Страница:
Из отдельных выписок из писем Донелли, которые я здесь скорее суммирую, чем цитирую полностью, ясно, что Секта Феникса имела много общего с масонами, со свободными каменщиками. У них гоже имелся Гроссмейстер, который был своего рода папой и которого избирал комитет, известный, как «домино» – предполагают, что это название связано с тем, что они носили короткие плащи с капюшонами, какие обычно надевают на маскарадах. Каждая страна имела только одного члена комитета «участников маскарада» – во Франции им был писатель Шодерло де Лакло, автор «Опасных связей». Эсмонд позже стал «домино» Ирландии.
Как из записок Гленни, так и из его романа «Письма с горы», совершенно ясно, что существовало многообразие мнений внутри секты о фундаментальных проблемах ее доктрины. Секта полагала, что человек приближается к смыслу мира как «магической мистерии» чаще всего через сексуальный акт, нежели через религию или искусство (важное слово здесь «чаще». Никто никогда не отрицал, что экстаз, исступленные восторги мистиков могут достичь большей интенсивности, чем скажем, секс. Но они редки. А каждый человек имеет дело с сексуальными мистериями практически каждый день).
Казалось, что все члены секты были согласны с тем, что неразборчивость в половых связях ведет к скуке. Имелось общественное различие в понимании средств от этой болезни. Традиция секты, уходящая корнями на четыре столетия назад, настаивала на том, что к женщинам следует относиться как к сосудам религиозной мистерии. Хегюмены из Южной России довели эту идею до полного развития в конце шестнадцатого века. С другой стороны, халдеяне – кочевая германская секта (чье имя происходит от тевтонской богини брака) были ближе к тем «монахам», которые насиловали свои жертвы. Они считали, что секс более возбуждающий, когда он насильственный и внезапный. В восемнадцатом столетии быть халдеянином означало просто стремиться проникнуть в как можно большее количество вагин, предпочтительнее девственниц. Это восходит в своей основе к культу насилия. Хорас Гленни был халдеянином, не подозревая об этом, таким же был и Эсмонд в юные годы. Халдеянами были также Абдалах Яхья и его преемник Хендрик ван Грисс. Человек, который рекомендовал Эсмонда в Секту Феникса, Абдалла Мумин, придерживался традиций хегюменов. Первые хегюмены (название происходит от имени их вождя – вероотступника Хегюменоса, аббата ордена византийских монахов) выбирали красивую девушку в качестве своего рода жрицы и еще дюжину других девушек в качестве ее напарниц, которые позже тоже стали жрицами. Женщинам поклонялись, как богиням, но мужчинам секты позволялось определенное количество контактов с богинями, которые могли даже достигать высшей точки сексуального сношения. Чтобы получить право на это, мужчина должен заранее много месяцев по три дня каждую неделю поститься, а затем пройти строго очерченные стадии приближения к таинству. Если он способен пролежать обнаженным на ступеньках храма в течение зимней ночи – от сумерек до рассвета, – ему будет позволено стать слугой трех жриц в течение часа каждый день, подавая им пищу и убирая их комнаты. Ему разрешалось доедать их отбросы. После многих испытаний, включая втыкание щепок под ногти и держания рук над огнем, ему позволяли слать «служителем тела» трех других жриц, т. е. он должен стирать, гладить и шить им платья, мыть полосы. Их кал и моча считались священными, потом эта салфетка разрезалась на восемь равных частей, которые раздавались восьми слугам жрицы, и те прикрепляли эти лоскуты к головкам своих пенисов и носили их до конца своей службы. Можно видеть, я полагаю, что основная идея хегюменов заключалась в том, чтобы попытаться достичь состояния сексуального безумия, соединенного с религиозным поклонением, и каждая трудная и мучительная стадия восхождения к богине задумана для того, чтобы предохранить претендента на соитие с главной жрицей от расслабленности или небрежности при исполнении своей основной задачи. Если он терял эрекцию в присутствии жрицы, то его жестоко пороли и с позором отсылали обратно в племя. Это означало, что он полагался только на свое воображение и не был достоин служения божеству. Вся идея состояла в том, чтобы и в обязанности «служителя тела» входило переносить отправления в глубь леса и закапывать в таких местах, где ни один мужчина племени не смог бы их обнаружить. Ему позволялось мазать себя этими испражнениями и смывать потом экскременты их же мочой – привилегия, которой завидовали остальные мужчины племени. Смешивание спермы «служителя тела» с мочой и экскрементами жрицы считалось первой ступенью соединения с божеством. Если мужчина смог пройти самые трудные и мучительные испытания, ему предоставлялись все большие привилегии, пока он не становился одним из восьми «прислужников тела» самой первой жрицы. В этом случае у него появлялась возможность стать одним из участников мистической церемонии, которая происходила в ночь полной луны, следующую за уборкой урожая; во время этой церемонии он, облаченный в шкуру быка, мог иметь с ней соитие. Чресла жрицы и ее обожателя после этой церемонии тщательно вытирались священной салфеткой, каждый предмет, связанный с этой церемонией, трактовался как священный и внушающий ужас, а также сексуально возбуждающий. Влагалище жрицы становилось конечной священной целью, и восьми ее слугам завидовали все мужчины племени только потому, что те владели фрагментами священной салфетки со следами ее влаги.
Эсмонд отдавал предпочтение доктрине хегюменов перед учением халдеян, и большая часть длинного письма к Гленни направлена против такого рода совращения женщин, которое когда-то Эсмонд поддерживал, – оно ведет к пресыщению.
Следующий эпизод в отношениях Эсмонда и Гленни – наиболее интересный и хуже всех документированный – может быть воссоздан по фрагментам из нескольких источников, включая письма Эсмонда, обнаруженные мною на чердаке дома Голспи, а также писем, написанных Мэри и Морин Инджестр, и писем и дневников, принадлежащих Хорасу Гленни, – все эти материалы я предполагаю собрать и издать полностью отдельным томом после выхода в свет настоящей книги.
Когда Эсмонд и Хорас Гленни помирились в Лондоне в октябре 1772 года, Эсмонд Донелли остановился в доме кузины Софии в Сент-Джеймсе. Теперь она была София Блэквуд, так как вышла замуж за сэра Эдмунда Блэквуда, богатого пивовара. Леди Мэри и Шарлотта Инджестр жили у Элизабет Монтагю – ученой женщины, «синего чулка», которая преподавала им астрономию. Эсмонда очаровала восхитительная и невинная Шарлотта, которой тогда было девятнадцать лет, а Гленни увлекся блестящей и прекрасной, но более хладнокровной и выдержанной леди Мэри, хотя она была на год младше сестры (это типично для двух столь разных характеров: Эсмонд, умный и властный, предпочел непорочность и свежесть, а Гленни выбрал более умную из двух сестер).
Вероятно, без поддержки Эсмонда Гленни никогда не удалось бы достичь такого успеха у великосветских леди – он чувствовал себя более комфортабельно и спокойно, обольщая девушек, стоящих гораздо ниже его по социальной лестнице. Эсмонда удивляло, что наиболее подходящие для сестер мужчины сторонились и стеснялись девушек, ослепленные их блеском и богатством. Записные великосветские весельчаки отпускали грубые и непристойные шутки в адрес сестер-красавиц, втайне обожая их, а респектабельные молодые люди держали себя чопорно и старались завязать с ними интеллектуальные разговоры. Отношение Эсмонда к сестрам было проще. Он считал их обеих прелестными и восхитительными девушками, заметив как-то Гленни, что любой мужчина был бы счастлив провести ночь в обществе этих обольстительных созданий.
Гленни знал, что Эсмонд слов на ветер не бросает. Если и был мужчина в Лондоне, способный соблазнить сестер Инджестр, то, несомненно, им был Эсмонд. У него для этого имелось идеальное оружие – его трезвая, умная голова. Он и Лихтенберг в свое время слыли лучшими математиками в Геттингене. Сестер Инджестр Лихтенбергу представил сам король в Хэмпток Корте, где объяснял им устройство и работу королевского телескопа. У Эсмонда был свой очень мощный телескоп, сделанный знаменитым мастером Шварцем из Лейпцига. Эсмонд установил этот телескоп в мансарде дома Софии Блэквуд. Особых проблем с тем, чтобы встречаться с сестрами Инджестр, у него не возникало, так как они жили у Элизабет, кузины Софии. Однажды он пригласил Элизабет Монтагю и двух ее очаровательных гостий прийти и понаблюдать за звездами с помощью великолепного телескопа в компании с ним и Лихтенбергом. Элизабет Монтагю давно жаждала познакомиться со столь ученым мужем, каким слыл Лихтенберг, и она с удовольствием приняла приглашение. Эсмонд заранее предусмотрительно подготовил небольшое застолье в своей «обсерватории» – фазанов, вальдшнепов, каплунов, ирландскую селедку, ветчину и разные другие деликатесы. Леди остались очень довольны учеными комментариями его и Лихтенберга, забросав их вопросами по поводу телескопа и увиденных с его помощью звезд. Затем разговор незаметно перешел на философию. Эсмонд и Лихтенберг блеснули своими познаниями в этой области, они с увлечением говорили о Лейбнице, Вольтере, Хьюме, познакомили со взглядами восходящей звезды тогдашней немецкой философии молодого ученого Иммануила Канта, утверждавшего, что реальная действительность непознаваема, а форма наших знаний о ней определяется чувствами («Критика чистого разума», в которой развивались эти идеи, была опубликована только через десять лет). На Элизабет Монтагю произвела неизгладимое впечатление встреча с такими эрудированными людьми, она сказала, что ей никогда не приходилось еще слышать такой захватывающей и глубокой дискуссии – а ведь она общалась с Берком, Гарриком и с самим доктором Джонсоном. А немецкая классическая философия привела всех дам в восторг. Цели, поставленные Эсмондом, были достигнуты. Он завоевал доверие Элизабет Монтагю, которая высоко оценила его ум и эрудицию – назвав его самым подходящим для нее холостяком во всем Лондоне, и также убедился, что произвел благоприятное впечатление на Шарлотту. Он на мгновение намеренно задержал ее руку в своей, помогая ей спуститься с мансарды по темной лестнице, и она позволила ему задержать ее руку на несколько секунд дольше, чем полагалось. Хорас Гленни не присутствовал на этой встрече. Мы знаем точно почему, так как Эсмонд объяснил причину в одном из своих писем, обнаруженных в Голспи, в котором он писал, что Гленни сразу не произвел особого впечатления на леди, будучи довольно стеснительным (на самом деле Эсмонд имел в виду то, что Гленни просто затерялся бы в такой блестящей компании, включающей Лихтенберга, Элизабет Монтагю и его самого). Появление Гленни перед сестрами Инджестр должно быть подготовлено. Эсмонд выяснил, что сейчас читает Мэри, и Гленни провел двадцать четыре часа, знакомясь с этой книгой и заранее подготовив блестящие замечания по поводу ее содержания. Через два дня после того памятного вечера с телескопом Эсмонд катался на лошадях в парке с сестрами и рассказывал им об утонченном, деликатном, скромном и благородном характере своего друга Гленни. Он сказал Мэри, что Гленни воспитывался в строгом религиозном духе, и что знакомство с немецкой философией подорвало в нем веру в Бога. Он придумал очень трогательный случай, происшедший якобы с Гленни и кафедральном соборе в Шартре, где тот пал на колени и вопрошал со слезами на глазах: «Неужели вся эта красота является монументом человеческой способности обманывать себя?!» Поэтому, когда он взял с собой Гленни, чтобы навестить Элизабет Монтагю несколькими днями позже, уже не нужно было поощрять Мэри, чтобы она проявила интерес к другу. Мэри воспользовалась первым же удобным случаем и затащила Гленни в укромный уголок, где начала выпытывать о его сомнениях и терзаниях по поводу утраты веры. Встреча была более успешной, чем даже предполагалось. На следующий день она согласилась покататься на лошадях в парке с Гленни, а накануне провела бессонную ночь, подбирая цитаты из Батлера и Тиллотсона как свидетельства божественного творения природы. Гленни, в свою очередь, сделал кое-что и для Эсмонда, намекнув на тайную тоску и утерянную любовь его друга. Несомненно, они составляли блестящий тандем, способный соблазнить любую девицу.
У Эсмонда были все возможности проводить много времени в обществе Шарлотты: Элизабет Монтагю была его кузиной, и девушки подружились с Софией Блэквуд. Никто не видел ничего необычного в том, что Шарлотта часто приходила из Мейфейра в Сент-Джеймс к Софии и обсуждала с ней наряды, которые они наденут на осеннем балу в салоне леди Сэндвич. И если Софии не было дома, почему бы Шарлотте не обсудить проблемы астрономии и метафизики с кузеном Софии?
В середине октября Шарлотта призналась Мэри, что она склонна была бы принять предложение Эсмонда, если только он пожелает сделать его ей. Мэри передала этот разговор с сестрой Гленни, который, в свою очередь, поставил в известность об этом Эсмонда. Он удивился, когда Эсмонда не особенно обрадовала эта новость. Но Эсмонд был достаточно прозорлив, чтобы не видеть, что ситуация развивается чересчур стремительно, выходит из-под контроля и принимает опасный характер. Если София, Элизабет и Мэри объединятся и решат его женить, еще до конца сезона он будет обручен с Шарлоттой, даже помимо своей воли. Настал момент для временного отступления.
И вот тогда Хорас Гленни пустил в ход запасную версию и начал разрабатывать в деталях придуманную им историю «утраченной любви» Эсмонда. Он признался Мэри, что Эсмонд обручен с дочерью швейцарского пастора. Отец Эсмонда настроен решительно против брака сына с дочерью кальвинистского пастора и угрожал лишить того наследства за ослушание. Они уже разлучены свыше года, и она написала Эсмонду, что обручена с виноторговцем из Женевы. Но Эсмонд недавно узнал, что это неправда: его невеста до сих пор незамужем и все еще ожидает Эсмонда…
Эсмонд пришел в ярость, когда Гленни рассказал, что он сотворил. У Эсмонда не было никакого желания делать Шарлотту несчастной или возбуждать в ней ревность. Он хотел только исчезнуть на время, чтобы разрушить планы свах. Теперь же все поверили, что он намеревается вернуться в Швейцарию, чтобы еще раз взглянуть на свою «покинутую любовь». Бесполезно было бы отрицать, что она существует: никто бы ему не поверил.
Во время верховой прогулки в Мэрилибон Филдс Шарлотта попросила его остаться в Лондоне подольше, чтобы сопровождать ее на балу у леди Сэндвич. Эсмонд понимал фатальность такого шага и объяснил ей, что это невозможно. Шарлотта вернулась домой в слезах. На следующий день Мэри Инджестр зашла к Софии, и они вдвоем стали упрашивать его остаться. София сказала, что было бы просто абсурдно уезжать из Лондона в самый разгар сезона и что дела его в Ирландии смогут еще подождать. Эсмонд попытался отвязаться от них, говоря, что он вернется в Лондон, как только завершит свои дела, но это не помогло. Шарлотта была уверена: если он покинет Лондон теперь, она никогда больше его не увидит.
Шарлотта пришла на следующий день, когда Софии не было дома, и попыталась уговорить его не уезжать. Эсмонд с извинениями объяснил ей, что ему необходимо уехать по скучному семейному делу, связанному с поместьем. Она попросила его, чтобы он прямо сказал ей, что это за дело и почему оно неотлагательно. Затем она расплакалась, и Эсмонд принялся ее гладить и утешать. Ему было двадцать четыре года, и он был очень чувствителен, а она – очень красива. Несколько лет спустя в письме к Лэклосу Эсмонд описал этот эпизод с Шарлоттой:
То, что произошло дальше, я постараюсь изложить кратко. Слухи о предосудительной связи дочери с Эсмондом дошли до ушей графа Флэкстеда, и он написал дочери, что нашел ей мужа – респектабельного шотландского баронета, который проводит дни, охотясь на своих угодьях. Она ответила, что хочет выйти замуж за Эсмонда, на что отец сказал, чтобы она забыла об этом безродном человеке, сыне ирландского эсквайра, который не имеет даже денег, чтобы содержать собственный дом в Лондоне. Начались сцены и истерия: ее забрали домой в Вестон-на-Тренте, где она тяжело заболела и несколько недель провалялась в постели. Мэри Инджестр написала Софии, прося ее посоветовать Эсмонду уехать в Ирландию, потому что, пока он находится в Лондоне, ее отец намерен держать Шарлотту вдали от столицы. Эсмонд уехал. Странно, но после этого кризиса Мэри начала относиться к сестре враждебно. Возможно, ее возмущала та легкость, с которой эта мягкая и бесхарактерная девушка завоевала Эсмонда, который гораздо больше подходил леди Мэри.
И о каком скандале, связанном с леди Мэри, упоминали сестры Донелли? Дело в том, что Мэри предпочла Эсмонда своему мужу Хорасу Гленни, с которым обручилась в августе 1773 года. В основном, в этом виноват был сам Гленни. Поселив свою жену в западном крыле дома в Голспи и пригласив Шарлотту погостить у них, он, не теряя времени, попросил Эсмонда тоже приехать. Эсмонд сразу же согласился, и его отношения с Шарлоттой немедленно возобновились: она каждую ночь проводила в его комнате, только под утро возвращаясь в свою спальню.
Этот случай также описан в письме к Лэклосу, в котором Эсмонд подвергает резкой критике эпизод из «Мемуаров и приключений знатного человека» Прево, в котором описывается, как знатная добродетельная леди просит свою служанку переспать с ее любовником, чтобы таким образом уберечь его от соблазнов. Эсмонд говорит, что это абсурдно, если только любовник не был пьян.
Как из записок Гленни, так и из его романа «Письма с горы», совершенно ясно, что существовало многообразие мнений внутри секты о фундаментальных проблемах ее доктрины. Секта полагала, что человек приближается к смыслу мира как «магической мистерии» чаще всего через сексуальный акт, нежели через религию или искусство (важное слово здесь «чаще». Никто никогда не отрицал, что экстаз, исступленные восторги мистиков могут достичь большей интенсивности, чем скажем, секс. Но они редки. А каждый человек имеет дело с сексуальными мистериями практически каждый день).
Казалось, что все члены секты были согласны с тем, что неразборчивость в половых связях ведет к скуке. Имелось общественное различие в понимании средств от этой болезни. Традиция секты, уходящая корнями на четыре столетия назад, настаивала на том, что к женщинам следует относиться как к сосудам религиозной мистерии. Хегюмены из Южной России довели эту идею до полного развития в конце шестнадцатого века. С другой стороны, халдеяне – кочевая германская секта (чье имя происходит от тевтонской богини брака) были ближе к тем «монахам», которые насиловали свои жертвы. Они считали, что секс более возбуждающий, когда он насильственный и внезапный. В восемнадцатом столетии быть халдеянином означало просто стремиться проникнуть в как можно большее количество вагин, предпочтительнее девственниц. Это восходит в своей основе к культу насилия. Хорас Гленни был халдеянином, не подозревая об этом, таким же был и Эсмонд в юные годы. Халдеянами были также Абдалах Яхья и его преемник Хендрик ван Грисс. Человек, который рекомендовал Эсмонда в Секту Феникса, Абдалла Мумин, придерживался традиций хегюменов. Первые хегюмены (название происходит от имени их вождя – вероотступника Хегюменоса, аббата ордена византийских монахов) выбирали красивую девушку в качестве своего рода жрицы и еще дюжину других девушек в качестве ее напарниц, которые позже тоже стали жрицами. Женщинам поклонялись, как богиням, но мужчинам секты позволялось определенное количество контактов с богинями, которые могли даже достигать высшей точки сексуального сношения. Чтобы получить право на это, мужчина должен заранее много месяцев по три дня каждую неделю поститься, а затем пройти строго очерченные стадии приближения к таинству. Если он способен пролежать обнаженным на ступеньках храма в течение зимней ночи – от сумерек до рассвета, – ему будет позволено стать слугой трех жриц в течение часа каждый день, подавая им пищу и убирая их комнаты. Ему разрешалось доедать их отбросы. После многих испытаний, включая втыкание щепок под ногти и держания рук над огнем, ему позволяли слать «служителем тела» трех других жриц, т. е. он должен стирать, гладить и шить им платья, мыть полосы. Их кал и моча считались священными, потом эта салфетка разрезалась на восемь равных частей, которые раздавались восьми слугам жрицы, и те прикрепляли эти лоскуты к головкам своих пенисов и носили их до конца своей службы. Можно видеть, я полагаю, что основная идея хегюменов заключалась в том, чтобы попытаться достичь состояния сексуального безумия, соединенного с религиозным поклонением, и каждая трудная и мучительная стадия восхождения к богине задумана для того, чтобы предохранить претендента на соитие с главной жрицей от расслабленности или небрежности при исполнении своей основной задачи. Если он терял эрекцию в присутствии жрицы, то его жестоко пороли и с позором отсылали обратно в племя. Это означало, что он полагался только на свое воображение и не был достоин служения божеству. Вся идея состояла в том, чтобы и в обязанности «служителя тела» входило переносить отправления в глубь леса и закапывать в таких местах, где ни один мужчина племени не смог бы их обнаружить. Ему позволялось мазать себя этими испражнениями и смывать потом экскременты их же мочой – привилегия, которой завидовали остальные мужчины племени. Смешивание спермы «служителя тела» с мочой и экскрементами жрицы считалось первой ступенью соединения с божеством. Если мужчина смог пройти самые трудные и мучительные испытания, ему предоставлялись все большие привилегии, пока он не становился одним из восьми «прислужников тела» самой первой жрицы. В этом случае у него появлялась возможность стать одним из участников мистической церемонии, которая происходила в ночь полной луны, следующую за уборкой урожая; во время этой церемонии он, облаченный в шкуру быка, мог иметь с ней соитие. Чресла жрицы и ее обожателя после этой церемонии тщательно вытирались священной салфеткой, каждый предмет, связанный с этой церемонией, трактовался как священный и внушающий ужас, а также сексуально возбуждающий. Влагалище жрицы становилось конечной священной целью, и восьми ее слугам завидовали все мужчины племени только потому, что те владели фрагментами священной салфетки со следами ее влаги.
Эсмонд отдавал предпочтение доктрине хегюменов перед учением халдеян, и большая часть длинного письма к Гленни направлена против такого рода совращения женщин, которое когда-то Эсмонд поддерживал, – оно ведет к пресыщению.
Следующий эпизод в отношениях Эсмонда и Гленни – наиболее интересный и хуже всех документированный – может быть воссоздан по фрагментам из нескольких источников, включая письма Эсмонда, обнаруженные мною на чердаке дома Голспи, а также писем, написанных Мэри и Морин Инджестр, и писем и дневников, принадлежащих Хорасу Гленни, – все эти материалы я предполагаю собрать и издать полностью отдельным томом после выхода в свет настоящей книги.
Когда Эсмонд и Хорас Гленни помирились в Лондоне в октябре 1772 года, Эсмонд Донелли остановился в доме кузины Софии в Сент-Джеймсе. Теперь она была София Блэквуд, так как вышла замуж за сэра Эдмунда Блэквуда, богатого пивовара. Леди Мэри и Шарлотта Инджестр жили у Элизабет Монтагю – ученой женщины, «синего чулка», которая преподавала им астрономию. Эсмонда очаровала восхитительная и невинная Шарлотта, которой тогда было девятнадцать лет, а Гленни увлекся блестящей и прекрасной, но более хладнокровной и выдержанной леди Мэри, хотя она была на год младше сестры (это типично для двух столь разных характеров: Эсмонд, умный и властный, предпочел непорочность и свежесть, а Гленни выбрал более умную из двух сестер).
Вероятно, без поддержки Эсмонда Гленни никогда не удалось бы достичь такого успеха у великосветских леди – он чувствовал себя более комфортабельно и спокойно, обольщая девушек, стоящих гораздо ниже его по социальной лестнице. Эсмонда удивляло, что наиболее подходящие для сестер мужчины сторонились и стеснялись девушек, ослепленные их блеском и богатством. Записные великосветские весельчаки отпускали грубые и непристойные шутки в адрес сестер-красавиц, втайне обожая их, а респектабельные молодые люди держали себя чопорно и старались завязать с ними интеллектуальные разговоры. Отношение Эсмонда к сестрам было проще. Он считал их обеих прелестными и восхитительными девушками, заметив как-то Гленни, что любой мужчина был бы счастлив провести ночь в обществе этих обольстительных созданий.
Гленни знал, что Эсмонд слов на ветер не бросает. Если и был мужчина в Лондоне, способный соблазнить сестер Инджестр, то, несомненно, им был Эсмонд. У него для этого имелось идеальное оружие – его трезвая, умная голова. Он и Лихтенберг в свое время слыли лучшими математиками в Геттингене. Сестер Инджестр Лихтенбергу представил сам король в Хэмпток Корте, где объяснял им устройство и работу королевского телескопа. У Эсмонда был свой очень мощный телескоп, сделанный знаменитым мастером Шварцем из Лейпцига. Эсмонд установил этот телескоп в мансарде дома Софии Блэквуд. Особых проблем с тем, чтобы встречаться с сестрами Инджестр, у него не возникало, так как они жили у Элизабет, кузины Софии. Однажды он пригласил Элизабет Монтагю и двух ее очаровательных гостий прийти и понаблюдать за звездами с помощью великолепного телескопа в компании с ним и Лихтенбергом. Элизабет Монтагю давно жаждала познакомиться со столь ученым мужем, каким слыл Лихтенберг, и она с удовольствием приняла приглашение. Эсмонд заранее предусмотрительно подготовил небольшое застолье в своей «обсерватории» – фазанов, вальдшнепов, каплунов, ирландскую селедку, ветчину и разные другие деликатесы. Леди остались очень довольны учеными комментариями его и Лихтенберга, забросав их вопросами по поводу телескопа и увиденных с его помощью звезд. Затем разговор незаметно перешел на философию. Эсмонд и Лихтенберг блеснули своими познаниями в этой области, они с увлечением говорили о Лейбнице, Вольтере, Хьюме, познакомили со взглядами восходящей звезды тогдашней немецкой философии молодого ученого Иммануила Канта, утверждавшего, что реальная действительность непознаваема, а форма наших знаний о ней определяется чувствами («Критика чистого разума», в которой развивались эти идеи, была опубликована только через десять лет). На Элизабет Монтагю произвела неизгладимое впечатление встреча с такими эрудированными людьми, она сказала, что ей никогда не приходилось еще слышать такой захватывающей и глубокой дискуссии – а ведь она общалась с Берком, Гарриком и с самим доктором Джонсоном. А немецкая классическая философия привела всех дам в восторг. Цели, поставленные Эсмондом, были достигнуты. Он завоевал доверие Элизабет Монтагю, которая высоко оценила его ум и эрудицию – назвав его самым подходящим для нее холостяком во всем Лондоне, и также убедился, что произвел благоприятное впечатление на Шарлотту. Он на мгновение намеренно задержал ее руку в своей, помогая ей спуститься с мансарды по темной лестнице, и она позволила ему задержать ее руку на несколько секунд дольше, чем полагалось. Хорас Гленни не присутствовал на этой встрече. Мы знаем точно почему, так как Эсмонд объяснил причину в одном из своих писем, обнаруженных в Голспи, в котором он писал, что Гленни сразу не произвел особого впечатления на леди, будучи довольно стеснительным (на самом деле Эсмонд имел в виду то, что Гленни просто затерялся бы в такой блестящей компании, включающей Лихтенберга, Элизабет Монтагю и его самого). Появление Гленни перед сестрами Инджестр должно быть подготовлено. Эсмонд выяснил, что сейчас читает Мэри, и Гленни провел двадцать четыре часа, знакомясь с этой книгой и заранее подготовив блестящие замечания по поводу ее содержания. Через два дня после того памятного вечера с телескопом Эсмонд катался на лошадях в парке с сестрами и рассказывал им об утонченном, деликатном, скромном и благородном характере своего друга Гленни. Он сказал Мэри, что Гленни воспитывался в строгом религиозном духе, и что знакомство с немецкой философией подорвало в нем веру в Бога. Он придумал очень трогательный случай, происшедший якобы с Гленни и кафедральном соборе в Шартре, где тот пал на колени и вопрошал со слезами на глазах: «Неужели вся эта красота является монументом человеческой способности обманывать себя?!» Поэтому, когда он взял с собой Гленни, чтобы навестить Элизабет Монтагю несколькими днями позже, уже не нужно было поощрять Мэри, чтобы она проявила интерес к другу. Мэри воспользовалась первым же удобным случаем и затащила Гленни в укромный уголок, где начала выпытывать о его сомнениях и терзаниях по поводу утраты веры. Встреча была более успешной, чем даже предполагалось. На следующий день она согласилась покататься на лошадях в парке с Гленни, а накануне провела бессонную ночь, подбирая цитаты из Батлера и Тиллотсона как свидетельства божественного творения природы. Гленни, в свою очередь, сделал кое-что и для Эсмонда, намекнув на тайную тоску и утерянную любовь его друга. Несомненно, они составляли блестящий тандем, способный соблазнить любую девицу.
У Эсмонда были все возможности проводить много времени в обществе Шарлотты: Элизабет Монтагю была его кузиной, и девушки подружились с Софией Блэквуд. Никто не видел ничего необычного в том, что Шарлотта часто приходила из Мейфейра в Сент-Джеймс к Софии и обсуждала с ней наряды, которые они наденут на осеннем балу в салоне леди Сэндвич. И если Софии не было дома, почему бы Шарлотте не обсудить проблемы астрономии и метафизики с кузеном Софии?
В середине октября Шарлотта призналась Мэри, что она склонна была бы принять предложение Эсмонда, если только он пожелает сделать его ей. Мэри передала этот разговор с сестрой Гленни, который, в свою очередь, поставил в известность об этом Эсмонда. Он удивился, когда Эсмонда не особенно обрадовала эта новость. Но Эсмонд был достаточно прозорлив, чтобы не видеть, что ситуация развивается чересчур стремительно, выходит из-под контроля и принимает опасный характер. Если София, Элизабет и Мэри объединятся и решат его женить, еще до конца сезона он будет обручен с Шарлоттой, даже помимо своей воли. Настал момент для временного отступления.
И вот тогда Хорас Гленни пустил в ход запасную версию и начал разрабатывать в деталях придуманную им историю «утраченной любви» Эсмонда. Он признался Мэри, что Эсмонд обручен с дочерью швейцарского пастора. Отец Эсмонда настроен решительно против брака сына с дочерью кальвинистского пастора и угрожал лишить того наследства за ослушание. Они уже разлучены свыше года, и она написала Эсмонду, что обручена с виноторговцем из Женевы. Но Эсмонд недавно узнал, что это неправда: его невеста до сих пор незамужем и все еще ожидает Эсмонда…
Эсмонд пришел в ярость, когда Гленни рассказал, что он сотворил. У Эсмонда не было никакого желания делать Шарлотту несчастной или возбуждать в ней ревность. Он хотел только исчезнуть на время, чтобы разрушить планы свах. Теперь же все поверили, что он намеревается вернуться в Швейцарию, чтобы еще раз взглянуть на свою «покинутую любовь». Бесполезно было бы отрицать, что она существует: никто бы ему не поверил.
Во время верховой прогулки в Мэрилибон Филдс Шарлотта попросила его остаться в Лондоне подольше, чтобы сопровождать ее на балу у леди Сэндвич. Эсмонд понимал фатальность такого шага и объяснил ей, что это невозможно. Шарлотта вернулась домой в слезах. На следующий день Мэри Инджестр зашла к Софии, и они вдвоем стали упрашивать его остаться. София сказала, что было бы просто абсурдно уезжать из Лондона в самый разгар сезона и что дела его в Ирландии смогут еще подождать. Эсмонд попытался отвязаться от них, говоря, что он вернется в Лондон, как только завершит свои дела, но это не помогло. Шарлотта была уверена: если он покинет Лондон теперь, она никогда больше его не увидит.
Шарлотта пришла на следующий день, когда Софии не было дома, и попыталась уговорить его не уезжать. Эсмонд с извинениями объяснил ей, что ему необходимо уехать по скучному семейному делу, связанному с поместьем. Она попросила его, чтобы он прямо сказал ей, что это за дело и почему оно неотлагательно. Затем она расплакалась, и Эсмонд принялся ее гладить и утешать. Ему было двадцать четыре года, и он был очень чувствителен, а она – очень красива. Несколько лет спустя в письме к Лэклосу Эсмонд описал этот эпизод с Шарлоттой:
Я всегда придерживался мнения, что природа научила лучше всех искусству обольщения самых невинных и добродетельных девушек. И если они полюбят, они – неотразимы, от них невозможно уберечься. Единственный раз в жизни меня соблазнила именно такая девушка. Мой глупый друг заставил ее поверить, что я собираюсь от нее уехать, чтобы жениться на другой женщине, с которой я якобы обручен. Однажды она пришла, когда я был один дома, чтобы убедить уезжать. До этого я не заходил с ней дальше поцелуя. Сперва я старался честно убедить ее, что все это неправда, что мой друг – дурак, и у меня нет никакого намерения ехать в Швейцарию. Она спросила, почему же в таком случае я не могу задержаться в Лондоне на несколько недель. Затем она расплакалась, и я ее обнял, чтобы успокоить. Когда я ее поцеловал, она перестала плакать и начала целовать меня с такой страстью, что я стал даже сомневаться, такая ли она добродетельная, как я полагал раньше. Мой здравый смысл подсказывал, что пора остановиться. Но когда я попытался ее успокоить, она закрыла мне рот поцелуями и прижалась ко мне еще сильней. Затем она прошептала, что ей плохо и она вот-вот упадет в обморок. Я усадил ее на софу и сказал, что пойду и принесу ей воды, но она попросила остаться и присесть рядом с ней. Как же мне после этого считать ее невинной, если она своим поведением возбудила меня, и мой орган наслаждения немедленно среагировал. Логика мне подсказывала, чтобы я прижался своим возбужденным органом к ней, но я испугался, что это нанесет удар ее скромности и благоразумию. Поэтому я встал на колени, положив голову ей на груди, проскользнул рукой под платье, освободив из-за корсажа одну ее грудь. Она не протестовала, и я понял, что она разрешила это, потому что почувствовала, что отнимает меня этим у моей невесты из Женевы. Я перенес поцелуи на ноги, она вцепилась руками в мои волосы, и я подумал уже прекратить свои дальнейшие действия, но двинулся дальше, чтобы узнать положенные мне границы. Но она не предприняла никакой попытки удержать меня, даже когда я задрал ей юбку до талии и открыл пушистый холмик и ее нижние губы, которые были еще недоразвиты. Я прижался к ним устами, хотя она извивалась, и держал их там, пока не увлажнил ее нижний рот своей слюной. Затем я лег на нее и начал снимать брюки. Теперь она сказала: «Нет, нет», – и отвернула в сторону свои бедра, но не сделала больше никакой решительной попытки сдержать Я обнажил свое оружие, прижал его к ее нижним губам, мягко нажал и почувствовал, как они слегка приоткрылись, но не более того; она лежала и хватала ртом воздух, ожидая, когда я продвинусь глубже. Я почувствовал, как приближается мой оргазм, и успел вытащить свой орган вовремя, чтобы выронить мою росу ей на живот. Теперь она лежала, крепко обхватив меня, уверенная, что ей уже нечего бояться моего отьезда и она вправе ожидать от меня предложения руки и сердца. Я решил, что победа досталась ей чересчур легко, поэтому, восстановив свои жизненные силы, я подошел к двери и замкнул ее, подбросил поленьев в камин и вернулся к ней – она стояла, глядя в телескоп, укрепленный на треножнике – и начал снимать с нее платье. Она запротестовала, но я не обращал внимания на ее протесты, так как решил, что если она намерена стать моей женой, то должна приступить к исполнению своих супружеских обязанностей немедленно. Сопротивление ее было притворным, так как она позволила снять с себя все, оставшись совершенно обнаженной. Затем я заставил ее лечь на коврик перед камином и начал целовать и ласкать ее груди. Когда я попытался ввести свой язык в храм любви, она, казалось, была поражена такими необычными ласками, но вскоре привыкла к ним. Потом я предпринял еще одну попытку войти в нее, но снова потерпел фиаско, как ребенок, пытающийся сдвинуть с места стену. После того, как я снова впустую истратил свою мужскую силу, я позволил ей одеться. Мы спустились вниз и позвонили слугам, чтобы нам принесли чаю, и провели полчаса, обсуждая нашу будущую свадьбу. Мы все еще были в доме одни, и я предложил ей вернуться назад в мою комнату. Она надулась и неохотно подчинилась мне. На этот раз я ее уложил, задрав платье до талии, и смазал ворота храма любви оливковым маслом, которое я прихватил с собой, и нажал на нее изо всех сил. Она пыталась усложнить мою задачу, морщась от боли, ускользая от меня, как только я нажимал на нее, поэтому половина моих усилий пропадала впустую. Затем шепотом я попросил ее раскрыть колени пошире и прижал их своими бедрами. И когда я двинулся вперед, то же самое невольно сделала и она, подавшись всем телом ко мне, бросившись на меня, как воин бросается на свой меч. И я почувствовал себя настолько туго схваченным, что мне подумалось: смогу ли я вообще когда-нибудь высвободиться? Она вскрикнула, и двумя толчками я погрузился в нее, весь мой член был туго зажат – от головки до корня.Таким образом, мы в деталях узнали, как случилось это невероятное событие, и леди Шарлотта отдала свою невинность человеку, который намеревался отказаться от нее. Письма Эсмонда к Лэклосу редко содержат такие физиологические детали: оба больше интересовались обсуждением психологических проблем женщин. В двадцать четыре года Эсмонд был недостаточно опытен, чтобы угадать отчетливо мазохистские наклонности у Шарлотты Инджестр: она стремилась подчиниться мужчине, который одолел бы ее, заставил бы лечь и раскрыть ноги. Она стала любовницей Эсмонда и следовала за ним повсюду так же, как позже леди Каролина Лэмб следовала по пятам за лордом Байроном. На ее уступчивый и податливый характер указывает и то, что, когда она стала его любовницей, она перестала говорить о браке, – и опять же в этой ненормальной ситуации проявился ее мазохизм.
То, что произошло дальше, я постараюсь изложить кратко. Слухи о предосудительной связи дочери с Эсмондом дошли до ушей графа Флэкстеда, и он написал дочери, что нашел ей мужа – респектабельного шотландского баронета, который проводит дни, охотясь на своих угодьях. Она ответила, что хочет выйти замуж за Эсмонда, на что отец сказал, чтобы она забыла об этом безродном человеке, сыне ирландского эсквайра, который не имеет даже денег, чтобы содержать собственный дом в Лондоне. Начались сцены и истерия: ее забрали домой в Вестон-на-Тренте, где она тяжело заболела и несколько недель провалялась в постели. Мэри Инджестр написала Софии, прося ее посоветовать Эсмонду уехать в Ирландию, потому что, пока он находится в Лондоне, ее отец намерен держать Шарлотту вдали от столицы. Эсмонд уехал. Странно, но после этого кризиса Мэри начала относиться к сестре враждебно. Возможно, ее возмущала та легкость, с которой эта мягкая и бесхарактерная девушка завоевала Эсмонда, который гораздо больше подходил леди Мэри.
И о каком скандале, связанном с леди Мэри, упоминали сестры Донелли? Дело в том, что Мэри предпочла Эсмонда своему мужу Хорасу Гленни, с которым обручилась в августе 1773 года. В основном, в этом виноват был сам Гленни. Поселив свою жену в западном крыле дома в Голспи и пригласив Шарлотту погостить у них, он, не теряя времени, попросил Эсмонда тоже приехать. Эсмонд сразу же согласился, и его отношения с Шарлоттой немедленно возобновились: она каждую ночь проводила в его комнате, только под утро возвращаясь в свою спальню.
Этот случай также описан в письме к Лэклосу, в котором Эсмонд подвергает резкой критике эпизод из «Мемуаров и приключений знатного человека» Прево, в котором описывается, как знатная добродетельная леди просит свою служанку переспать с ее любовником, чтобы таким образом уберечь его от соблазнов. Эсмонд говорит, что это абсурдно, если только любовник не был пьян.
Несколько лет назад мы с другом пили портвейн перед камином после того, как его жена и ее сестра отправились спать. Мы принялись обсуждать характеры этих двух женщин, и он заметил, что был бы более счастлив, если бы женился на сестре жены. Мы обсудили, как их темпераменты проявляются в постели и вскоре открыли, что у сестер есть одна общая особенность – онизанимаются любовью, не просыпаясь. Это подсказало нам мысль, что мы можем попытаться выяснить, что будет, если я пойду и лягу в постель с его женой, а он с ее сестрой, моей любовницей. Идея пришлась нам по вкусу, и мы решили попробовать ее осуществить. Я прошел в его спальню, там было очень темно и холодно. Я быстро разделся и проскользнул в постель. Он предупредил меня, что, когда он ее хочет, то легко трогает за плечо, и она переворачивается на спину, а затем он касается рукой ее колена, и она раздвигает ноги, и он забирается на нее без дальнейших ласк. Так я и сделал. Она лежала спиной ко мне. Когда я разогрелся, то тронул ее плечо и перевернул на спину. Она выразила свой протест тихим стоном, но продолжала лежать спокойно. Я поднял ночную рубашку, которая была из шелка, поласкал ее между бедрами несколько минут, затем влез на нее. Она была мягкая и теплая, и я едва двигался, боясь разбудить ее, наслаждаясь контрастом между ней и ее сестрой. Потом она слегка шевельнула бедрами и приподняла живот навстречу мне, и я не выдержал и излился в нее потоком. Когда я вышел из нее, она снова повернулась ко мне спиной и мирно продолжала спать. Полчаса спустя я снова проделал то же самое, но на этот раз решил извлечь больше наслаждения и начал двигаться энергично вверх-вниз на ней. На этот раз она мне отвечала, двигаясь вместе со мной, пока мы вместе не достигли оргазма. Мы не сказали друг другу ни слова, и она снова заснула. Час спустя я проснулся от того, что почувствовал ее руку, ласкающую моего жеребчика искусными нежными пальчиками: мы снова быстро достигли оргазма, долго лаская друг друга. Когда все кончилось, она прошептала: «Интересно, Шарлотта также наслаждается переменой партнера, как я?» Это были ее первые слова за ночь. Перед рассветом я перешел в свою собственную постель, а на следующий день узнал, что Шарлотта тоже по достоинству оценила моего друга после их первого соития, хотя она спала, когда он овладел ею.