Страница:
Долгов у Бермана было больше четырехсот тысяч, а у Фимы - четыреста долларов, то есть, по американской логике, один процветал, второй же находился в самом жалком положении. Жили они в одинаково паршивых квартирах, ели одну и ту же дешевую еду. Разница только в том и заключалась, что Берман купил себе три приличных "докторских" костюма, а Фима обходился бедняцкой одеждой.
- Как живет вся Америка, так живем и мы, - усмехался Берман и фамильярно шлепал Фиму по плечу.
Оба прекрасно понимали, что если уж Берману под его голову, образование или авантюрный проект дают такие кредиты, значит, всего этого он стоит. И потому он мог бы уже сегодня переехать в хороший Ист-Сайд, если б не был скуповат и не осторожничал.
Фима ежился. Зависть не зависть, но нечто болезненное шевелилось в душе.
Надо отдать Берману должное: открывая лабораторию, он предложил Фиме пойти к нему техником, однако для этого надо было закончить какие-то специальные курсы, а Фима все еще мусолил английские учебники, делал вид перед самим собой, что в будущем году уж точно он мобилизуется и сдаст наконец проклятые экзамены... словом, от Фиминого предложения он отказался. Принять - означало бы полную и окончательную капитуляцию.
Когда-то в России они были на равных, два молодых талантливых врача, знающих себе цену. Здесь, благодаря к делу не идущей способности к лопотанию на этом собачьем языке, Берман так далеко ушел, что Фиме никогда уже не дотянуться.
Но в данном случае, с Аликом, они по-прежнему были на равных - два врача возле одного больного.
Теперешняя встреча представляла, собственно говоря, консилиум. Фима был первым врачом, к которому обратился Алик, когда правая рука стала ему изменять. Полтора года тому назад.
"Ерунда, профессиональное переутомление, может, тендовагинит", - поставил Фима первый диагноз, но быстро спохватился. Левая рука тоже начала сдавать.
Если бы процесс не шел так стремительно, можно было бы говорить о рассеянном склерозе. Нужно было большое хорошее обследование.
Провел первое обследование Берман. Бесплатно, конечно, еще и сам изотопы оплатил. Компьютер ничего не показал.
- Американская штучка, - ухмыльнулся Берман, - не хочет бесплатно работать.
- Пока ты с виду здоров, покупай страховку, старик. Она начинает действовать через полгода, но я тебе гарантирую, что такие вещи сами собой не проходят,
- вынес свое заключение Берман.
Но денег на страховку не было, к тому же Алик никогда не думал о том, что будет через полгода. По этой же причине, а также из отвращения к очередям, чиновникам и казенным бумажкам, оставшегося у него с советских времен, у него никогда не было американских пособий. Среди иммигрантов было немало людей, которые чуть ли не соревновались в ловкости по выдавливанию разного рода подачек и льгот - от продовольственных карточек до бесплатных квартир, Алик же ухитрился прожить почти два десятилетия беззаботной птичкой, работая легко и потаенно: у многих создавалось впечатление, что живет он на шармачка, на авось. Особое раздражение он вызывал как раз не у честных работяг, а именно у принципиальных бездельников и отъявленных ловчил.
Словом, не было у него никогда никакой страховки, как и постоянной работы, и рассчитывать на это не приходилось: меньше, чем когда-либо, был он теперь способен высидеть многодневные очереди в бесконечных коридорах и получить необходимые бумаги.
К счастью, американская система медицинского обслуживания, компьютеризованная и продуманная, оставляла некоторые щелки, в которые можно было всунуться.
Первые анализы были сделаны по чужим документам. Кровь молчала.
Первую госпитализацию организовали на улице: вызвали "скорую помощь" и разыграли небольшой спектакль. Хозяин кафе напротив дома вызвал машину, сказавши, что человек упал без сознания возле его двери. Человек этот лег на три сдвинутых стула, свесил рыжий хвост и, подмигивая приятелю-хозяину, минут пять ждал машины. Его забрали, провели обследование, дали medicaid на время пребывания в больнице.
Лечили его невропатологи, ставили капельницы, вводили положенные лекарства.
Все было довольно уныло, и Алик из больницы сбежал. Фима устроил ему скандал: что бы там ни было, назначения были хорошие, лечение симптоматическое, но другого и быть не может, когда диагноз не поставлен.
Фима настаивал, чтобы он лег снова, и единственный способ снова туда попасть
- сделать "мастырку". Фима быстренько организовал ему небольшой свищ на ключице, и Алик предъявил его как осложнение после неудачного лечения.
Городская больница хоть и не частное учреждение, но тоже исков не любила, и его опять госпитализировали...
Так все тянулось. Алик ложился, снова выходил. Не ясно было, помогает ли лечение, - кто ж знал, что было бы без него. Но правая уже висела плетью, левой он с трудом подносил ложку ко рту. Изменилась походка. Уставал.
Спотыкался. Потом упал первый раз. И все это происходило с ужасающей скоростью. К весне следующего года он еле передвигался.
Вторая госпитализация была гораздо более сложным делом. Алика привезли к Берману в лабораторию, Берман сам вызвал "скорую", сказал, что у него тяжелый больной на приеме. "Скорая" потребовала письменного свидетельства, что больной не умрет в дороге. Берман, который знал все здешние бюрократические уловки, письмо это уже заготовил. Он поехал с Аликом вместе, и, на счастье, главный человек, медсестра, оказалась знакомая Берману старая ирландка, хмурая, резкая и совершенный ангел, - она дала направление в китайскую больницу, которая считалась лучшей из всех государственных. Это была удача, и первую неделю Алик оживился, ему кроме обычного лечения делали иглоукалывания, прижигания, и даже казалось, что чувствительность рук восстанавливается...
Теперь Фима и Берман сидели на убогой кухне, среди грязных чашек и жизнерадостных тараканов. Они уже перестали строить предположения: боковой амниотрофический склероз, вирусное стволовое поражение, таинственная онкология...
Берман был довольно красив, хотя было в нем нечто от большой обезьяны:
вислые сильные плечи, короткая неповоротливая шея, длинные руки, даже рот был туговато натянут на крупные зубы. Фима был весь корявый, из рытого лица смотрели на Бермана с ожиданием ясные светлые глаза...
- Ничего, Фима. Ничего в таких случаях не делают. Кислородная подушка.
- Удушье может очень медленно развиваться. Очень мучительно, - поморщился Фима.
- Сделай морфин или что там есть...
- Ладно, все ясно, - пробурчал Фима.
Он все-таки надеялся, что умный Берман знает что-то, чего он забыл. Но такого знания вообще не было.
7
Отец Виктор пришел около девяти. В сандалиях на босу ногу, в мешковатой рубахе, заправленной в короткие светлые брюки. В руках у него был чемоданчик-дипломат и целлофановый пакет, чем-то плотно набитый. Бейсбольную кепочку с невинными зелеными буквами N и Y он снял при входе и держал на сгибе локтя. Поздоровался с улыбкой, сморщившей его короткий нос.
Общество по случаю субботы было многолюдным: Валентина, Джойка с сереньким Достоевским под мышкой, Ирина, Тишорт, Файка, Либин с подружкой, все обычные посетители, а сверх того приехавшие из Вашингтона сестры Бегинские, американский художник Руди, приятель Алика по каким-то совместным акциям, никому не известная гостья из Москвы, представившаяся так невнятно, что ее имени никто не запомнил, Шмуль из Одессы и собака Киплинг, которую оставила на несколько дней старая знакомая.
Алика вытащили из спальни и посадили в кресло, обложив со всех сторон подушками. Это было всегдашнее его место, и все медленно вращались по квартире, немного выпивая и шумно разговаривая. На столе стояли случайные приношения: таял огромный ореховый торт и плавилось мороженое. Было больше похоже на вернисаж, чем на покои умирающего.
Отец Виктор как будто растерялся на мгновенье. Но Нина быстро подхватила его под оттопыренный локоток, на котором все лежала кепочка, и усадила возле стола.
- Сэр-цээ, тэ-бэ так хочется по-коя... - пел Шмуль сладким голосом, отчасти заглушая парагвайские дудки и барабанчики, без устали наяривающие внизу, под окнами.
Файка тискала длинную вялую куклу, изображающую Алика. Эту пророческую куклу когда-то подарила ему на день рождения приятельница Анька Крон, проживающая ныне в государстве Израиль. Алик подавал за куклу реплики:
- Ой, не жмите мене так горячо! Ой, Фая, скажите мне, только честно, как перед Богом: вы кушали чеснок?
Священник улыбнулся, взял у Файки из рук куклу, потряс ее розовую руку и сказал:
- Таки приятно с вами познакомиться.
Все засмеялись, он бросил куклу на колени к Фаине.
Нинка кивнула - Шмуль тут же замолк, Либин легко вынул Алика из кресла и отнес, как ребенка, в спальню.
Приезжая москвичка дернулась: смотреть на это было тяжело. Вообще, пока Алик лежал или сидел, все было довольно обыкновенно: больной человек в кругу друзей, - но вот переход его из одного положения в другое сразу напоминал о том, что происходит что-то ужасное. Живые, ясные глаза и мертвое тело... А в начале весны он еще сам перебирался из спальни в мастерскую...
Алика уложили в спальне, отец Виктор зашел туда. Нинка, немного потоптавшись в дверях, выскользнула из спальни и села на пол снаружи, прислонившись спиной к двери. Вид у нее был стерегущий и отрешенный. Она была вполпьяна, но держалась.
"Как глупо и нелепо, - думал Алик. - Симпатичный, кажется, человек, напрасно я поддался..." Отец Виктор сел на скамеечку возле постели, совсем близко к Алику.
- У меня есть некоторые профессиональные трудности, - начал он неожиданно. - Видите ли, большинство людей, с которыми я общаюсь, мои прихожане, они совершенно уверены в том, что я способен разрешить все их проблемы, и если я этого не делаю, то исключительно из педагогических соображений. А это совершенно не так. - Он улыбнулся редкозубой улыбкой, и Алик понял, что и священник понимает всю глупую неловкость положения, и испытал некоторое облегчение...
Болезнь не мучила Алика болями. Он страдал от все усиливающейся одышки и нестерпимого чувства растворения себя. Вместе с весом тела, живым мясом мышц, уходила реальность жизни, и потому ему так приятны были полуобнаженные женщины, облеплявшие его с утра до ночи. Алик давно не видел вокруг себя новых людей, и это новое лицо, с нечисто выбритой с одной стороны щекой - бородка у него была маленькая, на западный манер, с крапчатыми буро-зелеными глазами, отпечатывалось крупно, с фотографическими подробностями.
- Нина очень хотела, чтобы я с вами поговорил, - продолжал священник. - Она думает, что я могу крестить вас, то есть уговорить принять крещение. И я не могу отказать ей в ее просьбе.
Парагвайская музыка за окном подвывала, потрескивала, испускала дух и снова оживала. Алик поморщился.
- Да я неверующий, отец Виктор, - грустно сказал Алик.
- Что вы! Что вы! - замахал рукой священник. - Неверующих практически не бывает. Это какой-то психологический шаблон, который вы скорее всего из России вывезли. Уверяю вас, неверующих не бывает. Особенно среди творческих людей. Содержание веры разное, и чем выше интеллект, тем сложнее форма веры.
К тому же есть род интеллектуального целомудрия, которое не допускает прямых обсуждений, грубых высказываний. Всегда под рукой вульгарнейшие образцы религиозного примитива. А это трудно вынести...
- Это я очень хорошо понимаю, у меня своя жена в доме, - отозвался Алик.
Поп этот был ему мил своей честной серьезностью.
"И он совсем не глуп", - удивился Алик.
Нинкины восторженные междометия по адресу святого и мудрого священника давно вызывали у него раздражение, и теперь это раздражение прошло.
- А у Нины, - отец Виктор махнул рукой в сторону двери, - да вообще у большинства женщин все идет не через голову, а через сердце. То есть через любовь. Они изумительные существа, дивные, изумительные...
- А вы женолюб, отец Виктор, как и я, - подколол его Алик. Но тот как будто не понял.
- Да, ужасный женолюб, мне почти все женщины нравятся, - признался священник. - Моя жена мне постоянно говорила, что если бы не мой сан, я был бы Дон Жуан.
"Какие же бывают простецы", - подумал Алик.
А священник развивал тему дальше:
- Они удивительные. Они всем готовы пожертвовать ради любви. И содержанием их жизни часто бывает любовь к мужчине, да... Такая происходит подмена. Но иногда, очень редко, я встречал несколько необыкновенно высоких случаев:
собственническая, алчная любовь преображается и они через бытовое, через низменное, приходят к самой Божественной Любви... Не перестаю поражаться.
Вот и Нина ваша, я думаю, из той же породы. Я сюда вошел и сразу отметил:
сколько прекрасных женщин вокруг вас, такие хорошие лица... Не оставляют вас ваши подруги... Все они мироносицы, если их поскрести...
Он был не стар, несколько за пятьдесят, но в речи по-старомодному возвышен.
"Конечно, из первой эмиграции", - догадался Алик.
Движения священника были немного растерянными и неточными. Алику и это понравилось.
- Жалко, что мы не познакомились раньше, - сказал Алик.
- Да-да, жарко, - невпопад отозвался священник, не съехавший еще с женской темы, так его вдохновившей. - Это ведь, знаете, диссертацию написать можно - о различии в качестве веры у мужчин и женщин...
- Какая-нибудь феминистка, наверное, уже написала... Попросите, пожалуйста, отец Виктор, пусть Нина принесет нам маргариту. Вы любите текилу? - спросил Алик.
- Да, кажется, - неуверенно ответил священник.
Встал, приоткрыл дверь. За дверью все еще сидела Нинка с горючим вопросом в глазах.
- Алик просит маргариту, - сказал он Нине, и она не сразу поняла. Две маргариты.
Через несколько минут Нина принесла два широких бокала и вышла, с недоумением глядя через плечо.
- Ну что же, выпьем за женщин? - с обычным добродушным ехидством предложил Алик. - Вам придется меня поить.
- Да-да, с удовольствием. - Отец Виктор стал неловко совать в рот Алику соломинку.
Он в жизни много разного повидал, но такого еще с ним не было. Умирающих он исповедовал, причащал, случалось, крестил, но текилой никогда не поил.
Бокал свой отец Виктор поставил на пол и продолжал говорить:
- Мужское содержание веры - брань. Помните ночную борьбу ангела с Иаковом?
Война за самого себя, подъем на следующий уровень. В этом смысле я эволюционист. Спасение - слишком утилитарная идея, не правда ли?
Алику показалось, что священник слегка окосел. Ему не было видно, что тот и не пригубил. Но сам Алик почувствовал теплоту в желудке, это было приятно - ведь ощущений вообще становилось все меньше и меньше.
- Я думаю, что преподобный Серафим Саровский именно эту борьбу за веру и называл "стяжанием Духа Святого". Да... - Он замолк и грустно задумался.
Он твердо знал, что нет у него того духовного призвания, какое было у деда...
Индейская музыка, утомившись сама от себя, смолкла. Шум теперь из окна шел хороший, человеческий.
"Как же я стал слаб", - думал Алик.
Чем-то пронял его этот простодушный и храбрый человек. Почему он производил впечатление храброго - об этом надо подумать... Может быть, потому что не боится показаться смешным...
- Нинка уж очень просит меня креститься. Плачет. Она придает этому большое значение. А по мне - пустая формальность.
- Ну что вы, что вы! Для меня ее мотивы очень убедительны. Но мнето просто,
- он смущенно развел руками, как будто ему было неловко за свои привилегии,
- я-то наверняка знаю, что между нами есть Третий. - И он еще глубже смутился и заерзал на скамеечке.
Смертельная тоска напала на Алика. Не чувствовал он никакого третьего. И вообще третий - персонаж из анекдота. И большая мука вдруг оказалась в том, что дурища его Нинка это чувствовала и простодушный поп чувствовал, а он, Алик, не чувствовал. И отсутствие этого самого присутствия он переживал с такой остротой, с какой и присутствие переживать, кто знает, возможно ли...
- Но я готов в конце концов это для нее сделать. - И Алик закрыл глаза от смертельной усталости.
Отец Виктор обтер запотевшую ножку бокала о свои брюки и поставил его на столик.
- Не знаю, право, не знаю, отказать вам не могу, вы тяжко больны. Но здесь что-то не так. Позвольте мне подумать... Знаете, давайте помолимся вместе.
Как можем.
Он раскрыл свой чемоданчик, вынул из него облачение, надел поверх цивильной одежды подрясник, епитрахиль, медленно повязал поручи. Поцеловав, надел на себя тяжелый иерейский крест, благословение покойного деда.
Алик лежал с закрытыми глазами и не видел, как изменился отец Виктор, переодевшись, как постройнел и постарел. А священник обернулся к маленькой Владимирской Божьей Матери, плохой печати и линялого цвета, пришпиленной к стене, опустил свой круглый лысеющий лоб и завопил про себя:
- Господи, помоги мне, помоги!
В такие минуты он всегда чувствовал себя маленьким мальчиком на футбольном поле позади приюта для русских детей под Парижем, который держали его бабушка с дедушкой во время войны и где он провел все детство. Он как будто снова стоял на футбольном поле, внутри клетки драных веревчатых ворот, куда приткнули его, самого младшего, за нехваткой настоящего вратаря, и он, весь одеревенев, ждет великого позора, заранее зная, что не сможет удержать ни одного мяча...
8
Огромный Лева Готлиб с гуталиновой бородой почтительно вывел из лифта худого складного человека, тоже бородатого и высокого, похожего на Левино изображение, извлеченное из кривого зеркала: все то же, но в четыре раза буже... Ирина от смеху чуть не подавилась, но мгновенно с собой справилась.
Лева сразу же нашел ее в многолюдстве и попер на нее с супружеской интонацией:
- Я же сказал, что позвоню после конца субботы, а у тебя автоответчик.
Хорошо еще, что я заранее записал этот адрес...
Ирина шлепнула ладонью по лбу:
- Ё-мое! Я же забыла, что это вечером. Я решила, что завтра утром!
Лева только руками развел, но тут же вспомнил о раввине, который стоял рядом
- с лицом одновременно строгим и любопытствующим. По-русски он не знал ни слова.
Тишорт стояла у стола, держа бумажную тарелку с огромным куском торта, и пристально смотрела на Готлиба. Лева ринулся на нее, как вепрь, обхватил за голову:
- Ой, мышонок! Мышонок мой!
Он поцеловал ее в маковку - выросшую девочку, которая долго прожила в его доме и он сажал ее на горшок, водил в садик и называл "дочкой".
"Бессовестный, до чего же бессовестный, - думала Майка, напряженно удерживая голову в его каменных ручищах. - Я так по нему скучала тогда, а теперь плевать. Сволочи, умственно отсталые, все до единого!" Она вильнула немного своей гордой головой, и Лева чутко выпустил ее из пальцев.
Раввин был правильный, в потертом черном костюме какого-то вечно старомодного покроя, в шелковой водевильной шляпе, на которую полагалось бы садиться всем вновь прибывшим. Из-под кривых полей свисали от виска отпущенные на волю несжатые полоски, самодовольно-пышные и не желающие лежать винтом. Он улыбнулся в черно-белую маскарадную бороду и произнес:
"Good evening".
- Реб Менаше, - представил Лева раввина. - Из Израиля.
Именно в эту минуту открылась дверь из спальни и к гостям шагнул вспотевший, розовый, со звездчатыми, яркими глазами отец Виктор в подряснике. Нина кинулась к нему:
- Ну что?
- За мной дело не станет, Нина. Я приеду... Давайте так: почитайте ему Евангелие.
- Да читал он, читал. Я думала, прямо сейчас, - огорчилась Нинка. Она привыкла, чтобы все ее желания быстро выполнялись.
- Сейчас он просит еще одну маргариту, - смущенно улыбнулся отец Виктор.
Увидев священника, Лева крепко вцепился в Ирину руку повыше запястья:
- Как это понять? Это что, шутки у тебя такие?
Ирина узнала его яростный взгляд и мгновением раньше самого Левы почувствовала его вспыхнувшее желание. Она отчетливо вспомнила, что самая лучшая любовь с ним получалась, если раззадорить его сперва мелкой ссорой или обидой.
- Да никакие не шутки, Левочка. - Она миролюбиво смотрела ему в глаза, сдерживая улыбку и хулиганское желание немедленно положить руку ему на гульфик.
Ненавидя себя за постыдную страсть, краснея лицом и разворачиваясь к ней боком, он все больше распалялся:
- Сколько раз я себе говорил: нельзя с тобой связываться! Всегда получается цирк какой-то! - шипел он сквозь дрожащую от злости бороду.
Это была неправда. Дело было только в том, что она страшно уязвила его своим уходом и он сильно докучал с супружескими обязанностями своей вечно усталой жене, понапрасну надеясь выколотить из нее Иркину музыку, которой в жене, сколько ее ни тряси, не бывало.
- Не баба, а крапивная лихорадка, - фыркнул Лева.
Реб Менаше вопросительно смотрел на Леву. Он не знал русского, не знал и русской эмиграции, хотя евреев из России было теперь в Израиле полно, но не в Цфате, где он жил. Там иммигранты почти не селились.
Он был сабра, и родным языком его был иврит. Читал он по-арамейски, по-арабски и по-испански, изучал иудео-исламскую культуру времен халифата.
По-английски говорил свободно, но с сильным акцентом. Теперь он вслушивался в звуки их мягкой речи, и они казались ему чрезвычайно приятными.
Мужественная Нинка предстала перед двумя бородатыми, схватила раввина за обе руки и, встряхивая своими светящимися волосами, сказала ему по-русски:
- Спасибо, что вы пришли. Мой муж очень хочет с вами поговорить.
Лева перевел на иврит. Раввин кивнул бородой и ответил Леве, указывая глазами на отца Виктора, снимающего подрясник:
- Меня удивляет, какие в Америке проворные священники. Не успел еврей пригласить раввина, а он уже здесь.
Отец Виктор издали улыбнулся коллеге недружественной религии - его доброжелательность была неразборчивой и совершенно беспринципной. К тому же в молодости он прожил больше года в Палестине и понимал язык настолько, чтобы подать уместную реплику:
- Я тоже из числа приглашенных.
Реб Менаше и бровью не повел - не понял или не расслышал.
Валентина тем временем сунула в руки отцу Виктору бокал с мутным желтым напитком, и он осторожно хлебнул.
Реб Менаше привычно отводил глаза от голых рук и ног, мужских и женских, как делал это и у себя в Цфате, когда гогочущие иностранные туристы высыпали из экскурсионных автобусов на камни его святого города, гнездилище высокого духа мистиков и каббалистов. Двадцать лет тому назад он отвернулся от всего этого и никогда об этом не пожалел. Жена его Геула, носившая теперь десятого ребенка, никогда перед ним не обнажалась так бесстыдно, как любая из здесь присутствующих женщин.
"Барух ата Адонаи..." - привычно начал он про себя благословение, смысл которого сводился к благодарности Всевышнему, создавшему его евреем.
- Может быть, вы сначала закусите? - предложила Нина.
Лева произвел руками жест, обозначающий одновременно испуг, благодарность и отказ.
Алик лежал с закрытыми глазами. На матовом черном фоне, на изнанке век извивались яркие желто-зеленые нити, образуя ритмичные орнаменты, подвижные и осмысленные, но Алик, пристально изучивший в свое время древнюю азбуку ковров, все никак не мог уловить основных элементов, из которых складывался этот подвижный узор.
- Алик, к тебе пришли. - Нина подняла его голову, провела влажным полотенцем по шее, протерла грудь. Потом стянула с него оранжевую простыню, помахала над его плоским голым телом, и реб Менаше еще раз удивился всеобщему американскому бесстыдству.
Похоже, они вообще не понимают, что такое нагота. И он по привычке устремился мыслью к первоисточнику, где впервые было произнесено это слово.
"Оба были наги и не стыдились". Вторая глава Берешит. Где же находятся эти дети? Отчего они не стыдятся? Они не выглядели порочными. Скорее они казались невинными... Или мы разучились читать Книгу... Или Книга написана для других людей, способных ее иначе читать?
Нина приподняла колени Алика и соединила их, но ноги неловко завалились.
- Оставь, оставь, - все еще не открывая глаз и досматривая последний виток орнамента, сказал Алик.
Нина подсунула подушки под его колени.
- Спасибо, Ниночка, спасибо, - отозвался он и открыл глаза.
Высокий худой человек в черном, склонив голову набок, так что поле черной блестящей шляпы едва не касалось левого плеча, стоял перед ним с выжидательным видом.
- Do you speak English, don't you?
- I do, - улыбнулся Алик и подмигнул Нине.
Она вышла, следом за ней вышел и Лева.
Раввин сел на скамеечку, еще хранящую тепло священнических ягодиц, поместил с некоторым колебанием свою пыльную шляпу на край Аликовой постели. Он сложился пополам, борода его лежала на острых коленях. Огромные ступни в потертых туфлях на резиночках, без шнурков, стояли носок к носку, пятками врозь. Он был серьезен и сосредоточен, пружинистый купол черных с проседью волос покрывала на макушке маленькая черная кипа, пришпиленная невидимкой.
- Дело в том, раббай, что я умираю, - сказал Алик.
Раввин покашлял и пошевелил длинными сцепленными пальцами. У него не было специального интереса к смерти.
- Понимаете, моя жена христианка и хочет, чтобы я крестился. Принял христианство, - пояснил Алик и замолчал. Говорить ему было все труднее. И вообще он уже не был рад всей этой затее.
Раввин тоже молчал, поглаживая собственные пальцы, а после паузы спросил:
- Как живет вся Америка, так живем и мы, - усмехался Берман и фамильярно шлепал Фиму по плечу.
Оба прекрасно понимали, что если уж Берману под его голову, образование или авантюрный проект дают такие кредиты, значит, всего этого он стоит. И потому он мог бы уже сегодня переехать в хороший Ист-Сайд, если б не был скуповат и не осторожничал.
Фима ежился. Зависть не зависть, но нечто болезненное шевелилось в душе.
Надо отдать Берману должное: открывая лабораторию, он предложил Фиме пойти к нему техником, однако для этого надо было закончить какие-то специальные курсы, а Фима все еще мусолил английские учебники, делал вид перед самим собой, что в будущем году уж точно он мобилизуется и сдаст наконец проклятые экзамены... словом, от Фиминого предложения он отказался. Принять - означало бы полную и окончательную капитуляцию.
Когда-то в России они были на равных, два молодых талантливых врача, знающих себе цену. Здесь, благодаря к делу не идущей способности к лопотанию на этом собачьем языке, Берман так далеко ушел, что Фиме никогда уже не дотянуться.
Но в данном случае, с Аликом, они по-прежнему были на равных - два врача возле одного больного.
Теперешняя встреча представляла, собственно говоря, консилиум. Фима был первым врачом, к которому обратился Алик, когда правая рука стала ему изменять. Полтора года тому назад.
"Ерунда, профессиональное переутомление, может, тендовагинит", - поставил Фима первый диагноз, но быстро спохватился. Левая рука тоже начала сдавать.
Если бы процесс не шел так стремительно, можно было бы говорить о рассеянном склерозе. Нужно было большое хорошее обследование.
Провел первое обследование Берман. Бесплатно, конечно, еще и сам изотопы оплатил. Компьютер ничего не показал.
- Американская штучка, - ухмыльнулся Берман, - не хочет бесплатно работать.
- Пока ты с виду здоров, покупай страховку, старик. Она начинает действовать через полгода, но я тебе гарантирую, что такие вещи сами собой не проходят,
- вынес свое заключение Берман.
Но денег на страховку не было, к тому же Алик никогда не думал о том, что будет через полгода. По этой же причине, а также из отвращения к очередям, чиновникам и казенным бумажкам, оставшегося у него с советских времен, у него никогда не было американских пособий. Среди иммигрантов было немало людей, которые чуть ли не соревновались в ловкости по выдавливанию разного рода подачек и льгот - от продовольственных карточек до бесплатных квартир, Алик же ухитрился прожить почти два десятилетия беззаботной птичкой, работая легко и потаенно: у многих создавалось впечатление, что живет он на шармачка, на авось. Особое раздражение он вызывал как раз не у честных работяг, а именно у принципиальных бездельников и отъявленных ловчил.
Словом, не было у него никогда никакой страховки, как и постоянной работы, и рассчитывать на это не приходилось: меньше, чем когда-либо, был он теперь способен высидеть многодневные очереди в бесконечных коридорах и получить необходимые бумаги.
К счастью, американская система медицинского обслуживания, компьютеризованная и продуманная, оставляла некоторые щелки, в которые можно было всунуться.
Первые анализы были сделаны по чужим документам. Кровь молчала.
Первую госпитализацию организовали на улице: вызвали "скорую помощь" и разыграли небольшой спектакль. Хозяин кафе напротив дома вызвал машину, сказавши, что человек упал без сознания возле его двери. Человек этот лег на три сдвинутых стула, свесил рыжий хвост и, подмигивая приятелю-хозяину, минут пять ждал машины. Его забрали, провели обследование, дали medicaid на время пребывания в больнице.
Лечили его невропатологи, ставили капельницы, вводили положенные лекарства.
Все было довольно уныло, и Алик из больницы сбежал. Фима устроил ему скандал: что бы там ни было, назначения были хорошие, лечение симптоматическое, но другого и быть не может, когда диагноз не поставлен.
Фима настаивал, чтобы он лег снова, и единственный способ снова туда попасть
- сделать "мастырку". Фима быстренько организовал ему небольшой свищ на ключице, и Алик предъявил его как осложнение после неудачного лечения.
Городская больница хоть и не частное учреждение, но тоже исков не любила, и его опять госпитализировали...
Так все тянулось. Алик ложился, снова выходил. Не ясно было, помогает ли лечение, - кто ж знал, что было бы без него. Но правая уже висела плетью, левой он с трудом подносил ложку ко рту. Изменилась походка. Уставал.
Спотыкался. Потом упал первый раз. И все это происходило с ужасающей скоростью. К весне следующего года он еле передвигался.
Вторая госпитализация была гораздо более сложным делом. Алика привезли к Берману в лабораторию, Берман сам вызвал "скорую", сказал, что у него тяжелый больной на приеме. "Скорая" потребовала письменного свидетельства, что больной не умрет в дороге. Берман, который знал все здешние бюрократические уловки, письмо это уже заготовил. Он поехал с Аликом вместе, и, на счастье, главный человек, медсестра, оказалась знакомая Берману старая ирландка, хмурая, резкая и совершенный ангел, - она дала направление в китайскую больницу, которая считалась лучшей из всех государственных. Это была удача, и первую неделю Алик оживился, ему кроме обычного лечения делали иглоукалывания, прижигания, и даже казалось, что чувствительность рук восстанавливается...
Теперь Фима и Берман сидели на убогой кухне, среди грязных чашек и жизнерадостных тараканов. Они уже перестали строить предположения: боковой амниотрофический склероз, вирусное стволовое поражение, таинственная онкология...
Берман был довольно красив, хотя было в нем нечто от большой обезьяны:
вислые сильные плечи, короткая неповоротливая шея, длинные руки, даже рот был туговато натянут на крупные зубы. Фима был весь корявый, из рытого лица смотрели на Бермана с ожиданием ясные светлые глаза...
- Ничего, Фима. Ничего в таких случаях не делают. Кислородная подушка.
- Удушье может очень медленно развиваться. Очень мучительно, - поморщился Фима.
- Сделай морфин или что там есть...
- Ладно, все ясно, - пробурчал Фима.
Он все-таки надеялся, что умный Берман знает что-то, чего он забыл. Но такого знания вообще не было.
7
Отец Виктор пришел около девяти. В сандалиях на босу ногу, в мешковатой рубахе, заправленной в короткие светлые брюки. В руках у него был чемоданчик-дипломат и целлофановый пакет, чем-то плотно набитый. Бейсбольную кепочку с невинными зелеными буквами N и Y он снял при входе и держал на сгибе локтя. Поздоровался с улыбкой, сморщившей его короткий нос.
Общество по случаю субботы было многолюдным: Валентина, Джойка с сереньким Достоевским под мышкой, Ирина, Тишорт, Файка, Либин с подружкой, все обычные посетители, а сверх того приехавшие из Вашингтона сестры Бегинские, американский художник Руди, приятель Алика по каким-то совместным акциям, никому не известная гостья из Москвы, представившаяся так невнятно, что ее имени никто не запомнил, Шмуль из Одессы и собака Киплинг, которую оставила на несколько дней старая знакомая.
Алика вытащили из спальни и посадили в кресло, обложив со всех сторон подушками. Это было всегдашнее его место, и все медленно вращались по квартире, немного выпивая и шумно разговаривая. На столе стояли случайные приношения: таял огромный ореховый торт и плавилось мороженое. Было больше похоже на вернисаж, чем на покои умирающего.
Отец Виктор как будто растерялся на мгновенье. Но Нина быстро подхватила его под оттопыренный локоток, на котором все лежала кепочка, и усадила возле стола.
- Сэр-цээ, тэ-бэ так хочется по-коя... - пел Шмуль сладким голосом, отчасти заглушая парагвайские дудки и барабанчики, без устали наяривающие внизу, под окнами.
Файка тискала длинную вялую куклу, изображающую Алика. Эту пророческую куклу когда-то подарила ему на день рождения приятельница Анька Крон, проживающая ныне в государстве Израиль. Алик подавал за куклу реплики:
- Ой, не жмите мене так горячо! Ой, Фая, скажите мне, только честно, как перед Богом: вы кушали чеснок?
Священник улыбнулся, взял у Файки из рук куклу, потряс ее розовую руку и сказал:
- Таки приятно с вами познакомиться.
Все засмеялись, он бросил куклу на колени к Фаине.
Нинка кивнула - Шмуль тут же замолк, Либин легко вынул Алика из кресла и отнес, как ребенка, в спальню.
Приезжая москвичка дернулась: смотреть на это было тяжело. Вообще, пока Алик лежал или сидел, все было довольно обыкновенно: больной человек в кругу друзей, - но вот переход его из одного положения в другое сразу напоминал о том, что происходит что-то ужасное. Живые, ясные глаза и мертвое тело... А в начале весны он еще сам перебирался из спальни в мастерскую...
Алика уложили в спальне, отец Виктор зашел туда. Нинка, немного потоптавшись в дверях, выскользнула из спальни и села на пол снаружи, прислонившись спиной к двери. Вид у нее был стерегущий и отрешенный. Она была вполпьяна, но держалась.
"Как глупо и нелепо, - думал Алик. - Симпатичный, кажется, человек, напрасно я поддался..." Отец Виктор сел на скамеечку возле постели, совсем близко к Алику.
- У меня есть некоторые профессиональные трудности, - начал он неожиданно. - Видите ли, большинство людей, с которыми я общаюсь, мои прихожане, они совершенно уверены в том, что я способен разрешить все их проблемы, и если я этого не делаю, то исключительно из педагогических соображений. А это совершенно не так. - Он улыбнулся редкозубой улыбкой, и Алик понял, что и священник понимает всю глупую неловкость положения, и испытал некоторое облегчение...
Болезнь не мучила Алика болями. Он страдал от все усиливающейся одышки и нестерпимого чувства растворения себя. Вместе с весом тела, живым мясом мышц, уходила реальность жизни, и потому ему так приятны были полуобнаженные женщины, облеплявшие его с утра до ночи. Алик давно не видел вокруг себя новых людей, и это новое лицо, с нечисто выбритой с одной стороны щекой - бородка у него была маленькая, на западный манер, с крапчатыми буро-зелеными глазами, отпечатывалось крупно, с фотографическими подробностями.
- Нина очень хотела, чтобы я с вами поговорил, - продолжал священник. - Она думает, что я могу крестить вас, то есть уговорить принять крещение. И я не могу отказать ей в ее просьбе.
Парагвайская музыка за окном подвывала, потрескивала, испускала дух и снова оживала. Алик поморщился.
- Да я неверующий, отец Виктор, - грустно сказал Алик.
- Что вы! Что вы! - замахал рукой священник. - Неверующих практически не бывает. Это какой-то психологический шаблон, который вы скорее всего из России вывезли. Уверяю вас, неверующих не бывает. Особенно среди творческих людей. Содержание веры разное, и чем выше интеллект, тем сложнее форма веры.
К тому же есть род интеллектуального целомудрия, которое не допускает прямых обсуждений, грубых высказываний. Всегда под рукой вульгарнейшие образцы религиозного примитива. А это трудно вынести...
- Это я очень хорошо понимаю, у меня своя жена в доме, - отозвался Алик.
Поп этот был ему мил своей честной серьезностью.
"И он совсем не глуп", - удивился Алик.
Нинкины восторженные междометия по адресу святого и мудрого священника давно вызывали у него раздражение, и теперь это раздражение прошло.
- А у Нины, - отец Виктор махнул рукой в сторону двери, - да вообще у большинства женщин все идет не через голову, а через сердце. То есть через любовь. Они изумительные существа, дивные, изумительные...
- А вы женолюб, отец Виктор, как и я, - подколол его Алик. Но тот как будто не понял.
- Да, ужасный женолюб, мне почти все женщины нравятся, - признался священник. - Моя жена мне постоянно говорила, что если бы не мой сан, я был бы Дон Жуан.
"Какие же бывают простецы", - подумал Алик.
А священник развивал тему дальше:
- Они удивительные. Они всем готовы пожертвовать ради любви. И содержанием их жизни часто бывает любовь к мужчине, да... Такая происходит подмена. Но иногда, очень редко, я встречал несколько необыкновенно высоких случаев:
собственническая, алчная любовь преображается и они через бытовое, через низменное, приходят к самой Божественной Любви... Не перестаю поражаться.
Вот и Нина ваша, я думаю, из той же породы. Я сюда вошел и сразу отметил:
сколько прекрасных женщин вокруг вас, такие хорошие лица... Не оставляют вас ваши подруги... Все они мироносицы, если их поскрести...
Он был не стар, несколько за пятьдесят, но в речи по-старомодному возвышен.
"Конечно, из первой эмиграции", - догадался Алик.
Движения священника были немного растерянными и неточными. Алику и это понравилось.
- Жалко, что мы не познакомились раньше, - сказал Алик.
- Да-да, жарко, - невпопад отозвался священник, не съехавший еще с женской темы, так его вдохновившей. - Это ведь, знаете, диссертацию написать можно - о различии в качестве веры у мужчин и женщин...
- Какая-нибудь феминистка, наверное, уже написала... Попросите, пожалуйста, отец Виктор, пусть Нина принесет нам маргариту. Вы любите текилу? - спросил Алик.
- Да, кажется, - неуверенно ответил священник.
Встал, приоткрыл дверь. За дверью все еще сидела Нинка с горючим вопросом в глазах.
- Алик просит маргариту, - сказал он Нине, и она не сразу поняла. Две маргариты.
Через несколько минут Нина принесла два широких бокала и вышла, с недоумением глядя через плечо.
- Ну что же, выпьем за женщин? - с обычным добродушным ехидством предложил Алик. - Вам придется меня поить.
- Да-да, с удовольствием. - Отец Виктор стал неловко совать в рот Алику соломинку.
Он в жизни много разного повидал, но такого еще с ним не было. Умирающих он исповедовал, причащал, случалось, крестил, но текилой никогда не поил.
Бокал свой отец Виктор поставил на пол и продолжал говорить:
- Мужское содержание веры - брань. Помните ночную борьбу ангела с Иаковом?
Война за самого себя, подъем на следующий уровень. В этом смысле я эволюционист. Спасение - слишком утилитарная идея, не правда ли?
Алику показалось, что священник слегка окосел. Ему не было видно, что тот и не пригубил. Но сам Алик почувствовал теплоту в желудке, это было приятно - ведь ощущений вообще становилось все меньше и меньше.
- Я думаю, что преподобный Серафим Саровский именно эту борьбу за веру и называл "стяжанием Духа Святого". Да... - Он замолк и грустно задумался.
Он твердо знал, что нет у него того духовного призвания, какое было у деда...
Индейская музыка, утомившись сама от себя, смолкла. Шум теперь из окна шел хороший, человеческий.
"Как же я стал слаб", - думал Алик.
Чем-то пронял его этот простодушный и храбрый человек. Почему он производил впечатление храброго - об этом надо подумать... Может быть, потому что не боится показаться смешным...
- Нинка уж очень просит меня креститься. Плачет. Она придает этому большое значение. А по мне - пустая формальность.
- Ну что вы, что вы! Для меня ее мотивы очень убедительны. Но мнето просто,
- он смущенно развел руками, как будто ему было неловко за свои привилегии,
- я-то наверняка знаю, что между нами есть Третий. - И он еще глубже смутился и заерзал на скамеечке.
Смертельная тоска напала на Алика. Не чувствовал он никакого третьего. И вообще третий - персонаж из анекдота. И большая мука вдруг оказалась в том, что дурища его Нинка это чувствовала и простодушный поп чувствовал, а он, Алик, не чувствовал. И отсутствие этого самого присутствия он переживал с такой остротой, с какой и присутствие переживать, кто знает, возможно ли...
- Но я готов в конце концов это для нее сделать. - И Алик закрыл глаза от смертельной усталости.
Отец Виктор обтер запотевшую ножку бокала о свои брюки и поставил его на столик.
- Не знаю, право, не знаю, отказать вам не могу, вы тяжко больны. Но здесь что-то не так. Позвольте мне подумать... Знаете, давайте помолимся вместе.
Как можем.
Он раскрыл свой чемоданчик, вынул из него облачение, надел поверх цивильной одежды подрясник, епитрахиль, медленно повязал поручи. Поцеловав, надел на себя тяжелый иерейский крест, благословение покойного деда.
Алик лежал с закрытыми глазами и не видел, как изменился отец Виктор, переодевшись, как постройнел и постарел. А священник обернулся к маленькой Владимирской Божьей Матери, плохой печати и линялого цвета, пришпиленной к стене, опустил свой круглый лысеющий лоб и завопил про себя:
- Господи, помоги мне, помоги!
В такие минуты он всегда чувствовал себя маленьким мальчиком на футбольном поле позади приюта для русских детей под Парижем, который держали его бабушка с дедушкой во время войны и где он провел все детство. Он как будто снова стоял на футбольном поле, внутри клетки драных веревчатых ворот, куда приткнули его, самого младшего, за нехваткой настоящего вратаря, и он, весь одеревенев, ждет великого позора, заранее зная, что не сможет удержать ни одного мяча...
8
Огромный Лева Готлиб с гуталиновой бородой почтительно вывел из лифта худого складного человека, тоже бородатого и высокого, похожего на Левино изображение, извлеченное из кривого зеркала: все то же, но в четыре раза буже... Ирина от смеху чуть не подавилась, но мгновенно с собой справилась.
Лева сразу же нашел ее в многолюдстве и попер на нее с супружеской интонацией:
- Я же сказал, что позвоню после конца субботы, а у тебя автоответчик.
Хорошо еще, что я заранее записал этот адрес...
Ирина шлепнула ладонью по лбу:
- Ё-мое! Я же забыла, что это вечером. Я решила, что завтра утром!
Лева только руками развел, но тут же вспомнил о раввине, который стоял рядом
- с лицом одновременно строгим и любопытствующим. По-русски он не знал ни слова.
Тишорт стояла у стола, держа бумажную тарелку с огромным куском торта, и пристально смотрела на Готлиба. Лева ринулся на нее, как вепрь, обхватил за голову:
- Ой, мышонок! Мышонок мой!
Он поцеловал ее в маковку - выросшую девочку, которая долго прожила в его доме и он сажал ее на горшок, водил в садик и называл "дочкой".
"Бессовестный, до чего же бессовестный, - думала Майка, напряженно удерживая голову в его каменных ручищах. - Я так по нему скучала тогда, а теперь плевать. Сволочи, умственно отсталые, все до единого!" Она вильнула немного своей гордой головой, и Лева чутко выпустил ее из пальцев.
Раввин был правильный, в потертом черном костюме какого-то вечно старомодного покроя, в шелковой водевильной шляпе, на которую полагалось бы садиться всем вновь прибывшим. Из-под кривых полей свисали от виска отпущенные на волю несжатые полоски, самодовольно-пышные и не желающие лежать винтом. Он улыбнулся в черно-белую маскарадную бороду и произнес:
"Good evening".
- Реб Менаше, - представил Лева раввина. - Из Израиля.
Именно в эту минуту открылась дверь из спальни и к гостям шагнул вспотевший, розовый, со звездчатыми, яркими глазами отец Виктор в подряснике. Нина кинулась к нему:
- Ну что?
- За мной дело не станет, Нина. Я приеду... Давайте так: почитайте ему Евангелие.
- Да читал он, читал. Я думала, прямо сейчас, - огорчилась Нинка. Она привыкла, чтобы все ее желания быстро выполнялись.
- Сейчас он просит еще одну маргариту, - смущенно улыбнулся отец Виктор.
Увидев священника, Лева крепко вцепился в Ирину руку повыше запястья:
- Как это понять? Это что, шутки у тебя такие?
Ирина узнала его яростный взгляд и мгновением раньше самого Левы почувствовала его вспыхнувшее желание. Она отчетливо вспомнила, что самая лучшая любовь с ним получалась, если раззадорить его сперва мелкой ссорой или обидой.
- Да никакие не шутки, Левочка. - Она миролюбиво смотрела ему в глаза, сдерживая улыбку и хулиганское желание немедленно положить руку ему на гульфик.
Ненавидя себя за постыдную страсть, краснея лицом и разворачиваясь к ней боком, он все больше распалялся:
- Сколько раз я себе говорил: нельзя с тобой связываться! Всегда получается цирк какой-то! - шипел он сквозь дрожащую от злости бороду.
Это была неправда. Дело было только в том, что она страшно уязвила его своим уходом и он сильно докучал с супружескими обязанностями своей вечно усталой жене, понапрасну надеясь выколотить из нее Иркину музыку, которой в жене, сколько ее ни тряси, не бывало.
- Не баба, а крапивная лихорадка, - фыркнул Лева.
Реб Менаше вопросительно смотрел на Леву. Он не знал русского, не знал и русской эмиграции, хотя евреев из России было теперь в Израиле полно, но не в Цфате, где он жил. Там иммигранты почти не селились.
Он был сабра, и родным языком его был иврит. Читал он по-арамейски, по-арабски и по-испански, изучал иудео-исламскую культуру времен халифата.
По-английски говорил свободно, но с сильным акцентом. Теперь он вслушивался в звуки их мягкой речи, и они казались ему чрезвычайно приятными.
Мужественная Нинка предстала перед двумя бородатыми, схватила раввина за обе руки и, встряхивая своими светящимися волосами, сказала ему по-русски:
- Спасибо, что вы пришли. Мой муж очень хочет с вами поговорить.
Лева перевел на иврит. Раввин кивнул бородой и ответил Леве, указывая глазами на отца Виктора, снимающего подрясник:
- Меня удивляет, какие в Америке проворные священники. Не успел еврей пригласить раввина, а он уже здесь.
Отец Виктор издали улыбнулся коллеге недружественной религии - его доброжелательность была неразборчивой и совершенно беспринципной. К тому же в молодости он прожил больше года в Палестине и понимал язык настолько, чтобы подать уместную реплику:
- Я тоже из числа приглашенных.
Реб Менаше и бровью не повел - не понял или не расслышал.
Валентина тем временем сунула в руки отцу Виктору бокал с мутным желтым напитком, и он осторожно хлебнул.
Реб Менаше привычно отводил глаза от голых рук и ног, мужских и женских, как делал это и у себя в Цфате, когда гогочущие иностранные туристы высыпали из экскурсионных автобусов на камни его святого города, гнездилище высокого духа мистиков и каббалистов. Двадцать лет тому назад он отвернулся от всего этого и никогда об этом не пожалел. Жена его Геула, носившая теперь десятого ребенка, никогда перед ним не обнажалась так бесстыдно, как любая из здесь присутствующих женщин.
"Барух ата Адонаи..." - привычно начал он про себя благословение, смысл которого сводился к благодарности Всевышнему, создавшему его евреем.
- Может быть, вы сначала закусите? - предложила Нина.
Лева произвел руками жест, обозначающий одновременно испуг, благодарность и отказ.
Алик лежал с закрытыми глазами. На матовом черном фоне, на изнанке век извивались яркие желто-зеленые нити, образуя ритмичные орнаменты, подвижные и осмысленные, но Алик, пристально изучивший в свое время древнюю азбуку ковров, все никак не мог уловить основных элементов, из которых складывался этот подвижный узор.
- Алик, к тебе пришли. - Нина подняла его голову, провела влажным полотенцем по шее, протерла грудь. Потом стянула с него оранжевую простыню, помахала над его плоским голым телом, и реб Менаше еще раз удивился всеобщему американскому бесстыдству.
Похоже, они вообще не понимают, что такое нагота. И он по привычке устремился мыслью к первоисточнику, где впервые было произнесено это слово.
"Оба были наги и не стыдились". Вторая глава Берешит. Где же находятся эти дети? Отчего они не стыдятся? Они не выглядели порочными. Скорее они казались невинными... Или мы разучились читать Книгу... Или Книга написана для других людей, способных ее иначе читать?
Нина приподняла колени Алика и соединила их, но ноги неловко завалились.
- Оставь, оставь, - все еще не открывая глаз и досматривая последний виток орнамента, сказал Алик.
Нина подсунула подушки под его колени.
- Спасибо, Ниночка, спасибо, - отозвался он и открыл глаза.
Высокий худой человек в черном, склонив голову набок, так что поле черной блестящей шляпы едва не касалось левого плеча, стоял перед ним с выжидательным видом.
- Do you speak English, don't you?
- I do, - улыбнулся Алик и подмигнул Нине.
Она вышла, следом за ней вышел и Лева.
Раввин сел на скамеечку, еще хранящую тепло священнических ягодиц, поместил с некоторым колебанием свою пыльную шляпу на край Аликовой постели. Он сложился пополам, борода его лежала на острых коленях. Огромные ступни в потертых туфлях на резиночках, без шнурков, стояли носок к носку, пятками врозь. Он был серьезен и сосредоточен, пружинистый купол черных с проседью волос покрывала на макушке маленькая черная кипа, пришпиленная невидимкой.
- Дело в том, раббай, что я умираю, - сказал Алик.
Раввин покашлял и пошевелил длинными сцепленными пальцами. У него не было специального интереса к смерти.
- Понимаете, моя жена христианка и хочет, чтобы я крестился. Принял христианство, - пояснил Алик и замолчал. Говорить ему было все труднее. И вообще он уже не был рад всей этой затее.
Раввин тоже молчал, поглаживая собственные пальцы, а после паузы спросил: