Страница:
Недели через три после нашей свадьбы уродились близнецы Константин и Матвей, в честь Константина Матвеевича прозвали их. Они в тестя-генерала с малых лет развиваться стали, круглоголовые, толстощекие, книжками мало интересующиеся. Носятся как две бомбы по квартире, все крушат. Кукла моя еще больше опухла и стала уже напоминать игрушечного поросенка. Кроме того развилась у нее неприятная привычка - не реагировать на мои сексуальные усилия. Смотрит она на тебя, старающегося, пустыми педагогическими глазами, отчего конечно, всякое влечение к секс-труду быстро пропадает. Когда я стал на сторону захаживать для опустошения чресел, генерал об этом на удивление быстро прознал, но повел себя тихо, даже дочурке не напел.
«Главное, Глеб, чтоб семья была, - сообщил он мне при доверительной выпивке, - Надька при муже, ты при жене, ребята при батьке, ты при Госбезопасности. Шали, но в меру. Чтоб никакого постельного героизма. И самое важное, обойдись без шашней с „клиентками“. Ценю ведь я тебя, Глебка, на меня характером похож, словно сын мне, такой же боец, опора страны.» И, кстати, я с последними его словами вполне согласен был. Если не на мне страна держится, так на ком же?
Все эти кинокадры пронеслись передо мной, как перед одиночным зрителем в панорамном кинозале, после чего я спокойно собрал вещи: что положено - в сейф, остальное в шкаф или в кейс. Накинув плащ, попрощался с Пашей, который бумажки дописывал, и мимо постов направился к выходу.
«Жигуленок» я обычно на улице Воинова оставляю, у Дома писателя, чтобы сослуживцы не догадались, что я на тестевском подарке катаюсь. Ходьбы примерно минуты три - проветриваюсь заодно. Добрался я, в машину залез, мотор прогреваю, а глянул через переднее стекло - она стоит, гражданка Розенштейн. Подождала, значит, меня на Литейном и незаметно прокралась по пятам. Тут бы обогнуть ее и просвистеть мимо, но что-то профессиональное взыграло. Ведь вместо того, чтобы мне следить - следили за мной.
Я, приопустив боковое стекло, сказал ей:
– Вы, Розенштейн, как видно, о чем-то интересном спросите желаете. Это по вашему местоположению заметно. Маячить нам нечего. Так что садитесь в машину… несколько минут у вас имеется.
Она уселась без долгих разговоров.
– Несколько минут - это чтоб выкурить одну сигарету. Можно? - спросила она. Вот зараза, и голос в ее пользу говорит. Сочный такой, а не писк, как у моей женушки.
– Само собой. Не надо аск, гражданка.
Я достаю «Стюардессу», она - «Кэмел». Ни угощать, ни угощаться мне не резон. Так что каждый дымит своим. А радио шепелявит: «… высокие удои - это не только промышленная технология, но и бережное отношение животноводов к своим хвостатым подопечным…»
– Ну? - прекратил я паузу, которая, в общем-то была выгодна мне.
– Я не спросить, а попросить хотела. Мне суд грозит, а затем срок… или психушка. Вы не облегчили бы мою участь?
Примерно таким невзволнованным голосом спрашивают: «интересный мужчина, не угостите ли шампанским?» Но все равно бабское чутье у нее будь здоров. Там, в Большом Доме, дамочка старалась не глядеть на меня, я тоже на нее не пялился, однако она почуяла-таки любопытство с моей стороны. И сейчас в вечернем полумраке, луч уличного фонаря выхватывал ее ножку от сверхмодного короткого сапожка и далеко за коленку. Даже шубка распахнулась самым надлежащим образом.
Теперь надо отделаться парой фраз о квалифицированности товарища Коссовского, о гуманном советском суде, подождать пока догорит ее быстрая американская сигарета, и выпроводить вон. Но я некстати вспомнил Затуллина с его «образом врага» и, напротив, Сайко с его «бережным» отношением к филологам и даже спекулянтам-валютчикам, поэтому буркнул невпопад.
– Да-да, я помню рекомендации классика. «И милость к падшим призывал». Вы, наверное, филолог?
– Я врач-инфекционист, в Боткинской больнице работаю, гепатит лечу, дезинтерию, сальмонеллез.
– Ну, так и лечили бы себе запор с поносом, пробки в задницу вставляли бы, никто бы вас не тронул, не тридцать седьмой же, и не пятьдесят первый. А то ведь вляпались в такое дерьмо, что вам на своей работе и не снилось.
– У меня муж усвистал в Америку два года назад. Он -тоже инфекционист. Сейчас в Бостоне работает.
– Два года назад проще было. Ну, а вы-то чего, гражданка Розенштейн, заменжевались и отъединили свою судьбу от моторного супруга?
– У меня дед был старым большевиком-ленинцем, даже улицу в его честь прозвали. Папашу в том же преданном духе вырастил. Предки мои, преподаватели научного коммунизма, никуда бы не двинулись. Не могла же я их бросить и мчаться куда-то с Иосифом.
– Ясно, свободолюбивый муж Ося - ненадежный, батька с мамкой, хоть и доценты марксизма-ленинизма, все-таки опора. Ну, и когда вы встали на скользкую тропку антисоветизма?
– Отца год назад инфаркт скосил, на Запад не захотел, так уехал вниз. Я бы сейчас с мамой и дочкой, конечно, отчалила, но не пускают. Иосиф попробовал мне посодействовать через сенатора, который по таким поводам письма пишет Брежневу и в Верховный Совет. Но попросил, чтобы я собрала кое-какой материал через своих друзей-психиатров насчет пациентов, которые сидят в психушках из-за убеждений. В общем, я кое-что узнала из разных там разговоров, свои сведения передала через одного члена хельсинкской группы, у которого хороший контакт с Западом.
– Ясно, члена хельсинской группы по фамилии Зусман-Рокитский недавно отправили контактировать с мордовскими зэками, сенатор, который любит писать письма, именуется Джексоном и давно считается махровым антисоветчиком. А муж не преминул воспользоваться вами ненадлежащим образом и спокойно подставил органам госбезопасности. Чему они, конечно, обрадовались.
– Но если бы я могла просто сесть на самолет до Нью-Йорка, ничего такого бы не случилось.
– Просто только в носу ковырять, гражданочка. Каждый второй из отлетевших на историческую родину чешет сразу на радио «Свобода», в разные там исследовательские центры, а то и прямо в ЦРУ, и корчит из себя большого советолога, выкладывает все, что высмотрел и вынюхал на географической родине.
– Но сведущих в секретах среди отъезжантов как раз нет.
– Уважаемая дамочка, я всегда считал врачей-инфекционистов более искушенными людьми. Матерым аналитикам не нужны сегодня прямые сведения. Им достаточно косвенных данных, которые они дополнят снимками со своих спутников и результатами радиоперехвата со своих станций слежения.
Сигарета ее давно превратилась в пепел. Да и моя тоже.
– Мне не на что надеяться, да? - впервые в ее словах просочилась густая выстоявшаяся грусть-тоска.
Я должен был, конечно, сказать, что от меня ей точно ждать нечего, но в этот момент ее коленка случайно или специально коснулась моей руки, лежащей на рычаге коробки скоростей, и по мне прокатилась какая-то волна. Я не из породы шустрых кобельков, но эта пульсация скользко и тепло прошла по моему позвоночнику, затронув все необходимые нервные центры и выделив все необходимые гормоны. Поэтому вместо твердого отказа я нетвердым голосом произнес:
– Ладно, попробую что-нибудь сообразить. По крайней мере, узнаю, что вам грозит в натуре.
А потом я совершил вторую ошибку. Я не высадил дамочку из машины и не выбросил из головы как никчемное явление. Не поехал сразу к Зухре, знойной студентке театрального института, которая владела танцем живота и делала под тобой и на тебе все необходимые па. В этом случае гражданка Розенштейн навеки выпала бы из моего мозга да и позвоночника тоже. Вместо этих разумных действий я повез врачиху-инфекционистку под завывания Тынниса Мяги, жалобно просящего из радиоприемника «остановите музыку». Доставил прямо к ее дому, на Загородный проспект, тридцать два. Возле парадной прогуливались разряженая кудрявая девочка годков четырех, столь непохожая на моих близнецов, и старуха с крючковатым носом - видимо, внучка с бабушкой. Ребенок сразу бросился к гражданке Розенштейн, тут и козлу ясно, что встретились дочурка с маманькой. Они зашли в парадную и зажглись окна на четвертом этаже, а я все никак не мог тронуться с места. Потому что понял - серьезно влип. Я очень явно, словно жидкое вещество, ощутил силу, которая в этот момент меняла мою судьбу.
А ну в задницу эту силу… Как вот такой кудрявой девоньке в американских шмотках придется без мамаши, которая будет маршировать с метлой или лопатой по студеному мордовскому полю? Как придется самой мамаше, когда она приглянется гнилозубой лагерной сволочи и попадет в любовницы-марухи?
На следующий день я ненавязчиво взялся за Пашу Коссовского.
– Как ты относишься к дружбе между народами?
– Нормально, особенно на уровне койки. Но когда я работал в райкоме и организовывал вечера дружбы с черножопыми, то меня от их физиономий порой озноб пробирал.
– Ладно, ты же в этом не виноват. А вот та вчерашняя евреечка, ей что срок светит?
– Тебе, что, по вкусу пришлась Елизавета Розенштейн?… Насчет срока - пенис его знает. Затуллин, тот, который вчера из Москвы пожаловал, смотрел папку Розенштейнихи и уже давил на Безуглова - мол, дело вполне на статью тянет. Дескать, центр хочет бодягу кончать и всех контактеров прикнопить. Мол, кое-кто и у нас, и на Западе неверно понял разрядку международной напряженности. Безуглов, кажется, не хочет доводить бабу до тюрьмы, все ж таки это муженек-эмигрант гражданке Розенштейн удружил.
– Ну, а ты-то как, Паша?
– Мне до фени. Все равно кого-то надо сажать. Почему не ее?
– Слушай, Паша. Затуллин торопливый слишком, он скоро поскользнется. Безуглов прав, любая посадка должна быть достаточно обоснованной, мы пока еще разряжаем международную напряженность и у Америки хлебушек приобретаем. У Розенштейн все в роду верные ленинцы - это тоже надо учитывать. Какой там главный компромат на нее?
– Показания врачей-психиатров о том, что она давила на них, требуя разглашения врачебной тайны.
– Пусть тогда Елизавета напишет, что занималась этим под давлением бывшего супружника, с которым не хотела и не хочет иметь ничего совместного, что он угрожал направить компрометирующие письма к ней на работу, что раскаивается об утрате бдительности, столь присущей ее дедушке и папе…
– Ладно, Глеб, допустим, она занималась «этим» под прессом, под членом и чем-то еще, ну, а мне-то какой прок ее отмазывать? Ведь могут и неприятности случиться.
Конечно же Паша помыслил в этот момент, что врачиха-инфекционистка меня «подмазала».
– А помнишь, Паша, ты брал по тридцать рэ у «Гостинки» диски «Блэк Саббат» и прочих групп, запрещенных ко ввозу в Союз, и тебя прихватили менты? Я уже через двадцать минут оказался в отделении милиции с бумагой от Безуглова, что ты находишься на важном задании и трогать тебя нельзя, иначе родине грозит ущерб. Мне тоже проку не было, но я думал, что мы - вместе, что мы надежные кореша.
– Ладно, хрен с тобой… Только зря у тебя головка встрепенулась на эту инфекционистку. С ней можно такую заразу нажить.
– Ты прав, хрен со мной, и это порой мешает.
С Безугловым мне самому пришлось толковать, естественно, не в прямую, а настраивая против Затуллина. Майору этот тип тоже не шибко понравился, поэтому Безуглов согласился, что либо мы Андрея Эдуардовича дружно облажаем, либо он нас всех обгадит. Через пять дней от Паши я узнал, что дело против гражданки Розенштейн прекращено, и все закончилось предупредительно-разъяснительной беседой.
2.
Все эти пять дней я подбирал материалы по мистике для полковника Сайко. Не знаю, насколько питательный бульон приготовил, но кое-что для себя выяснил.
Мистика родилась на стыке греческой философии с египетскими и шумеро-вавилонскими мифологиями. Деятельное участие в стыковке приняли фаланги А. Македонского; соответственно, в Александрии Египетской возникли гностические и неоплатонические системы Валентина и Плотина.
Эти два александрийских гражданина занимались устроением Всего, которое представлялось им в виде многослойного пирога, состоящего из ступенчатых эманаций Высшего Света, а проще выражаясь, из каскада энерго-информационных полей. Большая информация означает высокую энергию. Низшие поля - это тускнеющие отражения верхних. Верхние поля управляют низшими, однако чем ближе к донышку, тем все становится гуще, кислее и противнее. Последний слой, этакая ядовитая корка грязи - есть Наш Мир.
Когда появляются мощные религии, мистической философии, чтобы как-то уцелеть, приходится скрещиваться с ними. У мусульман то, что получилось, называется суфизмом, который, однако, из-за влияний соседки-Индии превращается в один из вариантов йоги, то есть в психическую гимнастику. У христианства - это Дамаскин, Эриугена, Эккарт, Николай Кузанский, Беме - начинающие каждый раз с начала и словно бы усмиряющие сами себя, наверное, потому, что находятся за пазухой у клерикалов. К тому же с семнадцатого века все лучшие западные умы предаются одной науке.
Получше сложились дела у еврейской мистики. Ей тоже приходилось делать много поклонов в сторону религии, однако придавленному иудаизму было недосуг ереси душить. В науку товарищей еврейской национальности до двадцатого века тоже не особо впускали, следовательно над конструкцией мироздания было кому поразмышлять со скуки. В итоге получился неразрывный каббалистический поток, все менее расцвеченный витиеватыми ближневосточными образами: «Сефер Йецира», «Зоар», «Эц Хаим» и так далее вплоть до ныне здравствующего каббало-математика Штайнзальца.
Однако и ныне мистика практически заканчивается там, где начинаются естественные науки. Даже кванты и нейтрино для каббалы - это грубые материи. А все наши грубые материи лишь крохи от потоков мощных энергий, просочившиеся через экран, что отделяет наш мир от высших измерений и после которого начинаются пространство, время, масса и прочие неприятности.
Сконструировать какое-нибудь архистрашное оружие с помощью любой мистической трепотни было бы, пожалуй, затруднительно. Уж не собираются ли в четырнадцатом отделе ПГУ вызывать ангелов или, например, демонов для интенсификации борьбы с мировым империализмом? Хотя чем черт не шутит. Ходит-бродит же успешно по всему миру призрак коммунизма.
На пятый день мозги у меня настолько завяли, что я решил проведать врачиху Розенштейн. Для проведения своей предупредительно-разъяснительной беседы. Подъехал к дому на Загородном, поднялся на четвертый этаж и звякнул в нужную дверь. Та распахнулась, вывалилась разгоряченным телом Елизавета, возбужденная и радостная, из квартиры подул гастрономический ветерок, сдобренный пьяными довольными голосами и подвываниями мистера Джорджа Харрисона. Все ясно, можно приступать.
– Гражданка, я по объявлению. Шатенка с ореховыми глазами ищет мужчину с яйцевидной головой и красной книжицей в штанах.
Узнав меня, она сразу как-то потухла, хотя своим любезным видом я не напоминал оловяного солдатика партии. Сразу скисла, как птичка, которая вроде бы уже полетела, а оказалось, что на ниточке.
– Напугались? А зря, Лиза. Из клетки вас действительно выпустили. Летайте на здоровье. Порхайте, парите. Если кто-то из ГБ попытается приблизиться к вам ближе, чем на сто метров, да еще с недружественными целями, его сразу проберут понос и сальмонеллез.
– У меня люди, - гораздо уже спокойнее, уже с заметным неудовольствием произнесла она. - Мы, конечно, должны еще с вами… как бы встретиться, все же я вас просила.
– Я тоже пока отношусь к категории «люди». Кроме того, встречаться со мной отдельно и смущенно вручать коробку сладеньких конфеток да бутылочку спиртного по имени «Наполеон» не требуется. Мое одолжение того не стоит. Оно стоит совсем другого.
– Ну, так чего же? - гордо вопросила она с нетерпением змеи, пытающейся поскорее избавиться от старой шкурки.
Да, эта дуреха явно не понимала, что я крупно рискнул из-за нее.
– Вы же написали на листочке бумаги, что вас, невинную и кроткую, попутали бесы в виде вредоносных друзей и нехороших мужей. Вот я и хочу понаблюдать, не принялась ли вновь виться вокруг вас всякая нечистая сила: демоны, инкубы, гомункулы и и прочие искусители. Вы разве забыли, что чекист - лучший друг любого человека?
– Но я не давала согласие на сотрудничество! - взвилась она.
– Прекрасно, сотрудничать со славной дочерью большевиков-ленинцев буду я.
Я уже двинулся по коридору, бросая по дороге свою куртку на вешалку.
– В какую дверь приглашаешь, хозяйка?
– Но я не знаю даже, как вас представить.
– Глеб, одноклассник. Ну не надо так растерянно смотреть - я ведь, как ни странно, тоже учился в школе. И у меня тоже довольно молодое лицо. Надеюсь, одноклассников у вас сегодня в гостях нет.
– В самом деле, нет, - было заметно, что несмотря на все страхи за свою общечеловеческую, а также женскую честь, ей нравятся импровизации и экспромты.
– И обязательно на «ты», Лиза. Иначе испортишь весь праздник.
Мы зашли в комнату, причем я пропустил свою руку у нее под локтем. Задымленная, горланящая, патлая, бородатая компания, на секунду сделав тишину, уставилась на меня.
– Это Глеб, мой одноклассник, - правильно сыграла Лиза.
– А это гражданка Розенштейн, которая всегда у меня списывала.
И тут я понял, что вижу неподалеку Фиму Гольденберга. С излишней длиной волос, как и все тут, но не с гитарою, не со стаканом, а с книжкой в руке.
– Фима, алтер шлепер, сколько лет, сколько зим! Хоть не в Эрец Исраэль, но все-таки с «Ликутей Тора» перед носом.
– А, Глеб - это ты? - несколько вяло отозвался Фима.
– Так вы Гольденберга тоже вызывали? - зашипела в среднее ухо Лиза.
– Успокойся, любительница фекалий, мы с Фимой не пересекались по служебной линии, а просто совместно проучились в триста восемнадцатой школе. Правда, он для получения пятерок сидел на передней парте, я на задней. И я совершенно не виноват, что он завалил экзамены на Восточный факультет, где по всей логике вещей нахватать «бананов» должен был я. Но с одной логикой вещей жили бы мы скучно словно в какой-нибудь Швейцарии.
– Ага, если он проучился вместе с Фимой, то, значит, не мог учиться с Лизкой и уж тем более давать ей списывать,-выступила какая-то поддатая личность с бородой типа метла, как у Фиделя.
– В одномерном мире живете, а еще пьяница, - сурово высказался я. - На самом-то деле может быть все. В этой жизни я учился вместе с Фимой, в прошлой - вместе с Лизонькой. В каббале это называется «гилгул». Товарищ Гольденберг меня понимает.
– Так вы тоже «аид», как я сразу не заметил эти висящие уши, - извинительно произнесла бухая личность. А Лиза вперилась в меня уже с тревожным недоумением. Видимо, она представляла товарища Фролова энкавэдистом с большим маузером, спрятанным где-то в мотне, а не востоковедом, знающим, что варится в голове Фимы Гольденберга. Когда я уже восседал по левую руку от доктора Розенштейн, уже принял «на грудь» и рассказывал свежий анекдот, за который у нас недавно терзали одного клиента, ко мне неожиданно подвалил Фима.
– Глеб, почему ты здесь околачиваешься?
– В твоих словах звучит ужас, будто я каменный гость. А я ведь живой, белковый, имею право присутствовать в любой точке пространства. К тому же ты слышал, я друг Лизы, свежий или несвежий, не так уж важно.
– Я знаю всех ее друзей и догадываюсь, кто ты. - глаза Фимы смотрели с напряжением, но голос стих до шепота. - Ты пришел из-за Иосифа или Зусмана, то есть ты работаешь на Большой Дом. Кто-то вроде тебя должен был появиться.
Тут уж впервые мне стало неуютно. Этот очкарик видит меня насквозь. Хотя есть и для него затемнения.
– Если взаправду, мой четырехглазый брат, то я здесь не из-за Иосифа или Зусмана, как ты выразился. А потому, что мне приглянулась Лиза, и я готов ради нее на… В общем, готов.
Он неожиданно согласился.
– Да, это так. Я несколько запутался. Выходит, ты не с «обратной стороны».
– Ладно, это со своими Ицхаком Луриа и Шнеером Залманом разбирайся, кто является полномочным представителем вампирской стороны «ситра ахара». Меня сейчас другое интересует: Лиза сейчас одна? В кроватном смысле этого слова.
– Вот тот мохнатый член у окошка с гитарой, Костя Сючиц, сейчас кантуется у нее, - с явной неприязнью к «члену» объяснил Фима. Однако я не имел ничего против гражданина Сючица, с его помощью мне предстояло отмазаться от Лизы.
И тут меня обуяло. Опять соблазн, впрочем, не тот, что заставил спасать докторшу. Однако, в случае ошибки он мог мне дорого обойтись. Вдруг Фима тоже работает на Комитет? Но я все-таки не удержался.
– Слушай, Ефим, зачем может каббала пригодится заведению, ну скажем, разрабатывающему оружие?
Реакция Гольденберга была неожиданной, надрывной.
– Началось! Уже началось. Ученый с глазами изо льда и именем, в котором звучит северный ветер, уже знает как открыть ворота в миры нечистых «клипат»…- Фима схватил меня за рукав. - Ты знаком с этим типом, Глеб?
– Не знаком и, надеюсь, не познакомлюсь никогда. Тем не менее, он, наверное, существует, и я помаленьку тружусь на него. Так, библиотекарская работенка. Подбираю литературу.
Тут громко заговорил, пытаясь попасть в центр внимания, какой-то довольно ухоженный кент спекулянтского вида. Он рассказывал о том, что разбухание производственных издержек и наращивание запасов выгодно нашим директорам. Что напротив им невыгодно внедрять новые технологии, ведь переоборудование предприятия приведет к срыву текущего плана и увеличению будущих заданий. Что амортизационные отчисления не тратятся на обновление техники, а втюхиваются в долгострой и незавершенку. Что страна держится за счет вывоза нефти, которая пока добывается дешево, а продается дорого из-за бузы на Ближнем Востоке. И что Союзу выгодно эту бузу поддерживать…
Смышленный парнишка. Но примерно то же самое, только обрывками, намеками и полунамеками выражали и наши сотрудники поумнее. К тому же, в отличие от нынешнего оратора, чекистам известно, как помешивать угольки на Ближнем Востоке и, напротив, подмораживать ситуацию в стране.
Я тем временем старался ощутить своим коленом ножку врачихи, облаченную в зеленоватый чулочек. Хотя понимал, что желание мое сродни зудящей коже, которую непозволительно расчесывать. В итоге, как говорится, вышел на контакт. Волна нахлынула снова. Конечно, в этом шуме-гаме не такая мощная, как тогда, в автомобиле, однако опять задела позвоночник и задние доли мозга. Между прочим, инфекционистка меня тоже почувствовала, но свой чулочек отдернула не сразу.
Я собирался предпринять что-нибудь более дерзкое, но тут произошли изменения на сцене. Личность, рассуждавшая о проблемах экономики, быстро наскучила публике и была загавкана.
– Иди ты в Америку со своими знаниями, - предложил умнику тот нетрезвый барбудос-барбос, который принял меня за «аида».-А мне все равно туда не попасть. Колумб тоже не просыхал и поэтому спутал Америку с Индией.
После чего последователь Колумба стал выступать сам. Стихи его начинались со строки: «Слушай, богиня, налей, Соломону, Абрамову сыну» и заканчивались словами: «Темницы рухнут и свобода нас встретит с кружкою у входа». А в промежутке его вирши напоминали бедуинские касыды, где, правда, коня заменяла бутылка «ноль семь» вермута, а описание доблестей родного племени замещалось воспеванием какой-то группы хануриков, начинающих принимать портвейн с семи утра. Да, наш андерграунд недалеко ушел от аравийского седьмого века.
Потом кто-то прочитал философскую поэму про две какашки, беседующие о величавом и непостижимом устройстве мироздания, причем за мироздание принималась унитазно-канализационная система.
Наконец мохнорылый Лизкин хахаль отважно забренчал на гитаре какую-то демонически-насильственную песню про мужественного клопа, который терзает по ночам мягкую белую задницу секретаря ленинградского обкома.
– Давай-ка снимемся отсюда, - предложил Фима. - Квартира коммунальная, но у Лизы имеется еще одна комнатка, там только бабушка с внучкой содержатся.
Мы демонстративно хлопнули дверью в самый разгар исполнения, что наверняка было воспринято мохнатым певцом как страшное оскорбление. Затем прошествовали по коридору мимо соседа, чей взгляд выражал лишь справедливое пролетарское презрение.
Во второй комнате действительно никого не было, кроме старушатины, клюющей носом у экрана, где бормотала программа «Время», и той самой кудрявой девчушки, которая вместо того, чтобы спать, выковыривала потроха из какой-то американской игрушки.
– Проходной двор тут устроили. Он-то кто такой?-спросила малявка про меня.
– Этот дядя тебе просто приснился, - выручил меня Фима.
«Главное, Глеб, чтоб семья была, - сообщил он мне при доверительной выпивке, - Надька при муже, ты при жене, ребята при батьке, ты при Госбезопасности. Шали, но в меру. Чтоб никакого постельного героизма. И самое важное, обойдись без шашней с „клиентками“. Ценю ведь я тебя, Глебка, на меня характером похож, словно сын мне, такой же боец, опора страны.» И, кстати, я с последними его словами вполне согласен был. Если не на мне страна держится, так на ком же?
Все эти кинокадры пронеслись передо мной, как перед одиночным зрителем в панорамном кинозале, после чего я спокойно собрал вещи: что положено - в сейф, остальное в шкаф или в кейс. Накинув плащ, попрощался с Пашей, который бумажки дописывал, и мимо постов направился к выходу.
«Жигуленок» я обычно на улице Воинова оставляю, у Дома писателя, чтобы сослуживцы не догадались, что я на тестевском подарке катаюсь. Ходьбы примерно минуты три - проветриваюсь заодно. Добрался я, в машину залез, мотор прогреваю, а глянул через переднее стекло - она стоит, гражданка Розенштейн. Подождала, значит, меня на Литейном и незаметно прокралась по пятам. Тут бы обогнуть ее и просвистеть мимо, но что-то профессиональное взыграло. Ведь вместо того, чтобы мне следить - следили за мной.
Я, приопустив боковое стекло, сказал ей:
– Вы, Розенштейн, как видно, о чем-то интересном спросите желаете. Это по вашему местоположению заметно. Маячить нам нечего. Так что садитесь в машину… несколько минут у вас имеется.
Она уселась без долгих разговоров.
– Несколько минут - это чтоб выкурить одну сигарету. Можно? - спросила она. Вот зараза, и голос в ее пользу говорит. Сочный такой, а не писк, как у моей женушки.
– Само собой. Не надо аск, гражданка.
Я достаю «Стюардессу», она - «Кэмел». Ни угощать, ни угощаться мне не резон. Так что каждый дымит своим. А радио шепелявит: «… высокие удои - это не только промышленная технология, но и бережное отношение животноводов к своим хвостатым подопечным…»
– Ну? - прекратил я паузу, которая, в общем-то была выгодна мне.
– Я не спросить, а попросить хотела. Мне суд грозит, а затем срок… или психушка. Вы не облегчили бы мою участь?
Примерно таким невзволнованным голосом спрашивают: «интересный мужчина, не угостите ли шампанским?» Но все равно бабское чутье у нее будь здоров. Там, в Большом Доме, дамочка старалась не глядеть на меня, я тоже на нее не пялился, однако она почуяла-таки любопытство с моей стороны. И сейчас в вечернем полумраке, луч уличного фонаря выхватывал ее ножку от сверхмодного короткого сапожка и далеко за коленку. Даже шубка распахнулась самым надлежащим образом.
Теперь надо отделаться парой фраз о квалифицированности товарища Коссовского, о гуманном советском суде, подождать пока догорит ее быстрая американская сигарета, и выпроводить вон. Но я некстати вспомнил Затуллина с его «образом врага» и, напротив, Сайко с его «бережным» отношением к филологам и даже спекулянтам-валютчикам, поэтому буркнул невпопад.
– Да-да, я помню рекомендации классика. «И милость к падшим призывал». Вы, наверное, филолог?
– Я врач-инфекционист, в Боткинской больнице работаю, гепатит лечу, дезинтерию, сальмонеллез.
– Ну, так и лечили бы себе запор с поносом, пробки в задницу вставляли бы, никто бы вас не тронул, не тридцать седьмой же, и не пятьдесят первый. А то ведь вляпались в такое дерьмо, что вам на своей работе и не снилось.
– У меня муж усвистал в Америку два года назад. Он -тоже инфекционист. Сейчас в Бостоне работает.
– Два года назад проще было. Ну, а вы-то чего, гражданка Розенштейн, заменжевались и отъединили свою судьбу от моторного супруга?
– У меня дед был старым большевиком-ленинцем, даже улицу в его честь прозвали. Папашу в том же преданном духе вырастил. Предки мои, преподаватели научного коммунизма, никуда бы не двинулись. Не могла же я их бросить и мчаться куда-то с Иосифом.
– Ясно, свободолюбивый муж Ося - ненадежный, батька с мамкой, хоть и доценты марксизма-ленинизма, все-таки опора. Ну, и когда вы встали на скользкую тропку антисоветизма?
– Отца год назад инфаркт скосил, на Запад не захотел, так уехал вниз. Я бы сейчас с мамой и дочкой, конечно, отчалила, но не пускают. Иосиф попробовал мне посодействовать через сенатора, который по таким поводам письма пишет Брежневу и в Верховный Совет. Но попросил, чтобы я собрала кое-какой материал через своих друзей-психиатров насчет пациентов, которые сидят в психушках из-за убеждений. В общем, я кое-что узнала из разных там разговоров, свои сведения передала через одного члена хельсинкской группы, у которого хороший контакт с Западом.
– Ясно, члена хельсинской группы по фамилии Зусман-Рокитский недавно отправили контактировать с мордовскими зэками, сенатор, который любит писать письма, именуется Джексоном и давно считается махровым антисоветчиком. А муж не преминул воспользоваться вами ненадлежащим образом и спокойно подставил органам госбезопасности. Чему они, конечно, обрадовались.
– Но если бы я могла просто сесть на самолет до Нью-Йорка, ничего такого бы не случилось.
– Просто только в носу ковырять, гражданочка. Каждый второй из отлетевших на историческую родину чешет сразу на радио «Свобода», в разные там исследовательские центры, а то и прямо в ЦРУ, и корчит из себя большого советолога, выкладывает все, что высмотрел и вынюхал на географической родине.
– Но сведущих в секретах среди отъезжантов как раз нет.
– Уважаемая дамочка, я всегда считал врачей-инфекционистов более искушенными людьми. Матерым аналитикам не нужны сегодня прямые сведения. Им достаточно косвенных данных, которые они дополнят снимками со своих спутников и результатами радиоперехвата со своих станций слежения.
Сигарета ее давно превратилась в пепел. Да и моя тоже.
– Мне не на что надеяться, да? - впервые в ее словах просочилась густая выстоявшаяся грусть-тоска.
Я должен был, конечно, сказать, что от меня ей точно ждать нечего, но в этот момент ее коленка случайно или специально коснулась моей руки, лежащей на рычаге коробки скоростей, и по мне прокатилась какая-то волна. Я не из породы шустрых кобельков, но эта пульсация скользко и тепло прошла по моему позвоночнику, затронув все необходимые нервные центры и выделив все необходимые гормоны. Поэтому вместо твердого отказа я нетвердым голосом произнес:
– Ладно, попробую что-нибудь сообразить. По крайней мере, узнаю, что вам грозит в натуре.
А потом я совершил вторую ошибку. Я не высадил дамочку из машины и не выбросил из головы как никчемное явление. Не поехал сразу к Зухре, знойной студентке театрального института, которая владела танцем живота и делала под тобой и на тебе все необходимые па. В этом случае гражданка Розенштейн навеки выпала бы из моего мозга да и позвоночника тоже. Вместо этих разумных действий я повез врачиху-инфекционистку под завывания Тынниса Мяги, жалобно просящего из радиоприемника «остановите музыку». Доставил прямо к ее дому, на Загородный проспект, тридцать два. Возле парадной прогуливались разряженая кудрявая девочка годков четырех, столь непохожая на моих близнецов, и старуха с крючковатым носом - видимо, внучка с бабушкой. Ребенок сразу бросился к гражданке Розенштейн, тут и козлу ясно, что встретились дочурка с маманькой. Они зашли в парадную и зажглись окна на четвертом этаже, а я все никак не мог тронуться с места. Потому что понял - серьезно влип. Я очень явно, словно жидкое вещество, ощутил силу, которая в этот момент меняла мою судьбу.
А ну в задницу эту силу… Как вот такой кудрявой девоньке в американских шмотках придется без мамаши, которая будет маршировать с метлой или лопатой по студеному мордовскому полю? Как придется самой мамаше, когда она приглянется гнилозубой лагерной сволочи и попадет в любовницы-марухи?
На следующий день я ненавязчиво взялся за Пашу Коссовского.
– Как ты относишься к дружбе между народами?
– Нормально, особенно на уровне койки. Но когда я работал в райкоме и организовывал вечера дружбы с черножопыми, то меня от их физиономий порой озноб пробирал.
– Ладно, ты же в этом не виноват. А вот та вчерашняя евреечка, ей что срок светит?
– Тебе, что, по вкусу пришлась Елизавета Розенштейн?… Насчет срока - пенис его знает. Затуллин, тот, который вчера из Москвы пожаловал, смотрел папку Розенштейнихи и уже давил на Безуглова - мол, дело вполне на статью тянет. Дескать, центр хочет бодягу кончать и всех контактеров прикнопить. Мол, кое-кто и у нас, и на Западе неверно понял разрядку международной напряженности. Безуглов, кажется, не хочет доводить бабу до тюрьмы, все ж таки это муженек-эмигрант гражданке Розенштейн удружил.
– Ну, а ты-то как, Паша?
– Мне до фени. Все равно кого-то надо сажать. Почему не ее?
– Слушай, Паша. Затуллин торопливый слишком, он скоро поскользнется. Безуглов прав, любая посадка должна быть достаточно обоснованной, мы пока еще разряжаем международную напряженность и у Америки хлебушек приобретаем. У Розенштейн все в роду верные ленинцы - это тоже надо учитывать. Какой там главный компромат на нее?
– Показания врачей-психиатров о том, что она давила на них, требуя разглашения врачебной тайны.
– Пусть тогда Елизавета напишет, что занималась этим под давлением бывшего супружника, с которым не хотела и не хочет иметь ничего совместного, что он угрожал направить компрометирующие письма к ней на работу, что раскаивается об утрате бдительности, столь присущей ее дедушке и папе…
– Ладно, Глеб, допустим, она занималась «этим» под прессом, под членом и чем-то еще, ну, а мне-то какой прок ее отмазывать? Ведь могут и неприятности случиться.
Конечно же Паша помыслил в этот момент, что врачиха-инфекционистка меня «подмазала».
– А помнишь, Паша, ты брал по тридцать рэ у «Гостинки» диски «Блэк Саббат» и прочих групп, запрещенных ко ввозу в Союз, и тебя прихватили менты? Я уже через двадцать минут оказался в отделении милиции с бумагой от Безуглова, что ты находишься на важном задании и трогать тебя нельзя, иначе родине грозит ущерб. Мне тоже проку не было, но я думал, что мы - вместе, что мы надежные кореша.
– Ладно, хрен с тобой… Только зря у тебя головка встрепенулась на эту инфекционистку. С ней можно такую заразу нажить.
– Ты прав, хрен со мной, и это порой мешает.
С Безугловым мне самому пришлось толковать, естественно, не в прямую, а настраивая против Затуллина. Майору этот тип тоже не шибко понравился, поэтому Безуглов согласился, что либо мы Андрея Эдуардовича дружно облажаем, либо он нас всех обгадит. Через пять дней от Паши я узнал, что дело против гражданки Розенштейн прекращено, и все закончилось предупредительно-разъяснительной беседой.
2.
(Ленинград, 10 марта 1978 г.)
Все эти пять дней я подбирал материалы по мистике для полковника Сайко. Не знаю, насколько питательный бульон приготовил, но кое-что для себя выяснил.
Мистика родилась на стыке греческой философии с египетскими и шумеро-вавилонскими мифологиями. Деятельное участие в стыковке приняли фаланги А. Македонского; соответственно, в Александрии Египетской возникли гностические и неоплатонические системы Валентина и Плотина.
Эти два александрийских гражданина занимались устроением Всего, которое представлялось им в виде многослойного пирога, состоящего из ступенчатых эманаций Высшего Света, а проще выражаясь, из каскада энерго-информационных полей. Большая информация означает высокую энергию. Низшие поля - это тускнеющие отражения верхних. Верхние поля управляют низшими, однако чем ближе к донышку, тем все становится гуще, кислее и противнее. Последний слой, этакая ядовитая корка грязи - есть Наш Мир.
Когда появляются мощные религии, мистической философии, чтобы как-то уцелеть, приходится скрещиваться с ними. У мусульман то, что получилось, называется суфизмом, который, однако, из-за влияний соседки-Индии превращается в один из вариантов йоги, то есть в психическую гимнастику. У христианства - это Дамаскин, Эриугена, Эккарт, Николай Кузанский, Беме - начинающие каждый раз с начала и словно бы усмиряющие сами себя, наверное, потому, что находятся за пазухой у клерикалов. К тому же с семнадцатого века все лучшие западные умы предаются одной науке.
Получше сложились дела у еврейской мистики. Ей тоже приходилось делать много поклонов в сторону религии, однако придавленному иудаизму было недосуг ереси душить. В науку товарищей еврейской национальности до двадцатого века тоже не особо впускали, следовательно над конструкцией мироздания было кому поразмышлять со скуки. В итоге получился неразрывный каббалистический поток, все менее расцвеченный витиеватыми ближневосточными образами: «Сефер Йецира», «Зоар», «Эц Хаим» и так далее вплоть до ныне здравствующего каббало-математика Штайнзальца.
Однако и ныне мистика практически заканчивается там, где начинаются естественные науки. Даже кванты и нейтрино для каббалы - это грубые материи. А все наши грубые материи лишь крохи от потоков мощных энергий, просочившиеся через экран, что отделяет наш мир от высших измерений и после которого начинаются пространство, время, масса и прочие неприятности.
Сконструировать какое-нибудь архистрашное оружие с помощью любой мистической трепотни было бы, пожалуй, затруднительно. Уж не собираются ли в четырнадцатом отделе ПГУ вызывать ангелов или, например, демонов для интенсификации борьбы с мировым империализмом? Хотя чем черт не шутит. Ходит-бродит же успешно по всему миру призрак коммунизма.
На пятый день мозги у меня настолько завяли, что я решил проведать врачиху Розенштейн. Для проведения своей предупредительно-разъяснительной беседы. Подъехал к дому на Загородном, поднялся на четвертый этаж и звякнул в нужную дверь. Та распахнулась, вывалилась разгоряченным телом Елизавета, возбужденная и радостная, из квартиры подул гастрономический ветерок, сдобренный пьяными довольными голосами и подвываниями мистера Джорджа Харрисона. Все ясно, можно приступать.
– Гражданка, я по объявлению. Шатенка с ореховыми глазами ищет мужчину с яйцевидной головой и красной книжицей в штанах.
Узнав меня, она сразу как-то потухла, хотя своим любезным видом я не напоминал оловяного солдатика партии. Сразу скисла, как птичка, которая вроде бы уже полетела, а оказалось, что на ниточке.
– Напугались? А зря, Лиза. Из клетки вас действительно выпустили. Летайте на здоровье. Порхайте, парите. Если кто-то из ГБ попытается приблизиться к вам ближе, чем на сто метров, да еще с недружественными целями, его сразу проберут понос и сальмонеллез.
– У меня люди, - гораздо уже спокойнее, уже с заметным неудовольствием произнесла она. - Мы, конечно, должны еще с вами… как бы встретиться, все же я вас просила.
– Я тоже пока отношусь к категории «люди». Кроме того, встречаться со мной отдельно и смущенно вручать коробку сладеньких конфеток да бутылочку спиртного по имени «Наполеон» не требуется. Мое одолжение того не стоит. Оно стоит совсем другого.
– Ну, так чего же? - гордо вопросила она с нетерпением змеи, пытающейся поскорее избавиться от старой шкурки.
Да, эта дуреха явно не понимала, что я крупно рискнул из-за нее.
– Вы же написали на листочке бумаги, что вас, невинную и кроткую, попутали бесы в виде вредоносных друзей и нехороших мужей. Вот я и хочу понаблюдать, не принялась ли вновь виться вокруг вас всякая нечистая сила: демоны, инкубы, гомункулы и и прочие искусители. Вы разве забыли, что чекист - лучший друг любого человека?
– Но я не давала согласие на сотрудничество! - взвилась она.
– Прекрасно, сотрудничать со славной дочерью большевиков-ленинцев буду я.
Я уже двинулся по коридору, бросая по дороге свою куртку на вешалку.
– В какую дверь приглашаешь, хозяйка?
– Но я не знаю даже, как вас представить.
– Глеб, одноклассник. Ну не надо так растерянно смотреть - я ведь, как ни странно, тоже учился в школе. И у меня тоже довольно молодое лицо. Надеюсь, одноклассников у вас сегодня в гостях нет.
– В самом деле, нет, - было заметно, что несмотря на все страхи за свою общечеловеческую, а также женскую честь, ей нравятся импровизации и экспромты.
– И обязательно на «ты», Лиза. Иначе испортишь весь праздник.
Мы зашли в комнату, причем я пропустил свою руку у нее под локтем. Задымленная, горланящая, патлая, бородатая компания, на секунду сделав тишину, уставилась на меня.
– Это Глеб, мой одноклассник, - правильно сыграла Лиза.
– А это гражданка Розенштейн, которая всегда у меня списывала.
И тут я понял, что вижу неподалеку Фиму Гольденберга. С излишней длиной волос, как и все тут, но не с гитарою, не со стаканом, а с книжкой в руке.
– Фима, алтер шлепер, сколько лет, сколько зим! Хоть не в Эрец Исраэль, но все-таки с «Ликутей Тора» перед носом.
– А, Глеб - это ты? - несколько вяло отозвался Фима.
– Так вы Гольденберга тоже вызывали? - зашипела в среднее ухо Лиза.
– Успокойся, любительница фекалий, мы с Фимой не пересекались по служебной линии, а просто совместно проучились в триста восемнадцатой школе. Правда, он для получения пятерок сидел на передней парте, я на задней. И я совершенно не виноват, что он завалил экзамены на Восточный факультет, где по всей логике вещей нахватать «бананов» должен был я. Но с одной логикой вещей жили бы мы скучно словно в какой-нибудь Швейцарии.
– Ага, если он проучился вместе с Фимой, то, значит, не мог учиться с Лизкой и уж тем более давать ей списывать,-выступила какая-то поддатая личность с бородой типа метла, как у Фиделя.
– В одномерном мире живете, а еще пьяница, - сурово высказался я. - На самом-то деле может быть все. В этой жизни я учился вместе с Фимой, в прошлой - вместе с Лизонькой. В каббале это называется «гилгул». Товарищ Гольденберг меня понимает.
– Так вы тоже «аид», как я сразу не заметил эти висящие уши, - извинительно произнесла бухая личность. А Лиза вперилась в меня уже с тревожным недоумением. Видимо, она представляла товарища Фролова энкавэдистом с большим маузером, спрятанным где-то в мотне, а не востоковедом, знающим, что варится в голове Фимы Гольденберга. Когда я уже восседал по левую руку от доктора Розенштейн, уже принял «на грудь» и рассказывал свежий анекдот, за который у нас недавно терзали одного клиента, ко мне неожиданно подвалил Фима.
– Глеб, почему ты здесь околачиваешься?
– В твоих словах звучит ужас, будто я каменный гость. А я ведь живой, белковый, имею право присутствовать в любой точке пространства. К тому же ты слышал, я друг Лизы, свежий или несвежий, не так уж важно.
– Я знаю всех ее друзей и догадываюсь, кто ты. - глаза Фимы смотрели с напряжением, но голос стих до шепота. - Ты пришел из-за Иосифа или Зусмана, то есть ты работаешь на Большой Дом. Кто-то вроде тебя должен был появиться.
Тут уж впервые мне стало неуютно. Этот очкарик видит меня насквозь. Хотя есть и для него затемнения.
– Если взаправду, мой четырехглазый брат, то я здесь не из-за Иосифа или Зусмана, как ты выразился. А потому, что мне приглянулась Лиза, и я готов ради нее на… В общем, готов.
Он неожиданно согласился.
– Да, это так. Я несколько запутался. Выходит, ты не с «обратной стороны».
– Ладно, это со своими Ицхаком Луриа и Шнеером Залманом разбирайся, кто является полномочным представителем вампирской стороны «ситра ахара». Меня сейчас другое интересует: Лиза сейчас одна? В кроватном смысле этого слова.
– Вот тот мохнатый член у окошка с гитарой, Костя Сючиц, сейчас кантуется у нее, - с явной неприязнью к «члену» объяснил Фима. Однако я не имел ничего против гражданина Сючица, с его помощью мне предстояло отмазаться от Лизы.
И тут меня обуяло. Опять соблазн, впрочем, не тот, что заставил спасать докторшу. Однако, в случае ошибки он мог мне дорого обойтись. Вдруг Фима тоже работает на Комитет? Но я все-таки не удержался.
– Слушай, Ефим, зачем может каббала пригодится заведению, ну скажем, разрабатывающему оружие?
Реакция Гольденберга была неожиданной, надрывной.
– Началось! Уже началось. Ученый с глазами изо льда и именем, в котором звучит северный ветер, уже знает как открыть ворота в миры нечистых «клипат»…- Фима схватил меня за рукав. - Ты знаком с этим типом, Глеб?
– Не знаком и, надеюсь, не познакомлюсь никогда. Тем не менее, он, наверное, существует, и я помаленьку тружусь на него. Так, библиотекарская работенка. Подбираю литературу.
Тут громко заговорил, пытаясь попасть в центр внимания, какой-то довольно ухоженный кент спекулянтского вида. Он рассказывал о том, что разбухание производственных издержек и наращивание запасов выгодно нашим директорам. Что напротив им невыгодно внедрять новые технологии, ведь переоборудование предприятия приведет к срыву текущего плана и увеличению будущих заданий. Что амортизационные отчисления не тратятся на обновление техники, а втюхиваются в долгострой и незавершенку. Что страна держится за счет вывоза нефти, которая пока добывается дешево, а продается дорого из-за бузы на Ближнем Востоке. И что Союзу выгодно эту бузу поддерживать…
Смышленный парнишка. Но примерно то же самое, только обрывками, намеками и полунамеками выражали и наши сотрудники поумнее. К тому же, в отличие от нынешнего оратора, чекистам известно, как помешивать угольки на Ближнем Востоке и, напротив, подмораживать ситуацию в стране.
Я тем временем старался ощутить своим коленом ножку врачихи, облаченную в зеленоватый чулочек. Хотя понимал, что желание мое сродни зудящей коже, которую непозволительно расчесывать. В итоге, как говорится, вышел на контакт. Волна нахлынула снова. Конечно, в этом шуме-гаме не такая мощная, как тогда, в автомобиле, однако опять задела позвоночник и задние доли мозга. Между прочим, инфекционистка меня тоже почувствовала, но свой чулочек отдернула не сразу.
Я собирался предпринять что-нибудь более дерзкое, но тут произошли изменения на сцене. Личность, рассуждавшая о проблемах экономики, быстро наскучила публике и была загавкана.
– Иди ты в Америку со своими знаниями, - предложил умнику тот нетрезвый барбудос-барбос, который принял меня за «аида».-А мне все равно туда не попасть. Колумб тоже не просыхал и поэтому спутал Америку с Индией.
После чего последователь Колумба стал выступать сам. Стихи его начинались со строки: «Слушай, богиня, налей, Соломону, Абрамову сыну» и заканчивались словами: «Темницы рухнут и свобода нас встретит с кружкою у входа». А в промежутке его вирши напоминали бедуинские касыды, где, правда, коня заменяла бутылка «ноль семь» вермута, а описание доблестей родного племени замещалось воспеванием какой-то группы хануриков, начинающих принимать портвейн с семи утра. Да, наш андерграунд недалеко ушел от аравийского седьмого века.
Потом кто-то прочитал философскую поэму про две какашки, беседующие о величавом и непостижимом устройстве мироздания, причем за мироздание принималась унитазно-канализационная система.
Наконец мохнорылый Лизкин хахаль отважно забренчал на гитаре какую-то демонически-насильственную песню про мужественного клопа, который терзает по ночам мягкую белую задницу секретаря ленинградского обкома.
– Давай-ка снимемся отсюда, - предложил Фима. - Квартира коммунальная, но у Лизы имеется еще одна комнатка, там только бабушка с внучкой содержатся.
Мы демонстративно хлопнули дверью в самый разгар исполнения, что наверняка было воспринято мохнатым певцом как страшное оскорбление. Затем прошествовали по коридору мимо соседа, чей взгляд выражал лишь справедливое пролетарское презрение.
Во второй комнате действительно никого не было, кроме старушатины, клюющей носом у экрана, где бормотала программа «Время», и той самой кудрявой девчушки, которая вместо того, чтобы спать, выковыривала потроха из какой-то американской игрушки.
– Проходной двор тут устроили. Он-то кто такой?-спросила малявка про меня.
– Этот дядя тебе просто приснился, - выручил меня Фима.