались дети.
   Календарь Простофили Вильсона
   Отныне мы в своем повествовании должны сообразоваться с подменой, которую совершила Роксана, и называть истинного наследника Чемберсом, а маленького раба Томасом Бекетом, для краткости - Томом, как звали его окружающие.
   Став самозванцем, Том сразу превратился в несносного ребенка. Он ревел из-за всякой чепухи, без малейшего повода впадал в бешенство и визжал и орал благим матом до тех пор, пока не начинал задыхаться, как это талантливо умеют делать младенцы, когда у них прорезываются зубки; этот приступ удушья всегда очень страшное зрелище: наступает словно паралич легких, крошечное существо беззвучно корчится в конвульсиях, извиваясь всем телом и суча ножонками, и не может продохнуть; губы синеют, широко раскрытый рот застывает, являя взору один-единственный малюсенький зубок, торчащий в нижнем ободке малиновых десен. Невесть сколько длится роковая тишина, уже не остается сомнения, что младенец испустил дух, как вдруг подбегает нянюшка, прыскает водой ему в лицо, и мгновенно его легкие наполняются воздухом, и дитя разражается таким криком, воплем или воем, что могут лопнуть барабанные перепонки, - и у обладателя барабанных перепонок невольно вырываются такие слова, каких, будь он ангелом, он бы никогда не посмел произнести. Маленький Том царапал каждого, кого мог достать своими ногтями, и колотил погремушкой всех, кто оказывался под рукой. Он орал во всю мочь, чтобы ему дали пить, а когда ему подносили чашку, швырял ее на пол, выплескивал воду и поднимал крик, чтоб дали еще. Ему спускали все его капризы, даже самые злые и отвратительные; ему позволяли есть все, чего бы он ни пожелал, даже такие лакомства, от которых у него после болел живот.
   Когда Том подрос настолько, что уже начал ковылять, лепетать какие-то слова и понимать, для чего ему даны руки, он стал бичом для окружающих в полном смысле слова. Пока он бодрствовал, Рокси не знала с ним ни минуты покоя. Он требовал все, что только видели его глаза, лаконично произнося: "Хоцу!" И это являлось приказом. Когда же ему приносили вещь, которую он требовал, он отталкивал ее и истерически вопил: "Не хоцу, не хоцу!" Но стоило только убрать от него эту вещь, как он поднимал отчаянный крик: "Хоцу! Хоцу! Хоцу!" - и Рокси летела как на крыльях, чтоб утихомирить его, пока он не успел закатить истерический припадок, к которому явно готовился.
   Самой любимой его игрушкой были каминные щипцы. Он предпочитал щипцы всем остальным вещам потому, что его "отец" запретил ему касаться их, боясь, чтобы он не разбил окно и не повредил мебель. Едва только Рокси отворачивалась в сторону, как Том подбирался к щипцам, заявляя: "Холосые!" и посматривал одним глазком, наблюдает ли Рокси, затем произносил свое: "Хоцу!" - и опять искоса поглядывал в ее сторону: еще один взгляд украдкой, команда: "Дай!", наконец возглас: "Вот и взял!" - и трофей оказывался в его руках. В следующий миг тяжелые щипцы взлетали вверх, засим слышался треск, истошное мяуканье, и кошка мчалась на свидание уже на трех лапах, а Рокси бросалась спасать лампу или оконное стекло, хотя спасать было уже нечего.
   Все ласки сыпались на Тома, Чемберсу не перепадало ничего. Все вкусные кушанья доставались Тому, Чемберса кормили только кашей и молоком да простоквашей без сахару. Вследствие этого Том был хилым ребенком, а Чемберс, наоборот, рос здоровяком. Том был капризник, как выражалась Рокси, и командир, а Чемберс отличался мягким и кротким нравом.
   Несмотря на свою трезвую рассудительность и превосходную деловую сметку, Рокси вела себя, как глупая обожающая мать. Мало сказать обожающая! Благодаря своей выдумке она превратила сына в своего повелителя, а так как внешние формы рабского подчинения требовали постоянного совершенствования, то Рокси заставляла себя практиковаться столь прилежно и старательно, что вскоре такое поведение превратилось у нее в бессознательную привычку, и это повлекло за собой естественный результат: обман, рассчитанный на других людей, мало-помалу практически превратился в самообман; притворная почтительность стала искренней почтительностью; притворное раболепие стало искренним раболепием; притворное угодничество стало искренним угодничеством; небольшое, искусственно созданное расстояние между мнимой рабыней и мнимым господином быстро ширилось, пока не оказалось пропастью, теперь уже самой настоящей, - и на одной стороне этой пропасти находилась Рокси, жертва собственного обмана, а на другой - ее чадо, которого она считала уже не узурпатором, а признанным, несомненным повелителем. Он был ее милым сыночком, ее господином и ее божеством - всем сразу, и, молясь на него, Рокси забывала, кто она и кем был ее ребенок еще недавно.
   В детстве Том безнаказанно колотил, щипал и царапал Чемберса, который тогда уже понял, что существуют две тактики поведения: одна из них заключается в терпении, а другая - в протесте, и первая куда благоразумнее второй. В тех редких случаях, когда он все-таки забывал осторожность и давал своему мучителю сдачи, ему приходилось дорого расплачиваться за это в более высокой инстанции, причем трепку он получал не от Рокси: она, как правило, ограничивалась суровым внушением, что, мол, Чемберс "забывает, кто его маленький господин", и лишь в крайнем случае позволяла себе дать ему затрещину. Роль экзекутора выполнял Перси Дрисколл. Он заявил Чемберсу, что ни при каких обстоятельствах тот не смеет поднимать руку на своего юного господина. Чемберс трижды нарушал запрет и каждый раз получал столь внушительную порцию розог от человека, который, сам того не подозревая, был его отцом, что научился покорно сносить жестокость Тома и уже больше не делал таких попыток.
   Вне дома оба мальчика находились всегда вместе. Чемберс был не по годам силен и мастер драться: силен потому, что питался простой пищей и много работал по дому, а драться умел потому, что у него уже был по этой части большой опыт, так как Том натравливал его на тех белых мальчишек, которых ненавидел и боялся. Чемберс был неизменным телохранителем Тома на пути в школу и домой; он дежурил на школьном дворе во время перемен, на случай если надо будет защитить его подопечного. Мало-помалу Чемберс благодаря своим кулакам приобрел настолько солидную репутацию, что Том мог бы обменяться с ним платьем и странствовать спокойно, как сэр Кэй, облаченный в доспехи Ланселота{327}.
   Чемберс был хорош в тех играх, где требовалась ловкость. Том выдавал ему камешки для игры, а после отнимал у него весь выигрыш. В зимнее время Чемберс, одетый в обноски Тома - рваные красные рукавицы, продранные на коленях и на заду штаны и ветхие башмаки, - тащил в гору санки своего тепло одетого маленького господина, а тот скатывался вниз, никогда, впрочем, не приглашая с собой Чемберса. Чемберс лепил из снега солдат и крепости по команде Тома. Он же покорно служил мишенью, когда Тому захочется, бывало, побросаться снежками, причем мишень не имела права дать сдачи. Чемберс носил на каток коньки Тома, пристегивал их ему и - на всякий случай - бежал рядом с ним по льду, но его маленькому хозяину и в голову не приходило позволить ему покататься.
   Летом городские ребята любили таскать с фермерских возов яблоки, персики, дыни - удовольствие тем более замечательное, что было связано с риском получить кнутовищем по лбу. Том особенно отличался в этих проделках, загребая, однако, жар чужими руками. Таскал за него Чемберс и получал в качестве своей" доли косточки от персиков, яблочную сердцевину и дынные корки.
   Том постоянно заставлял Чемберса купаться с ним вместе в реке и охранять его на всякий случай. Наплававшись в свое удовольствие, Том выскакивал на берег, завязывал узлами рубаху Чемберса, смачивал ее в воде, чтоб труднее было развязать, одевался и, усевшись на траве, хохотал, глядя, как Чемберс стоит голышом и, дрожа от холода, пытается развязать зубами упрямые узлы.
   Том обижал своего покорного товарища по двум причинам: одной был его врожденный дурной нрав, другой - ненависть к Чемберсу за то, что тот был сильнее его, смелее и гораздо способнее. Том не умел нырять - от этого у него начиналась отчаянная головная боль. Чемберс же нырял, как рыба, и очень любил это занятие. Как-то раз он привел в такой восторг компанию белых ребят, делая заднее сальто с кормы, что Том от злости не стерпел и подтолкнул лодку под Чемберса так, что тот, кувыркнувшись в воздухе, упал не в воду, а обратно в лодку и ударился головой о дно. Пока он приходил в себя, несколько давнишних врагов Тома, воспользовавшись долгожданной возможностью, дали мнимому наследнику Дрисколла такую трепку, что Чемберс потом с трудом дотащил его до дому.
   Однажды, когда мальчикам было по пятнадцати лет, Том купался в реке и выкидывал разные штуки, с целью обратить на себя внимание, но вдруг почувствовал себя плохо и стал звать на помощь. У ребят была такая манера: изображать судороги и кричать "Помогите!", особенно если они видели кого-нибудь постороннего, - тот бросался на помощь, а мальчишка отчаянно барахтался и орал во всю мочь, пока спасатель не подплывал к нему вплотную. Тогда крик мгновенно стихал, и "утопающий" с ехидной улыбочкой, дурачась, отплывал прочь, а все его дружки поднимали на смех доверчивого глупца и глумились над ним. Правда, Том до сих пор не пускался на такие штуки, но ребята решили, что сейчас он захотел выкинуть старый трюк, и на всякий случай отвернулись. Один только Чемберс поверил, что Том не притворяется, и кинулся на помощь. К сожалению, он подоспел вовремя и спас своему господину жизнь.
   Это была капля, переполнившая чашу. Том кое-как терпел все остальное, но оказаться на виду у всех обязанным своим спасением черномазому, да еще кому: черномазому Чемберсу, - нет, это было уж слишком! Том стал осыпать Чемберса отборной бранью, зачем он полез к нему на помощь, притворившись, будто поверил, что Том и в самом деле зовет его; только болван негр мог сделать это!
   Враги Тома представляли собой в этот момент сплоченную силу, поэтому они позволили себе свободно высказать ему свое мнение. Они смеялись над ним и обзывали по-всякому: и трусом, и лгуном, и ябедой, и обещали в честь случившегося переименовать Чемберса в черномазого папашу Тома Дрисколла и раззвонить по всему городу, что Том вторично родился на свет - на сей раз при содействии негра. Эти насмешки окончательно взбесили Тома, и он заорал:
   - Трахни их как следует, Чемберс! Слышишь! Чего стоишь, руки сложил?
   Чемберс попробовал образумить его:
   - Мистер Том, их ведь вон сколько, их тут...
   - Слышишь, что я говорю?
   - Пожалуйста, мистер Том, не заставляйте меня! Их тут столько, что...
   Том прыгнул на него и несколько раз ударил перочинным ножом. Хорошо, что подбежали ребята, оттащили его и помогли окровавленному Чемберсу скрыться. Он был сильно изранен, но, к счастью, не очень опасно. Будь лезвие ножа чуть-чуть длиннее, на том бы жизнь Чемберса и кончилась.
   Кормилицу Рокси Том давно приучил "знать свое место". Прошли те дни, когда она осмеливалась погладить мальчика по голове или сказать ему что-нибудь ласковое. Тому было тошно принимать эти знаки внимания от "черномазой", и он приказал Рокси соблюдать дистанцию и помнить, кто она. Рокси видела, как совсем чужим становится ее дорогой сыночек, как эта деталь его биографии исчезает и остается лишь хозяин, хозяин жестокий и требовательный. Рокси чувствовала себя поверженной с гордых высот материнства в мрачную пучину неприкрытого рабства. Между нею и ее ребенком разверзлась глубокая пропасть. Она была всего лишь нужной вещью, имуществом хозяина, собакой хозяина, пресмыкающейся, жалкой и беспомощной рабыней, покорной жертвой его вздорного характера, его злобной натуры.