Уэйс Маргарет. Судьба Темного Меча

   Семейство лорда Самуэлса, как и следовало ожидать, пробудилось на рассвете. Учитывая торжественность дня, Сиф-ханар сделали рассвет необычайно нежным и воздушным. Все семейство немедля направилось в собор. Лорд Самуэлс холодно и небрежно предложил молодым людям присоединиться. Джораму очень хотелось принять приглашение, но юноша вовремя заметил настороженный взгляд Сарьона и отказался. Мосия тоже отказался, а Симкин заявил, что еще слишком плохо себя чувствует и не способен собраться с силами, чтобы привести себя в пристойный вид. Зевнув, он добавил, что к тому же намерен дождаться ответа от императора. Сарьон мог бы пойти к мессе вместе с семейством Самуэлсов, но сказал, нисколько не солгав, что у него еще не было возможности как подобает известить собратьев по ордену о своем прибытии, и добавил, тоже вполне правдиво, что предпочел бы провести этот день в уединении. Лорд Самуэлс холодно улыбнулся и оставил их завтракать.
   Завтрак прошел в молчании. Присутствие слуг мешало разговору. Джорам ел, почти не чувствуя вкуса пищи. Судя по мечтательному взгляду темных глаз, юноша думал о розовых губках и белоснежной коже. Мосия ел жадно — теперь ему не мешали насмешливые взгляды девушек. Симкин отказался от завтрака и вернулся в постель.
   Сарьон поел совсем немного и скоро ушел из-за стола. Слуга проводил его в домашнюю часовню, и каталист опустился на колени перед алтарем. Часовня оказалась очень красивой — маленькой, но оформленной весьма изящно. Утреннее солнце проникало внутрь сквозь окна с яркими витражами. Алтарь розового дерева, украшенный резными символами Девяти Таинств, был точной уменьшенной копией алтаря в соборе. Здесь было шесть сидений со спинками — вполне достаточно, чтобы вместить все семейство и слуг. На полу лежали толстые ковры, которые поглощали все звуки — даже пение птиц за окном.
   Эта комната располагала к молитве. Но Сарьон думал не об Олмине и не о словах молитв, которые он тихо бормотал, чтобы случайно заглянувшие сюда слуги не заподозрили неладное.
   «Как я мог был таким слепцом?! — снова и снова спрашивал себя каталист, стискивая в руках амулет с темным камнем, спрятанный под рясой. — Как принц Гаральд мог быть таким непредусмотрительным? Да, я предвидел опасность, которая нас ожидала. Но то, что казалось мне лишь темной расщелиной, вдруг расширилось и оказалось бездонной пропастью! Я ожидал опасности от большого, но не задумывался о малом! И это малое в конце концов захватило нас в ловушку».
   Вчера, например, во время прогулки по волшебному городу чудес Сарьон заметил, что Гвендолин хотела попросить его дать им всем Жизнь, чтобы все могли взлететь на крыльях магии — чего Джорам, конечно же, не мог ни сделать, ни убедительно изобразить. К счастью, девушка промолчала — вероятно, сочла, что они слишком устали после путешествия. Сегодня им тоже очень повезло. Каталистам позволялось посвятить День Олмина молитвам и медитациям, и никто не ожидал, что они будут давать Жизненную силу — разве что в самых крайних случаях.
   Поэтому все шли в Собор пешком — что было не совсем обычным способом передвижения для жителей Мерилона, которые ради такого случая надевали специальные туфли — их святотатственно называли «туфлями Олмина». Туфли эти были самых разнообразных фасонов и расцветок, в зависимости от общественного положения и уровня благосостояния владельца: от шелковых тапочек до причудливых хрустальных туфелек, туфель из золота, украшенных драгоценными камнями, или же целиком вырезанных из разноцветных драгоценных камней. Сейчас было модно использовать в качестве обуви разнообразных животных. В городе можно было встретить мужчин и женщин, на ногах у которых шевелились змеи или черепахи. Конечно, ходить в такой обуви было весьма затруднительно, поэтому слугам приходилось носить благородных господ в паланкинах, тоже созданных специально для этого дня.
   Лорд Самуэлс и его семья принадлежали всего лишь к верхушке среднего сословия, и потому они обулись в красивые, но довольно простые туфли из тонкого шелка. Обувь была не слишком хорошо подогнана по ноге — этого и не требовалось, — и одна туфелька соскользнула с ноги Гвендолин, прежде чем девушка вышла из дома. Джорам поднял туфельку и с позволения Гвендолин, которая застенчиво взглянула на отца, был удостоен чести снова надеть туфельку на маленькую белую ножку. Джорам сделал это под строгим и пристальным взглядом лорда Самуэлса, и семейство продолжило путь к собору. Но Сарьон заметил, как Джорам посмотрел на Гвендолин, он видел, как на щеках девушки запылал румянец, а грудь под легкой, полупрозрачной тканью платья стала чаще вздыматься и опадать. Эти двое, несомненно, влюбились друг в друга с неотвратимостью и стремительностью двух валунов, катящихся вниз по крутому склону утеса. Сарьон обдумывал это непредвиденное обстоятельство, чувствуя, как тяжелеет бремя, которое он на себя взвалил. И тут на каталиста упала чья-то тень. Сарьон встревожился и быстро поднял голову, но вздохнул с облегчением, увидев, что это Джорам.
   — Простите меня, отец, если я помешал вашим молитвам... — начал молодой человек холодным и отстраненным тоном, каким он обычно разговаривал с Сарьоном. Потом Джорам внезапно замолчал и мрачно уставился на дверь, с непроницаемым выражением на лице.
   — Ты не помешал мне, — ответил Сарьон и поднялся на ноги, опираясь рукой об украшенную резьбой деревянную скамейку. — Признаться, я даже рад, что ты пришел сюда. Мне очень нужно с тобой поговорить.
   — Сказать по правде, ка... — Джорам сглотнул и посмотрел каталисту в лицо. — Сарьон, — сказал он, запнувшись, — я пришел сюда, чтобы... чтобы поблагодарить вас.
   От неожиданности Сарьон присел на бархатные подушки резной скамьи.
   Заметив потрясенное выражение на лице каталиста, Джорам печально улыбнулся. Его губы искривились в улыбке, темные глаза блеснули.
   — Я был неблагодарным ублюдком, разве не правда? — сказал он, и это было утверждение, а не вопрос. — Принц Гаральд говорил мне это, но я не поверил. И так было до вчерашней ночи... Этой ночью я почти не спал, — добавил юноша, и на его загорелом лице медленно проступил румянец. — Вы, наверное, и сами догадались.
   — Этой ночью, — Джорам говорил мягко, почти благоговейно, как юный новообращенный возносит молитвы Олмину, — я изменился, ката... Сарьон. Я подумал обо всем, что говорил мне Гаральд, и внезапно оказалось, что в этом есть смысл! Я понял, каким я был, и возненавидел себя! — Он заговорил быстро, не задумываясь, открывая перед каталистом душу. — Я понял, что вы сделали для нас всех вчера, как ваш быстрый ум спас нас. Вы спасали нас... спасали меня... уже много раз, и я никогда...
   — Тише, — прошептал Сарьон, с опаской взглянув на приоткрытую дверь часовни.
   Проследив за его взглядом, Джорам понял, в чем дело, и понизил голос.
   — Я никогда не говорил вам ни слова благодарности. За это... и за все, что вы для меня сделали.
   Рука юноши потянулась к рукояти Темного Меча, который висел в ножнах у него за спиной, спрятанный под одеждой.
   — Олмин знает, почему вы это делали, — с горечью добавил Джорам. Он присел на скамейку рядом с Сарьоном и посмотрел в витражное окно. В его темных глазах отразились прекрасные цвета стекла. — Я говорил себе, что вы — такой же, как и я, только вы этого не признавали, — негромким голосом продолжал Джорам. — Мне нравилось думать, что вы только используете меня для каких-то своих целей. Я обо всех так думал и считал, что большинство людей слишком лицемерны, чтобы признать правду. Но теперь все изменилось! — Разноцветный отблеск сверкнул в черных глазах Джорама, напомнив каталисту радугу на темном грозовом небе. — Теперь я знаю, что значит заботиться о ком-то, — сказал юноша, подняв руку, чтобы Сарьон не прервал его, — и понимаю, что вы делали что-то даже против своего желания, потому что заботились о других, а не потому, что боялись за себя. О нет, не только из-за меня! — Джорам коротко, горько рассмеялся. — Я не настолько глуп, чтобы так думать. Я знаю, как я с вами обходился. Вы помогли мне сотворить меч и помогли мне убить Блалоха ради Андона и других людей из деревни.
   — Джорам... — взволнованно начал Сарьон, но не смог продолжать. Прежде чем каталист успел остановить его, молодой человек встал со скамейки и опустился на колени у ног священника. Темные глаза юноши больше не отражали света из окна, но все равно горели своим внутренним огнем, напомнив Сарьону угли в горне, которые разгораются все ярче и ярче от вздохов кузнечных мехов, дающих углям жизнь. Жизнь, которая в конце концов превратит их в пепел.
   — Отец, — серьезно сказал Джорам. — Мне нужен ваш совет, ваша помощь. Я люблю ее, Сарьон! Всю ночь я не мог заснуть — я не хотел спать, потому что тогда бы ее образ исчез из моего сердца, а этого я бы не вынес. Даже ради того, что я мог бы увидеть ее во сне. Я люблю ее и... — Голос молодого человека чуть изменился, стал глубоким и страстным. — И я хочу обладать ею, отец.
   — Джорам! — У Сарьона до боли сжалось сердце. Ему хотелось сказать так много, но сквозь эту невыносимую боль пробились только эти слова: — Джорам, ты — Мертвый!
   — Проклятье! — гневно воскликнул юноша.
   Сарьон снова опасливо глянул на дверь. Джорам вскочил, быстро подошел к двери и захлопнул ее. Обернувшись, он указал на каталиста.
   — Никогда больше не говорите мне этого! Я знаю, что я такое! До сих пор я обманывал людей. Я могу обманывать их и дальше! — Юноша порывисто взмахнул рукой, показав наверх. — Спросите хоть у Мосии! Он знает меня всю жизнь! Спросите у него, и он скажет, он поклянется слезами своей матери, что во мне есть магия!
   — Но ее в тебе нет, Джорам, — тихо, но твердо сказал Сарьон, хотя ему очень не хотелось этого говорить. — Ты — Мертвый, полностью Мертвый! — Каталист провел ладонью по резному подлокотнику скамьи. — В этом дереве больше магии, чем в тебе, Джорам! Я чувствую эту магию! Я чувствую, как пульсирует магия, которая живет во всем, что есть в этом мире. А в тебе я не чувствую ничего! Ничего! Неужели ты не понимаешь?
   — А я говорю, что это не имеет никакого значения! — Темные глаза юноши пылали. Наклонившись над скамейкой, Джорам схватил Сарьона за руку. — Посмотрите на меня! Когда я заявлю о своих правах, когда я стану дворянином, это не будет иметь никакого значения! Никому не будет до этого дела! Все будут видеть только мои титул и мое богатство.
   — А как же она? — печально спросил Сарьон. — Что будет видеть она? Мертвого мужчину, который даст ей Мертвых детей?
   Пламя, бушевавшее в глазах Джорама, обжигало душу каталиста.
   Молодой человек так крепко сжимал его руку, что Сарьон поморщился от боли, но ничего не сказал. Он не смог бы ничего сказать, даже если бы захотел, — его сердце было переполнено. Сарьон сидел тихо и неподвижно и с искренним сочувствием смотрел на Джорама.
   И постепенно огонь, полыхавший в темных глазах, угас. Свет вспыхнул в последний раз и исчез, кровь отхлынула от лица юноши. Джорам смертельно побледнел, губы стали серыми, словно пепел. К нему вернулись прежние холодность и мрачность. Джорам выпустил руку каталиста и выпрямился. Его лицо снова стало жестким и суровым, каменно-твердым, решительным.
   — Благодарю вас, каталист, — произнес юноша ровным и твердым голосом, таким же твердым, как его лицо.
   — Джорам, мне очень жаль, — с болью в сердце сказал Сарьон.
   — Нет! — Джорам поднял руку. На мгновение кровь снова прилила к его лицу, дыхание участилось. — Вы сказали мне правду, Сарьон. И мне нужно было ее услышать. Это что-то... о чем я должен подумать и разобраться, — Молодой человек вздохнул и покачал головой. — Это я должен сожалеть. Я сорвался, потерял контроль над собой. Этого не должно больше случиться. Вы поможете мне в этом, отец?
   — Джорам, — мягко сказал Сарьон и встал, чтобы посмотреть юноше в лицо. — Если ты действительно хочешь позаботиться об этой девушке, ты немедленно исчезнешь из ее жизни. Единственный дар, который ты можешь ей принести, — это печаль.
   Джорам смотрел на Сарьона и молчал. Каталист видел, что его слова глубоко тронули молодого человека и что в сердце Джорама происходит борьба. Может быть, Джорам сказал правду и действительно изменился за эту долгую ночь. А может быть, изменения нарастали постепенно, естественным образом, под влиянием дружеского отношения и терпеливой заботы.
   Но Сарьон так и не узнал, чем завершилась внутренняя борьба в душе Джорама и к какому решению в результате пришел молодой человек — такой ранимый в эти минуты. Потому что в следующую минуту воцарился хаос. Семейство Самуэлсов только что возвратилось из собора, когда над особняком показался личный экипаж императора. Он опускался с неба, словно звезда.
 
   — Ну, Симкин, во что ты вляпался на этот раз? — со скукой голосе спросил император.
   Невозможно описать смятение, охватившее домашних слуг Самуэлсов, на которых свалилась честь принимать у себя высочайшую особу. Император вышел из экипажа и проплыл в садик перед домом прежде, чем кто-нибудь из слуг успел шевельнуться. Слуги стояли, как будто остолбенев, и во все глаза смотрели на императора. К счастью, как раз в это время Симкин выплыл из парадной двери. Он попал прямиком в объятия императора и возопил о «позоре», «унижении» и «колодках».
   Император потрепал Симкина по плечу. Леди Розамунда первой пришла в себя и — как отличный генерал, каковым она и была, — собрала свои опешившие войска и, повела их в бой. Вежливо пригласив императора в дом, леди Розамунда провела его в гостиную и усадила в лучшее кресло, какое нашлось в доме. Все семейство и гости расположились вокруг высочайшей особы.
   — Знаешь, Банки, я не могу это даже описать, — обиженным тоном говорил Симкин. — Такое унижение, ты не представляешь: хватают человека возле Врат, как будто этот человек какой-нибудь убийца...
   Сарьон, который скромно стоял в уголке, замер при этих словах Симкина и увидел, что глаза Джорама настороженно блеснули. Симкин, ничего не заметив, продолжал тараторить:
   — И в результате мне приходится скрываться в этом... особняке, хотя, конечно, дом очарователен, а леди Розамунда — воплощенное гостеприимство, — Симкин небрежно послал миледи воздушный поцелуй, а она в ответ присела в реверансе чуть ли не до пола. — Но это, конечно, не совсем та обстановка, к которой я привык. — Он промокнул уголки глаз оранжевым платком.
   — Знаешь, Симкин, мы думаем, что тебе сказочно повезло, — ответил император, улыбнувшись и лениво взмахнув рукой. — Премилый особняк, милорд, — заметил он, повернувшись к хозяину дома. Лорд Самуэлc низко поклонился. — Ваша леди супруга — истинная драгоценность, и мы видим ее лучшие черты в вашей очаровательной дочери. Мы сделаем для тебя все, что в наших силах, Симкин. — Император встал, намереваясь уходить. Домашние слуги снова растерялись, не зная, что делать. — Но мы полагаем, что тебе следует какое-то время погостить здесь, если, конечно, лорд Самуэлс не возражает.
   Милорд поклонился — несколько раз. Милорда распирали переполнявшие его чувства. Он свыше всякой меры горд, свыше всякой меры польщен. Он потрясен высочайшей честью — принимать у себя дома личного друга его императорского величества.
   — Да... — нетерпеливо сказал император. — Довольно. Благодарю вас, лорд Самуэлс. А мы, Симкин, постараемся выяснить, кто за всем этим стоит, кто это учинил и что можно с этим сделать. Тебе придется подождать день или два, так что пока не разгуливай по улицам. Мы можем сделать только это, когда дело касается Дуук-тсарит, — ты же знаешь.
   — О да. Собаки! — сердито буркнул Симкин, а потом вздохнул. — Как всегда, вы бесконечно добры, ваше величество. Только пару слов...
   Он заставил императора наклониться и зашептал что-то ему на ухо. Слышны были только слова «графиня», «горячее блюдо» и «к несчастью, оказалась обнаженной». Император громко расхохотался — очень весело и искренне. Сарьон, который много раз бывал при дворе, никогда не слышал, чтобы император так смеялся. Его величество похлопал Симкина по плечу.
   — Мы понимаем, но теперь нам пора уходить. Государственные дела и все такое... Невозможно отдохнуть даже в День Олмина, — заметил император, повернувшись к семейству Самуэлсов, которое выстроилось в ряд, чтобы попрощаться с высочайшим гостем. Император направился к выходу. — Лорд Самуэлс, леди Розамунда... — Он протянул им руку для поцелуя. — Еще раз благодарю вас за то, что приютили этого молодого прохвоста. Вскоре у нас будет праздник. Большой бал во дворце. Приходи на бал, Симкин, и приводи лорда Самуэлса и его очаровательное семейство. Ну, как? — Взгляд императора остановился на Гвендолин. — Вам нравится такое предложение, юная леди? — спросил он, оставив официальный тон и манеры и улыбнувшись девушке отеческой улыбкой, задумчивой и печальной.
   — О, ваше величество! — прошептала Гвендолин и прижала ладони к груди. Приглашение императора привело ее в такой восторг, что она даже позабыла присесть в реверансе.
   — Все хорошо, миледи, — мягко сказал император, когда леди Розамунда упрекнула свою дочь за дурные манеры. — Мы помним, каково это — быть молодым. — И снова в его голосе прозвучала печаль с оттенком сожаления.
   Император подошел к двери. Сарьон уже поздравлял себя с тем, что этот неожиданный визит обошелся без происшествий, как вдруг заметил, что Симкин с озорным видом оглядывается по сторонам. У каталиста сжалось сердце. Он понял, что Симкин задумал. Перехватив взгляд молодого человека, Сарьон выразительно завертел головой, отчаянно стараясь затеряться среди мебели. Но Симкин простодушно улыбнулся и сказал, как бы между прочим:
   — Ей-богу, из-за этой кошмарной неприятности я так разволновался. Даже позабыл представить вашему величеству моих друзей. Ваше величество, это отец Дангстабль.
   — Данстабль... — пробормотал несчастный каталист и низко поклонился.
   — Отец, — сказал император, сопроводив слова изящным жестом и легким кивком благоухающей духами, напудренной головы.
   — А это двое моих друзей — актеры, — продолжал Симкин. — Их сценические псевдонимы — Мосия и Джорам. На балу мы покажем шараду...
   Сарьон не слышал, что еще сказал Симкин, — и император тоже не расслышал.
   Император снисходительно протянул руку Мосии, который поцеловал ее. При этом юноша так покраснел, что его лицо могло соперничать по цвету с рубинами в перстнях его величества. Джорам подошел, чтобы тоже поцеловать императору руку.
   Когда Симкин представлял их, Джорам стоял немного позади Сарьона, в тени алькова. Теперь он вышел вперед, прикоснулся к руке императора и склонил голову, хотя и не поцеловал руку, а потом выпрямился. И оказался на хорошо освещенном месте, залитом светом из окна напротив. Солнечный свет ясно обрисовал прекрасные, тонкие черты лица Джорама, его высокие скулы, сильный, гордый подбородок. Свет заиграл в волосах юноши, точно таких же, как волосы его матери, красота которых была воспета в балладах и сказаниях. Эти волосы, казалось, жили своей собственной жизнью, как волосы мертвеца...
   Увидев Джорама, император застыл на месте. Кровь отхлынула от его лица, глаза расширились, губы беззвучно зашевелились.
   Сарьон затаил дыхание. Он знает! Да поможет нам Олмин! Он знает.
   «Что он будет делать? — думал испуганный каталист. — Вызовет Дуук-тсарит? Конечно же нет! Нет, он не сможет предать своего собственного сына...»
   Сарьон быстро огляделся. Наверняка все заметили! Но нет — похоже, никто не смотрел на императора.
   Каталист снова взглянул на его величество и удивленно моргнул.
   Лицо императора было совершенно спокойным. Потрясение узнавания промелькнуло, словно рябь на спокойной воде, и не более того. Император улыбнулся Джораму — эта улыбка ничего не значила, как и жест, когда он протягивал руку для поцелуя. Джорам снова отступил в тень. Юноша ничего не заметил — солнце светило ему прямо в глаза. Император небрежно повернулся к Симкину и продолжил беседу, как будто ничего не случилось.
   — Мои друзья — прекрасные актеры, — сказал Симкин, играя оранжевым шелковым платком. — Они, конечно же, тоже приглашены во дворец, ваше величество?
   — Друзья? — Император, казалось, совсем о них позабыл. — О да, конечно, — великодушно позволил он.
   — Странное время года для праздника, не правда ли, о великий и могущественный? — продолжал неугомонный Симкин, шествуя вместе с императором к выходу, в окружении низко кланяющихся слуг и домочадцев лорда Самуэлса. Экипаж императора парил над улицей. Экипаж был сделан из цельного кристалла, ограненного таким образом, чтобы захватывать и отражать свет. Он сиял так ярко, что немногие могли смотреть на него, не опасаясь ослепнуть. — Кстати, я никак не могу припомнить — что это мы празднуем?
   Ответа императора никто не расслышал — жители всех соседних домов разразились приветственными криками. В это мгновение репутация и положение лорда Самуэлса взлетели до небес. Надежды тех его соседей, которые мечтали когда-нибудь подняться до уровня главы гильдии, были выкорчеваны с корнем и развеяны по ветру так же быстро и неотвратимо, как друиды выкорчевывают мертвые деревья. Взойдя в свой экипаж, император простер руки, благословляя всех разом, и сияющая звезда снова поднялась на небеса, а простые смертные остались внизу, озаренные гаснущими лучами света и славы.
   В доме Самуэлсов воцарились радость и ликование. Леди Розамунда светилась от гордости и с полным удовлетворением взирала на вышеупомянутых соседей. Гвендолин была в восторге, получив приглашение на бал, а потом вдруг поняла, что ей совершенно нечего надеть, и разрыдалась. Мосия стоял и смотрел как зачарованный вслед удаляющемуся монарху и его чудесному экипажу. Из этого состояния юношу вывела кузина Лилиан, которая натолкнулась на него — конечно же, совершенно случайно, в чем девушка заверила Мосию, мило порозовев от смущения. Принимая его извинения, Лилиан как бы невзначай поинтересовалась, не желает ли он прогуляться по внутреннему саду, и увела юношу из дома, весело воркуя о том, какой «необычный» у него выговор.
   А Джорам понял, что его враг повергнут — и конница, и пехота, и артиллерия.
   Подойдя к молодому человеку, лорд Самуэлс дружески положил ему руку на плечо.
   — Симкин сказал мне, что вы намерены предъявить права на некое наследство здесь, в Мерилоне, — серьезным тоном сказал лорд.
   — Милорд, история о злом дяде — выдумка, — настороженно ответил Джорам.
   Лорд Самуэлс улыбнулся.
   — О, я в это сразу не поверил. А вчера вечером я выпытал у Симкина правду. И, по сути, это гораздо более интересно. Возможно, я могу вам помочь. У меня есть доступ к определенным записям... — Лорд увел Джорама в свой кабинет и закрыл дверь.
   На каталиста никто не обращал внимания, за что Сарьон был им благодарен. Он вернулся в семейную часовню, где его точно никто не станет беспокоить, и рухнул на скамью с мягкими подушками. Солнце больше не светило сквозь витражное окно, в комнате стало прохладно. Сарьона начала бить неудержимая дрожь — но не от холода, а от всеподавляющего страха.
   Став свидетелем людского предательства, он разуверился в боге. Вселенная воспринималась им всего лишь как гигантская машина, вроде тех, о которых Сарьон читал в древних книгах о чародеях Темных искусств. Однажды запущенная, эта машина работала сама по себе, подчиняясь физическим законам. Люди — лишь мелкие сошки среди колес машины, ими тоже движут физические законы, жизнь людей зависит от движения других живых существ вокруг них. Если какая-нибудь сошка ломается, ее заменяют другой. А гигантская машина продолжает работать и будет работать, наверное, всегда.
   Такая унылая и мрачная вселенная не нравилась Сарьону, ему было здесь неуютно. И все же так было лучше, чем думать, что миром управляет какое-то властолюбивое мелкое божество, которое забавляется политикой и позволяет ханжески действовать от своего имени епископу, направляющему паству, словно отару овец.
   Но теперь Сарьон впервые подумал, что есть и другая возможность, — и от этой мысли его душа содрогнулась в благоговейном ужасе. Предположим, Олмин действительно существует где-то вовне, великий и всемогущий. Предположим, Он действительно знает количество песчинок, которые лежат на берегах за Гранью. Предположим, Ему в самом деле ведомо, что творится в сердцах и умах людей. Предположим, у Него есть план, необъятный, как мечты, план, которого простой смертный не в состоянии постичь.
   — И предположим, — прошептал Сарьон, глядя на витражное окно, на котором было изображена девятилучевая звезда, символ Олмина, — что мы все — часть этого плана и нас несет к нашему предназначению, к нашей судьбе, как пловца, подхваченного быстрым течением. Мы можем цепляться за камни, пытаться доплыть до берега, но наших сил не хватит, чтобы побороть течение. Наши руки срываются с камней, ноги нащупывают дно — но потом течение снова подхватывает нас и уносит дальше. И вскоре темные воды сомкнутся у нас над головами...
   Сарьон уронил голову на руки и закрыл глаза. Его грудь сдавило, как будто он и вправду тонул, легкие горели, требуя воздуха.
   Почему ему в голову пришла эта ужасная мысль? Потому что он знал, какой праздник будут отмечать через две недели. Джорам войдет в императорский дворец Мерилона ровно восемнадцать лет спустя после того, как он его покинул, с точностью до одного дня.