Уэллс Герберт Джордж. Киппс

   — Но… к примеру… вы же не считаете меня… за ровню.
   — Ну отчего же?
   — Господи! Так ведь…
   Сердце его бешено колотилось.
   — Кабы я думал… — начал он. Потом сказал: — Вы такая образованная.
   — Какие пустяки! — возразила она.
   Потом, — так показалось обоим, — они долго-долго молчали, но молчание это многое договорило и довершило.
   — Я ведь знаю, кто я есть, — сказал наконец Киппс. — Кабы я думал, что это возможно… Кабы я надеялся, что вы… Да я бы горы своротил…
   Он замолчал, и Элен вдруг как-то притихла, опустила глаза.
   — Мисс Уолшингем, — сказал он, — неужто… неужто вы относитесь ко мне так хорошо, что… что захотите помочь мне? Мисс Уолшингем, неужели вы вправду хорошо ко мне относитесь?
   Ему казалось, прошла вечность. Наконец она заговорила.
   — По-моему, — сказала она и подняла на него глаза, — вы самый великодушный человек на свете… Только подумайте, как вы поддержали моего брата! Да, самый великодушный и самый скромный. А сегодня… сегодня я поняла, что вы и самый храбрый тоже.
   Она отвернулась, глянула вниз, помахала кому-то и встала.
   — Мама зовет, — сказала она. — Пора спускаться.
   Киппс по привычке вновь стал вежлив и почтителен, но чувства его были в полном смятении.
   Он шел впереди нее к маленькой дверце, что открывалась на винтовую лестницу. «Вверх и вниз по лестнице всегда иди впереди дамы». И вдруг на второй ступеньке решительно обернулся.
   — Но… — сказал он, глядя на Элен снизу вверх; в тени белел его спортивный костюм, блестели глаза на побледневшем лице, никогда еще он не казался ей таким взрослым — настоящим мужчиной.
   Элен остановилась, держась за каменную притолоку, и посмотрела на него.
   Он протянул руку, словно хотел ей помочь.
   — Вы только скажите, — продолжал он. — Уж верно, вы знаете…
   — О чем вы?
   — Вы хорошо ко мне относитесь?
   Элен долго молчала. Казалось, мир неотвратимо движется к катастрофе и вот сейчас взорвется.
   — Да, — вымолвила она наконец, — я знаю.
   Шестым чувством он вдруг разгадал, каков будет ее ответ, и замер.
   Она наклонилась к нему, и прелестная улыбка смягчила и озарила ее лицо.
   — Обещайте мне, — потребовала она.
   Его замершее лицо было само обещание.
   — Раз уж я вас ценю высоко, вы и сами должны ценить себя по достоинству.
   — Цените меня? Так, значит, по-вашему…
   На сей раз она наклонилась совсем близко.
   — Да, я вас ценю, — перебила она и закончила шепотом: — И вы мне очень дороги.
   — Это я?
   Элен громко рассмеялась.
   Киппс был потрясен. Но, может быть, он все-таки чего-то не понял! Нет, тут надо все выяснить до конца.
   — И вы пойдете за меня замуж?
   Она смеялась, переполненная чудесным сознанием своей силы, своей власти и торжества. Он славный, такого приятно покорить.
   — Да, пойду, — со смехом ответила она. — Что же еще я могла этим сказать? — И повторила: — Да.
   Киппс обомлел. У него было такое чувство, точно у отшельника, которого вдруг схватили посреди тихой молитвы, в рубище, с главой, посыпанной пеплом, и ввергли в сияющие врата рая, прямо в объятия ясноглазого праздничного херувима. Он чувствовал себя точно смиреннейший праведник, вдруг познавший блаженство…
   Он изо всех сил вцепился в веревку, которая служила перилами на этой каменной лестнице. Хотел поцеловать руку Элен и не отважился.
   Он не прибавил ни слова. Повернулся — лицо у него было застывшее, чуть ли не испуганное — и стал медленно спускаться впереди Элен в поджидавшую их тьму…

 

 
   Казалось, все понимали, что произошло. Не было никаких слов, никаких объяснений, достаточно было взглянуть на обоих. Киппс потом вспоминал: едва все собрались у ворот замка, Филин как бы невзначай крепко сжал ему локоть. Конечно же, он знал. Он ведь так и лучился благожелательством, он поздравлял, конечно же, он был очень доволен, что хорошее дело пришло к благополучному концу. Миссис Уолшингем, еще недавно столь утомленная подъемом в гору, явно оправилась и почувствовала необычайный прилив любви к дочери. И мимоходом потрепала ее по щеке. Спускаясь с горы, она пожелала опереться на руку Киппса, и он, как во сне, повиновался. Совершенно безотчетно он пытался быть внимательным к ней и скоро в этом преуспел.
   Миссис Уолшингем и Киппс шли неторопливо и беседовали, как умудренные жизнью солидные люди, а остальные четверо бежали вниз бойкой, легкомысленной стайкой. Интересно, о чем они говорят? Но тут с ним заговорила миссис Уолшингем. А где-то, бог весть в каких глубинах, никому и ему самому неведомых, оглушенное и притихшее, затаилось, замерло его сокровенное «я». Эта первая их беседа, похоже, была интересная и дружеская. Прежде он побаивался миссис Уолшингем, — наверно, она над ним смеется, — а оказалось, она женщина понимающая и душевная, и, несмотря на все свое смятение, Киппс, как ни странно, не оплошал. Они поговорили об окружающих красотах, о том, что древние развалины всегда навевают грусть, о минувших поколениях.
   — Быть может, здесь когда-то сходились в поединке рыцари, — сказала миссис Уолшингем.
   — Чего только не вытворяли в те времена, — подхватил Киппс.
   А потом оба заговорили об Элен. Миссис Уолшингем говорила о том, как дочь увлекается литературой.
   — Из нее выйдет толк, я уверена. Вы знаете, мистер Киппс, на мать ложится огромная ответственность, когда у нее такая дочь… такая одаренная.
   — А как же, — согласился Киппс. — Это уж как водится.
   Миссис Уолшингем говорила и о своем сыне — они так схожи с Элен, словно близнецы, и все же очень разные. И Киппс вдруг ощутил доселе неведомые ему отеческие чувства к детям миссис Уолшингем.
   — Они такие сообразительные и такие артистические натуры, — говорила она, — у них головы полны всяких идей. Иногда даже страшно за них. Им нужны широкие возможности — просто как воздух.
   Она говорила о пристрастии Элен к сочинительству.
   — Она была еще совсем крошка, а уже сочиняла стихи.
   (Киппс потрясен.)
   — Она вся в отца… — Миссис Уолшингем сочла необходимым пролить трогательный свет на их прошлое. — В душе он был не деловой человек, а художник. В этом-то вся беда… Компаньон ввел его в заблуждение, а когда случился крах, все стали винить его… Ну, полно, стоит ли вспоминать все эти ужасы… тем более сегодня. В жизни, мистер Киппс, бывают и хорошие времена и плохие. И у меня в прошлом далеко не все безоблачно.
   На лице Киппса выразилось глубокое сочувствие, достойное самого Филина.
   Теперь миссис Уолшингем заговорила о цветах, а перед глазами Киппса все стояла Элен, склонившаяся к нему там, на Главной башне…
   Чай расположились пить под деревьями, у маленькой гостиницы, и в какое-то мгновение Киппс вдруг ощутил, что все украдкой на него поглядывают. Если бы не спасительный такт Филина да не осы, налетевшие как раз вовремя, все почувствовали бы себя неловко и напряженно. Но Филин хотел, чтобы этот памятный день прошел без сучка без задоринки, и неутомимо шутил и острил, развлекая всю компанию. А потом молодой Уолшингем заговорил о римских развалинах под Лимпном и уже собирался перейти к своей излюбленной теме — сверхчеловеку.
   — Эти древние римляне… — начал было он, но тут налетели осы. В одном только варенье завязли три и были убиты.
   И Киппс, точно во сие, убивал ос, передавал что-то не тому, кто просил, и вообще с величайшим трудом соблюдал кое-как усвоенные правила поведения в обществе. Мгновениями окружавшую его тьму вдруг точно рассекала молния, и он видел Элен. Элен старательно не глядела в его сторону и держалась на удивление спокойно и непринужденно. Ее выдавал лишь едва заметный румянец, чуть ли не впервые ожививший матовую бледность щек…
   Не сговариваясь, Киппсу предоставили право плыть домой в одной лодке с Элен; он помог ей сойти в лодку, взялся за весло и стал грести так медленно, не спеша, что скоро они оказались позади всех. Теперь душа его очнулась. Но он ничего не сказал Элен. Да и осмелится ли он когда-нибудь еще с нею заговорить? Она изредка показывала ему на отражения в воде, на цветы, на деревья и что-то говорила, и он молча кивал в ответ. Но мысленно он все еще был там, на Главной башне, все не мог прийти в себя от счастливого потрясения и понять, что все это не сон. Даже в самой глубине души он еще не верил, что она теперь принадлежит ему. Одно только он понял: каким-то чудом богиня спустилась со своего пьедестала и взяла его за руку!
   Бездонное синее небо раскинулось над ними, их хранили и укрывали темные деревья, а за бортом мерцали покойные, тихие воды. Элен видела лишь прямой темный силуэт Киппса; он не без ловкости погружал в воду широкое весло то слева, то справа, — и позади змеился серебристый переливчатый след. Нет, не так уж он плох! Молодое тянется к молодому, как бы ни была широка разделяющая их пропасть, и Элен радовалась и торжествовала победу. И ведь победа над Киппсом означала еще и деньги, широкие возможности, свободу, Лондон, свершение многих хоть и неясных, но соблазнительных надежд. Киппс же смутно различал ее лицо — оно нежно светлело в сумерках. Он, конечно, не мог видеть ее глаза, но, околдованный любовью, воображал, будто видит, и они светили ему точно далекие звезды.
   В этот вечер весь мир — и темное небо, и вода, и окунувшиеся в нее ветви — казался Киппсу всего лишь рамкой для Элен. Словно он обрел какое-то внутреннее зрение и ясно, как никогда, увидел, что в ней сосредоточены все прелести мира. Сбылись его самые заветные мечты. Для него настал час, когда перестаешь думать о будущем, когда время останавливается и кажется, мы — у предела всех желаний. В этот вечер Киппс не думал о завтрашнем дне; он достиг всего, дальше этого он не заходил даже в мечтах. Душа его покойно и тихо наслаждалась блаженным часом.

 

 
   В тот же вечер, около девяти, Филин зашел к Киппсу на его новую квартиру на Аппер-Сандгейт-роуд — дедовский дом на набережной Киппс собирался продать, а пока что сдал внаем со всей обстановкой. Не зажигая лампы, Киппс тихо сидел у растворенного окна и пытался осмыслить происшедшее. Растроганный Филин крепко сжал пальцы юноши, положил ему на плечо узловатую бледную руку и вообще всячески постарался выразить подобающие случаю нежные чувства. Киппс тоже сегодня был растроган и встретил Филина как родного брата.
   — Она восхитительна, — с места в карьер заявил Филин.
   — Ведь правда? — подхватил Киппс.
   — Какое у нее было лицо! — сказал Филин. — Дорогой мой Киппс, это поважнее наследства.
   — Я ее не заслужил, — сказал Киппс.
   — Не надо так говорить.
   — Нет, не заслужил. Все никак не поверю. Прямо не верится мне. Ну, никак!
   Наступило выразительное молчание.
   — Чудеса, да и только! — сказал Киппс. — Никак в себя не приду.
   Филин надул щеки и почти бесшумно выпустил воздух, и оба снова помолчали.
   — И все началось… до того, как вы разбогатели?
   — Когда я учился у нее на курсах, — торжественно ответил Киппс.
   Да, это прекрасно, объявил Филин из тьмы, в которой таинственно вспыхивали огоньки: он пытался зажечь спичку. Лучшего Киппсу и не пожелаешь…
   Наконец он закурил сигарету, и Киппс, с лицом задумчивым и важным, последовал его примеру.
   Скоро беседа потекла легко и свободно.
   Филин принялся превозносить Элен, ее мать, брата; рассчитывал, на какой день может быть назначено великое событие, и Киппс начинал верить, что свадьба и вправду состоится.
   — Они ведь в известном смысле графского рода, — сказал Филин, — в родстве с семейством Бопре… слышали, наверно, — лорд Бопре?
   — Да ну! — воскликнул Киппс. — Неужто?
   — Родство, конечно, дальнее, — сказал Филин. — А что ни говори…
   И в полутьме сверкнули в улыбке его прекрасные зубы.
   — Нет, это уж слишком, — сказал Киппс, сраженный. — Что же это такое делается?
   Филин шумно перевел дух. Некоторое время Киппс слушал, как он расхваливает Элен, и его решимость крепла.
   — Послушайте, Филин, — сказал он. — Чего ж мне теперь полагается делать?
   — То есть? — удивился Филин.
   — Да вот, наверно, надо явиться к ней с визитом, и все такое? — Киппс задумался, потом прибавил: — Я ведь хочу, чтоб все было как полагается.
   — Ну, конечно, — сказал Филин.
   — А то вдруг возьмешь да и сделаешь что-нибудь шиворот-навыворот, вот ужас-то.
   Филин размышлял, и огонек его сигареты мерцал в полутьме.
   — Визит нанести, разумеется, нужно, — решил он. — Вам следует поговорить с миссис Уолшингем.
   — А как?
   — Скажете ей, что хотите жениться на ее дочери.
   — Да ведь она, небось, и сама знает, — сказал Киппс: страх придал ему прозорливости.
   В полутьме видно было, как Филин рассудительно покачал головой.
   — Да еще кольцо, — продолжал Киппс. — Как быть с кольцом?
   — Какое кольцо?
   — Которое для помолвки. «Как вести себя в обществе» про это не пишет ни словечка.
   — Ну, разумеется, надо выбрать кольцо… со вкусом выбрать. Да.
   — А какое?
   — Какое-нибудь поизящнее. В магазине вам покажут.
   — Это верно. И я его принесу, а? И надену ей на палец.
   — Ох, нет! Пошлите его. Это гораздо лучше.
   — А-а! — В голосе Киппса впервые послышалось облегчение. — Ну, а визит как же? К миссис Уолшингем, стало быть… Как я к ней пойду?
   — Да, это особо торжественный случай, — с важностью молвил Филин.
   — Стало быть, как же? В сюртуке?
   — Надо полагать, — со знанием дела произнес Филин.
   — Светлые брюки и все такое?
   — Да.
   — Роза?
   — Да, пожалуй. По такому случаю можно и розу в петлицу.
   Завеса, что скрывала от Киппса будущее, стала менее плотной. Уже можно думать о завтрашнем дне и о тех, что придут за ним, — уже можно их различить. Сюртук, цилиндр, роза! В мыслях он почтительно созерцал сам себя — вот он медленно, но верно превращается в настоящего джентльмена. Артур Киппс, облаченный по торжественным случаям в сюртук, коротко знакомый с леди Паннет, жених дальней родственницы самого графа Бопре.
   Поистине судьба неслыханно добра к нему — даже страшно. Золотой волшебной палочкой он коснулся мира — и мир стал раскрываться перед ним, точно заколдованный цветок. И в пламенеющей сердцевине цветка ждет его прекрасная Элен. Всего два с половиной месяца назад он был только жалкий младший приказчик, с позором уволенный со службы за беспутство — он как бы ждал в безвестности своего триумфа, — ничтожное зернышко, у которого весь этот пышный расцвет был еще впереди. Да, кольцо — залог помолвки — должно и качеством своим и видом соответствовать его чувствам, иными словами, оно должно быть самое что ни на есть лучшее.
   — А цветы надо ей послать? — вслух подумал он.
   — Не обязательно, — ответил Филин. — Хотя, конечно, это знак внимания.
   Киппс задумался о цветах.
   — При первой же встрече вы должны попросить ее назначить день, — сказал Филин.
   Киппс в испуге чуть не подскочил.
   — Как, уже? Прямо сейчас?
   — Не вижу причин откладывать.
   — Как же это… ну хоть на год.
   — Слишком большой срок.
   — Да неужто? — резко обернулся к нему Киппс. — Но…
   Наступило молчание.
   — Послушайте, — заговорил наконец Киппс, и голос у него дрогнул, — помогите мне со свадьбой.
   — С величайшей радостью! — отозвался Филин.
   — Оно конечно, — сказал Киппс. — Разве ж я думал?.. — Но тут у него мелькнула другая мысль. — Филин, а что это такое тета-те?
   — Тета тей^[6], — поправил Филин, — это разговор наедине.
   — Господи! — воскликнул Киппс, — а я думал… Там строго-настрого запрещается увлекаться этими тетами, сидеть рядышком, и гулять вдвоем, и кататься верхом, и вообще встречаться днем. А повидаться когда же?
   — Это в книге так написано? — спросил Филин.
   — Да вот перед тем, как вам прийти, я все это наизусть выучил. Вроде чудно, но, видать, ничего не попишешь.
   — Нет, миссис Уолшингем не будет придерживаться таких строгостей, — сказал Филин. — По-моему, это уж слишком. В наше время этих правил придерживаются лишь в самых старинных аристократических семействах. Да потом Уолшингемы такая современная… можно сказать, просвещенная семья. У вас будет вдоволь возможностей поговорить друг с другом.
   — Ужас сколько теперь надо всего обдумать да решить, — с тяжелым вздохом сказал Киппс. — Стало быть, по-вашему… прямо уже через несколько месяцев мы поженимся?
   — Непременно, — ответствовал Филин. — А почему бы и нет?..
   Полночь застала Киппса в одиночестве, вид у него был усталый, но он прилежно листал страницы книжечки в красном переплете.
   На странице 233 его внимание привлекли слова:
   «Траур по тете или дяде мужа (жены) носят шесть недель: платье черное, с плерезами».
   «Нет, — поднатужившись, сообразил Киппс, — это не то!»
   И опять зашуршали страницы. Наконец он дошел до главы «Бракосочетания» и ладонью расправил книгу.
   На его лице отразилась мучительная работа мысли. Он уставился на фитиль лампы.
   — Сдается мне, надо поехать и все им объявить, — вымолвил он наконец.

 

 
   Облаченный в костюм, подобающий столь торжественному случаю, Киппс отправился с визитом к миссис Уолшингем. На нем был глухой сюртук, лакированные башмаки и темно-серые брюки, в руках блестящий цилиндр. Широкие белые манжеты с золотыми запонками так и сверкали, в руке он небрежно держал серые перчатки (один палец лопнул по шву, когда он их надевал). Небольшой зонтик был свернут искуснейшим образом.
   Счастливое ощущение, что он одет безукоризненно, переполняло его и боролось в его душе с сознанием чрезвычайной важности его миссии. Он то и дело проверял, на месте ли шелковый галстук-бабочка. А роза в петлице наполняла весь мир своим благоуханием.
   Киппс сел на краешек заново обитого ситцем кресла и облокотился на его ручку рукой, в которой держал цилиндр.
   — Я уже знаю, все знаю, — неожиданно и великодушно пришла ему на помощь миссис Уолшингем. Недаром ему и раньше казалось, что она женщина здравомыслящая и все понимает. Она смотрела так ласково, что Киппс совсем растрогался.
   — Для матери это великий час, — сказала миссис Уолшингем и на мгновение коснулась рукава его безупречного сюртука. — Для матери, Артур, дочь значит куда больше сына! — воскликнула она.
   Брак, говорила она, — это лотерея, и если нет любви и терпимости, супруги будут очень несчастливы. Ее собственная жизнь тоже состояла не из одних только радостей: были у нее и темные дни, были и светлые. Она ласково улыбнулась.
   — Сегодня у меня светлый день, — сказала она.
   Она сказала Киппсу еще много добрых и лестных слов и поблагодарила его за великодушное отношение к ее сыну. («Чего там, пустяки это все!» — возразил Киппс.) Но, заговорив о своих детях, она уже не могла остановиться.
   — Они оба просто совершенство, — сказала она. — А какие одаренные! Я их называю «мои сокровища».
   Она вновь повторила слова, сказанные в Лимпне: да, она всегда говорила — благоприятные возможности нужны ее детям как воздух, и вдруг остановилась на полуслове: в комнату вошла Элен. Наступило неловкое молчание: видно, Элен была поражена великолепием наряда Киппса в будний день. Но уже в следующую минуту она пошла к Киппсу с протянутой рукой.
   Оба они были смущены.
   — Я вот зашел… — начал Киппс и замялся, не зная, как кончить фразу.
   — Не хотите ли чаю? — предложила Элен.
   Она подошла к окну, окинула взглядом знакомый пустырь, обернулась, бросила на Киппса какой-то непонятный взгляд, сказала: «Пойду приготовлю чай» — и исчезла.
   Миссис Уолшингем и Киппс поглядели друг на Друга, и на губах ее появилась покровительственная улыбка.
   — Ну что это вы, дети, робеете да стесняетесь? — сказала она, и Киппс чуть не провалился сквозь землю.
   Она принялась рассказывать, какая Элен деликатная натура, и всегда была такая, с малых лет, это заметно даже в мелочах, но тут прислуга принесла чай; за ней появилась Элен, заняла безопасную позицию за бамбуковым чайным столиком и зазвенела посудой, нарушив воцарившееся в комнате молчание. Немного погодя она упомянула о предстоящем спектакле на открытом воздухе: — «Как вам это понравится!» — и скоро они уже не чувствовали себя так неловко и связанно. Заговорили о лжи и правде на сцене.
   — А я не больно люблю, когда пьесы представляют, — сказал Киппс. — Какое-то все получается ненастоящее.
   — Но ведь пьесы в основном пишутся для театра, — сказала Элен, устремив взгляд на сахарницу.
   — Оно конечно, — согласился Киппс.
   Наконец чай отпили.
   — Что ж, — сказал Киппс и поднялся.
   — Куда вы спешите? — сказала миссис Уолшингем, вставая и взяв его за руку. — Еще рано, а вам с Элен уж, наверно, есть о чем поговорить. — И пошла к двери.

 

 
   В это великое мгновение Киппс окончательно растерялся. Что делать? Пылко заключить Элен в объятия, едва мать выйдет из комнаты? Очертя голову выпрыгнуть из окна? Но тут он сообразил, что надо растворить дверь перед миссис Уолшингем, а когда исполнил сей долг вежливости и обернулся, Элен все еще стояла за столом, прелестная и недоступная. Он притворил дверь и, подбоченясь, пошел к Элен. Он вновь почувствовал себя угловатым и неловким и правой рукой потрогал усики. Ну, зато уж одет-то он как надо. Откуда-то, из самой глубины его сознания, всплыла робкая, неясная и очень странная мысль: а ведь у него сейчас к Элен совсем иное чувство: там, на Лимпнской башне, что-то между ними развеялось в прах.
   Элен окинула его критическим оком, как свою собственность.
   — Мама курила вам фимиам, — сказала она с полуулыбкой. И прибавила: — Это очень мило, что вы ее навестили.
   Минуту они молча глядели друг на друга, словно каждый ожидал найти в другом что-то иное и, не найдя, был слегка озадачен. Киппс заметил, что стоит у стола, покрытого коричневой скатертью, и, не зная, чем заняться, ухватился за небольшую книжку в мягком переплете.
   — Я сегодня купил вам кольцо, — сказал он, вертя в руках книжку (надо же хоть что-нибудь сказать!). И вдруг наружу прорвалось то, что было на душе: — Знаете, я прямо никак не поверю.
   Ее лицо снова смягчилось.
   — Вот как?
   И, может быть, она прибавила про себя: и я тоже.
   — Ага, — продолжал Киппс. — Все теперь вроде перевернулось. Даже больше, чем от наследства. Это ж надо — мы с вами собираемся пожениться! Будто я не я. Хожу сам не свой…
   Он был такой серьезный, весь красный от смущения. И она увидела его в эту минуту совсем иными глазами.
   — Я ничегошеньки не знаю. Ничего во мне нет хорошего. Я ж неотесанный. Вот познакомитесь со мной поближе и сами увидите: ничего я не стою.
   — Но ведь я хочу вам помочь.
   — Вам страх сколько придется помогать.
   Элен прошла к окну, выглянула на улицу, что-то, видно, решила и, заложив руки за спину, направилась к Киппсу.
   — Все то, что вас тревожит, — сущие пустяки. Если вы не против, если позволите, я буду вас поправлять…
   — Да я буду рад до смерти.
   — Ну, вот и хорошо.
   — Для вас это пустяки, а вот мне…
   — Все зависит от того, согласны ли вы, чтобы вас поправляли.
   — Вы?
   — Конечно. Я ведь не хочу, чтобы вам делали замечания посторонние.
   — О-о! — В этот возглас Киппс вложил многое.
   — Понимаете, речь идет о сущих пустяках. Ну, вот, вы, например, не очень правильно говорите. Вы не сердитесь, что я делаю вам замечание?
   — Мне даже приятно.
   — Прежде всего ударения.
   — Это я знаю, — сказал Киппс и прибавил для убедительности: — Говорили мне. Тут вон какое дело: есть у меня один знакомый, из артистов, он все про это твердит. Даже учить обещался.
   — Вот и хорошо. Надо просто за собой следить.
   — Ну да, они ведь представляют, им без этого нельзя. Их этому учат.
   — Разумеется, — несколько рассеянно сказала Элен.
   — Уж это я одолею, — заверил ее Киппс.
   — И как одеваться — тоже важно, — продолжала Элен.
   Киппс залился краской, но по-прежнему слушал с почтительным вниманием.
   — Вы не сердитесь, что я об этом говорю? — снова спросила Элен.
   — Нет-нет.
   — Не нужно так… так наряжаться. Нехорошо, когда все так с иголочки, сразу видно — только что от портного. Это уж чересчур. Кажется, вы прямо сошли с витрины… как самый обыкновенный богач. В платье должна чувствоваться непринужденность. Настоящий джентльмен всегда одет, как следует и при этом выглядит так, словно это произошло само собой.
   — Будто надел чего под руку попалось? — огорченно спросил ученик.
   — Не совсем так, просто нужна некоторая непринужденность.
   Киппс кивнул с понимающим видом. Он готов был разорвать, уничтожить свой цилиндр — так он был огорчен.
   — И вам надо привыкнуть держаться непринужденно на людях, — сказала Элен. — Просто надо поменьше стесняться и не тревожиться из-за пустяков…
   — Я постараюсь, — сказал Киппс, мрачно уставясь на чайник. — Буду стараться изо всей мочи.
   — Я на это надеюсь, — сказала Элен; и на секунду коснулась рукой его плеча.
   Киппс и не заметил этой ласки.
   — Буду учиться, — сказал он немного рассеянно. Он был поглощен непосильной работой, которая совершалась у него в мозгу: надо же перевести на непринужденный и изящный язык корявый вопрос, который все не дает ему покоя: «Ну, а свадьбу-то когда сыграем?» Но до самого ухода он так ничего и не придумал…
   Потом он долго сидел в своей гостиной у растворенного окна и напряженно вспоминал весь этот разговор с Элен. Наконец глаза его чуть ли не с упреком остановились на новеньком цилиндре. «Ну откуда же мне все это знать?» — вопросил он пустоту. Тут он заметил, что в одном месте шелк потускнел, и, хоть мысли его все еще были далеко, он ловко свернул в комочек мягкий носовой платок и стал наводить глянец.