Уилсон Колин Генри. Метаморфозы вампиров

   Дверь Стегнера была последняя слева. Карлсен постучал, и, услышав «Войдите!», открыл. В это время суток на замке были лишь камеры опасных преступников.
   – Привет, Энди. Найдется минутка? – Обходительность была у Карлсена в политике – незачем щеки надувать.
   – Здравствуйте, мистер Карлсен. Безусловно, да.
   Стегнер был долговязым, угревастым парнем лет двадцати с небольшим. Нескладная фигура придавала ему сходство с подростком. Карлсен не встречал еще убийцу, который на убийцу бы и походил. Энди Стегнер душегуба напоминал менее всего. Его жизненная аура именно это и подтверждала: угнетенная, с подспудной тяжестью вины, и вместе с тем без багровой сексуальности, неизбывно тлеющей в Мадигэне, Шумаке или Камбанисе. Хотя и здесь «запах» ассоциировался с чем-то металлическим и неприятным, будто немытое тело. Заостренность восприятия Карлсен сдержал усилием – важно было точно знать, что именно думает и чувствует Стегнер.
   Стегнер предложил Карлсену единственный в комнате стул. Место заточения перестало уже считаться камерой, да и зачем: о том, что это не комната в каком-нибудь дешевом, но опрятном мотеле, говорили лишь массивная дверь и решетка в окне. Сам Стегнер сел на койку. Приход Карлсена его явно радовал – вопросы, да еще насчет твоей же персоны – какое ни на есть, а развлечение. Небрежный ворох комиксов да бумажно тонкий телеэкран на стене – вот, пожалуй, и все, чем можно отвлечься. Разрешалась еще музыка, но Стегнер ее игнорировал: она для него пустой звук.
   – Сегодня комиссия собирается, ты знаешь? – спросил Карлсен.
   – Да, сэр, а чо? – отозвался тот с характерно техасским акцентом. – Будут говорить о твоем переводе в Роузмид. Ты-то сам, что про это думаешь?
   Стегнер вяло пожал плечами.
   – Мне-то чо.
   А у самого аура аж просветлилась – дух перемены для заключенных драгоценнее всего. Карлсен решил без проволочек перейти к главному. – Они хотят от меня совета, безопасно ли тебя туда переводить. Ты как думаешь?
   – Вы меня, сэр, не больше других знаете. – Техасский акцент зазвучал еще явственнее.
   – Я уверен, что насилие не в твоем характере. Но мне все равно надо знать, зачем ты пил у тех женщин, кровь.
   Интересно было наблюдать внутреннюю борьбу, вызванную этими словами. Сердцевина жизненной ауры буйно заколыхалась, затем сократилась, как уходящая в свою раковину улитка.
   – Не пил я ее, – выговорил наконец Стегиер. – Так, лизал. – На этот раз слова прозвучали без ковбойской округлости.
   – И как на вкус?
   Снова колыхание.
   – Да ничо.
   Карлсен начал кое-что улавливать. Стегнер-«сам» и Стегнер-«ковбой» были как бы двумя отдельными персоналиями.
   – Ты любил свою мать, когда был совсем маленьким?
   – Да, – послышалось немедленно, это говорил «сам».
   Не было смысла расспрашивать, почему Энди Стегнер возненавидел свою мать. Карлсен знал уже об отчиме, побоях и педофилии к пасынку, от чего мать отмахивалась, как от вранья.
   – У твоей матери были братья или сестры?
   – Да. – Стегнер если и был озадачен такими странными вопросами, то виду не показывал. – Две сестры.
   – Как их звали?
   – Билли и Мэгги.
   – Ты с ними хорошо ладил?
   – Тетю Билли я толком не знал. Она вышла замуж и уехала жить в Спокан.
   – А тетя Мэгги?
   – Она замужем за фермером. В Менокене живет.
   – Где это?
   – Возле Топеки.
   – Большое поселение?
   – Нет, просто ферма, небольшая. Утки да свиньи.
   – Ты когда-нибудь туда ездил?
   – Да, конечно. Два года с ними прожил. Мне тогда двенадцать было.
   – Зачем ты туда переехал?
   – Отчим получил работу в Дулуте. Квартирка у них была маленькая, и мне места не было.
   – И вот два года прошло, а дальше что?
   – Отчим вернулся обратно в Канзас Сити. Да и тетя Мэгги едва концы с концами сводила из-за меня.
   – Тебе не хотелось вернуться?
   Стегнер состроил гримасу.
   – Да ну.
   Карлсен не стал нарушать тишину. Хотел было посмотреть на часы, но тут Стегнер встал и подошел к стенному шкафу. Выдвинув нижний ящик, он вынул оттуда конверт.
   – Вот, тетя моя Мэгги. А это дядя Роб.
   Снимок показывал небольшую темноволосую седеющую женщину. Рослый сутулый мужчина возле нее опирался на трость. Карлсен долго и пристально всматривался в лицо, улавливая какое-то сходство. Наконец вспомнил, с кем именно.
   – Она похожа на миссис Дирборн, тебе не кажется? – спросил он, возвращая фото. Миссис Дирборн была второй жертвой Стегнера. Перемена в жизненном поле Стегнера удивляла. Оно будто содрогнулось – так внезапная помеха искажает телеэкран. Всполошенность эта была такой сильной, что передалась Карлсену. Глаза у Стегнера были опущены на фотографию, так что их выражения не различалось, а вот руки явно тряслись.
   – Ты знал это? – спросил Карлсен.
   Стегнер мелко кивнул, но тут же мотнул головой.
   – Н-нет… тогда нет.
   – Ты не видел ее лица? Стегнер качнул головой.
   – Почему?
   – Я… я сзади ее схватил.
   Карлсен, вынув из кейса папку с делом, посмотрел на фотоснимки жертв. Действительно, между тетей Мэгги и миссис Дирборн имелось сходство. Давать фотографию он не стал, на Стегнере и без того лица не было. Полистав, Карлсен нашел нужную страницу в материалах дела. Описание: «Я нюхнул уба (дешевого наркотика) с Уолли Стоттом и на остановку к автобусу не пошел, а пошел по парку с трейлерами. И тут смотрю, эта самая женщина с автобуса сходит с той стороны парка. У ней был желтый магазинный мешок, и, видно, она не разбиралась толком, куда идти. Она прямо мимо меня прошла – почти ничего не было видно, и она меня не заметила. Когда остановилась поискать чего-то в мешке, я ее сзади схватил…» Все свершилось именно там: стиснув ей горло, чтобы не закричала, Стегнер сволок ее за бордюр парка, саданул несколько раз камнем, чтобы затихла, и стянул с нее одежду. Изнасилования не было. Стегнер, вместо этого, вынул острый, как бритва, складной нож и, сделав женщине надрез на бедре, стал слизывать кровь…
   Минут через десять со стороны парка донеслись голоса. Миссис Дирборн вышел встречать сын и наткнулся на желтый мешок. Испугавшись, что это вышли специально на поиски, Стегнер бросился бежать. Миссис Дирборн была еще жива, когда ее нашел сын, но скончалась потом в больнице.
   Полиция сняла отпечатки пальцев, оставшиеся у жертвы на горле. В полиции за Стегнером ничего не числилось, но поскольку отпечатки пальцев берутся у всех при рождении, а потом в годовалом возрасте, вычислить его оказалось несложно. Смерть миссис Дирборн и арест Энди Стегнера пришлись примерно на один день.
   И глядя сейчас на склоненную голову Стегнера, Карлсен понял. Ненавидел он свою мать – мутной, тяжкой ненавистью. К тете Мэгги у него не было ничего кроме трогательной симпатии. Вместо матери он по ошибке убил «тетю». Эмоциональный всплеск в ауре Стегнера постепенно утихал. Карлсен инстинктивно понял, что промахом будет дать ему улечься окончательно. – Я видел тот желтый мешок. В нем были подарки внучатам. Стегнер начал плакать. Беззвучно, только слезы просачивались меж пальцев и капали на штаны. Кйрлсена охватила странная беспомощность. Стегнер нуждался в любви, женской любви, а он ее дать не мог. Вспомнился заходящийся плачем младенец на Хобокенском вокзале, и как легко было передать ему свою энергию. Глядя сейчас на натужно трясущиеся плечи Стегнера, он испытал желание крепко обнять его, но сдержался каким-то внутренним чувством. Не ужасом, не отвращением от содеянного этим человеком, скорее бессилием дать ему облегчение.
   И тут с невозмутимостью стороннего наблюдателя Карлсен увидел, как собственная его рука тянется к склоненной голове Стегнера. Дюймах в шести над короткой тюремной стрижкой ладонь замерла, и хлынула волна энергии, от которой зарделись щеки, и заколотилось сердце в такт тому, как волна начала проникать в жизненную ауру Стегнера. В этот миг Карлсен понял собственные глупость и косность; он с облегчением почувствовал, что инициативу перенимает женская его часть. Хайди и Миранда потребности Стегнера знали точно.
   Через секунду необходимость вытягивать руку отпала – энергия пошла от его жизненного поля напрямую. В подачу включилось все тело – мозг, кожа спины и грудные мышцы, анус и гениталии, даже колени и лодыжки. Все они служили проводником энергии, казавшейся странно тяжелой и сладкой, как какой-нибудь экзотичный сироп. Ощущение по природе несомненно сексуальное, хотя с тем же успехом можно утверждать, что энергия оргазма той же природы, что и этот родник витальности, втекающей Стегнеру в тело.
   Удивляло, что столько энергии, похоже, теряется зря – что-то вроде плещущей на иссохшуюся землю воды, которая растекается по поверхности беспомощными струйками. Энди Стегнер словно содержал в себе нечто сухое и неподатливое, активно противящееся размягчающему потоку живительной сладости. Карлсен инстинктивно догадывался, что это годы неудач и отчаяния, своего рода зарубцевавшиеся озлобленность и недоверие. Мужская часть Карлсена, психиатр-профессионал, взирала на все это с циничной отстраненностыо – если Стегнер сам отвергает помощь, то ему же хуже. И тут будто пробку напором вышибло в трубе: сопротивление исчезло. Произошло это с ошеломляющей внезапностью. Но беспокойство через несколько секунд сменилось неимоверным облегчением, словно сгинула какая – то внутренняя напряженность. Удивительно, на секунду Карлсен и Стегнер словно поменялись личностями. Затем, вместе с тем как схлынул переизбыток энергии, Карлсен снова стал самим собой. Какое-то мгновение энергия держалась внутри звонко дрожащей пружиной. Когда это прекратилось, кожу и тогда продолжало покалывать, словно отсиженную ногу, куда только что хлынула кровь. Облегчение Стегнера сказалось на цвете его жизненной ауры. Она перестала напоминать запекшуюся кровь, разбавившись до розоватого цвета, чуть темнее телесного. Исчезло и взвихрение, сменясь размеренно пульсирующим движением. Эта тихая пульсация, казалось, тоже наводнила комнату. – Я не выяснил еще кое-что, – сказал Карлсен.
   Стегнер, не глядя вверх, выжидательно кивнул.
   – Сколько женщин ты убил?
   Стегнер, подняв голову, встретился с ним спокойным взглядом.
   – Только тех двоих.
   – Ладно, – Карлсен, чувствуя облегчение, встал. – Это мне и надо было установить.
   В коридоре ему повстречался Кен Никкодеми.
   – Обедать готов?
   – Вполне.
   Впервые за все время здесь стенная роспись больше не коробила – ее невинность словно отражала реальность более глубокую.
   Телфорда и Хорвата он застал в небольшой столовой для начальства. Те уже заканчивали обедать. Себе Карлсен взял из простого рациона: сырную запеканку, листья латука и ржаной хлеб. Налил свежего яблочного сока и подсел к их столику.
   – Как утро, нормально? – поинтересовался Телфорд.
   Карлсен знал, что он имеет в виду.
   – Я только что от Энди Стегнера.
   – И…?
   – Чарли, ты на меня, может, зуб заимеешь, но я согласен с доктором Хорватом.
   Удивление, пронизавшее жизненную ауру, никак не отразилось у Телфорда на лице – самоконтроль, лишний раз объясняющий, как ему к тридцати двум удалось стать начальником тюрьмы.
   – Почему?
   Карлсен, вынув из кейса папку, раскрыл ее на столе. Перед Телфордом он выложил фото миссис Дирборн.
   – Вот почему.
   Из них ни один, похоже, с делом знаком не был, так что Карлсен с радостью предоставил такую возможность, сам тем временем налегая на еду.
   Прочитав заключение психиатра, Хорват сказал:
   – Меня занимает обонятельная зона. Лизание крови – в основном, из ольфакторики.
   – Порой бывают исключения, – дипломатично заметил Карлсен.
   – Ты насчет той, пожилой? – спросил Телфорд.
   – Миссис Дирборн. Она, оказывается, очень походила на тетю Мэгги, единственного человека, к которому Стегнер относится с любовью. Хорват явно заинтересовался.
   – И он ее все же убил?
   – Было темно. До него дошло только позже.
   – А-а. – Аура Хорвата отразила некоторую разочарованность.
   – Это письмо от тети Мэгги? – спросил Телфорд.
   – От нее. А двадцати долларов, про которые она говорила, не было – вытащили. Письмо пришло незадолго до попытки самоубийства Стегнера. Ховат прочел с интересом.
   – Жалость была последней соломинкой, – подытожил он, приятно впечатлив Карлсена своей проницательностью.
   – Верно. Денег у тети Мэгги не особо. Можно сказать, от себя оторвала, но чувствовала, что ему в тюрьме они еще нужнее. Кража повлекла приступ вины, которой он и без того уже тяготился из-за миссис Дирборн. Если б не надзиратель, заглянувший в комнату, Стегнера уже бы не было в живых. Причем, это подлинная попытка самоубийства, не какая-то там выходка, чтоб внимание привлечь. – Он посмотрел на Хорвата. – Это, может быть, отвечает на ваш вопрос насчет ольфакторной области. Стегнер не подпадает под тип сексуального преступника.
   – А что это вообще – тип сексуального преступника? – поинтересовался Хорват.
   – Насчет этого у вас говорится в книге (хорошо, что выделил час на прочтение). Вы, видимо, правильно замечаете, что сексуальное возбуждение – своего рода легкое сумасшествие. Человек, им охваченный, способен выделывать вещи, абсолютно противоположные своей, как правило, скованной натуре. Иными словами, оно превращает нас в Джекиллов и Хайдов. – Хорват кивнул. – У некоторых из крыла «С» доктор Джекилл настолько слаб, что их перевертывает на мистера Хайда – некрофил Джефф Мадигэн, например. Другие сознательно решают сделаться мистером Хайдом, такие как Спиридон Камбанис. Но Стегнер, я считаю, не принадлежит ни к тем, ни к другим. Его охватило какое-то безумие, от которого он теперь в ужасе.
   – Тогда, ты считаешь, остальные убийства – не его рук дело? – спросил Телфорд.
   – Не его.
   – Откуда у тебя такая уверенность?
   – Просто идет вразрез с тем, что мне про него известно.
   – А Обенхейн? – поинтересовался Хорват. – Как вы его охарактеризуете? – То же самое, что Камбанис – человек, сжившийся со своим мистером Хайдом. Мне из опыта помнится, заматерелые сексуальные преступники в большинстве именно такие.
   – И вы, тем не менее, считаете, что их можно вылечить, – рассудил Хорват.
   – Во как! – Телфорд изумленно вскинул брови.
   – В своей книге «Рефлективность» он аргументирует, что они поддаются лечению, если заставить их полностью осознать себя.
   – Не совсем так, – возразил Карлсен.
   – Тогда, может, вы сами изложите свою теорию, – предложил Хорват. – Хорошо, попытаюсь. – Карлсен глянул на часы. – Я рассуждаю, что у большинства «состоявшихся» бывают моменты, когда они как бы видят себя в некоем зеркале. Через меня таких людей прошло множество – от артистов и бизнесменов до психологов, – он улыбнулся Хорвату. – Причем у каждого начиналось с того, что он видел себя «состоявшимся». Но главное, у каждого бывал определенный момент – в основном, за бокалом, эдак без спешки, – когда в мыслях проносилось вдруг: «Черт побери, а ведь у меня получается», и образ при этом усиливался. Один из тех людей привел сравнение, что, вот идешь мимо зеркала, и неожиданно бросается в глаза: «А вид-то у меня сегодня недурственный!» Стены нашей жизни отражения по большей части не дают, и мы бредем как бы вслепую. И тут наступает момент, когда мы будто предстаем перед зеркалом, причем отражение нам по душе. У преступников таких моментов не бывает, а если и да, то крайне редко. Я рассуждал так: будь у них эти «зеркальные» моменты, преступная сущность исчезла бы из них навсегда. В ту пору Борхардт и Китка изобрели бетамизин, тот самый наркотик-релаксант, и Майк Китка предложил его мне попробовать. Я как раз работал тогда в «Склепе» и переутомлялся жутко. И что вы думаете – в первый раз я ощутил тогда небывалое блаженство, на себя взглянув как на собственное отражение. Я тогда и подумал, что вот оно, решение проблемы. Я добился разрешения на эксперименты с заключенными, и экспериментировал года два. Результаты поначалу казались грандиозными. Когда бетамизин принимался под контролем, с основательной словесной подготовкой…
   – От кого? – возник с вопросом Хорват.
   – От меня, разумеется. (Читать-то книгу читал, да видимо, вполглаза). Уж слишком обнадеживающие были результаты. Наркоманы полностью «завязывали» и начинали ходить на курсы лекций. Был взломщик, который стал очень даже неплохим художником. Вымогатель один, из тех, что с полицией всегда на ножах, вдруг одумался, заделался страховиком и преуспел, кстати. А на второй год выяснилось, что у наркотика есть нежелательные побочные эффекты: при долгом употреблении действует на почки и вызывает депрессию. Федеральное управление его запретило. Но я все равно почувствовал, что он дал правильный ответ. Найти бы такое же средство без побочных эффектов, и пятьдесят процентов преступников было бы вылечено.
   – А на сексуальных преступниках как оно сказывалось? – спросил Телфорд. – Вот она, главная проблема. Вообще никак. Если даже не хуже. Все потому, я считаю, что для большинства таких преступников секс – своего рода зеркало. Оно дает им ощущение: «Как, я здесь??» – то, что я называю рефлективностью. Поэтому бетамизин, к сожалению, лишь напоминал им об удовольствии от изнасилования, педофилии и всяком таком, и возбуждал желание после отсидки заняться тем же самым. Вот в чем проблема: сексуальное преступление – самый стойкий из наркотиков, порабощающих человека. – Так что на Обенхейне бетамизин пробовать не будете? – спросил Хорват улыбчиво, хотя в ауре проглянуло ехидство.
   – Не буду. Хотя, если рефлективность срабатывает на взломщиках и вымогателях, то должна же как-то влиять и на маньяков. Во всяком случае, это моя золотая мечта. – Он посмотрел на часы. – Ну что, пора к Обенхейну.
   Телфорд спросил Хорвата:
   – А вы его видели?
   – Пока нет. Но думаю как-нибудь протестировать его ольфакторную область.
   Как член комиссии, Хорват имел право автоматического доступа ко всем заключенным, но без проведения медицинских экспериментов.
   – У меня от Обенхейна, честно сказать, мороз по коже, – признался Телфорд. – Сколько уж преступников перевидал, но он из тех редких, что вызывают страх.
   Карлсен посмотрел с любопытством. Стало быть, Телфорд тоже это почувствовал.
   – До встречи. – Карлсен одним глотком допил яблочный сок.
   – Вы на комиссии-то будете? – поинтересовался Хорват.
   – Нет. Толку не особо, – он виновато улыбнулся Телфорду. – Уж извини.
   – Да ладно. Насчет Стегнера ты, пожалуй, прав. Но скажи, что ты думаешь об Обенхейне.
   – И скажу. У меня от него тоже мороз по коже.
   – Но почему, почему?
   – Постараюсь выяснить.
   Обенхейн, как опасный преступник, содержался в блоке особого надзора.
   Кроме того, за ним велось специальное наблюдение на случай попытки самоубийства. Карлсен не любил допрашивать заключенных в присутствии охранника (разговор как-то не складывается), поэтому из охраны запросил туговатого на слух Энди Мэддена – без пяти минут пенсионера, добродушного и простоватого толстяка. Для таких солидных габаритов голос у Мэддена был до странности тонкий, с сипотцой.
   Пока охранник отпирал комнату допросов, Карлен спросил:
   – Как тебе Обенхейн?
   – Да нормально. Хохмит только по-странному.
   – Как именно?
   – Из еды, говорит, больше всего люблю филе из жопки школьницы.
   – А ты ему что сказал?
   – Я ему: твою, мол, жопу на стуле зажарить – тоже пахнуть будет вкусно.
   – А он?
   – Да заржал, будто в самом деле смешно.
   Дожидаясь, когда Мэдден приведет из камеры Обенхейна, Карлсен пролистал копию дела: полицейские протоколы, медицинское освидетельствование. Вот уже десять лет как полиция разыскивала убийцу, первоначально известного как «охотник Фокс-ривер»: первые три жертвы обнаружили в этой самой реке. «Охотник» убивал несовершеннолетних девочек – самой младшей из них было девять, старшей – тринадцать лет. Из пятнадцати – одиннадцать жертв были задушены, остальные четыре зарезаны. По мнению следователей, убийца набрасывал петлю сзади и затягивал так быстро, что жертва не успевала вскрикнуть. В четырех случаях, когда такое происходило, «охотник» наносил смертельный удар ножом. Экспертиза мельчайших, почти невидимых на глаз волокон выявила на горле одной из жертв, что в ход пускалась не веревка, а белый шелковый шарф. Убив и изнасиловав очередную девочку, «охотник» обычно отрезал и забирал с собой часть ее ягодицы или бедра. Многим из жертв езще и вынимались внутренности. В «Чикаго Сан тайме» появилось предположение, что убийца – каннибал; вскоре обнаружилась небольшая картонная коробка с куском жаренного мяса. Экспертиза установила, что это бедро последней из жертв, женевской школьницы Дебби Джейн Шелтон.
   Факт насчет шелкового шарфа держался в секрете. Но он дал полиции возможность идентифицировать почерк «охотника», орудующего на довольно протяженном участке между Гэри, штат Индиана, и Фармингтоном, штат Айова.
   Первоначальная версия усматривала в «охотнике» некоего бродягу, который, ошиваясь вокруг автобусных остановок, высматривает маршруты школьниц, добирающихся до дома через уединенные места. После восьмого убийства сотни сотрудников полиции были разосланы по периферийным остановкам и даже под видом водителей школьных автобусов, курсирующих по окрестностям Чикаго. По прошествии без малого полутора лет эта попытка была оставлена за несостоятельностыо.
   На след убийцы вышли тогда, когда в подлеске, где нашли тело двенадцатилетней Дженис Пусилло, отыскали и белый шелковый шарф. Экспертиза установила, что он принадлежит «охотнику». На заводе «Унман силкуэр» в Чикаго были изготовлены десятки копий этого шарфа, которые сыщики развезли по всем чикагским школам в радиусе двухсот миль. На это ушло шесть недель, но усилия оказались оправданы: хоккейный тренер в Пеории припомнил, что видел такой шарф на продавце спортинвентаря Карле Обенхейне, работающего на «Дженкинс, Пибоди энд Гринлин». При обыске на квартире Обенхейна в морозильнике были найдены человеческие органы – почки, печень, куски бедер. Обенхейн, сорокасемилетний холостяк весом в скромных семьдесят килограммов, в пятнадцати убийствах сознался сразу (экспертиза установила, что это дело рук именно «охотника»), но сообщить, были ли на его счету убийства помимо этих, отказался.
   Маньяк одержим был девочками-подростками, и поскольку работа у него предусматривала продажу спортинвентаря средним школам, у него была возможность наблюдать школьниц вблизи. Остановив выбор на одной, он неделями, а то и месяцами выслеживал, убеждаясь, что за ним никто не смотрит. Запас терпения у убийцы был колоссальный – в одном из случаев между тем, как наметить жертву и оставить в парке ее расчлененное тело, минуло два года.
   Когда появился Обенхейн в сопровождении охранника, Карлсен в очередной раз изумленно отметил заурядность его лица – такое обычно забываешь сразу. Только рот – по-рыбьи длинный и вислый – выдавал глубокую чувственность, различимую сейчас в жизненном поле. В человеческой ауре сексуальность проступала цветом, напоминающим запекшуюся кровь, от чего другие цвета несколько приглушались и блекли. Из всех аур за сегодня у Обенхейна была самая темная.
   – Привет, Карл. Как с тобой здесь обходятся?
   – Спасибо, могло быть и хуже. – Он зашел и сел с другой стороны стола.
   У Обенхейна были водянисто-голубые глаза, на редкость стылые, словно из стекла, лицо от этого казалось странно отчужденным. Череп, опушенный редкой порослью некогда светлых волос, острился внизу обрубком подбородка, под выпуклым, перещупанным годами каких-то мелких тягот, лбом. Исключая омертвелость глаз, человек этот смотрелся настолько безобидно, что представить было трудно, как он душит и увечит. Карлсену, знающему теперь детали его преступлений, Обенхейн казался эдаким человеко-пауком, терпеливо выжидающим в своих тенетах, когда можно будет броситься на жертву и обездвижить ее ударом ядовитого жала. И в эти жуткие моменты, паук, должно быть, выглядывал из глазниц Обенхейна, как из темной норы, куда потом снова можно опуститься. Вот откуда кошмары, донимавшие в ночь после последней встречи с маньяком.
   – Обедал уже?
   – Да, спасибо.
   – Ничего, если я под запись?
   – Ничего.
   Можно было и не спрашивать, но надо было создать доверительную атмосферу. Карлсен включил диктофон. После полудюжины дежурных, к непринужденности, располагающих вопросов, он сказал:
   – Карл, я в отношении тебя вот чего не пойму. Ты же умный мужик, работать умеешь, и внешность есть. Что, неужели ни одна баба не могла за тебя ухватиться?
   Ухмылка в ответ.
   – Бывало, что и пытались. Одна в Шривпорте, Луизиана, перебралась было ко мне. Училка сельская, с ребенком уже. Улыбчивая такая, но как-то не в моем вкусе. Потом еще одна милаха, официантка из Уокигана. С родителями не ладила, хотела уйти от них подальше. Но я знал, что муж из меня не особый. – Ты говоришь, та учительница была не в твоем вкусе. А почему?