Страница:
- Вы приехали в гости или на работу? - задала Рейчел важнейший вопрос.
- Я приехала навсегда. Микки обещал меня встретить и помочь с работой, - вздохнула она.
- Вы познакомились с ним, когда он работал в Москве? - перекинув головку на другое плечо - такая у нее была смешная манера: склонять голову к плечу, - спросила Рейчел.
Валентина задумалась на мгновенье, она так устала, что вести светскую беседу по-польски, да еще чуть привирая там и здесь, у нее не было сил:
- Честно говоря, мы с Микки поженились...
Кровь бросилась Рейчел в лицо. Она выскочила из гостиной, и по всему дому разлетелся ее звонкий голос:
- Дэвид! Дэвид! Иди сюда скорее!
Дэвид, ее муж, такой же высокий и хрупкий, как Микки, в красной домашней куртке и в ермолке, стоял на верху лестницы. В руках он держал толстенную авторучку.
В чем дело? - говорил он всем своим видом, но молча.
Они были прекрасной парой, родители Микки. Каждый из них нашел в другом то, чего не имел в себе, и восхищался найденным. Подойдя к шестидесяти и поднявшись к возможным границам супружеской и человеческой близости, готовясь к длинной счастливой старости, оба они несколько лет тому назад с пронзительным ужасом обнаружили, что их единственный сын отказался от законов своего пола и уклонился в такую языческую мерзость, которую Рейчел не могла даже назвать словом.
- Мы были счастливы, слишком счастливы, - бормотала она бессонными ночами в своей огромной торжественной постели, в которой они с тех пор, как совершили свое ужасное открытие, ни разу больше не прикоснулись друг к другу. - Господи, верни его к обычным людям!
И она, еврейская девочка, спасенная от огня и газа монахинями, почти три года оккупации укрывавшими ее в монастыре, шла на самое крайнее, обращаясь к Матери того Бога, в Которого она не должна была верить, но верила:
- Матка Боска, сделай это, верни его...
Популярная просветительская литература, доходчиво объясняющая, что с сыном ее ничего особенного не происходит, все в порядке и гуманное общество оставляет за ним полное и священное право распоряжаться своими причиндалами как ему заблагорассудится, не утешала ее старомодной души.
Теперь ее муж спускался к ней по лестнице и, глядя в ее розовое, счастливое лицо, гадал, что за радость у нее приключилась.
Радость - увы! фиктивная - сидела в гостиной и таращила сами собой закрывающиеся глаза... Так начиналась Валентинина Америка...
Алик зашевелился, Валентина легко вскочила:
- Что, Алик?
- Пить.
Валентина поднесла к его рту чашку, он пригубил, закашлялся.
Валентина теребила его, постукивала по спине. Приподняла - ну совершенно как та кукла, которую сделала Анька Корн:
- Сейчас, сейчас, трубочку возьмем...
Он снова набрал в рот воды и снова закашлялся. Такое бывало и раньше.
Валентина снова его потрясла, постучала по спине. Снова дала трубочку. Он опять начал кашлять, и кашлял на этот раз долго, все никак не мог раздышаться. Тогда Валентина смочила водой кусочек салфетки и положила ему в рот. Губы были сухие, в мелкую трещинку.
- Я помажу тебе губы? - спросила она.
- Ни в коем случае. Я ненавижу жир на губах. Дай палец.
Она положила палец ему между сухих губ - он тронул палец языком, провел по нему. Это было единственное прикосновение, которое у него еще оставалось.
Похоже, это была последняя ночь их любви. Оба они об этом подумали. Он сказал очень тихо:
- Умру прелюбодеем...
Валентина жила тогда трудно, как никогда. С работы она обычно ехала прямо на курсы. Но в тот день пришлось заехать домой, так как позвонила хозяйка и попросила срочно завезти ключи: что-то случилось с замком, но Валентина не поняла, что именно. Она отдала ключ хозяйке, но и этим ключом входная дверь не открывалась. Оставив хозяйку наедине со сломанным замком, Валентина, прежде чем ехать на курсы, зашла в еврейскую закусочную за углом - к Кацу.
Цены здесь были умеренными, а сэндвичи, с копченой говядиной и индюшатиной, превосходными. Дюжие продавцы, которым бы ворочать бетонными чушками, артистически слоили огромными ножами пахучее мясо и переговаривались на местном наречии. Народу было довольно много, у прилавка стояло несколько человек. Тот, что стоял перед Валентиной, к ней спиной, с рыжим хвостом, подхваченным резиночкой, по-приятельски обратился к продавцу:
- Послушай, Миша, я хожу сюда десять лет. И ты, Арон, тоже, вы стали за это время в два раза толще, а сэндвичи стали вдвое худей. Почему так, а?
Мельтеша голыми руками, продавец подмигнул Валентине:
- Он мне делает намек, ты понимаешь, да?
Человек обернулся к Валентине - лицо его было смеющимся, в веснушках, весело топорщились рыжие усы:
- Он считает, что это намек. А это не намек, а загадка жизни.
Продавец Миша нацепил на вилку один огурчик, потом второй и уложил их рядом с пышным сэндвичем на картонной тарелке:
- На тебе экстра-огурчик, Алик. - И обратился к Валентине: - Он говорит, что он художник, но я-то знаю, что он из ОБХСС. Они меня и здесь достают.
Пастрами?
Валентина кивнула, нож замельтешил в руках Миши. Рыжий сел за ближайший стол, там как раз освободилось еще одно место, и, взяв из рук Валентины тарелку и поставив на свой столик, отодвинул ногой стул.
Валентина молча села.
- Из Москвы?
Она кивнула.
- Давно?
- Полтора месяца.
- Ага, и вид еще не обстрелянный. - Взгляд его был прямым и доброжелательным. - А чего делаешь?
- Бэби-ситтер, курсы.
- Молодец! - похвалил он. - Быстро сориентировалась.
Валентина разложила сэндвич на две половинки.
- Ты что! Ты что! Кто ж так ест! Американцы тебя не поймут. Это святое:
разевай рот пошире и смотри, чтоб кетчуп не капал. - Он ловко обкусил выпирающую начинку сэндвича. - Жизнь здесь простая, законов всего несколько, но их надо знать.
- Какие законы? - спросила Валентина, послушно сложив вместе две разобранные было половинки.
- Вот этот, считай, первый. А второй - улыбайся! - И он улыбнулся с набитым ртом.
- А третий какой?
- Как тебя зовут?
- Валентина.
- Мм, - промычал он, - Валечка...
- Валентина, - поправила она. "Валечку" она ненавидела с детства.
- Валентина, вообще-то мы с тобой не очень хорошо знакомы, но так и быть - открою. Второй закон Ньютона здесь формулируется так: улыбайся, но жопу не подставляй...
Валентина засмеялась, кетчуп потек на ее шарф.
- А все-таки - третий.
Алик стер кетчуп:
- Сначала надо первые два выучить... Эти сэндвичи лучшие в Америке. Best in America... Это точно. Этой харчевне почти сто лет. Сюда приходили Эдгар По, О. Генри и Джек Лондон, брали здесь сэндвичи по гривеннику. Писателей этих, между прочим, американцы совершенно не знают. Ну, может, Эдгара По в школе проходят. Если бы здешний хозяин читал хоть одного из них, он непременно повесил бы портрет. Это наша американская беда: с сэндвичами все в порядке, а культурки не хватает. Хотя почти наверняка у первого Каца, я имею в виду не Адама, а здешнего хозяина, внук окончил Гарвард, а правнук учился в Сорбонне и, наверное, участвовал в студенческой революции шестьдесят восьмого...
Валентина постеснялась спросить, какую такую революцию он имеет в виду, но Алик, отложив сэндвич, продолжал:
- Огурцы бочковые. Больше таких нигде не найдешь. Они сами солят. Честно говоря, я люблю, чтоб были клеклые и посопливей. Но это тоже неплохо. По крайней мере без уксуса... Вообще этот город потрясающий. В нем есть все. Он город городов. Он Вавилонская башня. Но стоит, и еще как стоит! - Он как будто не с ней говорил, а спорил c кем-то отсутствующим.
- Но он такой грязный и мрачный, и так много черных, - мягко сказала Валентина.
- Ты приехала из России, и Америка тебе грязная? Ничего себе! Да черные - черные лучшее украшение Нью-Йорка! Ты что, не любишь музыку? А что такое Америка без музыки? А это черная, черная музыка! - Он возмутился и обиделся:
- И вообще ты в этом пока ничего не понимаешь и лучше молчи.
Они закончили с едой и вышли из заведения. У дверей Алик спросил ее:
- Ты куда?
- На Вашингтон-сквер. У меня там курсы.
- Английский берешь?
- Advanced, - кивнула она.
- Я тебя провожу. Я там живу недалеко. А если подняться к Астор-Плаза, а потом свернуть туда, - он махнул рукой, - там есть такое гнездышко американских панков, чудо, все в черной коже, в диком металле. С английскими ничего общего не имеют. И музыка у них - нечто особенное. А ближе к площади
- старый украинский район, не так уж интересно. О, там есть потрясающий ирландский паб, самый настоящий. Туда даже женщин не пускают... Хотя, кажется, уже пускают, но уборной женской нет, только писсуары... Не город, а большой уличный театр. Я уж сколько лет оторваться не могу...
Они шли по Бауэри. Он остановил ее около мрачного унылого дома, каких в этом районе большинство.
- Смотри. Это CBGB - самое главное музыкальное место в мире. Через сто лет музыковеды будут хранить куски известки от этих стен в золотых коробочках.
Здесь идет рождение новой культуры - я серьезно говорю. И Knitting Factory - то же самое. Здесь играют гении. Каждый вечер - гении.
Из обшарпанной двери выскочил черный щуплый мальчик в розово-белом пальто.
Алик поздоровался с ним.
- Я же говорил! Это Буби, флейтист. Каждый вечер играет с Господом Богом. Я только что купил билет на его концерт. Специально приезжал. Жена моя со мной не ходит, она эту музыку не любит. Хочешь, возьму тебя с собой?
- Я могу только в воскресенье, - ответила Валентина. - Все остальные дни я с восьми до одиннадцати.
- Круто забираешь, - усмехнулся Алик.
- Ну, так получилось. Я к девяти на работе, в шесть кончаю. В семь курсы - через день, а через день с хозяйской внучкой сижу. В одиннадцать освобождаюсь, в двенадцать сплю. А в три просыпаюсь - и все. У меня такая американская бессонница, черт ее знает. В три часа я как неваляшка.
Пробовала позже ложиться, но все равно - в три сна нет.
- Да, концертов в такое время не бывает, но есть много мест, где жизнь идет до утра. Не все ли равно, когда начинать, можно и в три...
К этому времени Нинка была уже настоящим алкоголиком, и нужно ей было немного - за день она выпивала, по русскому счету, полбутылки водки, разбавляя ее американским соком, и к часу ночи спала мертвецким сном. Алик переносил ее из кресла в спальню, засыпал с ней рядом на несколько часов. Он сам был из породы людей мало спящих, как Наполеон.
Роман Алика с Валентиной протекал с трех до восьми. Он начался не сразу, а довольно постепенно. Прошло не менее двух месяцев, прежде чем он впервые вошел в ее низкий подвал, бейсмент по-американски, который она нанимала с легкой руки Рейчел у ее приятельницы.
В неделю раза два Алик подходил в четвертом часу к Валентининому подвалу и, склонившись, свистел в слабо светящееся окно. Через десять минут Валентина выскакивала - бодрая, розовая, в черной гуцульской курточке, и они шли в одно из тех ночных мест, которые обычно неизвестны эмигрантам.
Однажды, в одну из самых холодных ночей января, когда снег выпал и держался чуть ли не целую неделю, они попали на Рыбный рынок. Буквально в двух шагах от Уолл-стрит закипала на несколько часов невероятная жизнь. К причалу подходили суда действительно со всего мира, и рыбаки втаскивали свой живой или, как в тот раз, подмерзший товар на тележках, на спинах, в корзинах. В стенах открывались вдруг широкие двери, и складские помещения принимали всю эту морскую роскошь.
Два рослых человека несли на плечах длинное бревно - это был серебристый, успевший покрыться тонкой пленкой льда тунец. Обычные, простые, как дворняги, рыбешки тоже попадались, но глаз на них не смотрел, потому что в огромном изобилии громоздились на прилавках невиданные морские чудовища, с ужасными буркалами, клешнями, присосками, состоящие, казалось, из одних пастей, и необозримое количество ракушек самого фантастического вида, внутри которых укрывался маленький кусочек жидкого мяса, и змеистые существа с такими милыми мордочками, что невольно на ум приходили русалки, и нечто промежуточное, про что невозможно было сказать, что оно - животное или растение, и самые настоящие водоросли, лианами и пластами. И вся эта тварь при белом свете фонарей переливалась синим, красным, зеленым и розовым, и некоторые еще шевелились, а другие уже закоченели.
В проходах стояло несколько железных бочек, в них что-то жгли, и время от времени замерзшие люди подходили туда погреться. И люди были так же диковинны, как и товар, который они привезли: норвежцы с русыми заиндевевшими бородами, усатые китайцы и островитяне с лицами экзотическими и древними.
А между ними толкались покупатели-оптовики со всего Нью-Йорка и из Нью-Джерси, привлеченные хорошими ценами, владельцы и повара лучших ресторанов - за самым свежим товаром.
- Слушай, это просто как в сказке! - восхищалась Валентина, а Алик радовался, что нашел человека, который так же от этого балдеет, как и он сам.
- А я тебе что говорил! - И потащил ее в забегаловку выпить виски, потому что в такой мороз нельзя было не выпить. Там, в забегаловке, с ним, конечно же, поздоровался хозяин.
- Мой приятель. Вон, посмотри, - и он ткнул пальцем в стену, а там, посреди гравюр с изображениями яхт и кораблей, рядом с фотографиями незнакомых Валентине людей, висела небольшая картина, на которой были нарисованы две незначительные рыбки, одна красноватая, с колючим растопыренным плавником, а вторая серенькая, вроде селедочки. - За эту картинку Роберт обещался меня поить всю жизнь бесплатно.
И действительно, лысоватый краснорожий хозяин уже тащил им два виски. Народу здесь было множество: моряки, грузчики, торговый люд.
Место это было мужским, ни одной бабы видно не было, и мужики сосредоточенно выпивали, ели здешний рыбный суп, какую-то незначительную еду. Сюда приходили не поесть, а выпить и передохнуть. А в такую погоду, конечно, и погреться. Мороз все-таки был для здешних людей непривычным, да они и не понимали, как настоящие северяне понимают, что никакого тепла не будет, если надеть меховую куртку на тонкую рубашку, в резиновые сапоги затолкать две пары синтетических носков и на башку нацепить бейсбольную кепочку...
- Ну скорей, скорей, а то ты самого интересного не увидишь, - заторопил вдруг Валентину Алик.
Они вышли на улицу. За те полчаса, что они провели в забегаловке, все изменилось - и менялось на глазах со скоростью мультипликационного фильма.
Прилавки очищались и куда-то исчезали, двери складских помещений закрывались и превращались в сплошные стены, исчезли бочки с веселым огнем, и со стороны причала шла гвардия высоких ребят со шлангами, и они смывали весь рыбный сор, что оставался на земле, и через пятнадцать минут Алик с Валентиной стояли чуть ли не единственные на всем этом мысу, на самой южной точке Манхэттена, а весь ночной спектакль казался сном или миражем.
- Ну вот, а теперь пойдем и еще раз выпьем, - повел ее Алик в заведение, в котором тоже уже никого не было, и столы сверкали чистым блеском, и даже полы заканчивал протирать молодой парень, который тоже кивнул Алику, - хозяйский сын.
- И это тоже еще не все. Сейчас увидишь последний акт. Минут через пятнадцать...
А через пятнадцать минут ближнее метро вдруг выплюнуло толпу элегантных мужчин и причесанных женщин, носивших на себе лучшую обувь, прекрасные деловые костюмы и духи этого сезона.
- Мать честная, они что, на прием? - изумилась Валентина.
- Это служащие с Уолл-стрит. Многие из них живут в Хобокене, тоже очень занятное место, я тебе покажу как-нибудь. Это народ не самый богатый, от шестидесяти до ста тысяч в год. Клерки. Белые воротнички. Самая рабская порода...
И они пошли к метро, потому что Валентине пора было ехать на работу. Она оглянулась - на месте Рыбного рынка остался только легкий запах рыбы - да и то надо было принюхиваться...
Кроме Рыбного рынка был еще Мясной и Цветочный - на нем можно было заблудиться между кадками с деревьями. Этот Цветочный открывался по ночам, но днем тоже продолжался.
А возле Мясного они однажды встретили рыжеватого человека со знакомым лицом.
Алик перекинулся с ним парой слов, и они прошли дальше.
- Кто это?
- Не узнала? Бродский. Он живет неподалеку.
- Живой Бродский? - изумилась Валентина.
Он действительно был вполне живой.
А еще был ночной танцевальный клуб, куда ходила совсем особая публика:
пожилые богатые дамы, ветхие господа, нафталиновые любители танго, фокстрота, вальса-бостона...
А иногда они просто гуляли, а потом однажды случайно поцеловались, и тогда они уже почти перестали гулять. Алик свистел с улицы, Валентина отворяла...
Потом Валентина переехала в квартиру к Микки, потому что Микки переселился на несколько лет в Калифорнию, преподавал там в знаменитой киношколе и личная жизнь его протекала хорошо, хотя Рейчел не переставала горевать, что вместо Валентины, милой толстой Валентины с большими грудями, которыми можно было бы выкормить сколько угодно детишек, у Микки в подружках маленький испанский профессор, большой специалист по Гарсиа Лорке.
Нью-йоркская квартира Микки была в Даунтауне, Алик приходил и туда, все в то же заветное время между тремя и восемью.
Был период, когда Валентина отказала ему в ночных визитах. Она в ту пору как раз переехала в Квинс, потому что ее взяли на работу в тамошний колледж преподавателем русского языка. В Квинсе у нее был другой мужчина, из России, но никто его не видел, известно было, что работает он водителем грузовика.
Сколько длился водитель в ее жизни, трудно сказать, но, когда она получила, пройдя огромный конкурс, совсем настоящую американскую работу в одном из нью-йоркских университетов, водителя уже не было.
Снова был Алик, и Валентине стало ясно, что теперь уж это окончательно, что никто ни от кого никуда не денется: ни она от Алика, ни Алик от Нинки...
11
Московская инженерша, приведенная в дом, осталась ночевать на коврике и немедленно присохла к дому. Утром, в самое безлюдное время, когда народ, который работал, разбегался по своим конторам, а который сидел на пособии, еще глаз не разлепил, когда сама Нинка еще не стряхнула с себя своего апельсинового сна, эта невзрачная, с первого раза не запоминающаяся женщина перемыла вчерашние чашки и стаканы, а потом заглянула к Алику. Он уже проснулся.
- Я Люда из Москвы, - повторила она на всякий случай, потому что, хоть ее вчера с Аликом и знакомили, она давным-давно привыкла, что с первого раза ее никто не запоминает.
- Давно? - живо заинтересовался Алик.
- Шесть дней. А кажется, что давно. Умыться? - Она спросила так легко, как будто это и было ее главное занятие: поутру умывать больных. И тут же принесла мокрое полотенце, протерла лицо, шею, руки.
- Чего в Москве нового? - механически спросил Алик.
- Да все то же... По радио трескотня, магазины пустые... Чего там нового...
- Позавтракать? - предложила Люда.
- Ну, давай попробуем.
С едой обстояло плохо. Последние две недели он ел одно детское питание, да и эту фруктовую ерунду с трудом глотал.
- Ну, я пюре картофельное сделаю. - И она уже была на кухне, тихонько там позвякивала.
Пюре она сделала жиденьким, и оно как-то хорошо проскочило. Вообще сегодня с утра Алик чувствовал себя получше: не так мутился свет и зрение было обыкновенным, без фокусов.
Люда перетряхивала Аликовы подушки и с грустью думала, что за судьба такая ей досталась - всех хоронить. В свои сорок пять она похоронила мать, отца, двух бабушек, деда, первого мужа и вот только что - близкую подругу. Всех кормила, умывала, а потом и обмывала. Но этот вроде уж совсем не мой, а вот привело...
У нее была куча дел, длиннейший список покупок, визитов к незнакомым людям, которые хотели ее порасспросить о своих московских родственниках и порассказать о своей жизни, но она уже чувствовала, что влипла, не может оторваться от этого нелепого дома, от человека, которого она вот-вот полюбит, и снова ей придется надрывать свое сердце на том же самом месте...
Зазвонил телефон, кто-то крикнул в трубку:
- Включите CNN! В Москве переворот!
- В Москве переворот, - упавшим голосом повторила Люда. - Вот тебе и новости.
В телевизоре замелькали обрывчатые куски хроники. Какое-то ГКЧП, не лица, а обмылки, косноязычные, с подлостью, заметной на лице, как плохие вставные зубы...
- Да откуда же такие рожи берутся? - удивился Алик.
- А здешние что, лучше? - с неожиданным патриотизмом воскликнула Люда.
- Все-таки лучше. - Алик подумал немного. - Конечно, лучше. Тоже воры, но застенчивые. А эти уж больно бесстыжие.
Понять, что там происходит на самом деле, было совершенно невозможно.
У Горбачева оказалось состояние здоровья.
- Наверное, они его уже убили...
Телефон звонил беспрерывно. Событие такого рода удержать в себе было невозможно.
Люда развернула телевизор, чтобы Алику было удобнее.
Билет у нее был на шестое сентября. Надо скорей менять и возвращаться... А с другой стороны, чего возвращаться, когда сын здесь... Муж пусть лучше сюда выбирается... А здесь чего делать, без языка, без ничего... Дома книги, друзья, милых шесть соток... Все неслось одной смутной тучей...
- Я же говорил: до подписания договора должно что-то произойти, удовлетворенно сказал Алик.
- Какого еще договора?.. - удивилась Люда. Она не следила за политическими новостями, ей давно все это опротивело...
- Люд, разбуди Нинку, - попросил Алик.
Но Нинка уже и сама приползла.
- Попомните мое слово: вот теперь все и решится... - пророчествовал Алик.
- Что решится? - Нинка была рассеянна и еще не вовсе проснулась. Все события за пределами этой квартиры были от нее одинаково далеко.
К вечеру опять набилось множество народу. Телевизор вынесли из спальни и поставили на стол, народ отхлынул от Алика и сгрудился у телевизора.
Происходило что-то совершенно непонятное: какой-то марионеточный дергунчик, завхоз из бани, усач с собачьей мордой, полубесы-полулюди, фантасмагория сна из "Евгения Онегина". И - танки. В город входили войска. По улицам медленно ползли огромные танки, и было непонятно, кто против кого воюет.
Люда, зажав виски, стонала:
- Что теперь будет? Что будет?
Сын ее, молоденький программист, сорвался пораньше с работы, сидел с ней рядом и немного ее стеснялся:
- Что будет? Военная диктатура будет.
Пытались прозвониться в Москву, но линия была занята. Вероятно, в эти минуты десятки тысяч человек набирали московские номера.
- Смотрите, смотрите, танки мимо нашего дома идут!
Танки шли по Садовому кольцу.
- Да чего ты так убиваешься, сын твой здесь, останешься, и все, - пыталась успокоить Люду Файка.
- А отец, наверное, давно на пенсии, - невпопад сказала Нина.
Один только Алик знал, что сказала она впопад: отец у Нины был пламенный гэбэшник в большом чине, отказался от нее, когда она уехала, и даже матери запретил переписку...
- О, сучья власть, пропади она пропадом. И вся водка кончилась... Либин вскочил и пошел к лифту.
Джойка, которая довольно хорошо читала по-русски, но понимала русскую речь значительно хуже, в эти часы своими ушами прозрела: каждое слово, сказанное диктором, понимала с лету. Она принадлежала к странной породе людей, влюбившихся в чужую землю ни разу ее не видевши, по одним только старомодным книжкам, да к тому же в плохих переводах. Но она хоть понимала по какому-то неожиданному вдохновению дикторский текст, а Руди только пялил глаза, ерзал и время от времени тянул Джойку за локоть и требовал перевода.
Происходящее в Москве было до такой степени непонятным, что перевод, похоже, требовался всем.
Про Алика на некоторое время забыли, и он закрыл глаза. То, что происходило на экране, он воспринимал сейчас как мелькание пятен. К вечеру устал, но сознание оставалось ясным.
Тишорт села к нему на ручку кресла, погладила плечо.
- Там теперь будет война? - спросила тихо.
- Война? Не думаю... Несчастная страна...
Тишорт недовольно наморщила лоб:
- Ну, это я уже слышала. Бедная, богатая, развитая, отсталая - это я понимаю. А как это - несчастная страна? Не понимаю.
- Тишорт, а ты умница. - Алик посмотрел на нее с удивлением и с удовольствием.
И Тишорт это поняла.
Все сидящие здесь люди, родившиеся в России, различные по дарованию, по образованию, просто по человеческим качествам, сходились в одной точке: все они так или иначе покинули Россию. Большинство эмигрировало на законных основаниях, некоторые были невозвращенцами, наиболее дерзкие бежали через границы. Но именно этот совершённый поступок роднил их. Как бы ни разнились их взгляды, как бы ни складывалась в эмиграции жизнь, в этом поступке содержалось неотменимо общее: пересеченная граница, пересеченная, запнувшаяся линия жизни, обрыв старых корней и выращивание новых, на другой земле, с иным составом, цветом и запахом.
Теперь, по прошествии лет, сами тела их поменяли состав: вода Нового Света, его новенькие молекулы составляли их кровь и мышцы, заменили все старое, тамошнее. Их реакции, поведение и образ мыслей постепенно меняли форму. Но при этом все они одинаково нуждались в одном - в доказательстве правильности того поступка. И чем сложнее и непреодолимей оказывались трудности американской жизни, тем нужнее были доказательства правильности того шага.
Все эти годы для большинства из них вести из Москвы о все нарастающей нелепости, бездарности и преступности тамошней жизни были, осознанно или бессознательно, желанным подтверждением правильности их жизненного выбора.
- Я приехала навсегда. Микки обещал меня встретить и помочь с работой, - вздохнула она.
- Вы познакомились с ним, когда он работал в Москве? - перекинув головку на другое плечо - такая у нее была смешная манера: склонять голову к плечу, - спросила Рейчел.
Валентина задумалась на мгновенье, она так устала, что вести светскую беседу по-польски, да еще чуть привирая там и здесь, у нее не было сил:
- Честно говоря, мы с Микки поженились...
Кровь бросилась Рейчел в лицо. Она выскочила из гостиной, и по всему дому разлетелся ее звонкий голос:
- Дэвид! Дэвид! Иди сюда скорее!
Дэвид, ее муж, такой же высокий и хрупкий, как Микки, в красной домашней куртке и в ермолке, стоял на верху лестницы. В руках он держал толстенную авторучку.
В чем дело? - говорил он всем своим видом, но молча.
Они были прекрасной парой, родители Микки. Каждый из них нашел в другом то, чего не имел в себе, и восхищался найденным. Подойдя к шестидесяти и поднявшись к возможным границам супружеской и человеческой близости, готовясь к длинной счастливой старости, оба они несколько лет тому назад с пронзительным ужасом обнаружили, что их единственный сын отказался от законов своего пола и уклонился в такую языческую мерзость, которую Рейчел не могла даже назвать словом.
- Мы были счастливы, слишком счастливы, - бормотала она бессонными ночами в своей огромной торжественной постели, в которой они с тех пор, как совершили свое ужасное открытие, ни разу больше не прикоснулись друг к другу. - Господи, верни его к обычным людям!
И она, еврейская девочка, спасенная от огня и газа монахинями, почти три года оккупации укрывавшими ее в монастыре, шла на самое крайнее, обращаясь к Матери того Бога, в Которого она не должна была верить, но верила:
- Матка Боска, сделай это, верни его...
Популярная просветительская литература, доходчиво объясняющая, что с сыном ее ничего особенного не происходит, все в порядке и гуманное общество оставляет за ним полное и священное право распоряжаться своими причиндалами как ему заблагорассудится, не утешала ее старомодной души.
Теперь ее муж спускался к ней по лестнице и, глядя в ее розовое, счастливое лицо, гадал, что за радость у нее приключилась.
Радость - увы! фиктивная - сидела в гостиной и таращила сами собой закрывающиеся глаза... Так начиналась Валентинина Америка...
Алик зашевелился, Валентина легко вскочила:
- Что, Алик?
- Пить.
Валентина поднесла к его рту чашку, он пригубил, закашлялся.
Валентина теребила его, постукивала по спине. Приподняла - ну совершенно как та кукла, которую сделала Анька Корн:
- Сейчас, сейчас, трубочку возьмем...
Он снова набрал в рот воды и снова закашлялся. Такое бывало и раньше.
Валентина снова его потрясла, постучала по спине. Снова дала трубочку. Он опять начал кашлять, и кашлял на этот раз долго, все никак не мог раздышаться. Тогда Валентина смочила водой кусочек салфетки и положила ему в рот. Губы были сухие, в мелкую трещинку.
- Я помажу тебе губы? - спросила она.
- Ни в коем случае. Я ненавижу жир на губах. Дай палец.
Она положила палец ему между сухих губ - он тронул палец языком, провел по нему. Это было единственное прикосновение, которое у него еще оставалось.
Похоже, это была последняя ночь их любви. Оба они об этом подумали. Он сказал очень тихо:
- Умру прелюбодеем...
Валентина жила тогда трудно, как никогда. С работы она обычно ехала прямо на курсы. Но в тот день пришлось заехать домой, так как позвонила хозяйка и попросила срочно завезти ключи: что-то случилось с замком, но Валентина не поняла, что именно. Она отдала ключ хозяйке, но и этим ключом входная дверь не открывалась. Оставив хозяйку наедине со сломанным замком, Валентина, прежде чем ехать на курсы, зашла в еврейскую закусочную за углом - к Кацу.
Цены здесь были умеренными, а сэндвичи, с копченой говядиной и индюшатиной, превосходными. Дюжие продавцы, которым бы ворочать бетонными чушками, артистически слоили огромными ножами пахучее мясо и переговаривались на местном наречии. Народу было довольно много, у прилавка стояло несколько человек. Тот, что стоял перед Валентиной, к ней спиной, с рыжим хвостом, подхваченным резиночкой, по-приятельски обратился к продавцу:
- Послушай, Миша, я хожу сюда десять лет. И ты, Арон, тоже, вы стали за это время в два раза толще, а сэндвичи стали вдвое худей. Почему так, а?
Мельтеша голыми руками, продавец подмигнул Валентине:
- Он мне делает намек, ты понимаешь, да?
Человек обернулся к Валентине - лицо его было смеющимся, в веснушках, весело топорщились рыжие усы:
- Он считает, что это намек. А это не намек, а загадка жизни.
Продавец Миша нацепил на вилку один огурчик, потом второй и уложил их рядом с пышным сэндвичем на картонной тарелке:
- На тебе экстра-огурчик, Алик. - И обратился к Валентине: - Он говорит, что он художник, но я-то знаю, что он из ОБХСС. Они меня и здесь достают.
Пастрами?
Валентина кивнула, нож замельтешил в руках Миши. Рыжий сел за ближайший стол, там как раз освободилось еще одно место, и, взяв из рук Валентины тарелку и поставив на свой столик, отодвинул ногой стул.
Валентина молча села.
- Из Москвы?
Она кивнула.
- Давно?
- Полтора месяца.
- Ага, и вид еще не обстрелянный. - Взгляд его был прямым и доброжелательным. - А чего делаешь?
- Бэби-ситтер, курсы.
- Молодец! - похвалил он. - Быстро сориентировалась.
Валентина разложила сэндвич на две половинки.
- Ты что! Ты что! Кто ж так ест! Американцы тебя не поймут. Это святое:
разевай рот пошире и смотри, чтоб кетчуп не капал. - Он ловко обкусил выпирающую начинку сэндвича. - Жизнь здесь простая, законов всего несколько, но их надо знать.
- Какие законы? - спросила Валентина, послушно сложив вместе две разобранные было половинки.
- Вот этот, считай, первый. А второй - улыбайся! - И он улыбнулся с набитым ртом.
- А третий какой?
- Как тебя зовут?
- Валентина.
- Мм, - промычал он, - Валечка...
- Валентина, - поправила она. "Валечку" она ненавидела с детства.
- Валентина, вообще-то мы с тобой не очень хорошо знакомы, но так и быть - открою. Второй закон Ньютона здесь формулируется так: улыбайся, но жопу не подставляй...
Валентина засмеялась, кетчуп потек на ее шарф.
- А все-таки - третий.
Алик стер кетчуп:
- Сначала надо первые два выучить... Эти сэндвичи лучшие в Америке. Best in America... Это точно. Этой харчевне почти сто лет. Сюда приходили Эдгар По, О. Генри и Джек Лондон, брали здесь сэндвичи по гривеннику. Писателей этих, между прочим, американцы совершенно не знают. Ну, может, Эдгара По в школе проходят. Если бы здешний хозяин читал хоть одного из них, он непременно повесил бы портрет. Это наша американская беда: с сэндвичами все в порядке, а культурки не хватает. Хотя почти наверняка у первого Каца, я имею в виду не Адама, а здешнего хозяина, внук окончил Гарвард, а правнук учился в Сорбонне и, наверное, участвовал в студенческой революции шестьдесят восьмого...
Валентина постеснялась спросить, какую такую революцию он имеет в виду, но Алик, отложив сэндвич, продолжал:
- Огурцы бочковые. Больше таких нигде не найдешь. Они сами солят. Честно говоря, я люблю, чтоб были клеклые и посопливей. Но это тоже неплохо. По крайней мере без уксуса... Вообще этот город потрясающий. В нем есть все. Он город городов. Он Вавилонская башня. Но стоит, и еще как стоит! - Он как будто не с ней говорил, а спорил c кем-то отсутствующим.
- Но он такой грязный и мрачный, и так много черных, - мягко сказала Валентина.
- Ты приехала из России, и Америка тебе грязная? Ничего себе! Да черные - черные лучшее украшение Нью-Йорка! Ты что, не любишь музыку? А что такое Америка без музыки? А это черная, черная музыка! - Он возмутился и обиделся:
- И вообще ты в этом пока ничего не понимаешь и лучше молчи.
Они закончили с едой и вышли из заведения. У дверей Алик спросил ее:
- Ты куда?
- На Вашингтон-сквер. У меня там курсы.
- Английский берешь?
- Advanced, - кивнула она.
- Я тебя провожу. Я там живу недалеко. А если подняться к Астор-Плаза, а потом свернуть туда, - он махнул рукой, - там есть такое гнездышко американских панков, чудо, все в черной коже, в диком металле. С английскими ничего общего не имеют. И музыка у них - нечто особенное. А ближе к площади
- старый украинский район, не так уж интересно. О, там есть потрясающий ирландский паб, самый настоящий. Туда даже женщин не пускают... Хотя, кажется, уже пускают, но уборной женской нет, только писсуары... Не город, а большой уличный театр. Я уж сколько лет оторваться не могу...
Они шли по Бауэри. Он остановил ее около мрачного унылого дома, каких в этом районе большинство.
- Смотри. Это CBGB - самое главное музыкальное место в мире. Через сто лет музыковеды будут хранить куски известки от этих стен в золотых коробочках.
Здесь идет рождение новой культуры - я серьезно говорю. И Knitting Factory - то же самое. Здесь играют гении. Каждый вечер - гении.
Из обшарпанной двери выскочил черный щуплый мальчик в розово-белом пальто.
Алик поздоровался с ним.
- Я же говорил! Это Буби, флейтист. Каждый вечер играет с Господом Богом. Я только что купил билет на его концерт. Специально приезжал. Жена моя со мной не ходит, она эту музыку не любит. Хочешь, возьму тебя с собой?
- Я могу только в воскресенье, - ответила Валентина. - Все остальные дни я с восьми до одиннадцати.
- Круто забираешь, - усмехнулся Алик.
- Ну, так получилось. Я к девяти на работе, в шесть кончаю. В семь курсы - через день, а через день с хозяйской внучкой сижу. В одиннадцать освобождаюсь, в двенадцать сплю. А в три просыпаюсь - и все. У меня такая американская бессонница, черт ее знает. В три часа я как неваляшка.
Пробовала позже ложиться, но все равно - в три сна нет.
- Да, концертов в такое время не бывает, но есть много мест, где жизнь идет до утра. Не все ли равно, когда начинать, можно и в три...
К этому времени Нинка была уже настоящим алкоголиком, и нужно ей было немного - за день она выпивала, по русскому счету, полбутылки водки, разбавляя ее американским соком, и к часу ночи спала мертвецким сном. Алик переносил ее из кресла в спальню, засыпал с ней рядом на несколько часов. Он сам был из породы людей мало спящих, как Наполеон.
Роман Алика с Валентиной протекал с трех до восьми. Он начался не сразу, а довольно постепенно. Прошло не менее двух месяцев, прежде чем он впервые вошел в ее низкий подвал, бейсмент по-американски, который она нанимала с легкой руки Рейчел у ее приятельницы.
В неделю раза два Алик подходил в четвертом часу к Валентининому подвалу и, склонившись, свистел в слабо светящееся окно. Через десять минут Валентина выскакивала - бодрая, розовая, в черной гуцульской курточке, и они шли в одно из тех ночных мест, которые обычно неизвестны эмигрантам.
Однажды, в одну из самых холодных ночей января, когда снег выпал и держался чуть ли не целую неделю, они попали на Рыбный рынок. Буквально в двух шагах от Уолл-стрит закипала на несколько часов невероятная жизнь. К причалу подходили суда действительно со всего мира, и рыбаки втаскивали свой живой или, как в тот раз, подмерзший товар на тележках, на спинах, в корзинах. В стенах открывались вдруг широкие двери, и складские помещения принимали всю эту морскую роскошь.
Два рослых человека несли на плечах длинное бревно - это был серебристый, успевший покрыться тонкой пленкой льда тунец. Обычные, простые, как дворняги, рыбешки тоже попадались, но глаз на них не смотрел, потому что в огромном изобилии громоздились на прилавках невиданные морские чудовища, с ужасными буркалами, клешнями, присосками, состоящие, казалось, из одних пастей, и необозримое количество ракушек самого фантастического вида, внутри которых укрывался маленький кусочек жидкого мяса, и змеистые существа с такими милыми мордочками, что невольно на ум приходили русалки, и нечто промежуточное, про что невозможно было сказать, что оно - животное или растение, и самые настоящие водоросли, лианами и пластами. И вся эта тварь при белом свете фонарей переливалась синим, красным, зеленым и розовым, и некоторые еще шевелились, а другие уже закоченели.
В проходах стояло несколько железных бочек, в них что-то жгли, и время от времени замерзшие люди подходили туда погреться. И люди были так же диковинны, как и товар, который они привезли: норвежцы с русыми заиндевевшими бородами, усатые китайцы и островитяне с лицами экзотическими и древними.
А между ними толкались покупатели-оптовики со всего Нью-Йорка и из Нью-Джерси, привлеченные хорошими ценами, владельцы и повара лучших ресторанов - за самым свежим товаром.
- Слушай, это просто как в сказке! - восхищалась Валентина, а Алик радовался, что нашел человека, который так же от этого балдеет, как и он сам.
- А я тебе что говорил! - И потащил ее в забегаловку выпить виски, потому что в такой мороз нельзя было не выпить. Там, в забегаловке, с ним, конечно же, поздоровался хозяин.
- Мой приятель. Вон, посмотри, - и он ткнул пальцем в стену, а там, посреди гравюр с изображениями яхт и кораблей, рядом с фотографиями незнакомых Валентине людей, висела небольшая картина, на которой были нарисованы две незначительные рыбки, одна красноватая, с колючим растопыренным плавником, а вторая серенькая, вроде селедочки. - За эту картинку Роберт обещался меня поить всю жизнь бесплатно.
И действительно, лысоватый краснорожий хозяин уже тащил им два виски. Народу здесь было множество: моряки, грузчики, торговый люд.
Место это было мужским, ни одной бабы видно не было, и мужики сосредоточенно выпивали, ели здешний рыбный суп, какую-то незначительную еду. Сюда приходили не поесть, а выпить и передохнуть. А в такую погоду, конечно, и погреться. Мороз все-таки был для здешних людей непривычным, да они и не понимали, как настоящие северяне понимают, что никакого тепла не будет, если надеть меховую куртку на тонкую рубашку, в резиновые сапоги затолкать две пары синтетических носков и на башку нацепить бейсбольную кепочку...
- Ну скорей, скорей, а то ты самого интересного не увидишь, - заторопил вдруг Валентину Алик.
Они вышли на улицу. За те полчаса, что они провели в забегаловке, все изменилось - и менялось на глазах со скоростью мультипликационного фильма.
Прилавки очищались и куда-то исчезали, двери складских помещений закрывались и превращались в сплошные стены, исчезли бочки с веселым огнем, и со стороны причала шла гвардия высоких ребят со шлангами, и они смывали весь рыбный сор, что оставался на земле, и через пятнадцать минут Алик с Валентиной стояли чуть ли не единственные на всем этом мысу, на самой южной точке Манхэттена, а весь ночной спектакль казался сном или миражем.
- Ну вот, а теперь пойдем и еще раз выпьем, - повел ее Алик в заведение, в котором тоже уже никого не было, и столы сверкали чистым блеском, и даже полы заканчивал протирать молодой парень, который тоже кивнул Алику, - хозяйский сын.
- И это тоже еще не все. Сейчас увидишь последний акт. Минут через пятнадцать...
А через пятнадцать минут ближнее метро вдруг выплюнуло толпу элегантных мужчин и причесанных женщин, носивших на себе лучшую обувь, прекрасные деловые костюмы и духи этого сезона.
- Мать честная, они что, на прием? - изумилась Валентина.
- Это служащие с Уолл-стрит. Многие из них живут в Хобокене, тоже очень занятное место, я тебе покажу как-нибудь. Это народ не самый богатый, от шестидесяти до ста тысяч в год. Клерки. Белые воротнички. Самая рабская порода...
И они пошли к метро, потому что Валентине пора было ехать на работу. Она оглянулась - на месте Рыбного рынка остался только легкий запах рыбы - да и то надо было принюхиваться...
Кроме Рыбного рынка был еще Мясной и Цветочный - на нем можно было заблудиться между кадками с деревьями. Этот Цветочный открывался по ночам, но днем тоже продолжался.
А возле Мясного они однажды встретили рыжеватого человека со знакомым лицом.
Алик перекинулся с ним парой слов, и они прошли дальше.
- Кто это?
- Не узнала? Бродский. Он живет неподалеку.
- Живой Бродский? - изумилась Валентина.
Он действительно был вполне живой.
А еще был ночной танцевальный клуб, куда ходила совсем особая публика:
пожилые богатые дамы, ветхие господа, нафталиновые любители танго, фокстрота, вальса-бостона...
А иногда они просто гуляли, а потом однажды случайно поцеловались, и тогда они уже почти перестали гулять. Алик свистел с улицы, Валентина отворяла...
Потом Валентина переехала в квартиру к Микки, потому что Микки переселился на несколько лет в Калифорнию, преподавал там в знаменитой киношколе и личная жизнь его протекала хорошо, хотя Рейчел не переставала горевать, что вместо Валентины, милой толстой Валентины с большими грудями, которыми можно было бы выкормить сколько угодно детишек, у Микки в подружках маленький испанский профессор, большой специалист по Гарсиа Лорке.
Нью-йоркская квартира Микки была в Даунтауне, Алик приходил и туда, все в то же заветное время между тремя и восемью.
Был период, когда Валентина отказала ему в ночных визитах. Она в ту пору как раз переехала в Квинс, потому что ее взяли на работу в тамошний колледж преподавателем русского языка. В Квинсе у нее был другой мужчина, из России, но никто его не видел, известно было, что работает он водителем грузовика.
Сколько длился водитель в ее жизни, трудно сказать, но, когда она получила, пройдя огромный конкурс, совсем настоящую американскую работу в одном из нью-йоркских университетов, водителя уже не было.
Снова был Алик, и Валентине стало ясно, что теперь уж это окончательно, что никто ни от кого никуда не денется: ни она от Алика, ни Алик от Нинки...
11
Московская инженерша, приведенная в дом, осталась ночевать на коврике и немедленно присохла к дому. Утром, в самое безлюдное время, когда народ, который работал, разбегался по своим конторам, а который сидел на пособии, еще глаз не разлепил, когда сама Нинка еще не стряхнула с себя своего апельсинового сна, эта невзрачная, с первого раза не запоминающаяся женщина перемыла вчерашние чашки и стаканы, а потом заглянула к Алику. Он уже проснулся.
- Я Люда из Москвы, - повторила она на всякий случай, потому что, хоть ее вчера с Аликом и знакомили, она давным-давно привыкла, что с первого раза ее никто не запоминает.
- Давно? - живо заинтересовался Алик.
- Шесть дней. А кажется, что давно. Умыться? - Она спросила так легко, как будто это и было ее главное занятие: поутру умывать больных. И тут же принесла мокрое полотенце, протерла лицо, шею, руки.
- Чего в Москве нового? - механически спросил Алик.
- Да все то же... По радио трескотня, магазины пустые... Чего там нового...
- Позавтракать? - предложила Люда.
- Ну, давай попробуем.
С едой обстояло плохо. Последние две недели он ел одно детское питание, да и эту фруктовую ерунду с трудом глотал.
- Ну, я пюре картофельное сделаю. - И она уже была на кухне, тихонько там позвякивала.
Пюре она сделала жиденьким, и оно как-то хорошо проскочило. Вообще сегодня с утра Алик чувствовал себя получше: не так мутился свет и зрение было обыкновенным, без фокусов.
Люда перетряхивала Аликовы подушки и с грустью думала, что за судьба такая ей досталась - всех хоронить. В свои сорок пять она похоронила мать, отца, двух бабушек, деда, первого мужа и вот только что - близкую подругу. Всех кормила, умывала, а потом и обмывала. Но этот вроде уж совсем не мой, а вот привело...
У нее была куча дел, длиннейший список покупок, визитов к незнакомым людям, которые хотели ее порасспросить о своих московских родственниках и порассказать о своей жизни, но она уже чувствовала, что влипла, не может оторваться от этого нелепого дома, от человека, которого она вот-вот полюбит, и снова ей придется надрывать свое сердце на том же самом месте...
Зазвонил телефон, кто-то крикнул в трубку:
- Включите CNN! В Москве переворот!
- В Москве переворот, - упавшим голосом повторила Люда. - Вот тебе и новости.
В телевизоре замелькали обрывчатые куски хроники. Какое-то ГКЧП, не лица, а обмылки, косноязычные, с подлостью, заметной на лице, как плохие вставные зубы...
- Да откуда же такие рожи берутся? - удивился Алик.
- А здешние что, лучше? - с неожиданным патриотизмом воскликнула Люда.
- Все-таки лучше. - Алик подумал немного. - Конечно, лучше. Тоже воры, но застенчивые. А эти уж больно бесстыжие.
Понять, что там происходит на самом деле, было совершенно невозможно.
У Горбачева оказалось состояние здоровья.
- Наверное, они его уже убили...
Телефон звонил беспрерывно. Событие такого рода удержать в себе было невозможно.
Люда развернула телевизор, чтобы Алику было удобнее.
Билет у нее был на шестое сентября. Надо скорей менять и возвращаться... А с другой стороны, чего возвращаться, когда сын здесь... Муж пусть лучше сюда выбирается... А здесь чего делать, без языка, без ничего... Дома книги, друзья, милых шесть соток... Все неслось одной смутной тучей...
- Я же говорил: до подписания договора должно что-то произойти, удовлетворенно сказал Алик.
- Какого еще договора?.. - удивилась Люда. Она не следила за политическими новостями, ей давно все это опротивело...
- Люд, разбуди Нинку, - попросил Алик.
Но Нинка уже и сама приползла.
- Попомните мое слово: вот теперь все и решится... - пророчествовал Алик.
- Что решится? - Нинка была рассеянна и еще не вовсе проснулась. Все события за пределами этой квартиры были от нее одинаково далеко.
К вечеру опять набилось множество народу. Телевизор вынесли из спальни и поставили на стол, народ отхлынул от Алика и сгрудился у телевизора.
Происходило что-то совершенно непонятное: какой-то марионеточный дергунчик, завхоз из бани, усач с собачьей мордой, полубесы-полулюди, фантасмагория сна из "Евгения Онегина". И - танки. В город входили войска. По улицам медленно ползли огромные танки, и было непонятно, кто против кого воюет.
Люда, зажав виски, стонала:
- Что теперь будет? Что будет?
Сын ее, молоденький программист, сорвался пораньше с работы, сидел с ней рядом и немного ее стеснялся:
- Что будет? Военная диктатура будет.
Пытались прозвониться в Москву, но линия была занята. Вероятно, в эти минуты десятки тысяч человек набирали московские номера.
- Смотрите, смотрите, танки мимо нашего дома идут!
Танки шли по Садовому кольцу.
- Да чего ты так убиваешься, сын твой здесь, останешься, и все, - пыталась успокоить Люду Файка.
- А отец, наверное, давно на пенсии, - невпопад сказала Нина.
Один только Алик знал, что сказала она впопад: отец у Нины был пламенный гэбэшник в большом чине, отказался от нее, когда она уехала, и даже матери запретил переписку...
- О, сучья власть, пропади она пропадом. И вся водка кончилась... Либин вскочил и пошел к лифту.
Джойка, которая довольно хорошо читала по-русски, но понимала русскую речь значительно хуже, в эти часы своими ушами прозрела: каждое слово, сказанное диктором, понимала с лету. Она принадлежала к странной породе людей, влюбившихся в чужую землю ни разу ее не видевши, по одним только старомодным книжкам, да к тому же в плохих переводах. Но она хоть понимала по какому-то неожиданному вдохновению дикторский текст, а Руди только пялил глаза, ерзал и время от времени тянул Джойку за локоть и требовал перевода.
Происходящее в Москве было до такой степени непонятным, что перевод, похоже, требовался всем.
Про Алика на некоторое время забыли, и он закрыл глаза. То, что происходило на экране, он воспринимал сейчас как мелькание пятен. К вечеру устал, но сознание оставалось ясным.
Тишорт села к нему на ручку кресла, погладила плечо.
- Там теперь будет война? - спросила тихо.
- Война? Не думаю... Несчастная страна...
Тишорт недовольно наморщила лоб:
- Ну, это я уже слышала. Бедная, богатая, развитая, отсталая - это я понимаю. А как это - несчастная страна? Не понимаю.
- Тишорт, а ты умница. - Алик посмотрел на нее с удивлением и с удовольствием.
И Тишорт это поняла.
Все сидящие здесь люди, родившиеся в России, различные по дарованию, по образованию, просто по человеческим качествам, сходились в одной точке: все они так или иначе покинули Россию. Большинство эмигрировало на законных основаниях, некоторые были невозвращенцами, наиболее дерзкие бежали через границы. Но именно этот совершённый поступок роднил их. Как бы ни разнились их взгляды, как бы ни складывалась в эмиграции жизнь, в этом поступке содержалось неотменимо общее: пересеченная граница, пересеченная, запнувшаяся линия жизни, обрыв старых корней и выращивание новых, на другой земле, с иным составом, цветом и запахом.
Теперь, по прошествии лет, сами тела их поменяли состав: вода Нового Света, его новенькие молекулы составляли их кровь и мышцы, заменили все старое, тамошнее. Их реакции, поведение и образ мыслей постепенно меняли форму. Но при этом все они одинаково нуждались в одном - в доказательстве правильности того поступка. И чем сложнее и непреодолимей оказывались трудности американской жизни, тем нужнее были доказательства правильности того шага.
Все эти годы для большинства из них вести из Москвы о все нарастающей нелепости, бездарности и преступности тамошней жизни были, осознанно или бессознательно, желанным подтверждением правильности их жизненного выбора.