Уилсон Колин Генри. Бог лабиринта

   Все закончилось, когда ему исполнилось девять лет, и их семья переехала в Малайю, где их отец получил место управляющего на медном руднике. Там они узнали, что Бриджит вышла замуж, и это известие повергло братьев в глубокое отчаяние: каждый из них мечтал, когда станет взрослым, жениться на ней.
   Спустя два года они уже почти забыли о ней, но однажды мать спросила, как бы они посмотрели, если бы Бриджит приехала к ним и стала снова о них заботиться. Она развелась с мужем, и ей нужно уехать из Шотландии. Бриджит присоединилась к их семейству, когда они приехали на каникулы в Лондон, а затем вернулась с ними в Малайю. Донелли рассказывал, что она пополнела и округлилась, и они оба нашли ее ещё более привлекательной. Как только они остались с ней наедине, его брат спросил у нее:
   – Вы будете нас наказывать, когда мы не будем слушаться?
   – Обязательно, – пообещала она.
   Донелли признался, что их с братом передернуло от наслаждения.
   В течение нескольких недель все оставалось по-прежнему; у них были местные слуги, и Бриджит боялась скомпрометировать себя в их глазах. Но жаркий климат и отсутствие сексуального партнера заставили ее забыть об осторожности. Вокруг нее ходили обнаженные туземцы, и она жаловалась, что ее это шокирует, так как она воспитана в строгих традициях. Мальчики получали удовольствие, подтрунивая над ней, а иногда они ее щипали, за что получали в ответ шлепки. Все увеличивающаяся сила этих шлепков говорила о том, что их вскоре ожидает нечто большее. Однажды вечером после ванны она высказала удивление, насколько увеличился в размере половой член Донелли. Эсмонд ощутил острую ревность к брату, и этой ночью между братьями произошла жестокая драка, которая закончилась разбитыми в кровь губами и синяками под глазами.
   Как-то она застала мальчиков, когда те тайком курили в сарае, и сказала, что немедленно их накажет. Дело было днем, и нельзя было раздеться полностью. Они только спустили брюки и прижались к ней. Донелли сказал, что когда все кончи лось, все трое стали красными и тяжело дышали, и он уверен, что она испытала оргазм (хотя, конечно, тогда он не понимал этого).
   Через несколько дней мать взяла с собой Эсмонда и уехала с ним в ближайший городок, чтобы купить ему одежду. Донелли остался дома один. Он поднялся в комнату Бриджит, там никого не было. Он открыл шкаф и обнаружил там платье, которое она носила в Дублине, когда подвергала их наказанию, – коричневое платье из какого-то грубого плотного материала. Он разложил платье на постели, разделся донага и улегся на него ничком, с наслаждением вдыхая особенный запах Бриджит. Внезапно он услышал, как хлопнула входная дверь. Он узнал шаги Бриджит. Она прошла на кухню. Ему захотелось, чтобы она увидела его лежащим на ее платье, и он стал стучать кулаками по кровати. Она спросила: «Кто это там шумит?» И затем поднялась наверх. Он притворился спящим, и его глаза испуганно открылись только тогда, когда она уже стояла над ним. Она наигранно возмутилась тем, что он залез к ней в шкаф, и сказала: «Я должна тебя наказать. Поднимайся!» Он еще не успел прислониться к ней, как почувствовал эрекцию, но она сделала вид, что ничего не заметила. Она взяла в руку щетку для волос и заставила его лечь на колено. На этот раз он заметил, что ее колени раздвинулись шире обычного. Он незаметно попытался задрать ей платье, до бедер и заглянуть как можно выше на ее ноги, но они были обращены к двери, и ему не хватало света. Внезапно она заявила: «Так неудобно, передвинься на другую сторону!» И она повернулась к обратной стороне постели, обращенной к окну. Он снова прислонился к ней и незаметно поднял ей платье повыше. Она еще шире раздвинула колени, задрав одну ногу на стульчик, и он сумел увидеть ее бедра да самого паха. На ней были свободные дамские панталоны с широкими штанинами, и перед ним открылись все ее прелести. Когда она стала бить его щеткой, он начал незаметно ерзать пенисом по ее голому бедру. Другой рукой она дотронулась до его пениса и стала его поглаживать, а затем нежно взяла его в ладонь. Она все сильней ударяла его щеткой, одновременно сжимая рукой его пенис. Ему становилось все больней, и в то же время он испытывал огромное наслаждение, от которого почти терял сознание. Теперь он уже вытянулся вдоль ее тела, а она продолжала все сильней бить его щеткой, пока не содрогнулась всем телом и, обессиленно уронив щетку, откинулась на постель. Она сказала: «Ох, ты замучил меня до смерти!». И в изнеможении закрыла глаза. Он лег рядом с ней, прижавшись к ней своим трепещущим от наслаждения телом. Так они пролежали рядом, пока не услышали, как пришла его мать с Эсмондом. Только тогда он поспешил к себе в комнату. В тот вечер он сказал своему брату: «Я собираюсь жениться на Бриджит, и она будет бить меня каждый день».
   Так братья развлекались с Бриджит в течение трех лет, даже тогда, когда она стала невестой горного инженера и имела с ним нормальные половые отношения. Она долго откладывала свадьбу, ссылаясь на то, что без нее миссис Донелли не справиться с ведением домашнего хозяйства. Рутинная же причина заключалась в том, что ей хотелось подольше побыть рядом с братьями и продолжать истязать их. В конце концов, верх одержал инженер, она вышла замуж, и они уехали в Южную Африку.
   Приблизительно с неделю братья чувствовали себя покинутыми и не находили места, пока Эсмонд не предложил: «Вообрази, что ты Бриджит», Он разделся и лег на постель, и его брат отстегал его кожаным ремнем. Эсмонд испытал оргазм. Потом Эсмонд взял в руки ремень, и Донелли представил себе, что его брат – Бриджит, и также впервые довел себя до оргазма.
   Возвратившись в Англию в возрасте четырнадцати лет, Донелли и его брат стали посещать небольшую публичную школу. Донелли стал педерастом, а Эсмонд, годом старше брата, сумел избежать этой участи. Донелли был законченным гомосексуалистом, испытывал потребность в еженедельной порке. Однажды во время порки учитель снял брюки и изнасиловал его. И хотя задница у него очень болела, этот первый опыт соединения мужеложства с избиением принес ему двойное наслаждение. Он сказал, что половое сношение без предварительного избиения не приносит ему полного удовлетворения.
   Конечно, я задержался у Донелли дольше, чем на полчаса, и даже выпил еще бокал рома. Он долго рассказывал мне о своем сексуальном опыте, раскрывал в живописных деталях свое знакомство с борделями всего мира. Чтобы рассказать о мужчине, имевшем столько сексуальных извращений, потребовалось бы еще страниц двадцать. Чем он только не пользовался для удовлетворения своей похоти – женские волосы, модные женские туфельки, теннисные рубашки, резиновые сапожки и плащи, пистолеты, кнуты, трости, бритвенные лезвия, – все шло в ход. К полуночи он показал мне свою коллекцию пистолетов, порнографических открыток, кнутов и тростей. Наконец он дал мне подержать плетку, которая называется «кошка». Я взмахнул ею, и она со свистом разрезала воздух, а он прижмурил от наслаждения глаза, будто услышал приятную мелодию. Затем он предложил мне:
   – Вы не хотели бы использовать эту «кошку» в деле?
   – На вас?
   Я уже давно догадался, что все идет именно к этому.
   – Да.
   – Это бы выглядело довольно глупо.
   Он умоляюще схватился за мою руку.
   – Даже в обмен на рукопись?
   – Вы позволите ее забрать?
   – Вы сможете снять с нее копию, а оригинал возвратите.
   – Хорошо.
   Голос у него стал хриплым.
   – Перейдем сюда.
   Мы вошли в соседнюю комнату. Там ничего не было, кроме огромной, старомодной двойной кровати, на которой лежал матрас, выглядевший не комфортабельней обычной деревянной доски. К четырем стойкам кровати были приделаны кожаные ремни, на концах которых закреплены наручники.
   Неспешно, без всякого смущения он скинул с себя всю одежду. Я заметил на окнах тяжелые занавеси. Теперь я понял, почему Донелли разогнал всех своих работников. В деревянных зданиях такого рода звуки ударов разносятся на значительное расстояние, особенно в тихие южные ночи, когда даже стрекот цикад слышен за милю.
   Совершенно обнаженный, он улегся на широкую постель, и я впервые смог поднять на него глаза с тех пор, как мы вошли в эту комнату. Вся его спина, ягодицы и бедра представляли одну сплошную затянувшуюся рану. Его тело было подобно занесенной снегом дороге, сплошь изрытой колеями проехавших по ней грузовиков. Еще удивительно, как он сохранил способность что-нибудь чувствовать.
   Я защелкнул наручники на его запястьях и лодыжках, затем с помощью ремней вытянул его тело на всю длину. Сперва я застегнул наручники довольно свободно, но он нетерпеливо скомандовал: «Потуже!» Затем, повернувшись лицом ко мне, закрыв глаза, выдохнул: «Начинайте!» И я понял, что отступать уже поздно. Одно мне было любопытно знать, сумею ли я выдержать до тех пор, пока он сам не попросит меня остановиться. Итак, я взмахнул над головой плетью, и со зловещим свистом, изо всех сил опустил на его обнаженное тело. Меня поразило, какой глубокий кровавый след она запечатлела на его спине. На мгновение я заколебался, но он процедил сквозь стиснутые зубы: «Продолжайте, не останавливайтесь!» Мне ничего не оставалось, как нести крест, добровольно взваленный на плечи: я нещадно хлестал его плетью. Если бы я видел, что причиняю ему страдания, я бы не выдержал этой пытки, но было очевидно, что удары доставляют ему истинное наслаждение. Когда на его теле выступила кровь, я на мгновение остановился, но он нетерпеливо простонал: «Пожалуйста, продолжайте!» Наконец он попросил: «Хватит». И я подумал, что все закончилось, но он сказал: «А теперь возьмите трость». И я вынужден был взять увесистую, покрытую кожей, офицерскую трость и начал обрабатывать ею его ягодицы и бедра. Я бил тростью изо всех сил, руки мои стали уже уставать, даже трость слегка прогнулась, но он терпеливо сносил удары. После десяти минут такой изнурительной работы я в изнеможении опустился на деревянный табурет и сказал: «Все. Больше не могу. Мне нужно передохнуть». Он лежал не шевелясь, и я понял, что он потерял сознание. Я потряс его за плечи, но он даже не пошевелил ресницами. С облегчением я заметил, что он все еще дышит. Если бы он умер, мне трудно было бы объяснить, что все это я делал ради литературы.
   Я пошел в другую комнату и выпил немного пива. Затем вернулся к нему и вытащил из кармана его брюк ключ от сейфа. Открыв сейф, я перебрал конверты и письма, но ничего относящегося к Эсмонду Донелли я там не обнаружил. Из верхнего отделения я извлек ящичек и открыл его. Красный крест на его крышке свидетельствовал, что это была обычная аптечка, и на первый взгляд содержимое соответствовало назначению ящичка: там были бинты, липкий медицинский пластырь, бутылочка с антисептиком. Меня удивило такое небольшое количество бинтов и противовоспалительных средств, даже если Донелли подвергает себя истязанию хотя бы раз в году. При более тщательном исследовании содержимого аптечки я обнаружил ряд предметов, назначение которых было неясным – множество закупоренных с двух сторон зеленых трубочек, к их круглым пробочкам были приделаны какие-то проводки, которые показались мне детонаторами. Обнаружил я там также бутылку, заполненную каким-то коричневым порошком. Я осмотрел одну из трубочек. Сделана она была из пластика и заткнута с двух сторон пластиковыми пробками. Я вытащил обе пробки и попытался посмотреть сквозь трубочку, как в телескоп, но в середине ее было какое-то перекрытие, разделявшее трубочку на два отделения. При свете лампочки на потолке я разглядел, что разделяющая трубочку перегородка сделана из металла.
   Я открыл бутылку с порошком и понюхал его. Он имел специфический запах, но что это за порошок, я определить не смог. Затем я вытащил пробку из бутылки с желтой жидкостью, и в нос мне ударил знакомый запах концентрированной соляной кислоты. Я взял на кухне блюдечко – проходя мимо комнаты, где лежал Донелли, я бросил на него взгляд и убедился, что он все еще не пришел в сознание. Высыпав на блюдечко небольшое количество порошка, я с другой стороны осторожно капнул соляной кислоты. Слегка наклонив блюдечко, я заставил соляную кислоту медленно потечь к порошку; когда они встретились, раздался небольшой взрыв. От неожиданности я отпрянул назад, что-то брызнуло мне в лицо, и я почувствовал жгучую боль. Я поспешил на кухню и тщательно протер лицо влажным полотенцем. Дым из комнаты начал валить клубами в коридор. Порошок на блюдечке трещал и шипел, разбрасывая искры в разные стороны. Когда я притронулся к блюдечку, чтобы вынести его во двор, оно раскололось надвое, но треск прекратился; порошок весь выгорел. Я завернул половинки блюдечка в газету и выбросил их во двор, они были такими горячими, что бумага вспыхнула и загорелась. Понадобилось около десяти минут, чтобы комната полностью проветрилась от дыма.
   Итак, загадка пожара в сарае решена. Он использовал простой и надежный способ поджога. Заполнив предварительно одно отделение трубочки коричневым порошком, он доставлял на место пожара кислоту в небольшой бутылочке, затем осторожно переливал во второе отделение трубочки, и в пробке проделывал отверстие, чтобы водород испарился. Затем трубочка ставилась в сарае с сеном так, чтобы соляная кислота находилась сверху. Донелли приблизительно знал время, которое потребуется, чтобы соляная кислота разъела металлическую перегородку в середине трубочки, разделявшую ее на две части. Если кислота была достаточно разбавленной, это занимало около двадцати четырех часов. По всей вероятности, он установил эту миниатюрную бомбу в сарае до рассвета в воскресенье. Ничего удивительного не было в том, что он с такой экзальтацией наблюдал пожар: это был настоящий триумф точного расчета времени пожара.
   Я снова поставил ящичек в сейф и закрыл его на ключ. Затем возвратил ключ в карман Донелли. Меня так и подмывало вылечить Донелли от пиромании, смешав две половинки в одной из трубочек и оставив эту смесь в сейфе среди бумаг, чтобы враз уничтожить боевое снаряжение Донелли. Но это могло бы сжечь весь дом вместе с хозяином. Возможно, это было бы справедливо, но уж слишком жестоко. Хотя, вероятно, он смог бы насладиться и этим зрелищем!
   Я накрыл Донелли одеялами, оставив его прикованным к углам кровати, тем самым обезопасив себя на случай, если мне придется переночевать в его доме: внушительный набор пистолетов и бритвенных лезвий вызывал во мне чувство беспокойства. Затем я закрыл дверь и забрался в единственную в доме постель.
   Рано утром я заглянул в комнату Донелли: он все еще крепко спал, дыхание у него было ровным и спокойным. Когда я высвобождал его от наручников, он слегка пошевелился и застонал. В половине седьмого я уже был в пути. Я зашел в придорожное кафе и позавтракал яичницей, беконом и овсянкой, потом вызвал по телефону такси, которое благополучно доставило меня к восьми часам утра в мотель, где я успел по живым следам записать все, что произошло со мной у Донелли, перед тем как выехать на аэродром и сесть в самолет, вылетавший в полдень. Я переслал Диане рукопись Донелли, чтобы она смогла перепечатать ее до четверга, когда мы улетали в Шаннон. Если принять во внимание то огромное количество спиртного, которое мне довелось выпить за последние двадцать четыре часа, самочувствие у меня было вполне удовлетворительным.

22 апреля. Даллас, штат Техас

   Сегодня утром я размышлял, почему мне было так приятно избивать Донелли. Не кроются ли за этим какие-то определенные садистские наклонности в моей натуре? После лекции мне пришло в голову, что сексуальные извращения Донелли странным образом являются еще одним доказательством свободы человеческого духа. Все животные избегают боли, а Донелли испытывает противоположное отношение к ней: он нашел, что боль представляет собой определенную ценность, он сделал из нее нечто, доставляющее наслаждение. Я знаю, что объяснение этому лежит в соединении идей: Бриджит… секс… боль… но все же… Если человек получает удовольствие от побоев, подобное мистической экзальтации от созерцания дерева или листочка, он необязательно жертва низменных эмоций или физических потребностей. Именно поэтому я не смог бы предать его: хоть в извращенной манере, но в нем было что-то от бескорыстного святого.
 
   В пятницу 25 апреля мы вылетели самолетом в Лондон, и у меня теперь уже не было времени вести путевой дневник.
   Сперва мы намеревались плыть на пароходе, но литературная загадка Эсмонда Донелли ускорила мое возвращение домой: я боялсячто какой-нибудь исследователь опередит меня в Балликахане. И все же я задержался в Лондоне, мне нужно было поработать в Британском музее и попытаться найти там хоть что-нибудь о Донелли. Перед отъездом из Нью-Хевена, где Диана жила у моих друзей во время моих поездок по Америке, мы выслали рукопись Донелли в Денхам-Спрингс заказным письмом. Диана сняла две копии рукописи, отпечатав их на машинке. Во время перелета из аэропорта Кеннеди в Лондон у меня впервые появилось время изучить эту рукопись.
   Она была чрезвычайно короткой. Когда полковник Донелли показал мне ее, я сразу сообразил, что она включает в себя также и эссе «Опровержение Хьюма и д'Аламбера». Сперва я подумал, что полковник приобрел рукопись в таком виде, но, очевидно, первоначально эти две части были разделены и только позже сшиты в одну тетрадь. «Опровержение…» состояло из тридцати страниц, а дневники Эсмонда – из менее двадцати (из которых я уже процитировал три страницы). Больше всего я поразился современному складу ума Эсмонда Донелли. Язык его произведений – это язык Уолпола и Грея, а мысли – близки к Гете, или даже к Уильяму Блейку, Основной тезис, выдвинутый им против Хьюма и д'Аламбера, очень прост: когда человек преодолевает власть религии, он обычно становится жертвой собственной тривиальности. «Когда человек чаще всего испытывает чувство свободы?» – спрашивает он и отвечает: «Когда ему скучно. Скука означает свободу, но свобода эта абсолютно бессмысленная». Для иллюстрации своего тезиса он использует притчу в духе Свифта. В центре гор Тартары, утверждает он, расположена долина, где обитает племя людей небольшого роста, но сильных и отважных. С незапамятных времен существовал у этих людей религиозный обычай таскать на плечах тяжелые ноши в виде двух сосудов с водой, и встретить этих людей без них все равно, что увидеть голого англичанина, гуляющего по Уайтхоллу. Они носили эти тяжести с рождения до смерти, и налагалось строгое наказание на того, кто отказывался носить эти наполненные водой сосуды. Наибольшим наслаждением для людей этого племени были пешеходные прогулки, и небольшая группа бунтовщиков провозгласила, что эти тяжести мешают ходьбе. Затем еще более отважные мятежники заявили, что человек способен летать, как птица, и плавать как рыба, и эти тяжести мешают им наслаждаться свободой, ради которой они рождены. Произошла революция, короля казнили (вероятно намек на казнь Людовика XVI), и люди избавились от тяжестей. К их изумлению, ничего не произошло, за исключением того, что им трудно было сохранить равновесие при передвижении без привычного груза на плечах. Более робкие снова взвалили на плечи груз, а те, кто посмелее, начали учиться ходить без тяжести на плечах и вскоре убедились, что все дело в привычке. Они так радовались избавлению от вредной привычки, что сперва странствовали день и ночь, пересекали долину из одного конца в другой и даже пытались взобраться в горы. Но вскоре убедились, что скалы очень крутые, и преодолеть их невозможно. Некоторые разочаровавшиеся впали в безумие и стали беспорядочно метаться по долине, пока не падали в изнеможении. Другие попытались преодолеть горы и выйти за пределы долины, но валились от усталости или бросались со скал в отчаянии и ужасе. Но с течением времени большинство из тех, кто сбросили тяжести, стали целыми днями сидеть дома, томимые скукой, так как им был уже известен каждый дюйм долины. Они издевались над своими сородичами, продолжавшими носить на плечах тяжести, обзывая их суеверными болванами. А через несколько поколений люди, отказавшиеся от тяжестей, все вымерли, так как из-за недостатка физической нагрузки стали неимоверно толстыми, и их унесли в могилу разные болезни. Выжили только те, кто продолжал соблюдать древний обычай и таскал на плечах сосуды с водой. Потом они снова выбрали короля, и на протяжении многих поколений революцию вспоминали, как кошмарный сон, пока не возникла секта, провозгласившая, что человек рожден, как птица, для полета…
   Эта история звучит очень пессимистично, как аллегория первородного греха. Но я придерживаюсь иного мнения, так как сам Донелли утверждал, что среди тех, кто штурмовал горы, были честолюбивые альпинисты – правда их было немного, которых больше никто не видел, но пастухи, пасшие стада высоко в горах, рассказывали, что слышали голоса, звучавшие оттуда, где за облаками скрываются горные вершины. Вероятно, некоторые из дерзких альпинистов сумели вскарабкаться на отвесные скалы и покорили недоступные вершины.
   Донелли утверждает – и это замечательное суждение для семнадцатилетнего юноши, что человек рожден не для того, чтобы вечно таскать на своих плечах тяжелый груз предрассудков. Только люди долины должны носить на плечах тяжести, чтобы быть здоровыми и отважными. И только немногие из них, считанные единицы, рождены честолюбивыми и дерзкими альпинистами. Таким альпинистом, несомненно, был Донелли. Для меня этот человек – головоломная загадка. Прожив до восьмидесяти четырех лет, будучи талантливым писателем, оригинальным мыслителем, другом Руссо и Уилкиса, почему же он оставил после себя такой незначительный след в истории? Если «Опровержение Хьюма и д'Аламбера» и опубликованный путевой дневник – это все, что он покинул потомкам, то я должен прийти к выводу, что он принадлежит к талантам, очень рано исчерпавшим свои возможности, как Рембо или Вулф. Но неопубликованный дневник не оставляет сомнения в том, что его талант далеко не исчерпал себя. Так что же произошло с ним на самом деле?
   Я должен здесь, между прочим, добавить, что философская часть «Опровержения» содержит наиболее интересные страницы, которые отличает психологическая тонкость, опережающая свое время, по крайней мере, на столетие – ничего подобного я не могу припомнить до Бредли. Донелли цитирует отрывок из «Трактата о человеческой природе» Хьюма, где утверждается, что причинно-следственные связи не являются объективной закономерностью, а исходят из наших привычек. Хьюм пишет: «Предположим, что такой человек, как Адам, был создан с полной силой понимания. Способен ли он, не обладая опытом, понять неизбежную связь между причиной и следствием? Если, например, он наблюдает, как два бильярдных шара ударяются друг о друга, то он не может, используя только свой разум, прийти к выводу, что они после удара обязательно разбегутся в разные стороны. Из того, что ему до сих пор известно, он не знает, соединятся ли они, или подпрыгнут вверх, или просто остановятся рядом, бок о бок».
   Донелли сразу же ухватился за фразу «с полной силой понимания» и указал на ошибочность этого утверждения: «Хьюм предполагает, что восприятие Адамом бильярдных шаров невинное и необремененное предрассудками, в то время как полностью невинное восприятие, как у новорожденного ребенка, не воспримет этих шаров вообще, или, скорее, воспримет их без понимания, как я воспринимаю письмо, написанное на незнакомом мне языке. Если бы Адаму было даровано полное понимание, достаточное, чтобы воспринимать шары с интересом, то ему было бы известно соотношение причины и следствия. Он может на знать, разойдутся ли шары, или сольются вместе, как две капли воды, но он знает, что нечто произойдет в результате их столкновения, а это означает, что следствие идет за причиной, а не наоборот».
   То есть очень простая и трезвая мысль: восприятие человека зависит от его возраста. И как это случилось, что мне никогда не доводилось слышать об Эсмонде Донелли? Даже если он сам написал очень мало, другие его современники должны были бы обязательно упомянуть его – например, Босвелл или даже Крэбб Робинсон. Всеобщее забвение такого человека совершенно необъяснимо.
   Еще из Далласа я написал своему другу, сотруднику Британского музея, и попросил подыскать для меня материалы, касающиеся Донелли. Прибыв в Лондон, я первым делом направился в музей и был там к девяти часам утра. Тим Моррисон из отдела печатных изданий пригласил меня в буфет для сотрудников на чашечку кофе. Я рассказал ему все о встрече с Флейшером – даже о его предложении подделать рукописи Донелли. Отношение у Тима к жизни весьма серьезное и осторожное: он был человек, который не предпримет ни одного шага, тщательно не взвесив предварительно все «за» и «против».