Уилсон Колин Генри. Метаморфозы вампиров-2

   На Земле эволюция ползет кое-как, потому что вы недопустимо обленились. Человек тогда лишь и проявляет себя, когда приходится одолевать трудности. А как только они позади, так подсознание снова впадает в спячку. Еще с тысячу лет, и из-за дутого своего преуспеяния вы деградируте как струбециты. А у нас даже вон лестницы такие, чтобы внимание не ослабевало.
   Карлсен подождал, как отреагирует да это Фарра Крайски: молчок. Неудивительно. Логика неоспоримая: он даже сам что-то похожее написал у себя в «Рефлективности», ближе к концу.
   Они оказались в коридоре, налитом зеленоватой мутью рассеянного света и оттого похожим на подводное царство.
   – Свет здесь пригашен, – вполголоса сказал Клубин, – напомнить лишний раз об осторожности. Почему, скоро увидите.
   Он завел Карлсена в комнатку с наглухо задраенной перегородкой из стекла и мощной звукоизоляцией: толстая обивка на стенах, на полу. За стеклом находилась еще одна комната, большая и без мебели, такая же полутемная как коридор. Спиной к стеклу стояли шестеро учеников в белом, на вид лет четырнадцати. У противоположной стены, лицом к ним, еще шестеро. А между ними, прямо по центру – ульфид: стоит, свесив лапищи до пола, лоснисто-черная кожа и белые глазищи отражают свет.
   Даже в гробовой тишине их кабинки чувствовалось громадное напряжение, распирающее стеклянные стены комнаты. Все взгляды неподвижно упирались в ульфида, который не мигая таращился встречно. Горилье тело словно монолит. Карлсен тихо присел на скамейку лицом к толстому, с дюйм, стеклу.
   – Что это там?
   – Они пытаются совместной силой сдвинуть ульфида. Однако чем сильнее концентрируются, тем он становится тяжелей. Сейчас он уже весит десять с лишним тони. А это еще лишь половина его порога.
   Понятно, почему это состязание происходило в подвальном этаже. Молча наблюдая, Карлсен зачарованно сознавал, что хотя никто из состязающихся не дрогнет и мускулом, борение воль здесь так же до осязаемости натужно, как перетягивание каната. Интуитивно угадывалось и то, как ульфид сопротивляется совокупному усилию. Он неким образом использовал гравитацию планеты, как моллюск-блюдечко – давление воздуха, присасываясь к камню. Будто трос, натягиваемый силой воли, якорем крепил его к центру планеты.
   Ученики пытались пошатнуть ульфида, смыкая волевую силу так, как сцепляют руки, или как смыкали щиты воины македонской фаланги. Понятно и то, почему подвал предусмотрительно заизолирован. Отвлекись, ослабь на секунду внимание хотя бы один ученик, и энергия прорвется, калеча, кромсая, как лопнувший трос.
   Полностью уйдя в происходящее, Карлсен забыл обо всем. В конфликт воль он вник так, что время будто застыло. Но, несмотря на поглощенность, он подмечал и то, что время и воля связаны напрямую. Когда воля слаба, ум впадает в подчиненность времени, если же наоборот, ум начинает перед временем упорствовать.
   Медленно, едва уловимо, ульфид начал чугунной тумбой тяжело подаваться вбок. И тут с ошеломляющей внезапностью он, утратив неподвижность, свирепым носорогом грузно ринулся на стоящих у стены учеников. Карлсен невольно отпрянул, но скамья вделана была в пол, и он спиной упруго уперся в обивку. У ульфида за стеклом получилось дотянуться до крайнего из учеников и задеть его руку. Подхваченный спустя мгновение водоворотом совокупной силы, ульфид, запрокинувшись, покатился по полу. Карлсен краем глаза заметил руку ученика: сплошная кровоточащая рана. А тот между тем и не шелохнулся, сообща с товарищами концентрируя волю, чтобы отогнать ульфида, хотя кровь – черная под мутно-зеленым светом, – запятнав белизну туники, обильно капала на пол. То, что ранен, он, скорее всего не замечал.
   Сила натиска смещала ульфида к ученикам у противоположной стены. Когда расстояние между ними сократилось до нескольких футов, ульфид развернулся (каким-то образом, видимо, используя гравитацию) и потянулся хватнуть крайнего. Почти уже дотянувшись, он был сшиблен совокупной силой воли. Ульфида волчком кинуло вбок, отчего он грохнулся о стену так, что та задрожала. Отрикошетив от нее, он устремился уже к другому ряду. И опять его, запрокинув, понесло в противоположную сторону. Ульфид задыхался от тяжелой злобы: ясно было, что он прибьет любого, кого сумеет заграбастать. Хорошо, что комната отделена стеклом толщиной в дюйм. Хотя как знать, выдержит ли оно удар эдакой лапищи.
   Происходящее напоминало детскую игру в пихалки. Ульфид находился меж двумя батареями волевой силы, каждая из которых оттесняла его в противоположном направлении. Дотянись он до любого из рядов, ученикам пришлось бы несладко. Но ни тот, ни другой ряд подпускать его к себе не намеревался. Их задачей было раскачивать ульфида, пока тот не рухнет в изнеможении.
   Ульфид, очевидно, играл в эту игру не первый раз. Он чуял, что команда у стеклянной стены более уязвима, – у ног крайнего из учеников образовалась уже черная лужа, – и векторы нагнетаемой силы пытался использовать как катапульту. Однако обе команды прекрасно сознавали, что, пишась хотя бы одного товарища, в опасности окажутся все: объединенного волевого усилия им не хватит, чтобы его отогнать. Был момент, когда ульфид подобрался так близко, что в глазищах мелькнуло злое торжество: еще чуть-чуть, и тогда уж он разделается хотя бы с одним из мучителей. Но крючковатым пальцам не хватило буквально дюйма, когда встречный натиск лишил его равновесия и он, юлой закрутившись вбок, шарахнулся о бронированную дверь. Толкнувшись от нее как от батута, к противположному ряду защитников ульфид метнулся с такой прытью, что те едва успели его отразить.
   Мало-помалу обе команды начинали уставать, хотя и ульфид тоже. После очередного сотрясающего удара о стену движения у него стали более вялыми, а дыхание тяжелей. Предвкушая скорую победу, обе команды сосредоточились теперь на том, чтобы закружить ульфида волчком. Гулко въехав в стену еще раз, ульфид грянулся так, что пол задрожал. Вслед за тем безмолвно упал истекающий кровью ученик.
   – Неплохо, – неторопливо заключил Клубин. – Хотя и не сказать чтоб хорошо.
   Толкнув перед собой дверь, он вышел в коридор. Карлсен чувствовал такую разбитость, словно поучаствовал в одной из команд.
   – Наверное, бывает такое, что некоторые калечатся?
   – В порядке вещей. За один только прошлый год погибли трое. Но это в классе постарше, где игра идет с двумя ульфидами сразу.
   – С двумя?! Вот уж да-а… – Карлсена невольно передернуло. – Какое, кстати, наказание несут ульфиды за убийство?
   – Никакого. Наоборот, награждаются специальными наложницами, которых ценят больше всего на свете.
   Парадокс на парадоксе.
   Подняться на этаж, под свет, было все равно, что выйти из подземелья. Карлсен поймал себя на том, что позевывает (сказывался, видно, стресс). Прохладный ветерок во внутреннем дворике отрадно бодрил.
   – А там что за здание, сразу за двориком?
   – Школа для девочек.
   – Девочек?? – Карлсен не поверил ушам.
   – Совершенно верно.
   – Вы шутите?
   – Нет, – без тени улыбки ответил Клубин.
   – Настоящих девочек?
   – Ученики так считают.
   – А-а, так все же роботиц.
   – Тс-с! – Клубин поднес палец к губам. – В Гавунде это секрет из секретов – вам я это так, по дружбе. Поэтому не очень-то об этом.
   – Как можно! – Карлсену стыдно стало за оплошность.
   Они приостановились у прохода, ведущего в сад, за которым виднелось окно классной комнаты. Там сидели за столами девочки лет двенадцати и слушали учителя.
   – Но я никак не пойму…
   – Что тут непонятного? Городу вроде нашего женщины необходимы для создания романтических идеалов. Как только эта школа по соседству открылась, наши недоросли стали вдвое быстрее достигать пятой ступени концентрации!
   – Как раз это мне понятно. Не пойму я того, как вам удается им внушать, что это именно женщины, а не роботицы.
   – Каджеков заслуга. Они создали робота, практически неотличимого от настоящей женщины. Вот вы распознали для себя, – спросил он с пытливой улыбкой, – что Дори – роботица?
   – Вы меня разыгрываете?
   – Нисколько.
   – Н-но… вы же сказали, что она – женщина? – Было необходимо для эксперимента. Когда она вас целовала, надо было, чтобы вы принимали ее за подлинник.
   – Дори – робот? (Просто невероятно. Тут и Фарра Крайски не нашлась что сказать).
   – Что вас так удивляет?
   – Я… я просто предположил…
   – Вот-вот, предположили. А, предположив, робота в ней уже не распознали.
   Припомнив, Карлсен понял, что он прав: от возбуждения тогда все в глазах мутилось – просто вылитый гребир.
   Сидящая у окна девочка почувствовала на себе чужой взгляд и посмотрев через сад, украдкой пихнула локтем соседку по парте – обе коротко меж собой перешепнулись. Так похоже на обыкновенных заскучавших школьниц – просто в голову не идет, что это роботы. Он покачал головой.
   – И все-таки, занявшись с Дори любовью, я бы все понял.
   – Вы уверены? – лукаво улыбнулся Клубин.
   – Уверен. Речь идет об обмене жизненной силой, а это совсем другое дело. – Клубин улыбался с вежливым скептицизмом. – Или, по вашему, не так?
   Серьезность во взгляде гребиса мешалась с шутливостью.
   – Представьте себе как землянин, что происходит, когда мужчина совокупляется с женщиной. В том, что она жива, сомнения у него нет: убеждает уже тепло ее плоти. А сам контакт вызывает такое возбуждение, что мужчину переполняет сексуальная энергия. Эта энергия концентрируется на двух основных точках: губах и гениталиях. То же самое происходит и с женщиной. При этом возникает убеждение, что энергия начинает циркулировать через обоих. Но это, уверяю вас, иллюзия.
   От нахлынувшего отчаяния у Карлсена словню опора ушла из-под ног.
   – Тогда почему груодов тянет поглощать людей?
   – А почему вас тянет совокупляться с женщинами? Это инстинкт. Вы же занимались сексуальными преступниками, кому, как не вам об этом знать.
   – То есть, если один из ваших старшеклассников сойдется с одной из этих школьниц, роботицу в ней ему не распознать?
   – В точку. Позвольте изложить конкретнее. Ученикам ухаживать за девушками запрещено. Если такое происходит и девушка жалуется, он автоматически исключается из школы на год – для юноши, учитывая общую амбициозность нашей молодежи, худшее из наказаний. Но есть альтернатива. Высокоразвитая воля подразумевает высокоразвитые силы гипноза. Загипнотизировать жертву без ее на то ведома – задача далеко не из легких. Но, тем не менее, посильная. Хорошему гипнотизеру удается напрочь стирать память о происшедшем. И наши молодые люди пытаются воздействовать на девушек из самой глубины подсознания. Цель здесь – вызвать состояние транса, в котором девушка сама пришла бы к тебе в комнату. Но и здесь приходится беспокоиться, чтобы о происшедшем не осталось ни намека. И когда девушка уходит, он должен ей внушить, что время, проведенное с ним, она провела где-то в другом месте. Легко догадаться, насколько юношей интригует такая игра и как быстро исчезла бы мотивация, знай они, что девушки на самом деле – просто роботы, реагирующие на мозговые ритмы.
   – И говорите, – Карлсен, спохватившись, нервно оглянулся (не подслушал бы кто) и понизил голос, – до них не доходит, что она робот, даже когда дело доходит до полового акта?
   – Никогда. Начать с того, до соития обычно не доходит, девушка сохраняет девственность. Уже сама недозволенность, – раздевать ее, трогать, – юношу удовлетворяет задолго до того, как дойти до полового акта. А так как они считают, что жертва находится в глубоком трансе, то и поведение от нее ожидается иное, чем у бодрствующей.
   Школьницы в окне все еще перешептывались, поглядывая временами в окно. А ведь действительно, прав Клубин. Двенадцатилетняя нимфетка может состроить глазки своему сверстнику, но уж едва ли двум мужчинам среднего возраста.
   Откуда-то сверху плавно донесся звук гонга. Вскоре из классов стали густо выходить ученики.
   – Поесть не желаете? – спросил Клубин.
   – Можно и обойтись. Голод меня как-то не очень донимает на вашей планете.
   – Да, безусловно. Физическое ваше тело осталось на Земле. Но все равно, столовую у нас стоит посмотреть.
   По коридорам и лестницам мерно циркулировал поток учащихся. Впечатляло отсутствие гулкой многоголосицы и суеты, типичных для школ во время перемены. Учащиеся шли чинно, без спешки, негромко между собой переговариваясь.
   Они с Клубин зашли в небольшой лифт. Когда, спустя несколько секунд, двери раскрылись, они очутились в большом солнечном зале, находящемся, очевидно, наверху здания. Из кухни исходили вкуснейшие запахи. В помещении пока было пусто, лишь струбецит у дверей, галантно изогнувшийся в их сторону.
   К ним проворно подскочил ведашки и провел к столику возле окна. За ним открывалась панорама восточной части города, за которой до самого горизонта расстилалась черная равнина, отороченная цепью гор. Наиболее броско отсюда смотрелась изумрудно-зеленая река – шириной по крайней мере с Гудзон, величавой анакондой петляющая через равнину и город. Было что– то поистине гипнотическое в самой зелени воды, скрывающей неведомые глубины и странных рыб.
   Ведашки почтительно стоял у столика, играя затейливым разноцветием глаз. До Карлсена неожиданно дошло, что это перемигивание – разновидность речи. Интересно отреагировал Клубин, с удивительной резвостью начав менять цвет глаз. Через несколько секунд ведашки удалился, даже не повернувшись при этом, поскольку перед у него ничем не отличался от зада. Так бы вот иметь самому глаза на зытылке и сигать в любую сторону – вот это маневренность!
   – Словами они что, не изъясняются?
   – Нет. Абсолютно глухи, а общаются, как видите, цветовыми сигналами. Причем язык ничуть не менее многообразен, чем у нас. Просто планета у них лишена воздуха, а потому звук для них – понятие чужеродное.
   – А дышат как?
   – Никак. В организме у них происходит что-то вроде внутреннего сгорания, потому– то они такое значение придают пище. Если будет время, я покажу вам часть города, где они обитают – вот где чувствуешь себя инопланетянином!
   Возвратился ведашки с подносом, на котором Карлсен с удивлением заметил зеленую керамическую бутылочку вроде той, что видел тогда в подземной капсуле у Грондэла, а также каплевидные бокалы и керамические тарелки, похоже, с тем самым трагасом. Клубин буквально капнул в оба бокала прозрачной искристой жидкости.
   – Это здешний наш напиток, нитинил. Первые капли мы традиционно предлагаем за Бруига, духа космического разума. – Он приподнял бокал, – за Бруига.
   – За Бруига, – повторил Карлсен и глотнул. Нитинил, как и тогда у Грондэла, разлился по телу, вызвав неизъяснимое блаженство. Клубин подлил в бокалы.
   – Это вода из реки, что вон там внизу. А в ней пузырьки нитина – газа из недр нашей планеты.
   – Я уже знаю, пробовал. У Грондэла.
   – А-а, тогда и трагас, наверное, пробовали?
   – И его. Правда, мне он не понравился.
   – Почему же?
   – Руки так и зачесались сунуться под ближайшую юбку.
   – Это потому, что поле Земли насыщено сексуальной энергией. Здесь все по-другому. Вы попробуйте.
   Карлсен, отломив кусочек, осторожно жевнул. Вкус как у лежалого хлеба, да еще и запах гнилостный, но уже через пару секунд по телу растеклось нежное тепло. Клубин был прав. Вместо вожделения скоро вызрело ощущение недюжинной силы, причем такой, что по плечу справиться и с ульфидом. Хотя, было в ней что-то, не вполне приятное: некая глумливая удаль злодея, которого так и тянет поиздеваться над тем, кто уступает по силе и уму.
   – Еще? – Клубин пододвинул тарелку.
   – Спасибо, не надо.
   – Не понравилось?
   – Не особо. – Вызванная трагасом сила провоцировала на откровенность. – Я как бы эдакий… веселый изверг.
   – Ну, да это легко устранимо, – Клубин, хохотнув, встал и прошел к стоящему у двери бециту. Отломив кусок от его шляпы-гриба, он возвратился к столику. – Нука, вот этого отведайте.
   Карлсен, коснувшись жемчужной мякоти, брезгливо поморщился: она была тепла на ощупь. Не гриб, а просто живая плоть.
   – На вкус, между прочим, приятно, – заметил Клубин и, отломив полкуска, сунул в рот и стал со смаком жевать. Карлсен осторожно нюхнул свои полкуска, надкусил. По консистенции плоть напоминала филейный кусок сыроватой курятины, но с неописуемо приятным вкусом и ароматом.
   – И они спокойно позволяют отрезать от себя куски? – не смог скрыть удивление Карлсен.
   – Спокойнейшим образом. Через сутки у них все отрастает по-новой.
   Карлсен с опаской сглотнул кусочек. Эффект сказался до внезапности быстро. Нахлынувшее чувство словно приоткрывало некую отдушину в прошлое, откуда веет, чем-то восхитительно безмятежным. Все равно что, стоя на холме, озирать какой-нибудь уютный, мирный пейзаж, наполняющий душу укромным счастьем.
   – Хорошо?
   – Да.
   Кусок теплой плоти привлекал мало, но он откусил еще, на этот раз побольше. И чувство, разом веколыхнувшись, заполнило беспечной радостью вроде той, что охватывает иногда при катании с горы или на серфинге. Одновременно радужным калейдоскопом развернулись многочисленные воспоминания о детстве. Безмятежность углубилась еще сильнее, от чего тело налилось блаженным покоем. Лишь приглушенная печаль, невесть как сквозящая через ватное оберегающее тепло, подтачивала эффект.
   Зал стал постепенно наполняться учащимися. Многие из них, проходя, отламывали кус бецитовой плоти и сжевывали ее по пути к столу. Бецит стоял у двери, пассивный, как вешалка, с кротким безразличием расставаясь с закраинами шляпы. В несколько минут зал был уже полон, хотя в нем полностью отсутствовал многоголосый гул, свойственный школьным столовым на Земле. Обращала на себя внимание одна особенность: находясь вместе, учащиеся будто источали силу и лучистую жизненность, наполняющие зал под стать электричеству. Угадывалось своего рода телепатическое поле, открывшееся Карлсену вместе со вкусом бецита. Было в нем что-то от эйфории, возникающей иной раз после бокала-другого вина, – эдак в предвечерье, после успешного дня, где-нибудь в нешумном месте, – хотя по интенсивности безусловно нет сравнения. Даже в самые, что ни на есть, развеселые дни в студенческих клубах, спортивных командах, такой сплоченности с товарищами он не ощущал никогда. Можно сказать, даже зависть кольнула к молодежи Гавунды: какая спайка, чувство локтя.
   Клубин подлил нитинила.
   – Как ощущение?
   – Что и говорить, чудесное.
   – Тогда я еще с одним вопросом. Будь вы каким-нибудь марсианином, делающим для сородичей доклад о человеческой расе – что бы вы сказали?
   – Земляне – раса депрессивов, – не задумываясь, ответил Карлсен: ответ при теперешней эйфории казался очевидным.
   – В точку, – гребис одобрительно кивнул. – А не кажется ли вам, что это вот, – размеренным, снизу вверх, кивком указал он, – и есть нормальное сознание?
   Карлсен кивнул: не к чему и спрашивать, и так ясно.
   – Почему ж тогда человеческое сознание такое аномальное, не догадываетесь?
   – Мне кажется, да.
   – И почему?
   – Давление слабоватое. Протекает.
   – Именно. А течь вызывает чувство поражения, а то, в свою очередь, еще сильнее размывает стойкость. И так по кругу, бесконечному, все более унылому. Вот почему люди так серы и пессимистичны: из-за неполной действенности восприятия. Для того чтоб вам, людям, преодолеть в себе серость, нужно единственно освоить эффективность восприятия. Радостное волнение, счастье от полноты жизни – знаете, от чего все это? От того, что достигается оптимальный уровень эффективности восприятия. Или когда, допустим, человек вначале переживает кризис, а затем облегчение от того, что тот миновал – тоже потому, что уровень эффективности восприятия поднимается до оптимального. Вот он, уровень, на котором можно жить с максимальной отдачей. Надо лишь научиться поддерживать его в себе постоянно, и жизнь тогда буквально преобразится.
   – Да, но как это осуществить?
   – Одним лишь стремлением. Это не так уж трудно. Любого малыша, который пока лишь агукает, можно «разговорить», упорно развивая его речевые навыки. Аналогичным усилием достигается и оптимальный уровень эффективности восприятия, спуск ниже которого надо закрыть себе раз и навсегда. Именно это удалось нам, – он округло обвел рукой зал, наводненный негромким пестрым разговором учащихся, сидящих за едой. Внимания на них никто вроде бы не обращал, хотя чувствовалось, что присутствие гребиса с гостем здесь не секрет.
   Озарение, забрезжив, сковало тело немотой. Клубин-то, оказывается, вещал самоочевидные истины – это с поистине хрустальной прозрачностью видно было из теперешней эйфории. Усомниться невозможно, что гребиры решили проблему, над которой тысячелетиями тщетно бились земные философы. Тем не менее, его беспокоило по-прежнему, одно.
   – Все это я понимаю. Непонятно мне то, почему груодам нужно убивать людей. Я не вижу, как с этим можно мириться.
   – Согласен, – поспешно вставил Клубин. – Теоретически это непростительно. У нас, на этой планете, теория и практика в полной гармонии, поскольку мы научились контролировать свою жизненную силу. У вас же на Земле это еще не так. Как вы и сказали, люди – это раса депрессивов, живущих гораздо ниже своего потенциала. На Дреде для таких у нас есть особое слово. Мы зовем их «кедриды»: можно перевести как… – он чуть нахмурился, – «дойные», что-то вроде вашей «скотины».
   – С той разницей, – оговорился Карлсен, – что порядочные люди не относятся к другим как к «скотине».
   – Хотя, – и возразить вам нечем, – даже самые наипорядочные не относятся, скажем, одинаково к разным породам животных. Лошади для них благороднее коров, коровы выше, скажем, тех же кроликов, а кролики выше крыс. У вас есть некая шкала ценностей. Тем не менее, не поносите же вы тех, кто питается говядиной – они у вас не считаются извергами. И даже те, кто ест конину.
   – Некоторые ругают – крайние вегетарианцы.
   – Вот видите. А под «крайними» вы подразумеваете «не совсем в себе». Среди людей нет четкого согласия, кого считать «кедридами». Безусловно, нет насчет этого согласия и у дифиллидов. Риадиры считают людей за ровню, а груоды – за «кедридов». Риадиры – что-то вроде вегетарианцев, груоды – хищники. Впрочем, теперь вы и сами дифиллид, так что должны принимать разницу в подходе.
   Карлсен невольно улыбнулся. В теперешней эйфории спор буквально смаковался – вот так говорил и говорил бы часами.
   – Но я еще и человек. Вы представляете себе корову, одобряющую тех, кто ест говядину?
   – Вынужден не согласиться. Подчеркиваю: вы не человек, а дифиллад. Понятно, вы с этим еще не свыклись, но, тем не менее, это так. Вам хотелось бы снова стать просто человеком?
   – Нет, – ответил, подумав, Карлсен.
   – Я и не сомневался. Потому что вы – один из нас, хотя скорее риадир, чем груод. Несмотря на то, что сглотнули недавно живую душу, – добавил он с улыбкой, придающей сказанному успокоительную незначительность.
   Взгляд магнитила чудесная зеленая река, вьющаяся по равнине с дальних гор. Ум точило глубокое беспокойство. Неужели действительно у него нет больше права считаться человеком? И сочувствовать жертвам груодов?
   Клубин, похоже, прочел его мысли.
   – Я не говорю, что у вас нет права осуждать груодов, нет лишь права их выдавать. Грондэл тоже осуждает, но знает, что выдавать их нельзя. – Карлсен продолжал остановившимся взором смотреть в окно, понимая, что встретившись глазами с гребисом, вынужден будет согласиться.
   – Позвольте еще один вопрос, – сказал Клубин. – Вам бы хотелось гибели всех дифиллидов, включая Бенедикта Грондэла и его дочь?
   – Да нет, конечно, – оторопело сознался Карлсен.
   – А почему нет?
   – Потому что я считаю, что в дифиллизме ничего дурного нет. Более того, я бы хотел, чтобы все люди стали дифиллидами. А вот относиться дружески к груодам не могу. Вы спрашиваете, чего бы мне хотелось? Скажу. Мне б хотелось, чтобы груодов с Земли вынудили уйти, чтоб там жилось спокойно.
   Клубин решительно качнул головой.
   – Как дифиллид, решать за них вы не имеете права. Это все равно, что вегетарианцы потребуют вдруг, чтобы все, кто ест мясо, покинули Землю. Кроме того, надеяться на это наивно. Каким образом их разоблачить, как все обставить? Ну, напишете вы, допустим, книгу, или выступите с телеобращением. Никто же не поверит. Фактов о существовании груодов нет. Люди подумают, что вы спятили. А вот риадиры обернутся против вас. Скажут, что не имеете права вмешиваться.
   Карлсен кивнул. Понятно, что все это так, но все равно мириться сложно.
   – И, наконец, – Клубин наконец перехватил взгляд Карлсена, – ну, оставят груоды Землю – дальше что?
   – Честно сказать, и не знаю. Звучит амбициозно, но хочется помочь человечеству эволюционировать. Если убивать людей, эволюционировать им не удастся.
   – Что такое, по-вашему, эволюция? – спросил Клубин серьезным тоном.
   – Главная цель, состоящая в максимальном постижении всего, что может быть изведано.
   – Клубин медленно повел головой из стороны в сторону, приглушенно сверкнув глазами. Слова Карлсена, похоже, чудесным образом его повеселили. Несколько секунд он их как бы молча смаковал. Наконец серьезность восстановилась.
   – Мысль о познании как о конце и начале всего – заблуждение. Что такое знание? Просто совокупность фактов, – говорил он медленно, с выражением. – Суть не в фактах, которые тебе известны, а то, в какой степени ты жив. – Он встал. – Пойдемте. Хочу показать вам интересный эксперимент насчет эволюции.