Страница:
Аддон свирепствовал, словно раненый зверь. Когда косматая голова одного из воинов Омагры появилась на верхней ступеньке лестницы, он схватил злополучного врага за волосы, коротким движением отсек ее и с силой швырнул вниз. Безжалостно отрубил по локоть чью-то руку, вцепившуюся в выступ каменной кладки, и со странной ухмылкой прислушивался к тому, как затихают внизу вопли искалеченного врага.
Третий вырос за его спиной, ловкий и гибкий, как черная тень. Лица его Кайнен не видел, только красные отблески пламени отражались в глазах палчелора. Он уже успел замахнуться на Аддона палицей, и звонко закричал какой-то воин, предостерегая командира, но тот мягко присел, развернулся лицом к противнику и, уже подымаясь, снизу вверх вонзил острие своего раллодена тому под нижнюю челюсть. Варвар забулькал кровью и тяжелым мешком рухнул со стены, увлекая за собой еще двоих или троих соплеменников.
Килиану случайной стрелой повредило ногу. Сперва ему казалось, что это и вовсе пустяковая царапина, однако, когда через несколько текселей голова закружилась, а потом поплыло перед глазами темно-голубое марево, он все же решил спуститься вниз и сделать перевязку.
Уна уже хлопотала над ранеными воинами. Глаза и губы ее опухли от слез, но в пляшущем свете факелов этого почти не было видно. Правда, Килиан не сразу узнал ее голос – сорванный, надтреснутый: запершись у себя в комнате, девушка выла несколько литалов подряд, до тех пор, пока не охрипла и не лишилась сил. Теперь горе ее отступило куда-то на задний план, а телом и душой овладело странное оцепенение. Она двигалась словно под водой. Однако это не мешало ей исправно выполнять свою работу. Да и окружавшие женщины старались незаметно помочь, заменить ее там, где это было возможно.
Раненых было не слишком много. И это искренне радовало женщин.
– Что с тобой? – испугалась Уна, увидев Килиана, ковыляющего по направлению к ней.
– Стрелой зацепило, царапина. Мелочь, но мешает.
Он сел, вытянул поврежденную ногу.
– С ума сошел! – забеспокоилась Уна, придвигая поближе светильник и оглядывая его ранение. – Кровь так и хлещет, я он говорит – царапина.
Молодой человек устало улыбнулся и… погрузился не то в дрему, не то в полубессознательное состояние.
Аддон Кайнен не заметил отсутствия сына. Все его внимание было поглощено сечей. Он вымещал на враге свою боль, и ужас потери, и страх грядущего одиночества, и невозможность обнаружить свои чувства. Его клинок лунным лучом скользил в темноте, и веер кровавых брызг плыл за ним в теплом ночном воздухе. Лицо Кайнена было забрызгано чужой кровью, он ощущал ее пьянящий запах и, словно дикий зверь, широко раздувал ноздри, вдыхая его. Отчего-то сейчас тошнотворно-пряный аромат крови казался ему самым изысканным на свете.
На вершине скалы, недалеко от осажденной цитадели, стоял воин в золотом шлеме и длинном черном плаще. В одной руке он крепко сжимал обнаженный раллоден, на лезвии которого плясали отсветы звездных огней, а в другой держал кубок, полный густой, темной и пряной жидкости. Время от времени он припадал к кубку и с жадностью поглощал его содержимое.
Красноглазый великан в припадке неистового гнева крушил своих врагов, но они наступали и наступали на него и казалось, им не будет конца.
Три воина с уродливыми головами – косматого человека, нулагана-кровососа и остроухого падальщика – в страхе пятились от зыбких клешнеруких теней.
Горбоносый высокий мужчина с пронзительным взглядом крепко, до боли, сжимал плечо слепого юноши, не давая тому двинуться с места.
И в глубокой тьме, которая царит по ту сторону жизни, проявлялся силуэт существа, чьего имени никто не знал.
Стройные ряды войск маршировали на север…
3
4
5
Третий вырос за его спиной, ловкий и гибкий, как черная тень. Лица его Кайнен не видел, только красные отблески пламени отражались в глазах палчелора. Он уже успел замахнуться на Аддона палицей, и звонко закричал какой-то воин, предостерегая командира, но тот мягко присел, развернулся лицом к противнику и, уже подымаясь, снизу вверх вонзил острие своего раллодена тому под нижнюю челюсть. Варвар забулькал кровью и тяжелым мешком рухнул со стены, увлекая за собой еще двоих или троих соплеменников.
Килиану случайной стрелой повредило ногу. Сперва ему казалось, что это и вовсе пустяковая царапина, однако, когда через несколько текселей голова закружилась, а потом поплыло перед глазами темно-голубое марево, он все же решил спуститься вниз и сделать перевязку.
Уна уже хлопотала над ранеными воинами. Глаза и губы ее опухли от слез, но в пляшущем свете факелов этого почти не было видно. Правда, Килиан не сразу узнал ее голос – сорванный, надтреснутый: запершись у себя в комнате, девушка выла несколько литалов подряд, до тех пор, пока не охрипла и не лишилась сил. Теперь горе ее отступило куда-то на задний план, а телом и душой овладело странное оцепенение. Она двигалась словно под водой. Однако это не мешало ей исправно выполнять свою работу. Да и окружавшие женщины старались незаметно помочь, заменить ее там, где это было возможно.
Раненых было не слишком много. И это искренне радовало женщин.
– Что с тобой? – испугалась Уна, увидев Килиана, ковыляющего по направлению к ней.
– Стрелой зацепило, царапина. Мелочь, но мешает.
Он сел, вытянул поврежденную ногу.
– С ума сошел! – забеспокоилась Уна, придвигая поближе светильник и оглядывая его ранение. – Кровь так и хлещет, я он говорит – царапина.
Молодой человек устало улыбнулся и… погрузился не то в дрему, не то в полубессознательное состояние.
Аддон Кайнен не заметил отсутствия сына. Все его внимание было поглощено сечей. Он вымещал на враге свою боль, и ужас потери, и страх грядущего одиночества, и невозможность обнаружить свои чувства. Его клинок лунным лучом скользил в темноте, и веер кровавых брызг плыл за ним в теплом ночном воздухе. Лицо Кайнена было забрызгано чужой кровью, он ощущал ее пьянящий запах и, словно дикий зверь, широко раздувал ноздри, вдыхая его. Отчего-то сейчас тошнотворно-пряный аромат крови казался ему самым изысканным на свете.
На вершине скалы, недалеко от осажденной цитадели, стоял воин в золотом шлеме и длинном черном плаще. В одной руке он крепко сжимал обнаженный раллоден, на лезвии которого плясали отсветы звездных огней, а в другой держал кубок, полный густой, темной и пряной жидкости. Время от времени он припадал к кубку и с жадностью поглощал его содержимое.
Красноглазый великан в припадке неистового гнева крушил своих врагов, но они наступали и наступали на него и казалось, им не будет конца.
Три воина с уродливыми головами – косматого человека, нулагана-кровососа и остроухого падальщика – в страхе пятились от зыбких клешнеруких теней.
Горбоносый высокий мужчина с пронзительным взглядом крепко, до боли, сжимал плечо слепого юноши, не давая тому двинуться с места.
И в глубокой тьме, которая царит по ту сторону жизни, проявлялся силуэт существа, чьего имени никто не знал.
Стройные ряды войск маршировали на север…
3
Тот год выдался необычайно жарким. Сезон дождей дождями почти не порадовал, отчего глубокие речки изрядно обмелели, а мелкие почти пересохли, превратившись в коричневатые грязевые потоки, где задыхалась полусонная рыба.
Небо, которому было просто некуда спрятаться от палящего, почти добела раскаленного солнца, выгорало буквально на глазах. Оно поблекло, сжалось и выглядело так, будто бы любой ветер мог развеять его, словно тонкий слой бесцветной пыли.
Пожухла трава.
– Долго они не продержатся, – сказал Каббад, утирая мокрый лоб рукавом еще недавнего белого одеяния. – Иногда мне кажется, что Ажданиока заглянул в Каин, чтобы полюбопытствовать, как идет сражение.
– Похоже на то, – лениво откликнулся Аддон.
Его мысли были заняты не причиной жестокой жары
/Ажданиока или любой другой из взбесившихся
бессмертных – какая теперь разница. Главное, кто сдастся первым: варвары или мы. Им нужно кормить своих гороподобных дензага-едлагов и пить нужно, но мы в еще более опасном положении…/
а ее последствиями.
Свирепое солнце плодило не только выжженные пустоши, но и полчища живых существ, для которых это тяжелое для иных время было временем их величия и власти. Мириады жирных блестящих мух гудели в раскаленном воздухе, и от этого можно было сойти с ума.
Раны заживали с трудом, кровь даже из незначительных царапин текла обильно, и остановить ее было очень сложно. А мухи, чувствуя поживу, были уже тут как тут. Они изнуряли раненых, мешая им отдыхать, они проникали во все щели, преодолевая любые преграды, и никакие пологи и занавеси не спасали от их назойливого присутствия.
Люди изнывали от жажды, а воду нужно было беречь.
Источник с чистейшей водой, который всегда спасал Каин во время осады, хоть и не иссяк, но угас, как гаснет огонь, когда в очаге больше нет дров. Про пламя говорят, что оно едва тлеет. А про воду?
Каббад тревожно оглянулся на тоненькие струйки воды, стекавшие в каменный бассейн, вырубленный в скале.
/Едва теплится, как жизнь в столетнем старце. Еще никогда не бывало, чтобы он полностью высох. Но если все же воды не станет?/
Осажденные старались не говорить об этом вслух и особенно избегали этой темы, если видели где-то невдалеке управителя Микхи. Никто уже не верил, что Хималю удалось добраться до Газарры и передать просьбу о помощи. Молодой человек скорее всего пал от руки вражеских лазутчиков, или стал жертвой свирепых горных хищников, или разбился в каком-то ущелье… Что-то наверняка произошло, ибо в противном случае газарратские полки были бы уже на подходе.
– Запасов продовольствия хватит надолго, – продолжал Аддон. – Если источник не иссякнет, мы сможем выдерживать осаду столько, сколько будет нужно. В конечном итоге их твари просто взбесятся от голода: посмотри, что за несколько последних дней стало с травой.
– Тогда что тебя беспокоит?
– Вода. И то, что Омагра не хуже моего все это понимает. И все же что-то удерживает его у стен Каина. Он хороший воин, для варвара – вообще отличный. Он наверняка должен учитывать, что я мог послать за подмогой. Даже если это его люди… – тут Аддон запнулся, не желая произносить слово «убили», – Хималя, то все равно у него нет никаких гарантий, что гонец был один.
В любое мгновение на горизонте могут показаться войска Баадера Айехорна, а Омагра все равно чего-то ждет. Как будто его красноглазый урод твердо обещал ему все головы защитников Каина. Кстати, Каббад, Суфадонекса ничего не обещал тебе?
– К сожалению…
– Да нет, пустое. Я, знаешь ли, и не рассчитывал.
– Что будешь делать?
– Смотря по обстоятельствам.
– Обстоятельства не в нашу пользу. Правда?
– Их слишком много, Каббад. Их никогда не было так много. Остается надеяться на помощь наших богов. А вдруг Данн вытянет нам счастливый жребий?
– Аддон, – тихо, но твердо молвил Каббад, кладя руку на плечо Кайнену, – ты знаешь, я очень плохой прорицатель, и мне, вероятно, не следовало бы говорить об этом вслух. Однако я рискну: никогда не стоит рассчитывать на помощь бессмертных, потому что им абсолютно все равно, кто из нас погибнет, а кто останется жив. А от бедняги Данна ничего не зависит: он только тянет эти проклятые жребии и даже не знает, что выпало на сей раз – радость или беда, жизнь или смерть. Я бы никому никогда в этом не признался, но мы вместе с тобой прошли слишком долгий путь. И мне невыносимо больно обманывать тебя.
– Ты самый отвратительный прорицатель, которого я только знаю, – улыбнулся Аддон. – И почему я этому рад? Либина всегда говорит… говорила, что самое удивительная твоя черта – это то, что ты любишь и уважаешь людей, ради которых служишь богам, а не богов, ради которых служишь людям.
– Это она так говорила? – изумился Каббад.
– Да.
– Мне не хватает ее, – признался старик. – Я понимаю, что это кощунственно звучит: прежде всего в ней нуждаешься ты, Килиан, У на, а уже потом все остальные. Но поверь, друг мой, мне отчаянно не хватает Либины.
– Что-то они долго отдыхают, – сказал Кайнен. – Пора бы уже атаковать.
– Может, они все-таки решили оставить нас в покое?
– Нет. Дело в другом. И боюсь, я знаю, в чем именно.
Каббад вопросительно поглядел на собеседника.
– Они готовятся к решающему штурму, – пояснил Аддон и заорал что было сил: – Килиан! Руф! Немедленно идите ко мне!
Небо, которому было просто некуда спрятаться от палящего, почти добела раскаленного солнца, выгорало буквально на глазах. Оно поблекло, сжалось и выглядело так, будто бы любой ветер мог развеять его, словно тонкий слой бесцветной пыли.
Пожухла трава.
– Долго они не продержатся, – сказал Каббад, утирая мокрый лоб рукавом еще недавнего белого одеяния. – Иногда мне кажется, что Ажданиока заглянул в Каин, чтобы полюбопытствовать, как идет сражение.
– Похоже на то, – лениво откликнулся Аддон.
Его мысли были заняты не причиной жестокой жары
/Ажданиока или любой другой из взбесившихся
бессмертных – какая теперь разница. Главное, кто сдастся первым: варвары или мы. Им нужно кормить своих гороподобных дензага-едлагов и пить нужно, но мы в еще более опасном положении…/
а ее последствиями.
Свирепое солнце плодило не только выжженные пустоши, но и полчища живых существ, для которых это тяжелое для иных время было временем их величия и власти. Мириады жирных блестящих мух гудели в раскаленном воздухе, и от этого можно было сойти с ума.
Раны заживали с трудом, кровь даже из незначительных царапин текла обильно, и остановить ее было очень сложно. А мухи, чувствуя поживу, были уже тут как тут. Они изнуряли раненых, мешая им отдыхать, они проникали во все щели, преодолевая любые преграды, и никакие пологи и занавеси не спасали от их назойливого присутствия.
Люди изнывали от жажды, а воду нужно было беречь.
Источник с чистейшей водой, который всегда спасал Каин во время осады, хоть и не иссяк, но угас, как гаснет огонь, когда в очаге больше нет дров. Про пламя говорят, что оно едва тлеет. А про воду?
Каббад тревожно оглянулся на тоненькие струйки воды, стекавшие в каменный бассейн, вырубленный в скале.
/Едва теплится, как жизнь в столетнем старце. Еще никогда не бывало, чтобы он полностью высох. Но если все же воды не станет?/
Осажденные старались не говорить об этом вслух и особенно избегали этой темы, если видели где-то невдалеке управителя Микхи. Никто уже не верил, что Хималю удалось добраться до Газарры и передать просьбу о помощи. Молодой человек скорее всего пал от руки вражеских лазутчиков, или стал жертвой свирепых горных хищников, или разбился в каком-то ущелье… Что-то наверняка произошло, ибо в противном случае газарратские полки были бы уже на подходе.
– Запасов продовольствия хватит надолго, – продолжал Аддон. – Если источник не иссякнет, мы сможем выдерживать осаду столько, сколько будет нужно. В конечном итоге их твари просто взбесятся от голода: посмотри, что за несколько последних дней стало с травой.
– Тогда что тебя беспокоит?
– Вода. И то, что Омагра не хуже моего все это понимает. И все же что-то удерживает его у стен Каина. Он хороший воин, для варвара – вообще отличный. Он наверняка должен учитывать, что я мог послать за подмогой. Даже если это его люди… – тут Аддон запнулся, не желая произносить слово «убили», – Хималя, то все равно у него нет никаких гарантий, что гонец был один.
В любое мгновение на горизонте могут показаться войска Баадера Айехорна, а Омагра все равно чего-то ждет. Как будто его красноглазый урод твердо обещал ему все головы защитников Каина. Кстати, Каббад, Суфадонекса ничего не обещал тебе?
– К сожалению…
– Да нет, пустое. Я, знаешь ли, и не рассчитывал.
– Что будешь делать?
– Смотря по обстоятельствам.
– Обстоятельства не в нашу пользу. Правда?
– Их слишком много, Каббад. Их никогда не было так много. Остается надеяться на помощь наших богов. А вдруг Данн вытянет нам счастливый жребий?
– Аддон, – тихо, но твердо молвил Каббад, кладя руку на плечо Кайнену, – ты знаешь, я очень плохой прорицатель, и мне, вероятно, не следовало бы говорить об этом вслух. Однако я рискну: никогда не стоит рассчитывать на помощь бессмертных, потому что им абсолютно все равно, кто из нас погибнет, а кто останется жив. А от бедняги Данна ничего не зависит: он только тянет эти проклятые жребии и даже не знает, что выпало на сей раз – радость или беда, жизнь или смерть. Я бы никому никогда в этом не признался, но мы вместе с тобой прошли слишком долгий путь. И мне невыносимо больно обманывать тебя.
– Ты самый отвратительный прорицатель, которого я только знаю, – улыбнулся Аддон. – И почему я этому рад? Либина всегда говорит… говорила, что самое удивительная твоя черта – это то, что ты любишь и уважаешь людей, ради которых служишь богам, а не богов, ради которых служишь людям.
– Это она так говорила? – изумился Каббад.
– Да.
– Мне не хватает ее, – признался старик. – Я понимаю, что это кощунственно звучит: прежде всего в ней нуждаешься ты, Килиан, У на, а уже потом все остальные. Но поверь, друг мой, мне отчаянно не хватает Либины.
– Что-то они долго отдыхают, – сказал Кайнен. – Пора бы уже атаковать.
– Может, они все-таки решили оставить нас в покое?
– Нет. Дело в другом. И боюсь, я знаю, в чем именно.
Каббад вопросительно поглядел на собеседника.
– Они готовятся к решающему штурму, – пояснил Аддон и заорал что было сил: – Килиан! Руф! Немедленно идите ко мне!
4
Пользуясь литалами затишья, Уна старалась хотя бы немного привести оебя в порядок.
Постоянное пребывание под палящим солнцем высушило ее волосы, они выгорели и стали почти рыжими. Веснушки были видны даже на загорелой коже. Руки огрубели и потрескались.
Она втирала в зудящие, покрытые царапинками ладони целебную мазь; расчесывалась, умащивала тело маслом, но мысли ее были далеко отсюда – и она почти не осознавала, что делает.
/Царевна. Как это странно и непривычно – вдруг узнать, что ты не просто дочь Кайнена, но царевна Великой Газарры. Наверное, я еще совсем ребенок, если это слово услаждает мой слух и тешит самолюбие. Но я не совсем испорченный ребенок. Это ведь все равно ничего не значит. Аддон был и остается моим любимым отцом, а мама…
«Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…» – почему я выпалила эту чушь? Я же никогда ничего подобного на самом деле не думала. Я просто злилась на Руфа. Мама, милая, хорошая – ты же самая мудрая, ты все понимаешь. Я ничего такого не хотела сказать. Я только твоя дочь и дочь хранителя Южного рубежа. Никакой Баадер нам и даром не нужен. Пусть он пропадет пропадом со своим царством и…/
– Уна, позволишь к тебе на тексель? – Килиан осторожно протиснулся в узкий проем.
Он никогда не понимал, почему строители не учитывают, что у человека может быть нестандартная ширина плеч – у них с Руфом из-за этого
постоянные проблемы.
– Заходи, братец, – ответила она приветливее, чем следовало бы.
Брат поморщился. Ему явно не нравилось, что она напоминает об их кровном родстве.
/Что ты с ним будешь делать? Дайте-ка я угадаю с трех раз, зачем он пожаловал…/
– Нам надо очень серьезно поговорить, – сообщил Килиан, устраиваясь поудобнее в кресле и вытягивая раненую ногу. От этой жары рана рубцевалась плохо и все время ныла. Терпеть, конечно, можно, но все равно противно.
– Опять? Килиан, миленький, не нужно. Я не в состоянии говорить ни о чем после… Ну ты понимаешь. Я устала, измотана, у меня просто нет сил говорить о чем-то серьезном. Не требуй от меня невозможного.
– Придется тебе потерпеть, маленькая, – сказал он необычно суровым голосом.
/А он повзрослел за последние дни. Странно, как я этого не заметила? Правда, я почти и не видела его: они с отцом и Руфом все время на стенах. Вчера, кажется, даже не спускались. Или позавчера? А ведь я почти не думаю о Руфе – и даже не замечаю этого./
– Ты повзрослел за последние дни. – И У на тонким пальцем провела по вертикальной морщине, прорезавшей лоб Килиана. – Я ее не помню. Наверное, это случилось только что.
– Что там?
– Морщина.
– Пустяки это. Морщины не шрамы. Особенно не шрамы на сердце. Уна, тебе очень тяжело, я чувствую это и понимаю, как жестоко заставлять тебя испытывать еще что-то, требовать выслушать меня. Поверь, я не настолько слеп и не настолько влюблен в себя, чтобы ради простой прихоти мучить мою милую девочку. Но когда мамы не стало, я вдруг понял, как внезапно и нелепо все может закончиться. В любой миг. И это ни от кого не зависит, даже от богов: проси их или не проси, ничего не изменится. И ничего не успеешь – ни рассказать, как любишь, ни сделать что-то очень важное, главное то, для чего родился на свет.
Я вдруг понял, что каждый приходит в этот мир не просто, не случайно, а для чего-то. Вот мама, она делала так, что всем вокруг нее было светло, будто факел горел в темноте. А отец защищает всех не только от врагов, но и от их собственных трусливых и подлых мыслей, от страха и от неверия в собственные силы. Ведь у нашего отца нет плохих воинов, даже если это зеленые новобранцы, которые ничего острее иглы в жизни не видели.
Я не очень глупо объясняю?
– Ты никогда так хорошо не говорил, Килиан, – прошептала она.
– Только не плачь, милая моя, а то я и сам расплачусь. Я же видел: когда мама поговорила с тобой, она хотела сказать что-то и мне, но уже не успела. И мне стало так горько, так… Я приревновал к тебе, не сердись. Мне даже показалось, что тебя она любила больше, только скрывала всю жизнь, а напоследок это проявилось!
– Килиан, честное слово, это произошло только потому, что… Я не могу рассказать тебе почему. Это огромная мамина тайна, и она не говорила, что ее можно знать кому-то еще – даже тебе. Это дело чести. Я не имею права выдать мамину тайну, но она никак не затрагивает тебя. Думаю, что у мамы были все причины любить тебя даже больше, чем меня. Просто она умела любить всех одинаково сильно.
– Теперь-то я понимаю, что был ужасным глупцом, пусть даже и несколько текселей. Но я не хочу, чтобы тебе пришлось корить меня за то, что я не сказал или не сделал то, что обязан сделать. Одним словом, выходи за меня замуж. Я не наш отец, и довольно часто допускаю ошибки, и иногда говорю несусветную чушь, но никто в целом свете не будет любить тебя так сильно, как я. Кроме наших, конечно, но они же не в счет?
Уна обняла его за шею и все-таки заплакала. – Как бы я хотела забыть все и любить только тебя, – проговорила она сквозь слезы. – Не сомневаться, не ловить каждый взгляд, не угадывать – а любить тебя до самой смерти. И чтобы у нас были такие дети, как мы, и они так же нежно были друг к другу привязаны. Почему, почему я такая несчастная?!
/Терпи, терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло в таком далеке, откуда ты его уже никогда не дождешься…/
– Ты, – Килиан сглотнул тяжелый ком, – любишь Руфа?
Слово «любишь» далось ему с невероятным трудом, словно он объяснялся на каком-то диком варварском наречии.
– Я и тебя люблю, но тебя как-то привычно. Как маму или папу. Я об этом не думаю. Я по-настоящему осознала, что чувствую по отношению к маме, только теперь и только потому, что ее не стало, А о Руфе я думаю постоянно. Будто его все время нет. Впрочем, его и на самом деле почти все время нет. И мне очень плохо.
– Я так и думал, – сказал брат. – Но мне хотелось надеяться, что я все сочинил. Что я преувеличиваю значение твоих слов, обращенных к нему, твоих нежных взглядов. Я предпочитал убеждать себя, что очень сильно ревную и оттого вижу скрытый смысл там, где все до смешного просто.
Но оказалось, что я был прав… А что же Руф? Он любит тебя?
– Ты сам как думаешь? – всхлипнула Уна. Она смотрела на брата с такой надеждой, что ему было совестно разочаровывать ее.
– Наверное… Конечно да. Разве можно тебя не любить? Подожди, он что, ничего тебе не говорил?
– Нет. Он смотрит на меня, и я вижу, что он все понимает, но не станет облегчать мне жизнь. Он не говорит ни да, ни нет. Впрочем, отчего он должен говорить мне, что не любит и не женится?
– Тоже верно, – сказал Килиан.
У него подергивалась щека, будто он изо всех сил скрывал сильнейшую боль. Впрочем, так оно и было на самом деле.
– Хочешь, я поговорю с ним на правах твоего родственника? – предложил юноша, когда ему показалось, что он сможет совладать с собственным голосом. – Спрошу его, что он собирается предпринимать? Когда объяснится с тобой?
– Нет! Только не это! – чуть ли не закричала Уна. – А вдруг окажется, что он не… Глупо, конечно, но я не хочу этого знать. Я буду ждать столько, сколько нужно.
– Это у нас семейное, – с кривой улыбкой выдавил Килиан. – Терпение и еще раз терпение, так и мама учила. Я ведь тоже готов ждать столько, сколько ты скажешь. Или сколько придется. Учти это на будущее. —
В комнате повисла тяжелая и неловкая пауза:
И когда раздался громкий крик Аддона, призывающего своих детей, они оба почувствовали невероятное облегчение…
Постоянное пребывание под палящим солнцем высушило ее волосы, они выгорели и стали почти рыжими. Веснушки были видны даже на загорелой коже. Руки огрубели и потрескались.
Она втирала в зудящие, покрытые царапинками ладони целебную мазь; расчесывалась, умащивала тело маслом, но мысли ее были далеко отсюда – и она почти не осознавала, что делает.
/Царевна. Как это странно и непривычно – вдруг узнать, что ты не просто дочь Кайнена, но царевна Великой Газарры. Наверное, я еще совсем ребенок, если это слово услаждает мой слух и тешит самолюбие. Но я не совсем испорченный ребенок. Это ведь все равно ничего не значит. Аддон был и остается моим любимым отцом, а мама…
«Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…» – почему я выпалила эту чушь? Я же никогда ничего подобного на самом деле не думала. Я просто злилась на Руфа. Мама, милая, хорошая – ты же самая мудрая, ты все понимаешь. Я ничего такого не хотела сказать. Я только твоя дочь и дочь хранителя Южного рубежа. Никакой Баадер нам и даром не нужен. Пусть он пропадет пропадом со своим царством и…/
– Уна, позволишь к тебе на тексель? – Килиан осторожно протиснулся в узкий проем.
Он никогда не понимал, почему строители не учитывают, что у человека может быть нестандартная ширина плеч – у них с Руфом из-за этого
постоянные проблемы.
– Заходи, братец, – ответила она приветливее, чем следовало бы.
Брат поморщился. Ему явно не нравилось, что она напоминает об их кровном родстве.
/Что ты с ним будешь делать? Дайте-ка я угадаю с трех раз, зачем он пожаловал…/
– Нам надо очень серьезно поговорить, – сообщил Килиан, устраиваясь поудобнее в кресле и вытягивая раненую ногу. От этой жары рана рубцевалась плохо и все время ныла. Терпеть, конечно, можно, но все равно противно.
– Опять? Килиан, миленький, не нужно. Я не в состоянии говорить ни о чем после… Ну ты понимаешь. Я устала, измотана, у меня просто нет сил говорить о чем-то серьезном. Не требуй от меня невозможного.
– Придется тебе потерпеть, маленькая, – сказал он необычно суровым голосом.
/А он повзрослел за последние дни. Странно, как я этого не заметила? Правда, я почти и не видела его: они с отцом и Руфом все время на стенах. Вчера, кажется, даже не спускались. Или позавчера? А ведь я почти не думаю о Руфе – и даже не замечаю этого./
– Ты повзрослел за последние дни. – И У на тонким пальцем провела по вертикальной морщине, прорезавшей лоб Килиана. – Я ее не помню. Наверное, это случилось только что.
– Что там?
– Морщина.
– Пустяки это. Морщины не шрамы. Особенно не шрамы на сердце. Уна, тебе очень тяжело, я чувствую это и понимаю, как жестоко заставлять тебя испытывать еще что-то, требовать выслушать меня. Поверь, я не настолько слеп и не настолько влюблен в себя, чтобы ради простой прихоти мучить мою милую девочку. Но когда мамы не стало, я вдруг понял, как внезапно и нелепо все может закончиться. В любой миг. И это ни от кого не зависит, даже от богов: проси их или не проси, ничего не изменится. И ничего не успеешь – ни рассказать, как любишь, ни сделать что-то очень важное, главное то, для чего родился на свет.
Я вдруг понял, что каждый приходит в этот мир не просто, не случайно, а для чего-то. Вот мама, она делала так, что всем вокруг нее было светло, будто факел горел в темноте. А отец защищает всех не только от врагов, но и от их собственных трусливых и подлых мыслей, от страха и от неверия в собственные силы. Ведь у нашего отца нет плохих воинов, даже если это зеленые новобранцы, которые ничего острее иглы в жизни не видели.
Я не очень глупо объясняю?
– Ты никогда так хорошо не говорил, Килиан, – прошептала она.
– Только не плачь, милая моя, а то я и сам расплачусь. Я же видел: когда мама поговорила с тобой, она хотела сказать что-то и мне, но уже не успела. И мне стало так горько, так… Я приревновал к тебе, не сердись. Мне даже показалось, что тебя она любила больше, только скрывала всю жизнь, а напоследок это проявилось!
– Килиан, честное слово, это произошло только потому, что… Я не могу рассказать тебе почему. Это огромная мамина тайна, и она не говорила, что ее можно знать кому-то еще – даже тебе. Это дело чести. Я не имею права выдать мамину тайну, но она никак не затрагивает тебя. Думаю, что у мамы были все причины любить тебя даже больше, чем меня. Просто она умела любить всех одинаково сильно.
– Теперь-то я понимаю, что был ужасным глупцом, пусть даже и несколько текселей. Но я не хочу, чтобы тебе пришлось корить меня за то, что я не сказал или не сделал то, что обязан сделать. Одним словом, выходи за меня замуж. Я не наш отец, и довольно часто допускаю ошибки, и иногда говорю несусветную чушь, но никто в целом свете не будет любить тебя так сильно, как я. Кроме наших, конечно, но они же не в счет?
Уна обняла его за шею и все-таки заплакала. – Как бы я хотела забыть все и любить только тебя, – проговорила она сквозь слезы. – Не сомневаться, не ловить каждый взгляд, не угадывать – а любить тебя до самой смерти. И чтобы у нас были такие дети, как мы, и они так же нежно были друг к другу привязаны. Почему, почему я такая несчастная?!
/Терпи, терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло в таком далеке, откуда ты его уже никогда не дождешься…/
– Ты, – Килиан сглотнул тяжелый ком, – любишь Руфа?
Слово «любишь» далось ему с невероятным трудом, словно он объяснялся на каком-то диком варварском наречии.
– Я и тебя люблю, но тебя как-то привычно. Как маму или папу. Я об этом не думаю. Я по-настоящему осознала, что чувствую по отношению к маме, только теперь и только потому, что ее не стало, А о Руфе я думаю постоянно. Будто его все время нет. Впрочем, его и на самом деле почти все время нет. И мне очень плохо.
– Я так и думал, – сказал брат. – Но мне хотелось надеяться, что я все сочинил. Что я преувеличиваю значение твоих слов, обращенных к нему, твоих нежных взглядов. Я предпочитал убеждать себя, что очень сильно ревную и оттого вижу скрытый смысл там, где все до смешного просто.
Но оказалось, что я был прав… А что же Руф? Он любит тебя?
– Ты сам как думаешь? – всхлипнула Уна. Она смотрела на брата с такой надеждой, что ему было совестно разочаровывать ее.
– Наверное… Конечно да. Разве можно тебя не любить? Подожди, он что, ничего тебе не говорил?
– Нет. Он смотрит на меня, и я вижу, что он все понимает, но не станет облегчать мне жизнь. Он не говорит ни да, ни нет. Впрочем, отчего он должен говорить мне, что не любит и не женится?
– Тоже верно, – сказал Килиан.
У него подергивалась щека, будто он изо всех сил скрывал сильнейшую боль. Впрочем, так оно и было на самом деле.
– Хочешь, я поговорю с ним на правах твоего родственника? – предложил юноша, когда ему показалось, что он сможет совладать с собственным голосом. – Спрошу его, что он собирается предпринимать? Когда объяснится с тобой?
– Нет! Только не это! – чуть ли не закричала Уна. – А вдруг окажется, что он не… Глупо, конечно, но я не хочу этого знать. Я буду ждать столько, сколько нужно.
– Это у нас семейное, – с кривой улыбкой выдавил Килиан. – Терпение и еще раз терпение, так и мама учила. Я ведь тоже готов ждать столько, сколько ты скажешь. Или сколько придется. Учти это на будущее. —
В комнате повисла тяжелая и неловкая пауза:
И когда раздался громкий крик Аддона, призывающего своих детей, они оба почувствовали невероятное облегчение…
5
Омагра знал, что это его последний шанс взять неприступную крепость, и гнал своих воинов на смерть, не считаясь с потерями.
Орда палчелоров больше не могла оставаться в выжженной солнцем, знойной долине. Она должна была прорваться к Газарре, чего бы ей это ни стоило. И с отчаянием обреченных варвары раз за разом бросались на стены Каина.
Это было похоже на наводнение. Толпы людей подкатывались к цитадели и откатывались назад, словно свирепые бушующие валы, оставляя за собой изуродованные трупы и корчащихся, едва живых калек.
Крики, вопли, звон оружия.
Мир кружился перед глазами, и небо становилось похожим на водоворот, который затягивает в себя абсолютно все.
Воины Омагры шли по трупам своих соплеменников. На месте одного убитого вставали двое живых и продолжали кровавую сечу. Палчелоров действительно было во много крат больше, и вскоре у Аддона не осталось людей в резерве. Все, кто мог держать в руках оружие, стояли на стенах, отбиваясь из последних сил, а враги прибывали и прибывали.
Вождь варваров поставил своих лучников прямо напротив главной башни, откуда их расстреливали тезасиу Кайнена, однако теперь и палчелоры наносили защитникам крепости серьезный урон. Стрелы летели так часто и с такой плотностью, что были похожи на темное гудящее облако, которое отчего-то занесло в долину.
Солдаты Аддона падали один за другим. Вот схватился за грудь молодой человек, показавшийся смутно знакомым.
Нилтон!
Газарратский новобранец…
Мальчик, мальчик, как жаль. Но обернуться и проверить, погиб он или стрела попала в него на излете и доспехи защитили своего владельца, нельзя. Некогда. Отвлечешься на секунду, и тебе тут же снесут полчерепа тяжелой палицей.
Вот, желающие уже подошли вплотную! Аддон столкнул вниз одного из нападающих, изо всех сил ударив его щитом; а второго пронзил раллоденом, и варвар, рыча и плюясь кровью, скатился на деревянный настил, внутрь крепости. Вскоре оттуда донесся полу крик-полувизг, будто перерезали горло домашней скотине.
Справа от Аддона несколько палчелоров сумели спрыгнуть с приставных лестниц на каменную стену и теперь атаковали инженеров, которые суетились вокруг бираторов. Кайнен отдал короткую команду, и на помощь товарищам кинулись топорники. Однако, пока они добежали до камнеметов, одного из инженеров успели надеть на копье и «пришпилить» к деревянной конструкции. Он слабо дергался на древке, хрипя и булькая, похожий на огромную куклу из тряпок и соломы /окровавленных тряпок и красной соломы/ , и взгляд его был устремлен прямо на командира, будто это тот был виноват в страшной и мучительной гибели своего солдата. И Аддон ощутил бы свою вину, видят боги, – если бы только вообще был в состоянии что-то чувствовать.
Но душа Кайнена онемела и впала в оцепенение, будто ящерица в холодную пору. Ей было уже все равно, что творится вокруг, ибо существует некий предел страданий, которые могут выносить человеческие души. За этим рубежом для каждого начинается свой лимб.
Бираторы и инженеров защитить удалось, но тут Омагра подогнал к стенам стрелков, которые выпустили в сторону крепости положенные стрелы, обмотанные какими-то волокнами, пропитанными пахучей дрянью.
Гореть в каменной цитадели было почти нечему, но та смесь, что была на вражеских стрелах, давала едкий коричневый дым. От него слезились глаза и горло сдавливало костлявой рукой удушья.
Горящие стрелы тушили, окуная в чан с красным вином, забродившим на этой жаре. Кислый запах бродящего вина смешивался с запахом варварского состава, и защитникам с каждым мгновением становилось все труднее дышать.
Обливаясь потом, жадно ловя ртом воздух, чумазые, обезумевшие, воины Каина понимали, что еще несколько литалов этого неистового сражения – и они просто повалятся без сил, не в состоянии защитить ни себя, ни своих близких. И тогда остаткам палчелорской армии (жалким, но все так же смертельно опасным) нужно будет только добить их. Воды отчаянно не хватало. Драгоценные капли нацеживали в медные сосуды. В них вода приобретала неприятный металлический привкус, но глиняные могли разбиться, а жители крепости не имели права на такую роскошь, как потеря целого кувшина воды.
Под деревянными настилами стонали раненые. Их становилось все больше и больше, несмотря на то что оставались лежать здесь только те, кто находился в беспамятстве или просто не владел своим телом. Все прочие, получив первую помощь, наспех перевязанные, ковыляли обратно, чтобы встать в строй.
Многие воины просили прижечь раны горящей головешкой, чтобы остановить кровь, и, сцепив зубы, мужественно выносили эту мучительную процедуру. У управителя Микхи дрожали руки, когда он делал это, и вскоре его заменила Уна. Девушка сама не ожидала от себя такой выдержки. В какой-то миг ей показалось, что лучше бы это в ее плоть втыкалась раскаленная деревяшка, однако солдаты подбадривали ее:
– Ничего, не робей. Выживем – полечимся. А если нет, то и так сойдет. Все равно впереди погребальный костер: никто и не разберет…
Жутковатое утешение, но оно действовало. И Уна подносила мерцающий оранжевым конец головни к ране.
Взвыв, воин клял на чем свет стоит и Суфадонексу, и Даданху, и Омагру, и мать своей супруги, и еще кого-нибудь. Но тут появлялся Каббад, держа наготове горшочек с целебной мазью, которая хоть как-то умеряла боль, притупляя на время ощущения. И воин торопился к своим, прихрамывая, охая и ругаясь так, что небесам стало бы жарко, если бы они не были раскалены…
Один из милделинов-топорников стоял на стене как-то странно, боком. Килиан подумал, что ему неудобно замахиваться, сил уходит больше, – он что, не понимает этого? Правда, Килиан подумал об этом гораздо короче и резче. А потом он увидел, что топорник смотрит только одним глазом, а вместо второго у него красно-сизая опухоль в пол-лица.
В начале осады такая рана считалась бы тяжелой, но сегодня на нее уже никто не обращает внимания. И даже повязку солдат снял, потому что сползет, не ровен час, в самый неподходящий момент.
Крайняя правая башня и часть стены на две длины меча вокруг нее были недоступны атакующим. Там когда-то белые камни побурели от пролитой на них крови, там громоздились тела, и когда они не давали защитнику этого участка сдвинуться с места, он сбрасывал их на головы палчелорам, которые карабкались наверх с упорством безумцев.
Руф был страшен. Его и прежде бронзовая кожа за несколько последних дней потемнела, и многочисленные шрамы и рубцы теперь выделялись на общем фоне светло-желтыми полосами. Весь он был в потеках грязи, пота и в красно-бурых пятнах. Особенно страшным было лицо, на котором своя и чужая кровь запеклась коркой и образовала жуткую маску с глубокими прорезями морщин. Только бело-голубые белки сверкали на ней, и солнце плескалось в его непонятных глазах, приобретших в этот день цвет темного пламени.
В одной руке Руф держал топор, а в другой – раллоден. Он орудовал обеими руками так, словно они были обе правые и принадлежали разным людям.
Вот он с размаха всадил топор в спину палчелора, перевалившегося через стену и на короткий миг оставшегося незащищенным, а другой рукой проткнул живот воину, подходящему справа. Третьего Руф тут же ударил ногой в челюсть, и сила удара была столь велика, что плохо установленная шаткая лестница вздрогнула и пошла назад, увлекаемая тяжестью падающего тела.
На какое-то мгновение Кайнен остался один и тут же со звериной стремительностью прижался к боку башни. Мимо просвистели несколько стрел, выпущенных почти наверняка. Другой бы уже лежал пронзенный ими, но Руф только прикрыл на секунду глаза…
Почти раздетый варвар напал на него, будучи уверен в том, что этот воин сейчас ничего не видит – веки-то опущены. Но клинок раллодена рассек его тело наискось – от плеча до бедра.
/Врага нужно чувствовать на расстоянии и с закрытыми глазами. Ты этого не понимаешь. А если не понимаешь, то долго не проживешь. Вот, я же тебе говорил… /
– Отец! – заорал Килиан, отбиваясь от двух наседающих врагов. – Отец! Троих!..
– Где же я возьму троих?! – проскрежетал Кайнен себе под нос, насаживая палчелора на короткий дротик.
Варвар повалился под стены цитадели, унося такое драгоценное оружие. Аддон выхватил из-за спины топор и оглушил следующего нападающего обухом, не успев даже развернуть оружие как надо.
Орда палчелоров больше не могла оставаться в выжженной солнцем, знойной долине. Она должна была прорваться к Газарре, чего бы ей это ни стоило. И с отчаянием обреченных варвары раз за разом бросались на стены Каина.
Это было похоже на наводнение. Толпы людей подкатывались к цитадели и откатывались назад, словно свирепые бушующие валы, оставляя за собой изуродованные трупы и корчащихся, едва живых калек.
Крики, вопли, звон оружия.
Мир кружился перед глазами, и небо становилось похожим на водоворот, который затягивает в себя абсолютно все.
Воины Омагры шли по трупам своих соплеменников. На месте одного убитого вставали двое живых и продолжали кровавую сечу. Палчелоров действительно было во много крат больше, и вскоре у Аддона не осталось людей в резерве. Все, кто мог держать в руках оружие, стояли на стенах, отбиваясь из последних сил, а враги прибывали и прибывали.
Вождь варваров поставил своих лучников прямо напротив главной башни, откуда их расстреливали тезасиу Кайнена, однако теперь и палчелоры наносили защитникам крепости серьезный урон. Стрелы летели так часто и с такой плотностью, что были похожи на темное гудящее облако, которое отчего-то занесло в долину.
Солдаты Аддона падали один за другим. Вот схватился за грудь молодой человек, показавшийся смутно знакомым.
Нилтон!
Газарратский новобранец…
Мальчик, мальчик, как жаль. Но обернуться и проверить, погиб он или стрела попала в него на излете и доспехи защитили своего владельца, нельзя. Некогда. Отвлечешься на секунду, и тебе тут же снесут полчерепа тяжелой палицей.
Вот, желающие уже подошли вплотную! Аддон столкнул вниз одного из нападающих, изо всех сил ударив его щитом; а второго пронзил раллоденом, и варвар, рыча и плюясь кровью, скатился на деревянный настил, внутрь крепости. Вскоре оттуда донесся полу крик-полувизг, будто перерезали горло домашней скотине.
Справа от Аддона несколько палчелоров сумели спрыгнуть с приставных лестниц на каменную стену и теперь атаковали инженеров, которые суетились вокруг бираторов. Кайнен отдал короткую команду, и на помощь товарищам кинулись топорники. Однако, пока они добежали до камнеметов, одного из инженеров успели надеть на копье и «пришпилить» к деревянной конструкции. Он слабо дергался на древке, хрипя и булькая, похожий на огромную куклу из тряпок и соломы /окровавленных тряпок и красной соломы/ , и взгляд его был устремлен прямо на командира, будто это тот был виноват в страшной и мучительной гибели своего солдата. И Аддон ощутил бы свою вину, видят боги, – если бы только вообще был в состоянии что-то чувствовать.
Но душа Кайнена онемела и впала в оцепенение, будто ящерица в холодную пору. Ей было уже все равно, что творится вокруг, ибо существует некий предел страданий, которые могут выносить человеческие души. За этим рубежом для каждого начинается свой лимб.
Бираторы и инженеров защитить удалось, но тут Омагра подогнал к стенам стрелков, которые выпустили в сторону крепости положенные стрелы, обмотанные какими-то волокнами, пропитанными пахучей дрянью.
Гореть в каменной цитадели было почти нечему, но та смесь, что была на вражеских стрелах, давала едкий коричневый дым. От него слезились глаза и горло сдавливало костлявой рукой удушья.
Горящие стрелы тушили, окуная в чан с красным вином, забродившим на этой жаре. Кислый запах бродящего вина смешивался с запахом варварского состава, и защитникам с каждым мгновением становилось все труднее дышать.
Обливаясь потом, жадно ловя ртом воздух, чумазые, обезумевшие, воины Каина понимали, что еще несколько литалов этого неистового сражения – и они просто повалятся без сил, не в состоянии защитить ни себя, ни своих близких. И тогда остаткам палчелорской армии (жалким, но все так же смертельно опасным) нужно будет только добить их. Воды отчаянно не хватало. Драгоценные капли нацеживали в медные сосуды. В них вода приобретала неприятный металлический привкус, но глиняные могли разбиться, а жители крепости не имели права на такую роскошь, как потеря целого кувшина воды.
Под деревянными настилами стонали раненые. Их становилось все больше и больше, несмотря на то что оставались лежать здесь только те, кто находился в беспамятстве или просто не владел своим телом. Все прочие, получив первую помощь, наспех перевязанные, ковыляли обратно, чтобы встать в строй.
Многие воины просили прижечь раны горящей головешкой, чтобы остановить кровь, и, сцепив зубы, мужественно выносили эту мучительную процедуру. У управителя Микхи дрожали руки, когда он делал это, и вскоре его заменила Уна. Девушка сама не ожидала от себя такой выдержки. В какой-то миг ей показалось, что лучше бы это в ее плоть втыкалась раскаленная деревяшка, однако солдаты подбадривали ее:
– Ничего, не робей. Выживем – полечимся. А если нет, то и так сойдет. Все равно впереди погребальный костер: никто и не разберет…
Жутковатое утешение, но оно действовало. И Уна подносила мерцающий оранжевым конец головни к ране.
Взвыв, воин клял на чем свет стоит и Суфадонексу, и Даданху, и Омагру, и мать своей супруги, и еще кого-нибудь. Но тут появлялся Каббад, держа наготове горшочек с целебной мазью, которая хоть как-то умеряла боль, притупляя на время ощущения. И воин торопился к своим, прихрамывая, охая и ругаясь так, что небесам стало бы жарко, если бы они не были раскалены…
Один из милделинов-топорников стоял на стене как-то странно, боком. Килиан подумал, что ему неудобно замахиваться, сил уходит больше, – он что, не понимает этого? Правда, Килиан подумал об этом гораздо короче и резче. А потом он увидел, что топорник смотрит только одним глазом, а вместо второго у него красно-сизая опухоль в пол-лица.
В начале осады такая рана считалась бы тяжелой, но сегодня на нее уже никто не обращает внимания. И даже повязку солдат снял, потому что сползет, не ровен час, в самый неподходящий момент.
Крайняя правая башня и часть стены на две длины меча вокруг нее были недоступны атакующим. Там когда-то белые камни побурели от пролитой на них крови, там громоздились тела, и когда они не давали защитнику этого участка сдвинуться с места, он сбрасывал их на головы палчелорам, которые карабкались наверх с упорством безумцев.
Руф был страшен. Его и прежде бронзовая кожа за несколько последних дней потемнела, и многочисленные шрамы и рубцы теперь выделялись на общем фоне светло-желтыми полосами. Весь он был в потеках грязи, пота и в красно-бурых пятнах. Особенно страшным было лицо, на котором своя и чужая кровь запеклась коркой и образовала жуткую маску с глубокими прорезями морщин. Только бело-голубые белки сверкали на ней, и солнце плескалось в его непонятных глазах, приобретших в этот день цвет темного пламени.
В одной руке Руф держал топор, а в другой – раллоден. Он орудовал обеими руками так, словно они были обе правые и принадлежали разным людям.
Вот он с размаха всадил топор в спину палчелора, перевалившегося через стену и на короткий миг оставшегося незащищенным, а другой рукой проткнул живот воину, подходящему справа. Третьего Руф тут же ударил ногой в челюсть, и сила удара была столь велика, что плохо установленная шаткая лестница вздрогнула и пошла назад, увлекаемая тяжестью падающего тела.
На какое-то мгновение Кайнен остался один и тут же со звериной стремительностью прижался к боку башни. Мимо просвистели несколько стрел, выпущенных почти наверняка. Другой бы уже лежал пронзенный ими, но Руф только прикрыл на секунду глаза…
Почти раздетый варвар напал на него, будучи уверен в том, что этот воин сейчас ничего не видит – веки-то опущены. Но клинок раллодена рассек его тело наискось – от плеча до бедра.
/Врага нужно чувствовать на расстоянии и с закрытыми глазами. Ты этого не понимаешь. А если не понимаешь, то долго не проживешь. Вот, я же тебе говорил… /
– Отец! – заорал Килиан, отбиваясь от двух наседающих врагов. – Отец! Троих!..
– Где же я возьму троих?! – проскрежетал Кайнен себе под нос, насаживая палчелора на короткий дротик.
Варвар повалился под стены цитадели, унося такое драгоценное оружие. Аддон выхватил из-за спины топор и оглушил следующего нападающего обухом, не успев даже развернуть оружие как надо.