Страница:
Тут возвратилась Линда.
– Ну как, порядок? – как ни в чем не бывало поднял глаза Карлсен.
– В туалете просто жуть какая-то, – отозвалась она негромко.
– Грязно, что ли?
– Да нет, просто давит как-то. Я взяла и залезла к гермикам: там хоть полегче.
Андроген за соседним столиком сторожко шевельнулся, лишний раз подтверждая, что слух у этой породы необычайно острый. Словно по сигналу, снова начала нагнетаться враждебность. Застигли-таки врасплох: у Карлсена аж уши запылали. Линда, густо вдруг покраснев, прошептала умоляюще:
– Не нравится мне здесь. Пойдем, а?
Карлсен через стол взял ее за руку, специально втянув при этом немного ее энергии. Линда улыбнулась и сразу расслабилась. Затем, когда ей в ладонь устремилась его энергия, она ее готовно приняла, как какую-нибудь тайную ласку. Приток погасил ощущение уязвимости. Полностью сосредоточив внимание на ее руке, Карлсен насылал энергию, представляя одновременно, что они оба обнажены – прием, сработавший пару часов назад с Ханако Сузуки. Реакция последовала незамедлительно: распахнув глаза, Линда резко вдохнула. Все настолько явно, что Карлсен забеспокоился, не глядят ли со стороны. Отпустив руку, взял со стола меню, возникшего резонанса между тем не ослабляя. Никакого расчета, все вышло внезапно, по интуиции. Однако еще раз ощутилось, что зачарованность Линды – своего рода гипноз с элементами телепатии. Смуглый официант застыл в ожидании заказа. Карлсен, не рискуя отвлечь Линду, взял инициативу на себя.
– Два проциутто с арбузом и паштеты из телятины, тоже два, – сказал и поглядел на официанта с искренне благодушной улыбкой.
– О'кей, – накорябав у себя заказ, верхнюю копию тот сронил на стол и удалился.
В эту секунду враждебность сгинула – разом, словно лопнувший пузырь. Впечатление такое, будто все вдруг решили: да ну его, бесполезно. Карлсен даже как-то застыдился. Тягаться ему понравилось, а теперь, когда упорство передалось и Линде, можно вообще сидеть так весь вечер. Схватка воль – в этом что-то есть.
Чтобы досадить андрогену за соседним столиком, Карлсен якобы негромко сказал:
– Это место, по-моему, настоящее открытие. Надо будет снова сюда прийти.
Брови у Линды поползли вверх.
– Д-да… только, если сначала привыкнуть.
Сзади со взвизгом выдвинулся стул, один из андрогенов встал, с ним еще несколько. Карлсен сдержал соблазн посмотреть им вслед при выходе. Как-то баснословно быстро появился официант с закусками. Пармская ветчина, на счастье, оказалась нежной и сочной, а то уже закралось подозрение, что последним рубежом обороны будет никуда не годная кухня.
– Твой рыжий друг вон уходит, – заметила сквозь еду Линда.
– Ну и бог с ним. Что хотел, я уже выяснил.
– И что именно?
– Толком не знаю пока, – он засмеялся над ее замешательством.
Домой он вернулся к половине одиннадцатого. Выписки насчет вампиров так и лежали перед инфроэкраном. С трудом верилось, что составлял он их каких-то полдня назад – словно целая жизнь минула с той поры.
Набрал, выискав по инфроэкрану, номер Грондэла. Автосекретарь осведомился, кто звонит. Пока представлялся, на линии наступило затишье. Мелькнуло беспокойство, что Грондэл забыл и не внес его в список тех, чьи звонки принимаются. Но вот секунду спустя его окликнула Хайди. – С отцом твоим можно поговорить?
– Что-нибудь важное? Ему очень не нравится, когда в это время звонят.
– Да, важное. Настолько, что я, пожалуй, сразу даже – подъеду.
– У тебя есть телелинк?
– Есть.
– Тогда включи, он тебе перезвонит.
Головизор занимал почти всю дальнюю стену гостиной. По углам и вдоль стен размешались восемь проекторов размером с монетку. В телевизионном режиме они давали трехмерное полномасштабное изображение, на манер театральной сцены. Карлсен включился, когда шел какой-то вестерн: пустоши Южной Дакоты с горами на горизонте. Картина такая реалистичная, будто стена растворяется, открывая панораму гор и неба.
При переключении на телелинк стена возникла снова. Зазвонил телефон.
Стоило снять трубку, как на стене мгновенно проявилась гостиная Грондэла.
Сам хозяин вот он, сидит в кресле, сунув руку в карман халата.
– Чем могу, доктор Карлсен?
Карлсен пододвинул стул ближе к проекторам, чтобы Грондэлу тоже было видно.
– Вам что-нибудь известно об андрогенах?
– Немного. А что?
– Да я только что обнаружил, что они по своей силе чем-то сродни вампирам.
– Что за сила?
– Ментальную силу они используют как орудие нападения. Вам Хайди не рассказала об андрогене в аэротакси?
– Рассказывала. Напоминает психическое расстройство.
– Нет. Хайди права. Она сказала, что он метнул в меня своего рода молнию враждебности. Теперь я понял: это действительно так. – Вы что, снова его видели?
– Да.
Он описал, как Ахерн вычислил Макналти, и как нынче все складывалось в Сохо. Грондэл отчаянно тряхнул головой.
– Надо было вначале со мной переговорить! Это же опасная вещь!
Карлсен посмотрел удивленно.
– Так вы знаете об андрогенах?
Грондэл, помолчав секунду, ответил:
– Я знаю единственно о здравом смысле. Вы представляете, зачем люди намеренно лишают себя половых органов?
Карлсен лишь головой покачал.
– Ну, видимо, обычное объяснение: какая-то реакция на сексуальную вину, пояс целомудрия своего рода:
– Куда уж там, – Грондэл язвительно улыбнулся. – Вы когда-нибудь слышали о Роберте Ирвине?
– Имя вроде знакомое… – неуверенно проговорил Карлсен. – Убийца в двадцатом веке, ставший потом святым покровителем у андрогенов. У него была мания насчет силы своего ума. Что, дескать, если использовать ее должным образом, то можно в каком-то смысле стать богом. Для себя он решил, что сексуальные позывы похищают энергию, которая должна идти на самодисциплину, и попытался ампутировать себе пенис. После этого он подвинулся рассудком и решил убить свою подругу. Той не оказалось дома, тогда он вместо нее прикончил ее мать и сестру, а заодно подвернувшегося под руку жильца. Убийцу приговорили к пожизненному заключению. Андрогены превозносят его как великомученика.
– А-а, теперь вспомнил. Он, по-моему, художником был?
– Скульптором. А излюбленная его идея состояла в том, что ум способен достичь грандиозной силы, если научиться концентрировать свое внимание. Так же считают и андрогены. И если верить вашим словам, они, похоже, того уже достигли.
Карлсен хмыкнул.
– Вы спрашиваете, верить ли. Я только что все на себе испытал.
Грондэл, внимательно выслушав, уточнил:
– Так вы не чувствовали с их стороны сколь-либо серьезной угрозы? – Да нет, – ответил, подумав, Карлсен. – Они, безусловно, не думали мне угрожать, лишь бы я вышел. У них, видно, так заведено: чувствовать свое превосходство над остальным миром.
– А проиграв, они уступили и дали вам спокойно поесть?
– Так точно. Это меня и озадачило. Все равно что, знаете, спохватились и кинулись внушать, что это все был сон. Еда была отменная, обслуживание безупречное. А когда я полез за чаевыми, официант сказал, что это необязательно: я же уже заплатил за вход.
– А из посетителей все были андрогены?
– В этом еще одна странность. На входе андрогенами показались все. К моменту же ухода я насчитал, по меньшей мере, с десяток абсолютно нормальных людей. Например, вошел и сел человек средних лет с ребенком. У него вид был стареющего хиппи: майка в обтяжку, на шее кулон. Карапуз, когда заметил, что мы за кофе не притрагиваемся к шоколадке, подлез и стал клянчить. А когда свое заполучил, человек как-то к нам расположился – выложил, что работал раньше на Среднем Западе учителем истории, и о семье порассказал. – А сам вас о чем-нибудь расспрашивал?
– Нет. Мне, опять же, и это показалось странным. Когда такая беседа за столиком заходит, то обычно спрашивают: «Вы из Нью-Йорка или откуда-то еще?». Этот же даже не поинтересовался.
– Может, ему действительно все равно.
– Может. Но все как-то складывается один к одному. Сначала меня пытаются выставить, затем, когда не получается, пытаются сделать вид, что все безукоризненно. Зачем это им?
– Не понял…
– Я вот о чем. Выставить – это понятно. Андрогены не как люди: смотрят на всех свысока. И уж если развивают некую силу, от которой людям неуютно, то можно понять, на что она в данном случае направлена: выдворить чужака. – И вы совершенно уверены, что это не плод вашего воображения?
– Абсолютно, – в голосе Карлсена угадывалось раздражение. – Прошу вас, поймите меня правильно. Я не сомневаюсь, что все это действительно имело место. Но вы-то теперь дифиллид, и потому необычайно чувствительны к мыслительным вибрациям. Эти люди, возможно, просто ополчились на чужака, а вы почувствовали.
Карлсен категорично покачал головой.
– Нет. Здесь определенно крылось большее. Во враждебную мысленную силу я верил всегда. У меня с началом натиска просто уши запылали, как будто про тебя, понимаешь, гадости говорят. Но они буквально объединились против меня. И заправлял всем этот самый Макналти. Своего рода главарь. – Это который выхватил пистолет в аэротакси? – Карлсен кивнул. – Похоже на паранойю в легкой форме – взрослый вариант испорченного дитяти. – Вы наверняка правы, – кивнул Карлсен. – Но это все равно не объясняет того, что меня беспокоит. Зачем вся эта маскировка, будто бы ничего не произошло? Что они пытались скрыть?
Грондэл сдвинул брови.
– Что они вообще могли скрывать?
– Не знаю. Но мне вот о чем подумалось. Когда я спросил у Хайди, могут ли обыкновенные люди метать молнию злобы, она сказала, что «нет, разве что ведьмы». Я тогда спросил, что она имеет в виду, а она мне: «Люди, развившие у себя подсознательные силы, или те, кто живет своей обидой». Так вот андрогены к такому типу, безусловно, принадлежат. А, собираясь вместе, подобные люди нередко замышляют что-нибудь невероятно гнусное. Помните серию колдовских убийств начала двадцать первого века? Сатанистские культы, что похищали людей и затем предавали их изуверской смерти? Сколько их было – в Лос-Анджелесе, Мексике, Сибири, Северной Японии, на Филиппинах, даже здесь в Нью-Йорке? Но их всех повыловили, из-за их беспечности и от того, что мир тесен.
– Андрогены, причастные к сатанизму? – задумчиво переспросил Грондэл. – Верится с трудом.
– Я криминолог, – произнес Карлсен терпеливо. – Моя работа – распознавать преступления. И могу сказать, что за последние двадцать лет преступлений совершено больше, чем за весь прошлый век.
Грондэл молчал. Наконец спросил:
– Что вы думаете делать?
– Не знаю, надо определиться. Я думал, вы что-нибудь предложите. – Это потому, что я придумал охранную сигнализацию? – хитровато улыбнулся ученый. – Знания-то у меня по части электроники, а не криминалистики. Хотя обещаю, что подумаю. Заезжайте ко мне завтра. – Не получится. Весь день проторчу в Ливенуорте.
– Тогда по возвращении. Приезжайте, пообедаем.
– Спасибо.
– А пока, на всякий случай, будьте осторожны. Вы в полицию уже сообщили?
– Нет еще. Не было смысла.
– Тогда мой вам совет. Запишите все, что мне сейчас сказали, и занесите в полицейскую сеть. Пусть там будет файл.
– Так оно уже записалось, пока мы разговаривали.
– Этого недостаточно. К моим словам могут не прислушаться. А к вашим – да.
– Хорошо, сделаю.
– Ну так что, завтра вечером жду.
По окончании связи Карлсен прошел на кухню, налил себе кофе. Затем, сев перед процессором, начал печатать: «К сведению капитана М. К. Ахерна, Центральный департамент полиции, Нью-Йорк. Настоящий документ поднять в случае моей внезапной смерти либо исчезновения…».
Наутро, к восьми сорока, Карлсен стоял на главной платформе вокзала в Хобокене, откуда каждый час отходит поезд на Лос-Анджелес. Часа два пути, с остановками в Колумбусе, Цинциннати и Канзас Сити.
Сна получилось меньше шести часов, но, несмотря на это, он чувствовал себя великолепно отдохнувшим. Изумительно то, что каким-то образом угадывалась на вкус энергия, поглощенная накануне. В отличие от физических вкусов и запахов, эти не перемежались и не смешивались, а потому ясно различались и искристая энергия Хайди, и более тяжелая, экзотичная энергия Миранды Штейнберг, со сладчинкой, но почему-то не совсем внятная энергия Линды Мирелли, а к ним впридачу – невинный, свежий аромат той школьницы в лифте. С неожиданной ясностью прояснилось, что это в принципе и объясняет бесконечный мужской интерес к противоположному полу – то стойкое любопытство, например, которое он сам подростком испытывал к каждой своей однокласснице. Это и есть то подспудное сознава – ние, что у каждой из них – свой особый «аромат».
Более того, если сместить фокус внимания именно на этот букет женской энергии, то собственная мужская сущность как бы растворяется. Словно и собственная грудь и гениталии преображаются в женские. Причудливое ощущение, вызывающее где-то внутри сексуальный подъем. Понятно теперь, почему трансвеститы предпочитают носить одежду противоположного пола. Странное ощущение. Себя Карлсен всегда рассматривал обособленно, а тут вдруг почувствовал в себе сочетание сразу нескольких индивидуальностей, упрятанных в его собственную, которая сама по себе ощущалась теперь странно зыбкой и изменчивой. Мелькнула даже мысль, что собственная сущность иллюзорна. Все равно, что вернуться в детство, где трепет сбывающегося любопытства пронизан смутной боязнью.
На платформе нестерпимо звонко заходился плачем младенец. Молоденькая мать, креолка с усталым, озабоченным лицом, пыталась успокоить малыша неловким укачиванием, от чего тот лишь сильнее заводился. На платформе, даром что людной, отъезжащие пытались держаться от женщины подальше, в толпе сквозила скрытая нервозность. Карлсен, сжалившись, подошел ближе. Улучив момент, когда женщина встретилась с ним взглядом (в глазах тревожная растерянность), он ободряюще улыбнулся и с любопытством поглядел на, красное, с закатившимися глазенками личико. Ребенку было месяцев шесть, из розовой десны пробивался единственный пока зубик. Голову обволакивала еле заметная пурпурная дымка – явный признак переутомления и упадка сил. На секунду ребенок затих, сделать вдох перед очередным воплем. Заметно было, как озабоченность матери, передаваясь младенцу, лишь ухудшает положение.
Карлсен, потянувшись, легонько коснулся упругой щеки ребенка – тот продолжал вопить. Ласково воркуя, чтобы сгладить беспокойство матери, Карлсен правую ладонь положил ребенку на голову. Прикосновение к шелковистым, реденьким волосам вызвало приятный отток энергии, легко вошедшей в дышащую теплом кожу. Вопли резко оборвались. Карлсен, все так же воркуя, продолжал поглаживать гладенькую голову. Исчезла пурпурная дымка – потому, что жизненная сила из руки проникла через пергаментно тонкие косточки напрямую в мозг.
Энергии младенцу требовалось всего ничего, тельце в считанные секунды наполнилось ею до отказа. Видя, как личико блаженно расслабилось и залучилось улыбкой, Карлсен едва сдержал желание приложиться к мокрой от слез щеке младенца. Вместе с тем как оборвались вопли, опала и напряженность в толпе. На секунду ощутилось трогательное единение с каждым, кто это почувствовал. Отходя уже, Карлсен поймал себя на том, что передавая энергию, сам невольно усвоил частичку энергетики младенца – так сладостно невинной, что от воскресших воспоминаний детства на глаза навернулись непрошенные слезы.
Мерцающая электрическая дымка над рельсами – вроде радужных переливов на мыльном пузыре – дала понять о прибытии трансконтинентального экспресса. Пахнуло озоном. Через несколько секунд в вокзал скользнула сигара поезда и, повисев секунду, плавно, будто на воздушной подушке, опустилась на рельсы. Цилиндрические вагоны отливали серебристой голубизной. После выхода пассажиров двери сомкнулись, и послышалось негромкое гудение: за дело взялись роботы-уборщики, а сиденья, расположенные на восток, стали проворачиваться вокруг оси на запад. Через пару минут, когда двери снова открылись, ковер был безупречно чист, столики мягко сияли полиролью, а в вагонах стоял аромат цветущих яблонь и лайма. В деодорант, кстати, добавлялся легкий безвредный тонизатор, цель которого – приятно расслаблять (Карлсен сам состоял в секретном комитете Нью-Йоркской Ассоциации общественных услуг, принимавшей постановление о его использовании). Ровно в девять двери сомкнулись, и поезд, приподнявшись, завис в мощном магнитном поле. Обычно этот момент нравился Карлсену больше всего – всякий раз возникало непроизвольное сравнение с ковром – самолетом. Сегодня все ощущалось на удивление иначе. Стоило дверям сомкнуться, как Карлсена охватил безотчетный ужас от замкнутого пространства, в ушах сдавило. Одновременно аромат яблонь и лайма затмился несносной озоновой вонью. Чего, кстати, быть не могло: перед подачей тока в четверть миллиона вольт двери запечатываются герметически.
К тому моменту, как Карлсена опоясал автоматический пристяжный ремень и поезд тронулся, до него дошло, в чем тут дело. Электрическое поле воздвигло барьер между ним и внешним миром. Вспомнился рассказ Ханако Сузуки о комнате с диолитовым стеклом в «Мэйси», и понятно стало, почему она утратила всякий контакт со своим любимым. Стена электрической силы фактически блокировала телепатическую связь, установившуюся между ними.
Такая мысль завораживала. Получается, возникшая было клаустрофобия тоже объясняется потерей телепатического контакта – вероятно, с женщинами, чья жизненная сила смешалась теперь с его. Вот отчего он утратил утвердившееся за двое суток чувство благополучия, снова окунувшись в свое нормальное «человеческое» состояние. Все равно, что очутиться вдруг в тесном каземате, где за спиной неожиданно захлопывается дверь. Он уж и позабыл, как гнетет быть просто человеком.
На выезде из Хобокена к мосту через Ньюарк окна постепенно начали темнеть, безотчетный страх замкнутого пространства при этом усилился. Все потому, что окна теряли прозрачность, преображаясь в телеэкраны. Поезд наращивал скорость до двух тысяч миль в часу и пролетающий за окнами пейзаж различать было невозможно – даже дальний горизонт смещался на полмили в секунду. На ранней поре электромагнитного транспорта это создавало проблемы. Пассажирам делалось дурно, кое у кого световая пульсация, действуя на ритмы мозга, вызывала припадки эпилепсии. Решение нашли инженеры – электронщики. Мелькающий пейзаж фиксировался скоростными объективами, пропускающими на экран лишь малую его толику, в результате за «окном» проплывал пейзаж с умиротворяющей скоростью миль в сорок, как у предка-электровоза. Пассажиры видели фактически урезанную съемку своего переезда.
Проявившаяся панорама слегка успокоила, но ненадолго. Впервые за все время Карлсен по нарастающей чувствовал, как экспресс набирает ход, и все тяжелее давил страх замкнутого пространства, словно сила электрического поля тоже увеличивалась. Ощущение неприятное и почти неописуемое: будто ты камень, вот-вот, готовый сорваться с остервенело крутящейся пращи. Как психиатр, Карлсен знаком был с действием истерии – неожиданно буйной отдачи от негативных эмоций. Понимая, что зациклился в этой панике, какой-то своей частью он держался отстраненно, себя наблюдая, как собственного пациента. Как бы со стороны он смотрел, как тот, другой Карлсен пялится на часы – прикидывает, видно, сколько еще до Канзас Сити, где можно будет выскочить наружу отдышаться. (А тот, другой, и вовсе подумывал соскочить в Колумбусе, а там набрать Ливенуорт и сказать, что занемог, и до Канзас Сити долететь самолетом).
Он с облегчением понял: поезд разогнался уже до максимума, так что удушье будет, по крайней мере, находиться на прежнем уровне, а через четверть часа пойдет уже на спад. А потому надо просто сохранять стабильность, не давая истерике волю. При этом он поймал себя на том, что никогда еще так четко и ясно не сознавал собственной раздвоенности. В обычных обстоятельствах рассудок Карлсена взирал на все как сторонний наблюдатель. Теперь он казался сущностью более зрелой, эдаким отцом-покровителем эмоционального «я», растерянного и напуганного. На душе от этого стало как-то уютнее, и он принялся, анализировать происходящее. Электрическое поле отрубило контакт с внешним миром. Но это же наверняка происходило и прежде, при каждом переезде на экспрессе. Отличие в том, что сейчас у него как у вампира несравненно обострено чутье. В таком случае, по логике, можно самогипнозом устроить возврат к обычному «человечьему» состоянию двухдневной давности.
Просто невероятно, что до сих пор этой «дорожной клаустрофобии» у него не было ни разу – изумительна притупленность людей… Хотя и они, безусловно, стремятся иной раз к расширенным горизонтам. Отсюда и тяга к покорению горных вершин. Да взять хотя бы себя самого: до Нью-Йорка-то на аэротакси летаем, а не на метро…
Думая, Карлсен непроизвольно сконцентрировался на своем страхе, пытаясь его сдерживать. При воспоминании об аэротакси повеяло вдруг таким облегчением, что невольно мелькнуло: «Притормаживаем, что ли?» Да нет, иначе бы ремень стал подавливать. И тут дошло: победа, и вот почему. Сама концентрация, призванная сдерживать страх, вызвала постепенно углубленность, направленную на процессы тела. Совершенно внезапно клаустрофобия лопнула пузырем – блаженство, и только.
Случившаяся у столика стюардесса сочла, что улыбка предназначается ей, и тепло улыбнулась в ответ.
– Чай, кофе?
– Чай, пожалуйста.
– Сейчас… – она поставила на его столик чашку, пакетик с молоком и сахаром. – Бисквит возьмите.
– Спасибо, не надо.
– Приятной поездки.
Дежурная фраза прозвучала в таком состоянии благовестом. Помешивая чай, Карлсен попытался осмыслить происшедшее. Почему исчез страх? Хотя не совсем чтобы исчез. Он просто отодвинул его сосредоточенным усилием. А усилие в свою очередь возникло при мысли об аэротакси, когда на миг проблеском выявился полет над Нью-Йорком. Это было воображение, впрочем, даже и не оно, а способность произвольно создавать некую иную реальность, мобилизующую силы концентрации.
Стоило это уяснить, как проявилось и кое-что еще. Человек всегда был рабом текущего момента, впадая в отчаяние и капитулируя под гнетом обстоятельств. Проблемы и трудности усиливают вероятность поражения, но не являются неизбежной его причиной. Причина лишь во всегдашней людской уязвимости, когда человек вязнет в настоящем, непроницаемом для взора. Когда жизнь течет гладко и без напряжения, он и то погрязает в скуке. Неисправима людская склонность стравливать внутреннее давление, все равно, что воздух из шины.
Он огляделся по сторонам на остальных пассажиров, и с ужасающей очевидностью понял вдруг, что все они лишь полуживы. Кое-кто позевывал, мулаточка с младенцем спала. Все это представилось неожиданно абсурдным. Жизнь обидно коротка, мир бесконечно чарующе интересен – как можно впустую тратить время на сон? Ответ обескураживал своей очевидностью. Люди бодрствуют во многом благодаря воздействию текущего момента – стоит ему пройти, как ум тускнеет. Грондэл прав: люди недозаряжены энергией, как водяное колесо, вяло шлепающее по узкому, мутному ручейку. Да, тело само по себе – батарея, заряженная энергией. Для ее выхода надо единственно сконцентрироваться – движение сродни выдавливанию пасты из тюбика, который надо предварительно сжать. Вот почему вампиры превосходят людей: они научились контролировать свою жизненную энергию, а не давать ей застаиваться внутри. Безусловно, люди развили у себя определенные начатки энергетического тока. Они усвоили, что секс – один из самых действенных стимулянтов. Причем, в отличие от животных, сексуальный инстинкт у них перестал зависеть от физиологического цикла. Сексуальная энергия может вызываться одним лишь воображением, на что не способно ни одно животное. Научились они и стимулировать воображение через слова, музыку и образность. И, тем не менее, несмотря на рвение, на безотчетную приверженность к эволюции, они остаются рабами текущего момента.
Так что ответ был до смешного очевиден. Рано или поздно, вампирами уготовано стать всем людям. Научить этому достаточно легко, как видно на примере Линды Мирелли. Стоит лишь прочувствовать удовольствие обмена энергетикой со своим ближним, как сразу же откроется превосходство перед примитивным физическим совокуплением. А уж когда вампиром сделается каждый, тогда человечество готово будет взойти на следующую ступень эволюционной лестницы. Это было бы свершением сокровеннейшей мечты человека, рождением Золотого века.
Озадачивало теперь, почему сами вампиры не спешат воспользоваться этим преимуществом. Прибавление в рядах будто бы одобряется, но вместе с тем явно отсутствует конкретная стратегия приобщения человечества к вампиризму. Почему так? Первым делом надо будет расспросить Грондэла по возвращении в Нью-Йорк.
Поезд снижал скорость перед Колумбусом, штат Огайо. Это заняло минуты две, без всякого дискомфорта для пассажиров. Окна на секунду потемнели, вслед за чем снова обрели прозрачность, обнажив смазанный чудовищной скоростью пейзаж (горизонт, и тот кружился колесом). Постепенно ход снизился до какой-нибудь сотни миль в час. В эту секунду в вакуумную трубу, по которой мчал поезд, ворвался воздух, высосанный на выезде из Нью-Джерси трансверсальным магнетизмом.
– Ну как, порядок? – как ни в чем не бывало поднял глаза Карлсен.
– В туалете просто жуть какая-то, – отозвалась она негромко.
– Грязно, что ли?
– Да нет, просто давит как-то. Я взяла и залезла к гермикам: там хоть полегче.
Андроген за соседним столиком сторожко шевельнулся, лишний раз подтверждая, что слух у этой породы необычайно острый. Словно по сигналу, снова начала нагнетаться враждебность. Застигли-таки врасплох: у Карлсена аж уши запылали. Линда, густо вдруг покраснев, прошептала умоляюще:
– Не нравится мне здесь. Пойдем, а?
Карлсен через стол взял ее за руку, специально втянув при этом немного ее энергии. Линда улыбнулась и сразу расслабилась. Затем, когда ей в ладонь устремилась его энергия, она ее готовно приняла, как какую-нибудь тайную ласку. Приток погасил ощущение уязвимости. Полностью сосредоточив внимание на ее руке, Карлсен насылал энергию, представляя одновременно, что они оба обнажены – прием, сработавший пару часов назад с Ханако Сузуки. Реакция последовала незамедлительно: распахнув глаза, Линда резко вдохнула. Все настолько явно, что Карлсен забеспокоился, не глядят ли со стороны. Отпустив руку, взял со стола меню, возникшего резонанса между тем не ослабляя. Никакого расчета, все вышло внезапно, по интуиции. Однако еще раз ощутилось, что зачарованность Линды – своего рода гипноз с элементами телепатии. Смуглый официант застыл в ожидании заказа. Карлсен, не рискуя отвлечь Линду, взял инициативу на себя.
– Два проциутто с арбузом и паштеты из телятины, тоже два, – сказал и поглядел на официанта с искренне благодушной улыбкой.
– О'кей, – накорябав у себя заказ, верхнюю копию тот сронил на стол и удалился.
В эту секунду враждебность сгинула – разом, словно лопнувший пузырь. Впечатление такое, будто все вдруг решили: да ну его, бесполезно. Карлсен даже как-то застыдился. Тягаться ему понравилось, а теперь, когда упорство передалось и Линде, можно вообще сидеть так весь вечер. Схватка воль – в этом что-то есть.
Чтобы досадить андрогену за соседним столиком, Карлсен якобы негромко сказал:
– Это место, по-моему, настоящее открытие. Надо будет снова сюда прийти.
Брови у Линды поползли вверх.
– Д-да… только, если сначала привыкнуть.
Сзади со взвизгом выдвинулся стул, один из андрогенов встал, с ним еще несколько. Карлсен сдержал соблазн посмотреть им вслед при выходе. Как-то баснословно быстро появился официант с закусками. Пармская ветчина, на счастье, оказалась нежной и сочной, а то уже закралось подозрение, что последним рубежом обороны будет никуда не годная кухня.
– Твой рыжий друг вон уходит, – заметила сквозь еду Линда.
– Ну и бог с ним. Что хотел, я уже выяснил.
– И что именно?
– Толком не знаю пока, – он засмеялся над ее замешательством.
Домой он вернулся к половине одиннадцатого. Выписки насчет вампиров так и лежали перед инфроэкраном. С трудом верилось, что составлял он их каких-то полдня назад – словно целая жизнь минула с той поры.
Набрал, выискав по инфроэкрану, номер Грондэла. Автосекретарь осведомился, кто звонит. Пока представлялся, на линии наступило затишье. Мелькнуло беспокойство, что Грондэл забыл и не внес его в список тех, чьи звонки принимаются. Но вот секунду спустя его окликнула Хайди. – С отцом твоим можно поговорить?
– Что-нибудь важное? Ему очень не нравится, когда в это время звонят.
– Да, важное. Настолько, что я, пожалуй, сразу даже – подъеду.
– У тебя есть телелинк?
– Есть.
– Тогда включи, он тебе перезвонит.
Головизор занимал почти всю дальнюю стену гостиной. По углам и вдоль стен размешались восемь проекторов размером с монетку. В телевизионном режиме они давали трехмерное полномасштабное изображение, на манер театральной сцены. Карлсен включился, когда шел какой-то вестерн: пустоши Южной Дакоты с горами на горизонте. Картина такая реалистичная, будто стена растворяется, открывая панораму гор и неба.
При переключении на телелинк стена возникла снова. Зазвонил телефон.
Стоило снять трубку, как на стене мгновенно проявилась гостиная Грондэла.
Сам хозяин вот он, сидит в кресле, сунув руку в карман халата.
– Чем могу, доктор Карлсен?
Карлсен пододвинул стул ближе к проекторам, чтобы Грондэлу тоже было видно.
– Вам что-нибудь известно об андрогенах?
– Немного. А что?
– Да я только что обнаружил, что они по своей силе чем-то сродни вампирам.
– Что за сила?
– Ментальную силу они используют как орудие нападения. Вам Хайди не рассказала об андрогене в аэротакси?
– Рассказывала. Напоминает психическое расстройство.
– Нет. Хайди права. Она сказала, что он метнул в меня своего рода молнию враждебности. Теперь я понял: это действительно так. – Вы что, снова его видели?
– Да.
Он описал, как Ахерн вычислил Макналти, и как нынче все складывалось в Сохо. Грондэл отчаянно тряхнул головой.
– Надо было вначале со мной переговорить! Это же опасная вещь!
Карлсен посмотрел удивленно.
– Так вы знаете об андрогенах?
Грондэл, помолчав секунду, ответил:
– Я знаю единственно о здравом смысле. Вы представляете, зачем люди намеренно лишают себя половых органов?
Карлсен лишь головой покачал.
– Ну, видимо, обычное объяснение: какая-то реакция на сексуальную вину, пояс целомудрия своего рода:
– Куда уж там, – Грондэл язвительно улыбнулся. – Вы когда-нибудь слышали о Роберте Ирвине?
– Имя вроде знакомое… – неуверенно проговорил Карлсен. – Убийца в двадцатом веке, ставший потом святым покровителем у андрогенов. У него была мания насчет силы своего ума. Что, дескать, если использовать ее должным образом, то можно в каком-то смысле стать богом. Для себя он решил, что сексуальные позывы похищают энергию, которая должна идти на самодисциплину, и попытался ампутировать себе пенис. После этого он подвинулся рассудком и решил убить свою подругу. Той не оказалось дома, тогда он вместо нее прикончил ее мать и сестру, а заодно подвернувшегося под руку жильца. Убийцу приговорили к пожизненному заключению. Андрогены превозносят его как великомученика.
– А-а, теперь вспомнил. Он, по-моему, художником был?
– Скульптором. А излюбленная его идея состояла в том, что ум способен достичь грандиозной силы, если научиться концентрировать свое внимание. Так же считают и андрогены. И если верить вашим словам, они, похоже, того уже достигли.
Карлсен хмыкнул.
– Вы спрашиваете, верить ли. Я только что все на себе испытал.
Грондэл, внимательно выслушав, уточнил:
– Так вы не чувствовали с их стороны сколь-либо серьезной угрозы? – Да нет, – ответил, подумав, Карлсен. – Они, безусловно, не думали мне угрожать, лишь бы я вышел. У них, видно, так заведено: чувствовать свое превосходство над остальным миром.
– А проиграв, они уступили и дали вам спокойно поесть?
– Так точно. Это меня и озадачило. Все равно что, знаете, спохватились и кинулись внушать, что это все был сон. Еда была отменная, обслуживание безупречное. А когда я полез за чаевыми, официант сказал, что это необязательно: я же уже заплатил за вход.
– А из посетителей все были андрогены?
– В этом еще одна странность. На входе андрогенами показались все. К моменту же ухода я насчитал, по меньшей мере, с десяток абсолютно нормальных людей. Например, вошел и сел человек средних лет с ребенком. У него вид был стареющего хиппи: майка в обтяжку, на шее кулон. Карапуз, когда заметил, что мы за кофе не притрагиваемся к шоколадке, подлез и стал клянчить. А когда свое заполучил, человек как-то к нам расположился – выложил, что работал раньше на Среднем Западе учителем истории, и о семье порассказал. – А сам вас о чем-нибудь расспрашивал?
– Нет. Мне, опять же, и это показалось странным. Когда такая беседа за столиком заходит, то обычно спрашивают: «Вы из Нью-Йорка или откуда-то еще?». Этот же даже не поинтересовался.
– Может, ему действительно все равно.
– Может. Но все как-то складывается один к одному. Сначала меня пытаются выставить, затем, когда не получается, пытаются сделать вид, что все безукоризненно. Зачем это им?
– Не понял…
– Я вот о чем. Выставить – это понятно. Андрогены не как люди: смотрят на всех свысока. И уж если развивают некую силу, от которой людям неуютно, то можно понять, на что она в данном случае направлена: выдворить чужака. – И вы совершенно уверены, что это не плод вашего воображения?
– Абсолютно, – в голосе Карлсена угадывалось раздражение. – Прошу вас, поймите меня правильно. Я не сомневаюсь, что все это действительно имело место. Но вы-то теперь дифиллид, и потому необычайно чувствительны к мыслительным вибрациям. Эти люди, возможно, просто ополчились на чужака, а вы почувствовали.
Карлсен категорично покачал головой.
– Нет. Здесь определенно крылось большее. Во враждебную мысленную силу я верил всегда. У меня с началом натиска просто уши запылали, как будто про тебя, понимаешь, гадости говорят. Но они буквально объединились против меня. И заправлял всем этот самый Макналти. Своего рода главарь. – Это который выхватил пистолет в аэротакси? – Карлсен кивнул. – Похоже на паранойю в легкой форме – взрослый вариант испорченного дитяти. – Вы наверняка правы, – кивнул Карлсен. – Но это все равно не объясняет того, что меня беспокоит. Зачем вся эта маскировка, будто бы ничего не произошло? Что они пытались скрыть?
Грондэл сдвинул брови.
– Что они вообще могли скрывать?
– Не знаю. Но мне вот о чем подумалось. Когда я спросил у Хайди, могут ли обыкновенные люди метать молнию злобы, она сказала, что «нет, разве что ведьмы». Я тогда спросил, что она имеет в виду, а она мне: «Люди, развившие у себя подсознательные силы, или те, кто живет своей обидой». Так вот андрогены к такому типу, безусловно, принадлежат. А, собираясь вместе, подобные люди нередко замышляют что-нибудь невероятно гнусное. Помните серию колдовских убийств начала двадцать первого века? Сатанистские культы, что похищали людей и затем предавали их изуверской смерти? Сколько их было – в Лос-Анджелесе, Мексике, Сибири, Северной Японии, на Филиппинах, даже здесь в Нью-Йорке? Но их всех повыловили, из-за их беспечности и от того, что мир тесен.
– Андрогены, причастные к сатанизму? – задумчиво переспросил Грондэл. – Верится с трудом.
– Я криминолог, – произнес Карлсен терпеливо. – Моя работа – распознавать преступления. И могу сказать, что за последние двадцать лет преступлений совершено больше, чем за весь прошлый век.
Грондэл молчал. Наконец спросил:
– Что вы думаете делать?
– Не знаю, надо определиться. Я думал, вы что-нибудь предложите. – Это потому, что я придумал охранную сигнализацию? – хитровато улыбнулся ученый. – Знания-то у меня по части электроники, а не криминалистики. Хотя обещаю, что подумаю. Заезжайте ко мне завтра. – Не получится. Весь день проторчу в Ливенуорте.
– Тогда по возвращении. Приезжайте, пообедаем.
– Спасибо.
– А пока, на всякий случай, будьте осторожны. Вы в полицию уже сообщили?
– Нет еще. Не было смысла.
– Тогда мой вам совет. Запишите все, что мне сейчас сказали, и занесите в полицейскую сеть. Пусть там будет файл.
– Так оно уже записалось, пока мы разговаривали.
– Этого недостаточно. К моим словам могут не прислушаться. А к вашим – да.
– Хорошо, сделаю.
– Ну так что, завтра вечером жду.
По окончании связи Карлсен прошел на кухню, налил себе кофе. Затем, сев перед процессором, начал печатать: «К сведению капитана М. К. Ахерна, Центральный департамент полиции, Нью-Йорк. Настоящий документ поднять в случае моей внезапной смерти либо исчезновения…».
Наутро, к восьми сорока, Карлсен стоял на главной платформе вокзала в Хобокене, откуда каждый час отходит поезд на Лос-Анджелес. Часа два пути, с остановками в Колумбусе, Цинциннати и Канзас Сити.
Сна получилось меньше шести часов, но, несмотря на это, он чувствовал себя великолепно отдохнувшим. Изумительно то, что каким-то образом угадывалась на вкус энергия, поглощенная накануне. В отличие от физических вкусов и запахов, эти не перемежались и не смешивались, а потому ясно различались и искристая энергия Хайди, и более тяжелая, экзотичная энергия Миранды Штейнберг, со сладчинкой, но почему-то не совсем внятная энергия Линды Мирелли, а к ним впридачу – невинный, свежий аромат той школьницы в лифте. С неожиданной ясностью прояснилось, что это в принципе и объясняет бесконечный мужской интерес к противоположному полу – то стойкое любопытство, например, которое он сам подростком испытывал к каждой своей однокласснице. Это и есть то подспудное сознава – ние, что у каждой из них – свой особый «аромат».
Более того, если сместить фокус внимания именно на этот букет женской энергии, то собственная мужская сущность как бы растворяется. Словно и собственная грудь и гениталии преображаются в женские. Причудливое ощущение, вызывающее где-то внутри сексуальный подъем. Понятно теперь, почему трансвеститы предпочитают носить одежду противоположного пола. Странное ощущение. Себя Карлсен всегда рассматривал обособленно, а тут вдруг почувствовал в себе сочетание сразу нескольких индивидуальностей, упрятанных в его собственную, которая сама по себе ощущалась теперь странно зыбкой и изменчивой. Мелькнула даже мысль, что собственная сущность иллюзорна. Все равно, что вернуться в детство, где трепет сбывающегося любопытства пронизан смутной боязнью.
На платформе нестерпимо звонко заходился плачем младенец. Молоденькая мать, креолка с усталым, озабоченным лицом, пыталась успокоить малыша неловким укачиванием, от чего тот лишь сильнее заводился. На платформе, даром что людной, отъезжащие пытались держаться от женщины подальше, в толпе сквозила скрытая нервозность. Карлсен, сжалившись, подошел ближе. Улучив момент, когда женщина встретилась с ним взглядом (в глазах тревожная растерянность), он ободряюще улыбнулся и с любопытством поглядел на, красное, с закатившимися глазенками личико. Ребенку было месяцев шесть, из розовой десны пробивался единственный пока зубик. Голову обволакивала еле заметная пурпурная дымка – явный признак переутомления и упадка сил. На секунду ребенок затих, сделать вдох перед очередным воплем. Заметно было, как озабоченность матери, передаваясь младенцу, лишь ухудшает положение.
Карлсен, потянувшись, легонько коснулся упругой щеки ребенка – тот продолжал вопить. Ласково воркуя, чтобы сгладить беспокойство матери, Карлсен правую ладонь положил ребенку на голову. Прикосновение к шелковистым, реденьким волосам вызвало приятный отток энергии, легко вошедшей в дышащую теплом кожу. Вопли резко оборвались. Карлсен, все так же воркуя, продолжал поглаживать гладенькую голову. Исчезла пурпурная дымка – потому, что жизненная сила из руки проникла через пергаментно тонкие косточки напрямую в мозг.
Энергии младенцу требовалось всего ничего, тельце в считанные секунды наполнилось ею до отказа. Видя, как личико блаженно расслабилось и залучилось улыбкой, Карлсен едва сдержал желание приложиться к мокрой от слез щеке младенца. Вместе с тем как оборвались вопли, опала и напряженность в толпе. На секунду ощутилось трогательное единение с каждым, кто это почувствовал. Отходя уже, Карлсен поймал себя на том, что передавая энергию, сам невольно усвоил частичку энергетики младенца – так сладостно невинной, что от воскресших воспоминаний детства на глаза навернулись непрошенные слезы.
Мерцающая электрическая дымка над рельсами – вроде радужных переливов на мыльном пузыре – дала понять о прибытии трансконтинентального экспресса. Пахнуло озоном. Через несколько секунд в вокзал скользнула сигара поезда и, повисев секунду, плавно, будто на воздушной подушке, опустилась на рельсы. Цилиндрические вагоны отливали серебристой голубизной. После выхода пассажиров двери сомкнулись, и послышалось негромкое гудение: за дело взялись роботы-уборщики, а сиденья, расположенные на восток, стали проворачиваться вокруг оси на запад. Через пару минут, когда двери снова открылись, ковер был безупречно чист, столики мягко сияли полиролью, а в вагонах стоял аромат цветущих яблонь и лайма. В деодорант, кстати, добавлялся легкий безвредный тонизатор, цель которого – приятно расслаблять (Карлсен сам состоял в секретном комитете Нью-Йоркской Ассоциации общественных услуг, принимавшей постановление о его использовании). Ровно в девять двери сомкнулись, и поезд, приподнявшись, завис в мощном магнитном поле. Обычно этот момент нравился Карлсену больше всего – всякий раз возникало непроизвольное сравнение с ковром – самолетом. Сегодня все ощущалось на удивление иначе. Стоило дверям сомкнуться, как Карлсена охватил безотчетный ужас от замкнутого пространства, в ушах сдавило. Одновременно аромат яблонь и лайма затмился несносной озоновой вонью. Чего, кстати, быть не могло: перед подачей тока в четверть миллиона вольт двери запечатываются герметически.
К тому моменту, как Карлсена опоясал автоматический пристяжный ремень и поезд тронулся, до него дошло, в чем тут дело. Электрическое поле воздвигло барьер между ним и внешним миром. Вспомнился рассказ Ханако Сузуки о комнате с диолитовым стеклом в «Мэйси», и понятно стало, почему она утратила всякий контакт со своим любимым. Стена электрической силы фактически блокировала телепатическую связь, установившуюся между ними.
Такая мысль завораживала. Получается, возникшая было клаустрофобия тоже объясняется потерей телепатического контакта – вероятно, с женщинами, чья жизненная сила смешалась теперь с его. Вот отчего он утратил утвердившееся за двое суток чувство благополучия, снова окунувшись в свое нормальное «человеческое» состояние. Все равно, что очутиться вдруг в тесном каземате, где за спиной неожиданно захлопывается дверь. Он уж и позабыл, как гнетет быть просто человеком.
На выезде из Хобокена к мосту через Ньюарк окна постепенно начали темнеть, безотчетный страх замкнутого пространства при этом усилился. Все потому, что окна теряли прозрачность, преображаясь в телеэкраны. Поезд наращивал скорость до двух тысяч миль в часу и пролетающий за окнами пейзаж различать было невозможно – даже дальний горизонт смещался на полмили в секунду. На ранней поре электромагнитного транспорта это создавало проблемы. Пассажирам делалось дурно, кое у кого световая пульсация, действуя на ритмы мозга, вызывала припадки эпилепсии. Решение нашли инженеры – электронщики. Мелькающий пейзаж фиксировался скоростными объективами, пропускающими на экран лишь малую его толику, в результате за «окном» проплывал пейзаж с умиротворяющей скоростью миль в сорок, как у предка-электровоза. Пассажиры видели фактически урезанную съемку своего переезда.
Проявившаяся панорама слегка успокоила, но ненадолго. Впервые за все время Карлсен по нарастающей чувствовал, как экспресс набирает ход, и все тяжелее давил страх замкнутого пространства, словно сила электрического поля тоже увеличивалась. Ощущение неприятное и почти неописуемое: будто ты камень, вот-вот, готовый сорваться с остервенело крутящейся пращи. Как психиатр, Карлсен знаком был с действием истерии – неожиданно буйной отдачи от негативных эмоций. Понимая, что зациклился в этой панике, какой-то своей частью он держался отстраненно, себя наблюдая, как собственного пациента. Как бы со стороны он смотрел, как тот, другой Карлсен пялится на часы – прикидывает, видно, сколько еще до Канзас Сити, где можно будет выскочить наружу отдышаться. (А тот, другой, и вовсе подумывал соскочить в Колумбусе, а там набрать Ливенуорт и сказать, что занемог, и до Канзас Сити долететь самолетом).
Он с облегчением понял: поезд разогнался уже до максимума, так что удушье будет, по крайней мере, находиться на прежнем уровне, а через четверть часа пойдет уже на спад. А потому надо просто сохранять стабильность, не давая истерике волю. При этом он поймал себя на том, что никогда еще так четко и ясно не сознавал собственной раздвоенности. В обычных обстоятельствах рассудок Карлсена взирал на все как сторонний наблюдатель. Теперь он казался сущностью более зрелой, эдаким отцом-покровителем эмоционального «я», растерянного и напуганного. На душе от этого стало как-то уютнее, и он принялся, анализировать происходящее. Электрическое поле отрубило контакт с внешним миром. Но это же наверняка происходило и прежде, при каждом переезде на экспрессе. Отличие в том, что сейчас у него как у вампира несравненно обострено чутье. В таком случае, по логике, можно самогипнозом устроить возврат к обычному «человечьему» состоянию двухдневной давности.
Просто невероятно, что до сих пор этой «дорожной клаустрофобии» у него не было ни разу – изумительна притупленность людей… Хотя и они, безусловно, стремятся иной раз к расширенным горизонтам. Отсюда и тяга к покорению горных вершин. Да взять хотя бы себя самого: до Нью-Йорка-то на аэротакси летаем, а не на метро…
Думая, Карлсен непроизвольно сконцентрировался на своем страхе, пытаясь его сдерживать. При воспоминании об аэротакси повеяло вдруг таким облегчением, что невольно мелькнуло: «Притормаживаем, что ли?» Да нет, иначе бы ремень стал подавливать. И тут дошло: победа, и вот почему. Сама концентрация, призванная сдерживать страх, вызвала постепенно углубленность, направленную на процессы тела. Совершенно внезапно клаустрофобия лопнула пузырем – блаженство, и только.
Случившаяся у столика стюардесса сочла, что улыбка предназначается ей, и тепло улыбнулась в ответ.
– Чай, кофе?
– Чай, пожалуйста.
– Сейчас… – она поставила на его столик чашку, пакетик с молоком и сахаром. – Бисквит возьмите.
– Спасибо, не надо.
– Приятной поездки.
Дежурная фраза прозвучала в таком состоянии благовестом. Помешивая чай, Карлсен попытался осмыслить происшедшее. Почему исчез страх? Хотя не совсем чтобы исчез. Он просто отодвинул его сосредоточенным усилием. А усилие в свою очередь возникло при мысли об аэротакси, когда на миг проблеском выявился полет над Нью-Йорком. Это было воображение, впрочем, даже и не оно, а способность произвольно создавать некую иную реальность, мобилизующую силы концентрации.
Стоило это уяснить, как проявилось и кое-что еще. Человек всегда был рабом текущего момента, впадая в отчаяние и капитулируя под гнетом обстоятельств. Проблемы и трудности усиливают вероятность поражения, но не являются неизбежной его причиной. Причина лишь во всегдашней людской уязвимости, когда человек вязнет в настоящем, непроницаемом для взора. Когда жизнь течет гладко и без напряжения, он и то погрязает в скуке. Неисправима людская склонность стравливать внутреннее давление, все равно, что воздух из шины.
Он огляделся по сторонам на остальных пассажиров, и с ужасающей очевидностью понял вдруг, что все они лишь полуживы. Кое-кто позевывал, мулаточка с младенцем спала. Все это представилось неожиданно абсурдным. Жизнь обидно коротка, мир бесконечно чарующе интересен – как можно впустую тратить время на сон? Ответ обескураживал своей очевидностью. Люди бодрствуют во многом благодаря воздействию текущего момента – стоит ему пройти, как ум тускнеет. Грондэл прав: люди недозаряжены энергией, как водяное колесо, вяло шлепающее по узкому, мутному ручейку. Да, тело само по себе – батарея, заряженная энергией. Для ее выхода надо единственно сконцентрироваться – движение сродни выдавливанию пасты из тюбика, который надо предварительно сжать. Вот почему вампиры превосходят людей: они научились контролировать свою жизненную энергию, а не давать ей застаиваться внутри. Безусловно, люди развили у себя определенные начатки энергетического тока. Они усвоили, что секс – один из самых действенных стимулянтов. Причем, в отличие от животных, сексуальный инстинкт у них перестал зависеть от физиологического цикла. Сексуальная энергия может вызываться одним лишь воображением, на что не способно ни одно животное. Научились они и стимулировать воображение через слова, музыку и образность. И, тем не менее, несмотря на рвение, на безотчетную приверженность к эволюции, они остаются рабами текущего момента.
Так что ответ был до смешного очевиден. Рано или поздно, вампирами уготовано стать всем людям. Научить этому достаточно легко, как видно на примере Линды Мирелли. Стоит лишь прочувствовать удовольствие обмена энергетикой со своим ближним, как сразу же откроется превосходство перед примитивным физическим совокуплением. А уж когда вампиром сделается каждый, тогда человечество готово будет взойти на следующую ступень эволюционной лестницы. Это было бы свершением сокровеннейшей мечты человека, рождением Золотого века.
Озадачивало теперь, почему сами вампиры не спешат воспользоваться этим преимуществом. Прибавление в рядах будто бы одобряется, но вместе с тем явно отсутствует конкретная стратегия приобщения человечества к вампиризму. Почему так? Первым делом надо будет расспросить Грондэла по возвращении в Нью-Йорк.
Поезд снижал скорость перед Колумбусом, штат Огайо. Это заняло минуты две, без всякого дискомфорта для пассажиров. Окна на секунду потемнели, вслед за чем снова обрели прозрачность, обнажив смазанный чудовищной скоростью пейзаж (горизонт, и тот кружился колесом). Постепенно ход снизился до какой-нибудь сотни миль в час. В эту секунду в вакуумную трубу, по которой мчал поезд, ворвался воздух, высосанный на выезде из Нью-Джерси трансверсальным магнетизмом.