Страница:
Он почти робким движением отодвинул тяжелый занавес у входа и вышел на залитую солнцем площадку.
Глава клана Кайненов пристально смотрел ему вслед, хотя Каббада уже не было видно.
Это правда: он очень плохой прорицатель. Возможно, худший из всех известных Аддону. Поэтому-то он совершенно необходим в крепости Каин.
3
4
5
6
7
Глава клана Кайненов пристально смотрел ему вслед, хотя Каббада уже не было видно.
Это правда: он очень плохой прорицатель. Возможно, худший из всех известных Аддону. Поэтому-то он совершенно необходим в крепости Каин.
3
Руф не любил эти длинные, тянущиеся, словно древесная смола, застывшая на солнце, мгновения перед боем.
Привыкнуть к тому, что в любую минуту мирное течение жизни нарушится и вокруг начнут кричать, истекать кровью и умирать близкие и знакомые люди, невозможно. Но если уж нельзя этого избежать, то во всяком случае хотелось, чтобы не нужно было ждать этого ужасного мгновения так долго.
Ожидание мучительнее всего.
Люди в крепости тщательно подготовились к осаде. Они по три-четыре раза перепроверили все, что можно было проверить, сделали все необходимое и теперь вынуждены были бездействовать, ибо, как уже упоминалось, нанести сокрушительный удар по вагру вне стен цитадели им все равно не удалось бы.
Казалось бы, жители Каина давно должны были привыкнуть к смертельной опасности и пользоваться редкими текселями затишья на всю катушку, однако на самом деле все обстояло иначе.
Во-первых, нынешнее нашествие палчелоров отличалось от всех предыдущих внезапностью, необычно большим числом войск, брошенных против гарнизона. Сразу стало ясно, что на сей раз Омагра не ограничится коротким набегом, а будет вести долгую и кровопролитную войну, стремясь установить свою власть на всей территории Рамора. И Каин – это своеобразный символ его грядущих завоеваний; это тот даспадоклит, который отчаянно защищают воины своей и стремятся захватить бойцы вражеской армии; это ключ от ворот его нового царства. Без Каина его победа будет неполной. Омагра не сдвинется с места, пока последний камень непокорной цитадели не падет к его ногам.
И это сулит защитникам крепости тяжелые дни и неспокойные ночи.
Во-вторых, в Каине жили не только воины гарнизона, но и гражданское население. Здесь находились жены солдат, их маленькие дети и дряхлые родители. Прежде, хоть битвы и бывали жестокими и кровавыми, не шло речи о том, что Каин может пасть, и каждый воин рисковал только собственной жизнью, пребывая в твердой уверенности: его близкие надежно защищены мощными стенами и с ними в любом случае ничего плохого не произойдет.
Теперь же каждый с ужасом спрашивал себя что будет, если палчелоры возьмут Каин? что станется с моими? какая судьба их ждет?
Войска, которые должны были прислать из Газарры на помощь осажденным, ждали с равной степенью надежды и недоверия. Первая заповедь воина: надеяться только на себя.
Омагра оказался не только отменным организатором, но и неплохим психологом: он не торопился атаковать неприступные стены и давал осажденным возможность поразмышлять о том, с какой силой им придется столкнуться. И место для лагеря выбрал очень удачное (для палчелоров, естественно) – буквально перед носом у воинов Кайнена, однако на несколько полетов стрелы дальше, чем может выстрелить самый мощный биратор.
Будь у защитников крепости другой командир, они бы уже растратили довольно большую часть запаса камней и стрел, пытаясь попасть в такую близкую – ну вот же, только прицелиться получше – мишень.
Но Аддон Кайнен назубок знал каждый камень, кустик и деревце в своей долине. И потому мог с закрытыми глазами сказать, куда долетит снаряд из биратора или стрела тезасиу, а куда и пытаться не стоит, все равно на три-четыре пальца, но ошибешься. И потому он не тревожил зря своих людей, не подвергал опасности лучников, не утомлял нелепыми приказами инженеров, которые даже спали возле своих орудий.
Это явно раздражало Омагру.
Но вождь палчелоров наверняка знал, что ему предстоит сразиться с великим полководцем. Хотя глава клана Кайненов никогда не вел завоевательных войн и никогда его войска не вторгались в чужие пределы, все, кто носил оружие, обязательно о нем слышали. Аддон был ходячей легендой, и новый вождь варваров просто не мог не слышать о человеке, не потерпевшем ни одного поражения.
Это противостояние должно было стать одним из самых великих и жестоких из тех, что помнил Рамор.
Что же до сна – не удавалось никому в Каине заснуть в ожидании неизбежной атаки варваров. Только вот когда она начнется – вечером, или ночью, или на рассвете?
Воины пытались было дремать на своих постах, да разве расслабишься и отдохнешь в доспехах? Разве удастся смежить веки и увидеть хотя бы мгновенный сон, если любой звук, любое шевеление заставляют проснуться и напряженно вслушиваться в странные ночные звуки.
Всякий скажет, что лучше уж бодрствовать несколько десятков литалов подряд, нежели засыпать и просыпаться каждые пять текселей – просыпаться в холодном поту и смертельном ужасе: все, проспал и именно здесь варвары смогли забраться на стену и теперь уничтожают ничего не подозревающих защитников крепости. А виной всему я… Что? Это крыса пробежала мимо по каким-то своим крысиным делам? Уфф… Приснится же такое…
И именно поэтому Руф терпеть не мог эти последние (мгновения?) перед боем, для него было несомненно, что неизвестность – один из самых опасных и беспощадных врагов. Ее кривые, цепкие когти впиваются в сердце, заставляя его бешено колотиться, выламываясь из грудной клетки.
Чем дольше Омагра будет сдерживать своих неистовых подданных, тем более уставшими, измотанными и обессиленными будут воины Каина.
Что до самого Руфа, то он находился где-то посредине между покоем и суетой, между хладнокровием и тревогой. Он не был вправе утверждать, что совершенно невозмутим и в любую секунду может заснуть со спокойной совестью, но, в отличие от своих воинов – он действительно не переживал так сильно. Просто не умел, не научился переживать.
Руф Кайнен понимал, что Уна, выжидательно и требовательно глядевшая на него в это мгновение, ждет решающего объяснения. Он наверняка знал, что она никак не может понять, отчего он медлит и не просит ее руки у Аддона. Тем более что грядет страшное сражение.
Однако Руф несравненно больше, чем смерти на бранном поле, страшился этих слов: я тебя люблю. И не потому, что он не любил У ну, а потому, что знал, что не сможет принадлежать одной, пусть даже самой любимой женщине.
Конечно, дело было не в других.
Не в других женщинах.
Со вчерашнего дня он ощущал смутное и тоскливое желание рассказать У не о том, что чувствует, но сдерживал себя, ибо понимал, что это будет слишком жестоко. Отобрать у девушки ее любовь и нежность, ее мечту и счастье, не дав ничего взамен и даже ничего толком не объяснив…
Толковых объяснений у Руфа не было.
И вот теперь он сидел, примостив на колене табличку, и сосредоточенно царапал на ней что-то острой бронзовой палочкой. То, что ему удалось написать, было правдой гораздо в большей степени, нежели могло показаться, и он тешил себя тем, что У на это пусть и не поймет, но почувствует.
А может, повезет и его просто убьют. И тогда ничего не нужно будет говорить…
В том краю, где старик без меча оживляет цветы, Где слепой прозорлив п ему даже жребий не нужен, В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин. Мы вернемся с полей, на которых давно полегли, Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…
О каком старике он писал, и почему вместо письма стала получаться песня, пусть наивная и несовершенная по форме, и когда он научился так складно подбирать слова – обо всем этом Руф не задумывался. Он только остановился на мгновение, чтобы найти (вспомнить) следующую строку, однако оказалось, что этого мгновения у него нет.
Оно принадлежало уже кому-то другому, будто копье, которое удалось вырвать из рук владельца: будто верный конь, потянувшийся влажными губами к ладони чужого человека; будто тайное послание, вскрытое врагом прямо над телом убитого гонца.
В этот перехваченный судьбой миг словно всколыхнулось море, с грохотом ударившись о прибрежные скалы, – это забили огромные барабаны, обтянутые шкурами дензага-едлагов.
Сокрушительная волна – мутная, мощная, тяжелая – слепо толкнулась в крепостную стену.
/Ну наконец-то! /
Пошел в атаку первый отряд мехолнов.
Красноглазый великан взвесил в руке тяжелую шипастую палицу и ухмыльнулся своему противнику.
Слепой юноша ползал в траве, пытаясь нашарить потерянные…
Привыкнуть к тому, что в любую минуту мирное течение жизни нарушится и вокруг начнут кричать, истекать кровью и умирать близкие и знакомые люди, невозможно. Но если уж нельзя этого избежать, то во всяком случае хотелось, чтобы не нужно было ждать этого ужасного мгновения так долго.
Ожидание мучительнее всего.
Люди в крепости тщательно подготовились к осаде. Они по три-четыре раза перепроверили все, что можно было проверить, сделали все необходимое и теперь вынуждены были бездействовать, ибо, как уже упоминалось, нанести сокрушительный удар по вагру вне стен цитадели им все равно не удалось бы.
Казалось бы, жители Каина давно должны были привыкнуть к смертельной опасности и пользоваться редкими текселями затишья на всю катушку, однако на самом деле все обстояло иначе.
Во-первых, нынешнее нашествие палчелоров отличалось от всех предыдущих внезапностью, необычно большим числом войск, брошенных против гарнизона. Сразу стало ясно, что на сей раз Омагра не ограничится коротким набегом, а будет вести долгую и кровопролитную войну, стремясь установить свою власть на всей территории Рамора. И Каин – это своеобразный символ его грядущих завоеваний; это тот даспадоклит, который отчаянно защищают воины своей и стремятся захватить бойцы вражеской армии; это ключ от ворот его нового царства. Без Каина его победа будет неполной. Омагра не сдвинется с места, пока последний камень непокорной цитадели не падет к его ногам.
И это сулит защитникам крепости тяжелые дни и неспокойные ночи.
Во-вторых, в Каине жили не только воины гарнизона, но и гражданское население. Здесь находились жены солдат, их маленькие дети и дряхлые родители. Прежде, хоть битвы и бывали жестокими и кровавыми, не шло речи о том, что Каин может пасть, и каждый воин рисковал только собственной жизнью, пребывая в твердой уверенности: его близкие надежно защищены мощными стенами и с ними в любом случае ничего плохого не произойдет.
Теперь же каждый с ужасом спрашивал себя что будет, если палчелоры возьмут Каин? что станется с моими? какая судьба их ждет?
Войска, которые должны были прислать из Газарры на помощь осажденным, ждали с равной степенью надежды и недоверия. Первая заповедь воина: надеяться только на себя.
Омагра оказался не только отменным организатором, но и неплохим психологом: он не торопился атаковать неприступные стены и давал осажденным возможность поразмышлять о том, с какой силой им придется столкнуться. И место для лагеря выбрал очень удачное (для палчелоров, естественно) – буквально перед носом у воинов Кайнена, однако на несколько полетов стрелы дальше, чем может выстрелить самый мощный биратор.
Будь у защитников крепости другой командир, они бы уже растратили довольно большую часть запаса камней и стрел, пытаясь попасть в такую близкую – ну вот же, только прицелиться получше – мишень.
Но Аддон Кайнен назубок знал каждый камень, кустик и деревце в своей долине. И потому мог с закрытыми глазами сказать, куда долетит снаряд из биратора или стрела тезасиу, а куда и пытаться не стоит, все равно на три-четыре пальца, но ошибешься. И потому он не тревожил зря своих людей, не подвергал опасности лучников, не утомлял нелепыми приказами инженеров, которые даже спали возле своих орудий.
Это явно раздражало Омагру.
Но вождь палчелоров наверняка знал, что ему предстоит сразиться с великим полководцем. Хотя глава клана Кайненов никогда не вел завоевательных войн и никогда его войска не вторгались в чужие пределы, все, кто носил оружие, обязательно о нем слышали. Аддон был ходячей легендой, и новый вождь варваров просто не мог не слышать о человеке, не потерпевшем ни одного поражения.
Это противостояние должно было стать одним из самых великих и жестоких из тех, что помнил Рамор.
Что же до сна – не удавалось никому в Каине заснуть в ожидании неизбежной атаки варваров. Только вот когда она начнется – вечером, или ночью, или на рассвете?
Воины пытались было дремать на своих постах, да разве расслабишься и отдохнешь в доспехах? Разве удастся смежить веки и увидеть хотя бы мгновенный сон, если любой звук, любое шевеление заставляют проснуться и напряженно вслушиваться в странные ночные звуки.
Всякий скажет, что лучше уж бодрствовать несколько десятков литалов подряд, нежели засыпать и просыпаться каждые пять текселей – просыпаться в холодном поту и смертельном ужасе: все, проспал и именно здесь варвары смогли забраться на стену и теперь уничтожают ничего не подозревающих защитников крепости. А виной всему я… Что? Это крыса пробежала мимо по каким-то своим крысиным делам? Уфф… Приснится же такое…
И именно поэтому Руф терпеть не мог эти последние (мгновения?) перед боем, для него было несомненно, что неизвестность – один из самых опасных и беспощадных врагов. Ее кривые, цепкие когти впиваются в сердце, заставляя его бешено колотиться, выламываясь из грудной клетки.
Чем дольше Омагра будет сдерживать своих неистовых подданных, тем более уставшими, измотанными и обессиленными будут воины Каина.
Что до самого Руфа, то он находился где-то посредине между покоем и суетой, между хладнокровием и тревогой. Он не был вправе утверждать, что совершенно невозмутим и в любую секунду может заснуть со спокойной совестью, но, в отличие от своих воинов – он действительно не переживал так сильно. Просто не умел, не научился переживать.
Руф Кайнен понимал, что Уна, выжидательно и требовательно глядевшая на него в это мгновение, ждет решающего объяснения. Он наверняка знал, что она никак не может понять, отчего он медлит и не просит ее руки у Аддона. Тем более что грядет страшное сражение.
Однако Руф несравненно больше, чем смерти на бранном поле, страшился этих слов: я тебя люблю. И не потому, что он не любил У ну, а потому, что знал, что не сможет принадлежать одной, пусть даже самой любимой женщине.
Конечно, дело было не в других.
Не в других женщинах.
Со вчерашнего дня он ощущал смутное и тоскливое желание рассказать У не о том, что чувствует, но сдерживал себя, ибо понимал, что это будет слишком жестоко. Отобрать у девушки ее любовь и нежность, ее мечту и счастье, не дав ничего взамен и даже ничего толком не объяснив…
Толковых объяснений у Руфа не было.
И вот теперь он сидел, примостив на колене табличку, и сосредоточенно царапал на ней что-то острой бронзовой палочкой. То, что ему удалось написать, было правдой гораздо в большей степени, нежели могло показаться, и он тешил себя тем, что У на это пусть и не поймет, но почувствует.
А может, повезет и его просто убьют. И тогда ничего не нужно будет говорить…
В том краю, где старик без меча оживляет цветы, Где слепой прозорлив п ему даже жребий не нужен, В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин. Мы вернемся с полей, на которых давно полегли, Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…
О каком старике он писал, и почему вместо письма стала получаться песня, пусть наивная и несовершенная по форме, и когда он научился так складно подбирать слова – обо всем этом Руф не задумывался. Он только остановился на мгновение, чтобы найти (вспомнить) следующую строку, однако оказалось, что этого мгновения у него нет.
Оно принадлежало уже кому-то другому, будто копье, которое удалось вырвать из рук владельца: будто верный конь, потянувшийся влажными губами к ладони чужого человека; будто тайное послание, вскрытое врагом прямо над телом убитого гонца.
В этот перехваченный судьбой миг словно всколыхнулось море, с грохотом ударившись о прибрежные скалы, – это забили огромные барабаны, обтянутые шкурами дензага-едлагов.
Сокрушительная волна – мутная, мощная, тяжелая – слепо толкнулась в крепостную стену.
/Ну наконец-то! /
Пошел в атаку первый отряд мехолнов.
Красноглазый великан взвесил в руке тяжелую шипастую палицу и ухмыльнулся своему противнику.
Слепой юноша ползал в траве, пытаясь нашарить потерянные…
4
Они приходили в его сны, будто это была их собственная жизнь и они могли решать все по-своему.
Но они являлись к нему и как нищие, как просители, дальнейшая судьба которых зависела только от него.
Они тянули к нему свои страшные руки, и этот жест был в равной степени молящим и угрожающим.
Они заглядывали ему в глаза, и от этого липкий холодный пот стекал по спине, потому что казалось, что их взгляды вгрызаются в его душу и утаскивают ее куда-то далеко, в неимоверную пустоту ночного неба, которое таращилось на него мерцающими звездами, – и сразу становилось ясно, что небу абсолютно безразлично, что будет и с ним, и с ними.
Ему было страшно, но они помогали ему преодолеть этот страх; ему было больно, но они не признавали боли и не понимали, как на нее можно обращать внимание.
Он был мертв.
Он уже давно умер, но они все равно приходили в его сны, чтобы о чем-то…
Но они являлись к нему и как нищие, как просители, дальнейшая судьба которых зависела только от него.
Они тянули к нему свои страшные руки, и этот жест был в равной степени молящим и угрожающим.
Они заглядывали ему в глаза, и от этого липкий холодный пот стекал по спине, потому что казалось, что их взгляды вгрызаются в его душу и утаскивают ее куда-то далеко, в неимоверную пустоту ночного неба, которое таращилось на него мерцающими звездами, – и сразу становилось ясно, что небу абсолютно безразлично, что будет и с ним, и с ними.
Ему было страшно, но они помогали ему преодолеть этот страх; ему было больно, но они не признавали боли и не понимали, как на нее можно обращать внимание.
Он был мертв.
Он уже давно умер, но они все равно приходили в его сны, чтобы о чем-то…
5
– … Попросить тебя не усложнять мне жизнь и не прыгать под стрелы. На стенах хватит защитников и без одной глупой девы, но если, вместо того чтобы командовать, я стану вертеть головой во все стороны, пытаясь отыскать свою непокорную дщерь… – Эту длинную тираду Аддон Кайнен выпалил скороговоркой, даже не глядя на Уну, затаившуюся в углу просторной комнаты.
– Не верти, – позволила она с царственным видом.
– И не стану, если ты пообещаешь, что будешь послушной.
– Значит, все рискуют жизнью, а я…
– А ты будешь делать то же, что и остальные женщины и старики! – рявкнул Аддон, у которого уже не было ни единой лишней тексели на пререкания с упрямой девчонкой. – И не пытайся строить из себя героиню. Это не просьба – это приказ! Иначе смерть любого из нас может оказаться на твоей совести. – И он стрелой вылетел из комнаты.
/Может, я слишком жесток, но, с другой стороны, девчонка отказывается понимать, насколько глупо поступает. Правда, в ее годы я тоже геройствовал, за что и был луплен нещадно главой клана Ливом Кайненом.
Никогда бы не подумал, что обычной уздечкой можно так избить человека, если бы не испытал на себе…
Если только эта маленькая «героиня» не выполнит моего приказа, спущу с нее шкуру в первую же тексель затишья, не погляжу на урон, наносимый женской красоте… О, молодчина!/
Руф уже выстроил на стенах лучников и топорников. Первые должны были обстреливать наступающих, а вторые – отталкивать приставные лестницы и сбрасывать тех атакующих, кому все же удалось добраться до самого верха.
Перед своими солдатами Руф приказал установить большие щиты, сплетенные из гибкой лозы и хорошо высушенные на солнце. Не пройдет и нескольких текселей, как эти корявые конструкции будут сплошь утыканы вражескими стрелами – дурно сработанными, с грубыми наконечниками и аляповато-ярким оперением. Конечно, эти щиты не закроют всех и кто-то обязательно будет ранен уже во время первого обстрела, но, спору нет, урон будет значительно меньше. Кроме того, осаждающие таким образом снабжают осажденных стрелами. Палчелорские луки отличаются от газарратских тезасиу, а особенно от тех шедевров оружейного мастерства, которые носят воины клана Кайненов. Вражеские стрелы не слишком подходят для этих красавцев, но наступит миг, когда выбирать будет не из чего.
И тогда защитники цитадели поблагодарят предусмотрительного Руфа, который поставил внизу, под навесом, что надежно защитит от ливня стрел, нескольких женщин. Они будут переправлять наверх чистые щиты и выдергивать стрелы и дротики из тех, что уже побывают в сражении.
Вообще-то именно Руф предложил на время осады оборудовать внутренний двор Каина длинными деревянными навесами. Их установили еще несколько дней назад, и теперь Аддон мысленно восхищался своим офицером. Скольких людей он сберег этим своим незамысловатым решением!
Но до него никто почему-то не устраивал внутри крепости целый лабиринт, покрытый деревянным настилом. По этому настилу можно было ходить в случае необходимости, и воины – это самое главное – меньше, чем обычно, беспокоились за безопасность своих близких, которые не покладая рук трудились сейчас вместе с ними.
Время тревог и волнений, сомнений и страхов наконец прошло, и наступило время обычной работы.
Жители Каина так давно и так часто выполняли ее, что стали настоящими мастерами своего дела.
А когда мастер работает, он не отвлекается на глупые переживания.
У палчелорских стрелков была странная причуда – в древке стрелы, у самого наконечника, они прорезали замысловатое отверстие. И от этого стрела в полете издавала отвратительный воющий звук. Казалось бы, что с того? Однако он действовал этот погребальный плач, этот жутковатый стон сотен летящих стрел, и Аддон почувствовал, что даже его где-то под лопатками продрал холодок.
Он посмотрел на смертельно-бледного солдата. (Лицо какое-то невыразительное и незнакомое, кажется. Наверное, из газарратского отряда. Стоит и проклинает тот день и час, когда он отправился в Каин, и его можно понять.)
– Не бойся, сынок, – подошел поближе. – В игрушки играются. Варвары. Не скажу, что в два счета, но мы их одолеем.
– Хохочут, – сказал молоденький воин. Был он приземист, крепок, сероглаз и черноволос. Такая внешность свойственна жителям Ардалы. – Издеваются над нами.
– В жизни бы не подумал, что кому-то этот погребальный плач может показаться хохотом, – искренне удивился Аддон. – Да все равно – плачут или смеются, но мы их здесь остановим и завернем обратно в степи. Вот увидишь, как они побегут. А мы специально для такого случая выпустим им вслед пару десятков их собственных стрел, вот тогда стрелы уж точно станут смеяться. Юноша доверчиво посмотрел на него:
– Правда?
– Конечно правда, сынок, в первый раз всем страшно до одури. Все время кажется, что это происходит не с тобой, а с кем-то другим, просто ты никак не можешь вырваться из чужого наваждения. Юноша отчаянно закивал головой.
/Когда на площади перед храмом Суфадонексы записывали в войско, я видел только, какие они холеные, мощные, сытые. Вооруженные. Мне казалось, человек, у которого есть меч, защищен от всего. Я был уверен, что вместе с доспехами и оружием мужчина приобретает и силу. А теперь… бежать бы отсюда, но мне стыдно, жалко других, да и некуда теперь бежать…/
– Я не знаю, какое по счету это сражение в моей жизни, – сказал Аддон, краем глаза следя за тем, как распоряжаются воинами Руф и Килиан (все благополучно, можно и поговорить с мальчиком. К тому же это чуть ли не самое важное. Один перепуганный насмерть воин способен поднять такую панику, что Суфадонексе станет жарко в его небесном краю). – Так вот, мне страшно до одури. Мне кажется, что этого просто не должно происходить со мной. Я бы убежал отсюда куда глаза глядят, но нельзя, понимаешь, – жалко других, стыдно. Да и некуда отсюда бежать: здесь все наши близкие, друзья и враг преграждает дорогу. Все, что остается, – это сражаться и победить. Или умереть. Это уж как получится. О втором я лично стараюсь просто не думать.
– Как?! – жадно спросил юноша.
– А вроде того, что я бессмертен, пока идет это сражение, – ответил Кайнен. – Попробуй. Это не так сложно, как кажется.
– Попробую, – неуверенно пообещал молодой человек.
Но Аддон уже заметил, как порозовели его щеки, как заблестели глаза: выйдет толк.
– Как тебя зовут? – спросил командир, повинуясь внезапному порыву (лишняя тяжесть и горечь – знать по именам всех воинов в своей крепости и потом провожать в последний путь уже почти родных, потому что знаешь, как их зовут…)
– Нилтон, – едва слышно произнес тот.
– Пусть Суфадонекса хранит тебя, Нилтон, – торжественно молвил Аддон Кайнен.
/Пять текселей. Почти пять жизней, если мерить по меркам войны. А мальчика, возможно, подстрелят через каких-нибудь пол-литала. Я потратил на него непозволительно много времени. С другой стороны – здесь больше нет никого, кто бы обратил на него внимание. Останется ли он жив или погибнет, но будет уже не один. В этой крепости у него теперь есть близкий человек…/
Кайнен по собственному опыту знал, что любой стоящий рядом во время сражения, заговоривший с тобой в разгар битвы, становится родным. Именно поэтому столь высоко ценится военное братство.
– Не верти, – позволила она с царственным видом.
– И не стану, если ты пообещаешь, что будешь послушной.
– Значит, все рискуют жизнью, а я…
– А ты будешь делать то же, что и остальные женщины и старики! – рявкнул Аддон, у которого уже не было ни единой лишней тексели на пререкания с упрямой девчонкой. – И не пытайся строить из себя героиню. Это не просьба – это приказ! Иначе смерть любого из нас может оказаться на твоей совести. – И он стрелой вылетел из комнаты.
/Может, я слишком жесток, но, с другой стороны, девчонка отказывается понимать, насколько глупо поступает. Правда, в ее годы я тоже геройствовал, за что и был луплен нещадно главой клана Ливом Кайненом.
Никогда бы не подумал, что обычной уздечкой можно так избить человека, если бы не испытал на себе…
Если только эта маленькая «героиня» не выполнит моего приказа, спущу с нее шкуру в первую же тексель затишья, не погляжу на урон, наносимый женской красоте… О, молодчина!/
Руф уже выстроил на стенах лучников и топорников. Первые должны были обстреливать наступающих, а вторые – отталкивать приставные лестницы и сбрасывать тех атакующих, кому все же удалось добраться до самого верха.
Перед своими солдатами Руф приказал установить большие щиты, сплетенные из гибкой лозы и хорошо высушенные на солнце. Не пройдет и нескольких текселей, как эти корявые конструкции будут сплошь утыканы вражескими стрелами – дурно сработанными, с грубыми наконечниками и аляповато-ярким оперением. Конечно, эти щиты не закроют всех и кто-то обязательно будет ранен уже во время первого обстрела, но, спору нет, урон будет значительно меньше. Кроме того, осаждающие таким образом снабжают осажденных стрелами. Палчелорские луки отличаются от газарратских тезасиу, а особенно от тех шедевров оружейного мастерства, которые носят воины клана Кайненов. Вражеские стрелы не слишком подходят для этих красавцев, но наступит миг, когда выбирать будет не из чего.
И тогда защитники цитадели поблагодарят предусмотрительного Руфа, который поставил внизу, под навесом, что надежно защитит от ливня стрел, нескольких женщин. Они будут переправлять наверх чистые щиты и выдергивать стрелы и дротики из тех, что уже побывают в сражении.
Вообще-то именно Руф предложил на время осады оборудовать внутренний двор Каина длинными деревянными навесами. Их установили еще несколько дней назад, и теперь Аддон мысленно восхищался своим офицером. Скольких людей он сберег этим своим незамысловатым решением!
Но до него никто почему-то не устраивал внутри крепости целый лабиринт, покрытый деревянным настилом. По этому настилу можно было ходить в случае необходимости, и воины – это самое главное – меньше, чем обычно, беспокоились за безопасность своих близких, которые не покладая рук трудились сейчас вместе с ними.
Время тревог и волнений, сомнений и страхов наконец прошло, и наступило время обычной работы.
Жители Каина так давно и так часто выполняли ее, что стали настоящими мастерами своего дела.
А когда мастер работает, он не отвлекается на глупые переживания.
У палчелорских стрелков была странная причуда – в древке стрелы, у самого наконечника, они прорезали замысловатое отверстие. И от этого стрела в полете издавала отвратительный воющий звук. Казалось бы, что с того? Однако он действовал этот погребальный плач, этот жутковатый стон сотен летящих стрел, и Аддон почувствовал, что даже его где-то под лопатками продрал холодок.
Он посмотрел на смертельно-бледного солдата. (Лицо какое-то невыразительное и незнакомое, кажется. Наверное, из газарратского отряда. Стоит и проклинает тот день и час, когда он отправился в Каин, и его можно понять.)
– Не бойся, сынок, – подошел поближе. – В игрушки играются. Варвары. Не скажу, что в два счета, но мы их одолеем.
– Хохочут, – сказал молоденький воин. Был он приземист, крепок, сероглаз и черноволос. Такая внешность свойственна жителям Ардалы. – Издеваются над нами.
– В жизни бы не подумал, что кому-то этот погребальный плач может показаться хохотом, – искренне удивился Аддон. – Да все равно – плачут или смеются, но мы их здесь остановим и завернем обратно в степи. Вот увидишь, как они побегут. А мы специально для такого случая выпустим им вслед пару десятков их собственных стрел, вот тогда стрелы уж точно станут смеяться. Юноша доверчиво посмотрел на него:
– Правда?
– Конечно правда, сынок, в первый раз всем страшно до одури. Все время кажется, что это происходит не с тобой, а с кем-то другим, просто ты никак не можешь вырваться из чужого наваждения. Юноша отчаянно закивал головой.
/Когда на площади перед храмом Суфадонексы записывали в войско, я видел только, какие они холеные, мощные, сытые. Вооруженные. Мне казалось, человек, у которого есть меч, защищен от всего. Я был уверен, что вместе с доспехами и оружием мужчина приобретает и силу. А теперь… бежать бы отсюда, но мне стыдно, жалко других, да и некуда теперь бежать…/
– Я не знаю, какое по счету это сражение в моей жизни, – сказал Аддон, краем глаза следя за тем, как распоряжаются воинами Руф и Килиан (все благополучно, можно и поговорить с мальчиком. К тому же это чуть ли не самое важное. Один перепуганный насмерть воин способен поднять такую панику, что Суфадонексе станет жарко в его небесном краю). – Так вот, мне страшно до одури. Мне кажется, что этого просто не должно происходить со мной. Я бы убежал отсюда куда глаза глядят, но нельзя, понимаешь, – жалко других, стыдно. Да и некуда отсюда бежать: здесь все наши близкие, друзья и враг преграждает дорогу. Все, что остается, – это сражаться и победить. Или умереть. Это уж как получится. О втором я лично стараюсь просто не думать.
– Как?! – жадно спросил юноша.
– А вроде того, что я бессмертен, пока идет это сражение, – ответил Кайнен. – Попробуй. Это не так сложно, как кажется.
– Попробую, – неуверенно пообещал молодой человек.
Но Аддон уже заметил, как порозовели его щеки, как заблестели глаза: выйдет толк.
– Как тебя зовут? – спросил командир, повинуясь внезапному порыву (лишняя тяжесть и горечь – знать по именам всех воинов в своей крепости и потом провожать в последний путь уже почти родных, потому что знаешь, как их зовут…)
– Нилтон, – едва слышно произнес тот.
– Пусть Суфадонекса хранит тебя, Нилтон, – торжественно молвил Аддон Кайнен.
/Пять текселей. Почти пять жизней, если мерить по меркам войны. А мальчика, возможно, подстрелят через каких-нибудь пол-литала. Я потратил на него непозволительно много времени. С другой стороны – здесь больше нет никого, кто бы обратил на него внимание. Останется ли он жив или погибнет, но будет уже не один. В этой крепости у него теперь есть близкий человек…/
Кайнен по собственному опыту знал, что любой стоящий рядом во время сражения, заговоривший с тобой в разгар битвы, становится родным. Именно поэтому столь высоко ценится военное братство.
6
Лица мехолнов были раскрашены красной и желтой глиной. Искаженные же судорогами боли, напряжения и натуги, они казались принадлежащими не людям, а духам войны – сыновьям кровожадного бога Даданху, который однажды, испытывая жажду, высосал кровь у своих детей. Они не умерли, потому что тоже были богами, но с тех пор испытывали невыносимую, мучительную, изнуряющую жажду крови. Демоны войны и смерти носились над полем боя и высасывали кровь из убитых и смертельно раненных воинов. Так гласили палчелорские легенды.
Демонов, согласно преданию, было всего трое:
Рафан, Кублан и Селвандахи. У первого была человеческая голова, у второго – нулагана-кровососа, свирепого степного зверя, а у последнего, соответственно, падальщика. Это именно он пожирал души павших в битве врагов, чтобы те не могли отправиться в заоблачный край, где царствовал Суфадонекса – вечный враг Даданху.
Теперь же чудилось, что не трое, а сотни и сотни этих могущественных мифических существ нападают на Каин, и мощные стены уже не казались надежной защитой. И пусть каждый воин в крепости наверняка знал, что это всего лишь мехолны – те самые, которых они неоднократно обращали в бегство, – воображение угодливо и подло подсовывало совсем другие картины.
Варвары, обряженные в меха и кожи, бежали тяжело и неуклюже.
/Как же им должно быть жарко. Вот тот мехолнский вождь путается в длинном мохнатом плаще, – он что, собирается лезть на стену, не сняв его? Безумцы. Настоящие безумцы. Тем и опасны./
При этом они вопили, размахивали грубым своим оружием, подбадривали себя воинственными кличами. А за их спинами вовсю выкладывались барабанщики. По десять человек с огромными билами стояли вокруг несоразмерных по величине барабанов, погруженных на тяжелые приземистые повозки.
Барабанщики были по пояс обнажены, и Аддон не просто отчетливо представлял, а ясно видел, как ходят под бронзовой, загорелой кожей могучие мышцы, как пот струйками стекает по спинам, как взлетают и мерно опускаются на туго натянутую кожу била, которыми при желании можно и убить.
Рокот барабанов и вой стрел, которыми палчелорские лучники поддерживали наступление своих союзников, делали это зрелище запредельным, неправдоподобным и бредовым.
Килиан очнулся только тогда, когда один из мехолнов, пронзенный его дилорном, тяжело повис на древке, содрогаясь всем телом, но не желая отдавать оружие убившему его врагу.
Килиан давно заметил, что пронзить человека мечом или копьем относительно легко и это сумеет всякий, даже ребенок. А вот выдернуть оружие назад гораздо труднее, словно тело убитого навсегда хочет оставить себе предмет, который лишил его жизни. Словно это его законная добыча, оплаченная пролитой кровью.
Молодому человеку пришлось упереться ногой в неповоротливое тело варвара, чтобы спихнуть его с дилорна. Руки оказались испачканы красным и липким, а вытирать их было уже некогда: рядом вырос еще один бородатый варвар. Его глаза сверкали веселым безумием. В зубах он держал не то короткий меч, не то длинный нож; за спиной его торчал крепко привязанный топор. От него терпко и тошнотворно пахло зверем, кровью, солнцем и чем-то кислым, похожим на вино.
Килиан едва уклонился от длинного выпада
/Это не руки, это какие-то плети. Так и до солнца можно дотянуться… Куд-да это ты направился?!/ И пронзил мехолна мечом. Он держал клинок в левой руке, и противник даже не понял, как это произошло. Удивленно покрутил головой, издав от неожиданности и боли странный скрипящий звук, но Килиан столкнул его вниз и услышал, как содрогнулся деревянный настил, когда на него тяжело свалилось истекающее кровью тело.
Затем по доскам затопотали ноги, и молодой человек передернул плечами. Он не завидовал варвару, если тот остался жив.
Где-то справа – у него не было времени, чтобы оглядеться как следует, – раздался истошный, душераздирающий вопль. Это опрокинули на головы наступающим огромный медный котел с кипящей водой.
Обваренные воины Омагры переспелыми плодами шлепались на землю и катались по ней, дергая ногами и закрывая руками лица, с которых клочьями слезала кожа.
Килиан не жалел врагов, но ему было не по себе, когда он представлял, каково это – попасть под обжигающий водопад и моментально лишиться всего – собственного лица, зрения, а может, и рассудка.
Визжащих, стонущих, корчащихся во влажной грязи несчастных затоптали свои же, приставляющие к стенам Каина новые лестницы.
Но вот захрипел один из лучников-тезасиу, скрюченными пальцами вцепившись во что-то длинное и темное у себя над ключицей. Он шатался на узком выступе, а затем рухнул вниз с тем грохотом, какой обычно издает тело, которое душа успела покинуть уже во время этого стремительного полета.
Словно в подтверждение этих грустных мыслей, снизу донесся короткий сдавленный вскрик. И тут же прервался.
Это потом жители Каина станут оплакивать своих погибших, а пока их дело – помогать живым. Помогать хотя бы своей выдержкой и хладнокровием.
Если теперь же спуститься вниз, под навесы, и заглянуть в суровые и сосредоточенные лица женщин, которые кипятят воду, перевязывают раненых, подают наверх холодное питье для защитников и укладывают в колчаны стрелы, невозможно будет догадаться, чьего сына или возлюбленного похитил коварный Ягма. Все они одинаково решительны, спокойны и отрешены. Они словно не здесь.
Это уже после они будут с криками бросаться на тела убитых, осыпать бесконечно дорогие лица мелкими бессчетными поцелуями, – растрепанные, заплаканные, в разодранных одеждах, с постаревшими и некрасивыми лицами. Потому что потом они будут вдовами.
А сейчас эти женщины такие же солдаты Аддона Кайнена, как и те, что стоят на стенах. И они не имеют права на такую роскошь, как тоска по погибшему.
И никто не мог видеть, как седой старик, на чьем поясе висели пустые узорчатые ножны, никогда не знавшие меча, закрыл лицо руками. Он не хотел знать, что происходит на поле боя у крепости Каин, но не мог не знать этого.
Красноглазый великан корчился от хохота, размахивая палицей.
И странные тени подкрадывались к нему сзади, постепенно окружая его стеной, преодолеть которую не мог ни смертный, ни вечно живущий…
Демонов, согласно преданию, было всего трое:
Рафан, Кублан и Селвандахи. У первого была человеческая голова, у второго – нулагана-кровососа, свирепого степного зверя, а у последнего, соответственно, падальщика. Это именно он пожирал души павших в битве врагов, чтобы те не могли отправиться в заоблачный край, где царствовал Суфадонекса – вечный враг Даданху.
Теперь же чудилось, что не трое, а сотни и сотни этих могущественных мифических существ нападают на Каин, и мощные стены уже не казались надежной защитой. И пусть каждый воин в крепости наверняка знал, что это всего лишь мехолны – те самые, которых они неоднократно обращали в бегство, – воображение угодливо и подло подсовывало совсем другие картины.
Варвары, обряженные в меха и кожи, бежали тяжело и неуклюже.
/Как же им должно быть жарко. Вот тот мехолнский вождь путается в длинном мохнатом плаще, – он что, собирается лезть на стену, не сняв его? Безумцы. Настоящие безумцы. Тем и опасны./
При этом они вопили, размахивали грубым своим оружием, подбадривали себя воинственными кличами. А за их спинами вовсю выкладывались барабанщики. По десять человек с огромными билами стояли вокруг несоразмерных по величине барабанов, погруженных на тяжелые приземистые повозки.
Барабанщики были по пояс обнажены, и Аддон не просто отчетливо представлял, а ясно видел, как ходят под бронзовой, загорелой кожей могучие мышцы, как пот струйками стекает по спинам, как взлетают и мерно опускаются на туго натянутую кожу била, которыми при желании можно и убить.
Рокот барабанов и вой стрел, которыми палчелорские лучники поддерживали наступление своих союзников, делали это зрелище запредельным, неправдоподобным и бредовым.
Килиан очнулся только тогда, когда один из мехолнов, пронзенный его дилорном, тяжело повис на древке, содрогаясь всем телом, но не желая отдавать оружие убившему его врагу.
Килиан давно заметил, что пронзить человека мечом или копьем относительно легко и это сумеет всякий, даже ребенок. А вот выдернуть оружие назад гораздо труднее, словно тело убитого навсегда хочет оставить себе предмет, который лишил его жизни. Словно это его законная добыча, оплаченная пролитой кровью.
Молодому человеку пришлось упереться ногой в неповоротливое тело варвара, чтобы спихнуть его с дилорна. Руки оказались испачканы красным и липким, а вытирать их было уже некогда: рядом вырос еще один бородатый варвар. Его глаза сверкали веселым безумием. В зубах он держал не то короткий меч, не то длинный нож; за спиной его торчал крепко привязанный топор. От него терпко и тошнотворно пахло зверем, кровью, солнцем и чем-то кислым, похожим на вино.
Килиан едва уклонился от длинного выпада
/Это не руки, это какие-то плети. Так и до солнца можно дотянуться… Куд-да это ты направился?!/ И пронзил мехолна мечом. Он держал клинок в левой руке, и противник даже не понял, как это произошло. Удивленно покрутил головой, издав от неожиданности и боли странный скрипящий звук, но Килиан столкнул его вниз и услышал, как содрогнулся деревянный настил, когда на него тяжело свалилось истекающее кровью тело.
Затем по доскам затопотали ноги, и молодой человек передернул плечами. Он не завидовал варвару, если тот остался жив.
Где-то справа – у него не было времени, чтобы оглядеться как следует, – раздался истошный, душераздирающий вопль. Это опрокинули на головы наступающим огромный медный котел с кипящей водой.
Обваренные воины Омагры переспелыми плодами шлепались на землю и катались по ней, дергая ногами и закрывая руками лица, с которых клочьями слезала кожа.
Килиан не жалел врагов, но ему было не по себе, когда он представлял, каково это – попасть под обжигающий водопад и моментально лишиться всего – собственного лица, зрения, а может, и рассудка.
Визжащих, стонущих, корчащихся во влажной грязи несчастных затоптали свои же, приставляющие к стенам Каина новые лестницы.
Но вот захрипел один из лучников-тезасиу, скрюченными пальцами вцепившись во что-то длинное и темное у себя над ключицей. Он шатался на узком выступе, а затем рухнул вниз с тем грохотом, какой обычно издает тело, которое душа успела покинуть уже во время этого стремительного полета.
Словно в подтверждение этих грустных мыслей, снизу донесся короткий сдавленный вскрик. И тут же прервался.
Это потом жители Каина станут оплакивать своих погибших, а пока их дело – помогать живым. Помогать хотя бы своей выдержкой и хладнокровием.
Если теперь же спуститься вниз, под навесы, и заглянуть в суровые и сосредоточенные лица женщин, которые кипятят воду, перевязывают раненых, подают наверх холодное питье для защитников и укладывают в колчаны стрелы, невозможно будет догадаться, чьего сына или возлюбленного похитил коварный Ягма. Все они одинаково решительны, спокойны и отрешены. Они словно не здесь.
Это уже после они будут с криками бросаться на тела убитых, осыпать бесконечно дорогие лица мелкими бессчетными поцелуями, – растрепанные, заплаканные, в разодранных одеждах, с постаревшими и некрасивыми лицами. Потому что потом они будут вдовами.
А сейчас эти женщины такие же солдаты Аддона Кайнена, как и те, что стоят на стенах. И они не имеют права на такую роскошь, как тоска по погибшему.
И никто не мог видеть, как седой старик, на чьем поясе висели пустые узорчатые ножны, никогда не знавшие меча, закрыл лицо руками. Он не хотел знать, что происходит на поле боя у крепости Каин, но не мог не знать этого.
Красноглазый великан корчился от хохота, размахивая палицей.
И странные тени подкрадывались к нему сзади, постепенно окружая его стеной, преодолеть которую не мог ни смертный, ни вечно живущий…
7
– Я не совсем понимаю отца и совершенно отказываюсь понимать царя Баадера, – сообщила Уна, перевязывая незнакомому воину руку. – Вот, – обратилась она уже к раненому, – до следующих праздников наверняка заживет.
Ей приходилось напрягать голос, потому что крики атакующих и торжествующие вопли воинов Кайнена, свист и гудение стрел, глухие удары топоров, стук дротиков, вонзающихся в плетеные щиты, – все это создавало мощнейший звуковой фон, на котором обычная речь просто терялась.
Кто-то стонал за ее спиной; кто-то заходился криком от жгучей боли. Крик был тонкий и тянулся на одной ноте, терзая и слух, и сознание. Отчего-то было противно.
– Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты, – невпопад отвечал паренек, краснея. – И никогда не целовал такую девушку. И любую другую девушку тоже. Я бы не говорил об этом…
– Но идет сражение, и просто грех не воспользоваться привилегией того, кому уходить в бой? – уточнила У на. – Не смущайся. Тут пополам правды и какой-то нечестности. Это все знают. Это твое первое сражение?
– Да, – отвечал паренек, краснея еще больше.
Там, наверху, перекрыв шум битвы, раздался голос Килиана Кайнена. Он командовал своим воинам что-то очень толковое, командовал внятно и кратко, но… Лучше уж не слышать, что именно он кричал.
Если потом слово в слово повторить Килиану его речь, он умрет со стыда где-то на середине, не дослушав до самого интересного места. А если не умрет сразу, то после будет отрицать, что произносил такую гадость.
Либина даже ухом не повела. Ее сын был очень хорошим мальчиком, пожалуй даже слишком хорошим. Конечно, горяч, но куда ему до отца.
На мгновение все утонуло в реве разъяренного панон-тераваля: вот и Аддон Кайнен напомнил о себе своим подчиненным.
Там, на стенах, было очень жарко. . Палчелоры установили наконец биратор и принялись обстреливать Каин каменными снарядами. Несколько из них проломили деревянные настилы и ранили двух женщин, хотя и не слишком серьезно. Пострадавшими занялся Каббад.
А вот один из камней попал в надвратную башню и убил двух лучников. Либина даже не хотела знать кого. Потом. После. Главное, что на стенах в два голоса вопят самые близкие и родные ей мужчины. Голоса Руфа она не слышала, но будто чувствовала его всей поверхностью кожи.
Ей приходилось напрягать голос, потому что крики атакующих и торжествующие вопли воинов Кайнена, свист и гудение стрел, глухие удары топоров, стук дротиков, вонзающихся в плетеные щиты, – все это создавало мощнейший звуковой фон, на котором обычная речь просто терялась.
Кто-то стонал за ее спиной; кто-то заходился криком от жгучей боли. Крик был тонкий и тянулся на одной ноте, терзая и слух, и сознание. Отчего-то было противно.
– Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты, – невпопад отвечал паренек, краснея. – И никогда не целовал такую девушку. И любую другую девушку тоже. Я бы не говорил об этом…
– Но идет сражение, и просто грех не воспользоваться привилегией того, кому уходить в бой? – уточнила У на. – Не смущайся. Тут пополам правды и какой-то нечестности. Это все знают. Это твое первое сражение?
– Да, – отвечал паренек, краснея еще больше.
Там, наверху, перекрыв шум битвы, раздался голос Килиана Кайнена. Он командовал своим воинам что-то очень толковое, командовал внятно и кратко, но… Лучше уж не слышать, что именно он кричал.
Если потом слово в слово повторить Килиану его речь, он умрет со стыда где-то на середине, не дослушав до самого интересного места. А если не умрет сразу, то после будет отрицать, что произносил такую гадость.
Либина даже ухом не повела. Ее сын был очень хорошим мальчиком, пожалуй даже слишком хорошим. Конечно, горяч, но куда ему до отца.
На мгновение все утонуло в реве разъяренного панон-тераваля: вот и Аддон Кайнен напомнил о себе своим подчиненным.
Там, на стенах, было очень жарко. . Палчелоры установили наконец биратор и принялись обстреливать Каин каменными снарядами. Несколько из них проломили деревянные настилы и ранили двух женщин, хотя и не слишком серьезно. Пострадавшими занялся Каббад.
А вот один из камней попал в надвратную башню и убил двух лучников. Либина даже не хотела знать кого. Потом. После. Главное, что на стенах в два голоса вопят самые близкие и родные ей мужчины. Голоса Руфа она не слышала, но будто чувствовала его всей поверхностью кожи.