Тюрин Александр Владимирович. Топор гуманиста

   Компьютерный фокус, устроенный эмсиэсовцами, вот-вот должен был вызвать аплодисменты публики. Вирус в ближайшее время мог «ожить» и вцепиться в резервные счета. Осталось только дождаться файла-концевика. Насколько мы разбирались в этом деле, вирусная система уже впитала массу кодов и паролей. Как считала разумница Бекки, вирус в час "Х" должен был породить новую и, естественно, фальшивую информационную среду, в которой банковские компьютеры сработали бы самым поганым неверным образом.
   Но неожиданно трейлер прекратил свои вредительские передачи и двинул за город.
   Местность была довольно открытой и по шоссе катилось самую малость машин. Нарастали наши шансы засветиться. И похоже это, как ни юли, все же случилось. Впереди был перекресток, а деревья уже вплотную обступили дорожное полотно. И хотя со светофорными огнями все было в порядке, на перекресток с поперечной полосы внезапно выпрыгнул бензовоз. Сообразительная Бекки и тормознула и развернулась, отчего ее «шевроле» чуть не лег набок. Все-таки вернулся бы он на все четыре колеса, если в приподнявшееся днище не долбанул другой автомобиль, ехавший сзади. Тут мы и перевернулись. Такое короткое слово, а столько в него вместилось. Удары, сотрясения, потрясения, выделения гормонов, в страдающем организме все жидкости и вещества подвергаются инерционным перегрузкам, нервные волокна несут отовсюду болевые сигналы. Если где-то небе хранятся слова, то слово «перевернуться» имеет там большой объем и вес.
   Когда мы с Бекки стали выползать из автомашины, то встретили нас стволы. Прямо в мой рот уткнулось дуло сорок пятого калибра.
   На меня пялился своими оловянными глазами чухонец Пека.
   — Не дергайся, парень, а то скушаешь металл.
   — Не сомневайтесь во мне, ребята. Я действительно не люблю кушать металлы. И поаккуратнее с дамой, это вам не Оксана.
   Тут мне стали вязать руки — легкий трос, умелые морские узлы, в общем работа специалиста. Я успел заметить, что мисс Ребекке Коэн сделали тоже самое. Не хотелось бы, чтобы ее трахнули. Тогда Блэйр съест меня с говном, да и вообще неудобно, как будто я ее втравил в эту историю. Потом наблюдать стало нечего, потому что на глаза и рот легла клейкая материя. Впрочем, можно было следить за перемещениями собственного тела в пространстве с помощью вестибулярного аппарата и верхнего слоя кожи. Меня сунули в какой-то автомобиль, а потом перетащили в другой. По скрипу дверок и звуку мотора я догадался, что это фургон или небольшой автобус.
   Первое, что я узрел воочию после периода затемнения — это обстановка лечебного учреждения. То есть, натюрморт состоял из непорочной белизны стен и потолков. Устройство койки и легкий запах лекарств также наводили на мысль, что я нахожусь в одноместной больничной палате. Однако решетка на окне и ничем не прикрытый унитаз в углу намекали на то, что это — камера заключения. Дверь тоже была заперта. Я быстро вспомнил, где естественным образом сочетаются больничная палата и камера заключения. В психушке. Я, похоже, радуюсь жизни в том самом месте, в коем заправляет Анти-Айболит, «добрый» доктор Деларю. Теперь в его коллекции и муж и жена Вайзманы.
   Можно было еще поразглядывать другие малоприятные детали камеры-палаты — металлические плафоны, тумбочку, обитую поролоном, и табуретку, прикованную цепями к полу. А вообще-то делать в этом совмещенном спально-санитарном узле было нечего. Попались мы с Бекки и все тут — как куры в ощип. А ведь можно было уже сворачивать операцию и предоставлять информацию правоохранительным органам. Но мисс Коэн все боялась опростоволоситься перед строгим Блэйром. Бюрократы проклятые. Все им доказательства подавай. А еще недавно фэбээровцы не знали, то ли сажать меня за преступления против африканского народа, то ли заниматься этими подлюками из MCS, которые хотят и бабки огрести, и побольше людей захомутать.
   Я еще довольно вяло и вполголоса поругал этих подлюк, а потом дверь открылась и зашел доктор Деларю в сопровождении бугая-санитара.
   — А я все слышал по долгу службы, так сказать. И ваши упреки во многом справедливы.
   — Вы понимаете русский? Может, еще ботаете по фене?
   — Изучал в свое время русский, вообще у советских товарищей было чему поучиться в некоторых областях…
   Загадочную фразу отпустил Деларю, учитывая, что советские товарищи особенно преуспели в науке оболванивания народа.
   — Так вот, я думаю, — продолжил медработник, — что надо было пораньше приступить к тесной работе с вами. Вы — наш человек.
   Ну, пошла накачка. Надо как-то парировать:
   — А тогда вы, доктор Деларю, — мой человек. Все мое — ваше и все ваше, коего намного больше, — надо полагать, мое. Я догадываюсь, доктор, что вы сотрудничаете с MCS, что соучаствуете в изготовлении этих компьютеризованных олухов — сектантов. Заранее скажу, что я не возражаю. Соучаствуйте на здоровье, только отвалите от меня и моих близких, уплатив компенсацию за моральный и материальный ущерб.
   Доктор согласно совету какого-нибудь Карнеги втянул воздух носом и сплел руки.
   — Ник, все-таки вы настроены против, особенно после того, что произошло с вашей супругой.
   — А вы хотели бы, чтобы я был настроен «за». Чтобы с улыбкой на устах варился в супе. И где Рита, черт подери?
   — В безопасном месте. Возможно даже в клинике. Я хочу успокоить — она не подвергалась сексуальному насилию.
   — Ага, значит она занималась этим делом по собственной воле. Ведь ее волей владели вы. Хрен у вас выйдет то же самое со мной.
   — Наоборот она полностью овладела своей волей. Она знает, к чему стремиться. А вот вы еще живете с шорами, которые пропускают в ваши глаза лишь узкую полоску света. И при такой подслеповатости вы еще несетесь во весь опор как бульдозер.
   — Если я бульдозер, то вы танк.
   — И я тоже подслеповат, — охотно согласился доктор. — В меньшей степени, но то же. Позвольте пару фраз из теории.
   — Хорошо, только я в теории не силен, заранее говорю. Я ведь не Гарвардский университет кончал, а холодильный институт.
   — Суть в том, что человек, увы и ах, остается без большого количества информации, каковую мог бы получить. Остальное отбрасывает его эмоциональный фильтр без всякого участия логики, он сразу определяет, что хорошее, приятное и что плохое, неприятное.
   — Стоп. Откуда вообще взялся этот эмоциональный фильтр?
   — Из веры, из суеверий. Если вы верите в коммунизм, вы никогда не поверите и даже никогда не узнаете о том, что капиталист может доставлять пользу не только себе, может сотворять что-то новое, давать прилично оплачиваемую работенку пролетариям и так далее.
   — Хорошо, согласен. Но разве этот замечательный фильтр помогает нам строить и жить?
   — Еще как. Он дает устойчивость вашему организму. Например, если проработав двадцать лет палачом, вы имеете хороший сон, то лишь благодаря такому фильтру. Благодаря ему человек ощущает себя не только правильным, но еще и значительным, приобщенным к большому долговечному и хорошему делу.
   — Похоже, такого фильтра у меня нет. Я ощущаю себя просто микробом со жгутиками вместо рук и ног.
   — Не лукавьте, Вайзман. Вы втайне считаете себя очень крутым.
   — Пожалуй, да. Вы очень проницательны, доктор.
   — Фильтр способен даже изменить восприятие внешнего мира, зрительную, слуховую, осязательную и зрительные картины. Фактически характер фильтра предопределяет судьбу человека.
   — Толково, приятно слушать. Вы, наверное, как доктор, уже сообразили, что там надо поковырять в мозгу — для изменения фильтра в лучшую сторону. Или даже не поковырять, а подсадить управляющий микрочип. Угадал я?
   Доктор Неболит нисколько не смутился.
   — Толково, приятно слушать. Уверен, что мы с вами сработаемся.
   — А я не так уверен. Благодаря всей вашей шайке-лейке у меня в кармане ни доллара. К тому же, вы лично меня обманули, пообещав вылечить мою жену и избавить ее от всяких управляющих чипов.
   — Мы ее вылечили, она здорова, — отразил доктор.
   Деларю нажал какую-то кнопочку на своих часах и зажегся экран в одном из углов палаты.
   Мог я теперь полюбоваться своей женушкой. А вот где она находится, поди пойми. Может, и в клинике. По крайней мере, в оранжерее, это точно. Небольшие деревца торчат в кадках, по бассейну плавают кувшинки, лианы и плющ свисают с карнизов. Я видел женщину, которая поливала и рыхлила землю, подстригала кусточки, что-то подсаживала и пересаживала. Все проделывалось тщательно, с любовью, с лаской. Меня это поразило больше всего. Даже сразило. Я ведь знал, что Рита терпеть не может возиться со всякой растительностью.
   — Что вы с ней сделали, суки?
   Я попробовал сразу выключить санитара и нанес ему убийственный удар в пах. Наверное, пах у него располагался не там, где положено. Не отреагировал медицинский боец на мой удар. В смысле, отреагировал не так. Его толстая длинная рука ухватила меня за шею и стала сдавливать ее, лишая грудь кислорода, а мозги притока крови. Все прочие мои тычки и пинки попадали словно в мешок с дерьмом. Потом была сирена, топот ног, меня схватили другие толстые, длинные, мышечно развитые руки и завернули, закрутили, спеленали смирительной рубашкой. Потом задница почувствовала иглу. Она сразу принесла тяжесть, вялость и дурноту, словно внутри меня образовалась какая-то гуща. Меня уложили на каталку лицом вниз, наверное, чтобы блевать было удобнее. В таком же виде мой организм переложили на стол в каком-то помещении, похожем на операционную. Там меня премировали еще одной инъекцией. Я полностью отключился как волевая личность, но при этом не выпал из реальности. Я слышал голоса врачей и вспомогательного персонала, кажется, электронщиков, понимал, что кто-то возится со мной, ковыряясь в моем крестце. Странное ощущение, ты догадываешься, что тебя режут, но тебе не больно и не обидно, как будто ты какой-нибудь пирожок с яблоками.
   Заснул я уже после операции. Сон тяжелый навалился мрачный. Со мной что-то происходило, а я просто воспринимал, не имея ни мыслей, ни поведения. Какая-то малоприятная тварь торчала передо мной, она была похожа и на гражданина с паскудной рожей, и на паука одновременно. Я был вымазан в какой-то полуслизи-полупаутине, весь склеился, а гадостная тварь меня прокусила, наполнила пищеварительным соком и в итоге преобразила в слизневидное аморфное существо, которое хотело слипаться с себе подобными, поглощать их или делиться надвое.
   А проснулся даже не в палате, а во вполне цивильной комнате неоготического стиля, с высоченными стрельчатыми потолками и узкими окнами. В окна потихоньку влезало закатное солнце и тени от мебели были неожиданно резкими и длинными.
   Одну из таких теней отбрасывало кресло, в котором сидел человек — спиной ко мне. Это что еще за тип? Я вырулил к нему спереди. Это был собственной персоной доктор Деларю, но дохлый. Покойник был даже не слишком свеж. Он хоть и гад, но мне не нужна провокация. Я подбежал к запертой двери и заколотил в нее кулаками. Долго стучал и обзывался, стараясь не смотреть на дохляка. Наконец, позади открылась еще одна дверь и вошел человек.
   Его голос я сразу узнал. Доктор Деларю. Он шел ко мне. В кресле же никого не было. Мураши побежали по коже.
   — С выздоровлением, — сказал этот совершенно живой ни капельки не подгнивший человек.
   — А там-то что было? — я показал пальцем на кресло. — Кукла? Чтоб у меня в штанах мокро стало, а кто-то животик надорвал бы от смеха? Изгаляетесь, значит. Игрушку, понимаешь, нашли в моем лице. Лучше бы расстреляли сразу.
   — Никакая не кукла, господин Вайзман. Это ваше отношение ко мне. Вы теперь будете видеть свои чувства. Эта информация вам теперь доступна, пользуйтесь на здоровье. Таков теперь фильтр. Вам поневоле придется следить за своим эмоциональным состоянием. За своей верой. Тогда у вас будет правильно направленная воля.
   — И тогда я сольюсь с чем-то как пиво с водкой?
   — Послушайте, господин Вайзман, Слияние — это не какая-нибудь гадость.
   — Не верю. Я ведь сам придумал это словцо.
   — За что большое спасибо, мы всегда рассчитывали на ваши способности. Но и вы должны быть благодарны, что мы нашли им применение.
   — Благодарствую, я еще способен не сидеть взаперти, а гулять сам по себе.
   На эту реплику доктор почему-то не отреагировал должным образом.
   — А гулять вам еще рано, господин Вайзман. Вот подправите фильтр, прозреете и пойдете. Научитесь видеть мысли, чувства, жизненные силы, может даже судьбу и тогда гуляйте на здоровье. Вы хотите увидеть улыбающуюся Фортуну?
   — Каким местом она мне будет улыбаться, доктор? Не задним ли?
   — Вы тогда зайдете к ней спереди. Вы сами выберете ту судьбу, которая вам нужна, а ненужную отдадите другому.
   — Умеете вы зубы заговаривать. А где, кстати, мисс Коэн?
   Доктор Деларю мановением руки включил еще один монитор. Там я увидел Бекки в компании Хелен. Экран есть экран, но я, кажется, различал похотливый блеск в глазах мисс Федорчук — ясное дело, ее интересуют объекты того типажа, к коему относится мисс Коэн. Неприятно, но возможно именно этот факт продлит земную жизнь моей напарницы.
   — Довольны, господин Вайзман? Ваша напарница в дружеской компании, ваша жена занимается ботаникой, ваш сынок где-нибудь на средиземноморском солнышке.
   — Прекрасно, все пристроены, кроме меня. А меня куда?
   Доктор Деларю перешел на русский, чтобы было доходчивее.
   — Дивно устроен этот мир, в самом деле его Создатели постарались. Солнышко светит, травка зеленеет, зверье бегает, пернатые летают, рыбка плещется. И меж тем мириады существ, которые населяли и населяют эту планету, решают только две главные задачи: не сдохнуть раньше времени и успеть размножиться. И ничего другого. От микроба до человека не ставятся никакие более высокие цели. Правда у высшего разумного примата инстинкты выживания и продолжения рода дополнились некоторыми обертонами, но простая суть осталась прежней — уцепиться за жизнь. Даже самоубийцы, даже голые-босые аскеты хотят того же. Жить хотя бы в памяти ближних, жить хотя бы на том свете, размножиться хотя бы в информационном смысле.
   — Вы имеете, что предложить взамен?
   И тут доктор Деларю понес откровенную демагогию.
   — Да, наши цели не совпадают с интересами отдельной личности, они выше ее. Нас интересует не конкретная жизнь, а общий жизненный поток, который не озабочен выживанием и размножением.
   — Я кое-что слышал на эту тему, поэтому смотрю в корень — что вы собрались уничтожить?
   — Западную цивилизацию.
   Да, круто замешано. Паранойя на высшем уровне. Однако, достаточно вспомнить микрочипы, чтобы отметить хорошее техническое обеспечение современного сумасшествия. Я не порицаю доктора, ведь он столько времени работал со психами. Сапожник без сапог, а психиатр без ума. Впрочем, возможен еще и краснознаменный вариант.
   — Ага, доктор, я чувствую железную поступь пролетарского гуманизма. Может, вы коммунисты?
   — Отнюдь, мой будущий соратник. Коммунистическая цивилизация тоже работает на интересы отдельных особей, на амбиции одного вождя, банды четырех или какой-то кодлы товарищей. Однако Западная культура вся зациклена на отдельных особях, здесь уже добились, что девяносто процентов населения может успешно выживать, жрать, пить, трахаться вдоволь. Правительства поняли, что от них требуется, и стараются поддерживать этот процент. О чем-нибудь другом на Западе и помыслить бояться.
   — Но посмотрите, доктор, сколько на Западе спортсменов, скалолазов, путешественников, все торопятся рискнуть жизнью ради неведомого.
   — Они торопятся попасть в газеты и участвовать в рекламных кампаниях. А начинают от скуки, когда успешно насытили внутренние органы и решают навечно внести свое имя в летопись свершений.
   Вот поц. Я понимаю, вещал бы это какой-нибудь Амон-Ра, а то ведь сидит передо мной мелкий субъект с рыжей бороденкой и хитрыми глазками. Но может и мне попробовать позаниматься психотерапией?
   — Вы бывали в настоящих переделках, Деларю? Если бывали, то, наверное, заметили, как хочется жить своей конкретной жизнью, а не какой-то всеобщей.
   — Я был военным врачом в специальном подразделении. В случае войны предстояло действовать на Кольском полуострове. И я заметил, что в минуты сверхопасности человек отрешается от самого себя и начинает смотреть на все со стороны. И вы тоже наверняка это замечали, судя по вашей непростой биографии. Так вот, мы хотим, чтобы каждый существовал именно «со стороны», причем, не только в состоянии шока, но и всегда. Всегда. И тогда резко возрастет взаимосвязь каждого с живыми и неживыми элементами мира.
   — Пожалуй, в этом что-то есть. Однако никоим образом не годится для массового и практического применения. Надо еще поработать с теорией, доктор.
   — Я так и знал, что ты меня поймешь, Ник.
   — Ник? Мы разве уже подружились?
   — Безусловно. Ты просто не заметил этого. Зови меня Клод.
   У Клода зазвенело в пиджаке. Доктор-мудодей достал телефон и немного побормотал в него.
   — Ну, Ник, ты — счастливый человек, — сказал он, завершая воспитательно-преобразовательную беседу. — Сейчас столь многое будет всплывать в твоей голове, появляться перед глазами, лезть в уши. Ты не борись с этим, иначе застрянешь над пропастью. Двигайся вперед.
   Я подошел к окну.
   — В движении вперед можно обойтись без бронебойных стекол? А, шеф?
   Но шефа уже и след простыл.
   Делать было практически нечего, ни тебе научно-популярных книжек, ни порнографических журнальчиков, ни телека. В такой ситуации ставить цели, задачи и вообще позитивно мыслить как-то не хотелось. Смеркалось, свет никто не включал, тени сгущались. Стало казаться, что мебель совсем не на тех местах, где была раньше.
   Ощущение ужаса, желание броситься к двери и в то же время полное отсутствие воли. Просто как во сне-кошмарике.
   Я посмотрел на ножки рояля и неожиданно они мне показались невероятно сексуальными. Я погладил клавиши — до чего же приятное ощущение.
   Но потом я заставил себя отшатнуться. Я высвобождаю сновидению и неудержимо становлюсь ДРУГИМ. А хочу ли я становиться другим и черпать полной ложкой из новой бочки с дерьмом? А не дать ли мне деру отсюда?
   Я попробовал взять стул и шарахнуть им в пуленепробиваемое окно. Не вышло. Венские стулья до одного были на крепчайших болтах и без ключа соответствующего размера не стоило к ним и подступать. Все тут было приклепано и посажено на цепь с замком: и тумбочка, и шкаф, и рояль-сука. Отломать его крышку тоже не вышло, она держалась на жутких стальных петлях. В общем, весь рояль был бутафорный, из стали, которую снарядом не прошибешь. Постукивание моего малогабаритного кулака по стеклышку ничего, конечно, не дало, также как и каратистские пинки ногами. Впрочем сейчас на ногах были не армейские боты, а легкие тапочки.
   В общем бился я с углепластиковым стеклом, как Евпатий Коловрат, устал до такой степени, что слюна потекла.
   Все, попалась птичка, стой. Я притиснул глаза к умопомрачительному стеклу. За бортом психушки текла нормальная жизнь. Я даже различал знакомого мне пенсионера, который опять-таки любовно стриг живую изгородь у своего аккуратного домика. Везет же людям, была у гражданина канадца честная работа, а теперь честный отдых.
   Вначале я позавидовал ему, а потом разозлился. Микроб же он. Человекообразный микроб в питательном бульоне. Вкусненькое поглощает, невкусненькое выделяет, задницу держит поближе к теплу, ножки экономит, ездит на колесиках, любит уют и все ему в этой стране способствует. Склепал наверное двое-трое ребятишек, тем и доволен. И будут они такими же микробами, как и он. А я не такой. Я не входил в тощее стадо старого «советского» образца, не войду и в жирное стадо нового «американского» типа.
   И неожиданно преграда растаяла, и стекло, и стена. И даже пейзаж за окном. Я видел только канатики из клейкой слизи, протянувшиеся от неба до земли, вдоль и поперек. По этим тяжам ползали слизневидные существа, соплевидные сгустки живого теста. Сгустки побольше втягивали сгустки поменьше, слипались и разлипались, выдавливали из себя гадость, делились пополам. Я теперь понимал, каков наш мир в истинном обличии и это вызывало законное омерзение. Я так хотел, чтобы дыхнуло огнем на всю эту дрянь.
   Я полетел вдоль слизневых тяжей как электрический импульс. То есть, я конечно не знаю, что чувствует электрический импульс, когда разбегается по множеству проводков, но вот такое сравнение пришло на ум. Я образовывал стаю птиц. Они были лишь следствием моего движения, того изменения, каковое я производил в реальности и в нереальности. Не будь меня, они мгновенно бы обратились в ничто, а так я задавал их судьбу, их время. Я озирал землю сверху, она до смешного была похожа на шлейф из хлебных крошек, тянущийся от полюса к полюсу, на бесконечную дорогу, уходящую в вечность…
   Затем я как бы сорвался с большой высоты, разверзлась пустота в животе, поташнивать стало, в общем развезло…
   Падение закончилось благополучно, я, чувствуя облегчение, очутился в каком-то темном зале, с широкими колоннами по сторонам. Впрочем у зала не было одной стены и в него просачивался довольно сумеречный свет. Я пошел ему навстречу и вскоре оказался в очень малоприятном мирке. Белесое плоское небо, коричневые горы с совершенно вертикальными склонами, кубические белые холмы. Изведав минуту-другую полной растерянности, наконец въехал в ситуацию — я нахожусь в комнате, только стал слишком мелким, мышью что ли или какой-то другой крохотной гадиной. А затем ощутил импульс, к которому принадлежал теперь. У меня были свои узкие тоннели, разрешенные и запрещенные пути, полюса притяжения. О, сыр и крупа, вечные объекты страсти, о бесчисленные серые подруги, источники вожделения, в вас мое бессмертие…
   Потом я был стеной и шкафом, просто сквознячком. Вскоре я не мог разобраться, кто же я, что меня тянет и что отталкивает, я стал то ли всем, то ли ничем, как запутавшийся герой песни «Интернационал». Я никогда не исчезал, я был всегда и везде…
   Потом зрение мое замутилось, как ветровое стекло автомобиля где-нибудь в Череповце, и я едва добрался до мягкой поверхности, чтобы опуститься на нее задницей. Когда взгляд прояснился, то первом делом вперился в работающий экран. Там показывали мне Бекки и Хелен. Мисс Федорчук что-то лопотала и зыркала похотливыми глазами-блестками на Бекки. Та вела себя расслаблено, понимая, что от податливости зависит ее благополучие. Увы, обе бабы сейчас выглядели для меня какой-то пакостью.
   Другой экран показывал жену мою Риту, она была грязной и оборванной, ползала в каком-то засраном подвале, словно опарыш. Я понял, что эфир прямой. Но как ни искал в себе жалость, ничего такого не нашел.
   А затем спиной уловил, что не один. Обернулся и в самом деле — в кресле с высокой спинкой, что располагалось у окна, сидела мать. Как раз в той одежде, в которой ушла на последнюю охоту.
   — Ты здесь? Значит, все обошлось. Хорошо, что ты добралась до этого хреновенького канадского городишки, который немногим лучше, чем Няксимволь — здесь тоже хватает шаманов.
   Я подошел ближе. Какая там мать. Это была Хелен. Странно, что я их спутал.
   — В самом деле, какая разница. Посчитай, сколько у тебя было мамаш за несколько миллионов лет? — предлагает Хелен.
   Мне кажется это правильным. Наверное, я окончательно свихнулся.
   — Как такие спорные суждения вылетает изо рта руководителя солидной фирмы?
   — Более чем солидной. С полудня мы обладаем многомиллионными активами.
   — Значит, ваш вирус урыл «ролл-оновские» фирмы, мисс Федорчук?
   — Первая часть операции завершилась, Ник. Мы резко приблизили Слияние.
   — Как же вы, мисс Федорчук, рассуждаете о Слиянии после этих лесбийских штучек.
   Хелен отреагировала на упрек спокойно.
   — Эти кроватные выкрутасы только для прорыва. Если что-то тебя сдерживает, прорвись.
   — Отлично. Я не прочь прорваться к вам. Может, юркнем в койку.
   Мисс Федорчук рассмеялась сухим почти старческим смехом.
   — Вам, Коля, это не для прорыва надо, а чтобы остаться засохшей какашкой под кустом. Вот когда станете нашим, тогда посмотрим, что вам понадобится.
   — Да, ладно не напрягайтесь, Хелен. Во мне же одна духовность осталась.
   Но тут меня поймал импульс, и я кинулся на эту тетку. Даже что-то сорвал с мисс Федорчук, кажется, блузку. Но мне своевременно пшикнул в физию газовый пистолет, и я хорошо поплыл.
   А перед внутренним взором опять замаячило материно лицо. Умеют, суки, работать. Не зря этот микрочип мне в крестец впился. Но такие мысли недолго меня доставали.
   Я ловил ее руку, руку матери и просил прощения. Лицо матери нахально сменялось физиономией Хелен, мордой медведицы, кустом сирени, обглоданным черепом, сухим пнем.
   — Поэтому мы тебя выбрали, а не прикончили, — донесся трескучий даже искрящийся голос Хелен. — Ты живешь с нами в одном лесу. Ты составляешь вместе с нами один лес, оттого твои идеи нам очень помогли. Придумав «Секту», ты как бы дал нам план действий…
   В следующее просветление я нашел в своей комнате всю сектантскую шатию-братию, включая Пеку и Оксану. На этот раз их физиономии мне показались симпатичными, даже родными.
   — Ну вы пришли вовремя. Надеюсь, я стал относиться к вам лучше не из-за микрочипа, а потому что вы умылись и причесались.