Страница:
Вначале идея зимовки на острове казалась прекрасной и смелой. «Они будут сидеть у горящего камина, когда за окном идет снег, и заново перечитывать книги своей юности. Они „вернутся к природе", будут заниматься подледным ловом и чудесно проведут время на острове без посторонних».
Однако получилось совсем не так, как они это представляли. Сильвия никогда и никому не рассказывала об этих двух одиноких зимах на острове; воспоминания были слишком чудовищны, чтобы ворошить их. Даже само слово «зима» не упоминалось в разговорах между ней и Бартом. Они говорили о «будущем годе» и «следующем лете», но слово «осень» больше не встречалось в их лексиконе.
Неприятности начались в первую же осень, когда семейства, жившие в других коттеджах на острове, собирались уезжать и по вполне понятным причинам стали приносить коробки с едой, изъятой из холодильников, которую, как они говорили, придется выбросить, если Хантеры ее не возьмут. То были кусочки масла в четверть фунта весом, молоко, несведенные куски жаркого и консервы, которым предстояло замерзнуть, если их оставить на полках: в общей сложности целый склад, учитывая, что остров покидало одиннадцать семей и многочисленные гости. Барт принял провиант безо всякой радости, сказав при этом, что стыдно выбрасывать хорошую пищу и что они еще не настолько обнищали, чтобы из чувства гордости отказываться от подарков старых друзей. Беды начались с того момента, когда Тодд Хаспер, принеся на кухню дрова, увидел на столе груду гастрономических товаров.
– Раньше это барахло доставалось мне, – сказал он.
– Возьми! – немедленно прореагировал Барт. – Мы просто не хотели, чтобы это все пропадало…
– Думаю, вашей компании оно нужнее, чем мне, – пробурчал Тодд, нарушив двадцатилетнюю традицию угрюмой учтивости по отношению к семье Хантеров, и с мрачным видом вышел из дома. В тот же вечер Барт отнес продукты к хижине Тодда, и, когда на его стук никто не откликнулся, оставил их в ящике перед запертой дверью. Из-за этого пустячного эпизода двое мужчин не разговаривали всю зиму.
С конца сентября и до мая единственным человеком, жившим на острове, помимо четырех Хантеров, был Тодд Хаспер. Всю осень Сильвия наблюдала, как он прогуливается с собакой или работает с лестницей у коттеджей, навешивая на окна ставни и снимая тенты. Он ни разу не взглянул в сторону Барта и Сильвии, не сделал ни одного приветственного жеста рукой, и они чувствовали себя незваными гостями на своем собственном острове.
«Осень, – думала сейчас Сильвия, лежа в постели. – Боже, еще один месяц и снова наступит осень!»
Вскоре после Дня труда, прогулочные лодки, байдарки и яхты вытаскивали на берег и помещали в эллинги; к этому времени краска на днищах судов облезала. Клены, дубы и вязы роняли листья, старый особняк на холме принимал заброшенный и одинокий вид, усугублявшийся обнаженными стенами с осыпавшейся краской.
Закутавшись в пальто, Барт часами просиживал на веранде и наблюдал за яхтами своих знакомых, которые направлялись назад в Бостон, Нью-Йорк или Флориду.
– Вот пошли Джонсоны, – говорил он. – А вон яхта Депью.
Вечерами Барт лежал в их маленькой спальне, где подоконники были завалены газетами, а в воздухе стоял запах керосина и виски. Вместо Торо он читал «Уолл-стрит джорнэл». Каждый вечер он просматривал эту газету, делая пометки в разделах деловой информации на предмет возможного вклада денег, как если бы они у него были. Однажды вечером он напился больше обычного, поскольку, по его словам, только что совершил теоретическую сделку, принесшую ему миллион долларов прибыли.
До наступления холодов в большой неотапливаемой гостиной можно было играть на пианино, и Сильвия давала Джону уроки музыки. Бывало, ей овладевали и умиление, и ужас, когда в мертвую зимнюю пору он забирался в это холодное помещение и, положив свои шерстяные рукавицы на пианино, играл до тех пор, пока руки не становились синими. Он научился играть на удивление хорошо, но склонившаяся над клавиатурой фигура сына в зимнем пальто, наполнявшего музыкой этот огромный и пустынный дом, представлялась не слишком достойным предметом для проявления родительской гордости.
По утрам Сильвия раскладывала на кухонном столе школьные учебники и пособия, присылаемые с континента федеральными властями.
– Нет! – повторяла она бессчетное число раз. – Нет, Джонни! Нет, Карла! Так неправильно! О Боже! Запомните, вы не должны отставать от других детей!
Она так нервничала и раздражалась, что начинала кричать на детей, а время от времени они все втроем плакали за кухонным столом.
Сейчас, вспоминая это, Сильвия металась в постели. Да, лето подходило к концу. Через месяц снова наступит осень, а вместе с осенью придут свои кошмары, поскольку на острове хуже зимы могло быть только ее ожидание, когда чувствуешь, что все еще впереди, словно в фильме ужасов, где знаешь наперед все страхи, но должен сидеть и видеть их снова и снова, неподвижно застыв в темном зале, не имеющем выхода.
Прервав размышления Сильвии, открылась дверь. Вошел Барт, вздохнул и снял пальто.
– Не спишь, дорогая? – спросил он громким шепотом.
– Нет, Барт.
– Как тебе наши новые гости?
– Нормально. А ты что думаешь?
Барт вытащил ноги из брюк, ухитряясь даже это делать изящно.
– Женщина, конечно, несносна, – сказал он. – Но, полагаю, другого ожидать и не приходилось.
Сильвия промолчала.
Глава 6
Глава 7
Однако получилось совсем не так, как они это представляли. Сильвия никогда и никому не рассказывала об этих двух одиноких зимах на острове; воспоминания были слишком чудовищны, чтобы ворошить их. Даже само слово «зима» не упоминалось в разговорах между ней и Бартом. Они говорили о «будущем годе» и «следующем лете», но слово «осень» больше не встречалось в их лексиконе.
Неприятности начались в первую же осень, когда семейства, жившие в других коттеджах на острове, собирались уезжать и по вполне понятным причинам стали приносить коробки с едой, изъятой из холодильников, которую, как они говорили, придется выбросить, если Хантеры ее не возьмут. То были кусочки масла в четверть фунта весом, молоко, несведенные куски жаркого и консервы, которым предстояло замерзнуть, если их оставить на полках: в общей сложности целый склад, учитывая, что остров покидало одиннадцать семей и многочисленные гости. Барт принял провиант безо всякой радости, сказав при этом, что стыдно выбрасывать хорошую пищу и что они еще не настолько обнищали, чтобы из чувства гордости отказываться от подарков старых друзей. Беды начались с того момента, когда Тодд Хаспер, принеся на кухню дрова, увидел на столе груду гастрономических товаров.
– Раньше это барахло доставалось мне, – сказал он.
– Возьми! – немедленно прореагировал Барт. – Мы просто не хотели, чтобы это все пропадало…
– Думаю, вашей компании оно нужнее, чем мне, – пробурчал Тодд, нарушив двадцатилетнюю традицию угрюмой учтивости по отношению к семье Хантеров, и с мрачным видом вышел из дома. В тот же вечер Барт отнес продукты к хижине Тодда, и, когда на его стук никто не откликнулся, оставил их в ящике перед запертой дверью. Из-за этого пустячного эпизода двое мужчин не разговаривали всю зиму.
С конца сентября и до мая единственным человеком, жившим на острове, помимо четырех Хантеров, был Тодд Хаспер. Всю осень Сильвия наблюдала, как он прогуливается с собакой или работает с лестницей у коттеджей, навешивая на окна ставни и снимая тенты. Он ни разу не взглянул в сторону Барта и Сильвии, не сделал ни одного приветственного жеста рукой, и они чувствовали себя незваными гостями на своем собственном острове.
«Осень, – думала сейчас Сильвия, лежа в постели. – Боже, еще один месяц и снова наступит осень!»
Вскоре после Дня труда, прогулочные лодки, байдарки и яхты вытаскивали на берег и помещали в эллинги; к этому времени краска на днищах судов облезала. Клены, дубы и вязы роняли листья, старый особняк на холме принимал заброшенный и одинокий вид, усугублявшийся обнаженными стенами с осыпавшейся краской.
Закутавшись в пальто, Барт часами просиживал на веранде и наблюдал за яхтами своих знакомых, которые направлялись назад в Бостон, Нью-Йорк или Флориду.
– Вот пошли Джонсоны, – говорил он. – А вон яхта Депью.
Вечерами Барт лежал в их маленькой спальне, где подоконники были завалены газетами, а в воздухе стоял запах керосина и виски. Вместо Торо он читал «Уолл-стрит джорнэл». Каждый вечер он просматривал эту газету, делая пометки в разделах деловой информации на предмет возможного вклада денег, как если бы они у него были. Однажды вечером он напился больше обычного, поскольку, по его словам, только что совершил теоретическую сделку, принесшую ему миллион долларов прибыли.
До наступления холодов в большой неотапливаемой гостиной можно было играть на пианино, и Сильвия давала Джону уроки музыки. Бывало, ей овладевали и умиление, и ужас, когда в мертвую зимнюю пору он забирался в это холодное помещение и, положив свои шерстяные рукавицы на пианино, играл до тех пор, пока руки не становились синими. Он научился играть на удивление хорошо, но склонившаяся над клавиатурой фигура сына в зимнем пальто, наполнявшего музыкой этот огромный и пустынный дом, представлялась не слишком достойным предметом для проявления родительской гордости.
По утрам Сильвия раскладывала на кухонном столе школьные учебники и пособия, присылаемые с континента федеральными властями.
– Нет! – повторяла она бессчетное число раз. – Нет, Джонни! Нет, Карла! Так неправильно! О Боже! Запомните, вы не должны отставать от других детей!
Она так нервничала и раздражалась, что начинала кричать на детей, а время от времени они все втроем плакали за кухонным столом.
Сейчас, вспоминая это, Сильвия металась в постели. Да, лето подходило к концу. Через месяц снова наступит осень, а вместе с осенью придут свои кошмары, поскольку на острове хуже зимы могло быть только ее ожидание, когда чувствуешь, что все еще впереди, словно в фильме ужасов, где знаешь наперед все страхи, но должен сидеть и видеть их снова и снова, неподвижно застыв в темном зале, не имеющем выхода.
Прервав размышления Сильвии, открылась дверь. Вошел Барт, вздохнул и снял пальто.
– Не спишь, дорогая? – спросил он громким шепотом.
– Нет, Барт.
– Как тебе наши новые гости?
– Нормально. А ты что думаешь?
Барт вытащил ноги из брюк, ухитряясь даже это делать изящно.
– Женщина, конечно, несносна, – сказал он. – Но, полагаю, другого ожидать и не приходилось.
Сильвия промолчала.
Глава 6
Проснувшись утром, Сильвия увидела, что за окном идет проливной августовский дождь, чуть ли не тропический ливень. Она ненавидела такую погоду, опасаясь, что в крыше гостиницы обнаружатся новые течи. В прошлом месяце протекла ванная комната на третьем этаже, но, к счастью, прямо над раковиной. Барт довольствовался тем, что просто вытащил в ванне затычку и оставил все как есть. «Господь по-своему тайно заботится о своих бедных беспомощных детях», – сказал он тогда, обратив в шутку найденное им решение проблемы. Но ужас оставался, страх перед тем, что вскоре всю крышу придется ремонтировать за сумасшедшие деньги, что гостиница – единственное оставшееся у них имущество– прогнила насквозь и в один прекрасный день может рухнуть им на головы. Сильвия хотела пригласить мастера осмотреть крышу, но Барт, будучи уверен, что обнаружится нечто ужасное, отказался от этого.
Они лежали в постели, и дождь, непрерывно барабанивший по крыше гаража, показался Сильвии зловещим. Барт сонно пошевелился и открыл глаза. Он присел в кровати, поглядел в окно и лег снова. Очевидно, думал о том же. Он закрыл глаза и беспокойно повернулся на другой бок, пытаясь опять заснуть.
– Барт, – мягко сказала она. – Уже восемь часов.
– Ну и черт с ним, – буркнул он.
Сильвия встала и оделась. По всей видимости, наступил тот самый день, который Барт проведет в постели; таких дней бывало в году с десяток. Заглянув в детскую, она увидела, что дети еще спят. Небо такое серое, что они могут проспать еще пару часов, подумала она, и нет нужды их будить. Сильвия радовалась возможности побыть наедине с собой, выпадавшей довольно редко.
Она пошла в комнату, отведенную под кабинет Барта, поскольку только там могла остаться одна, но, уже войдя туда, вспомнила, что именно здесь спал Кен Джоргенсон в старые времена. Сильвия подошла к окну и стала смотреть сквозь покрытое каплями дождя стекло в сад, теперь совсем неухоженный.
«Что он подумал обо мне? – размышляла Сильвия. – Наверное, ему было любопытно, что за женщина из меня получилась. А что из меня получилось?» С внезапной устрашающей объективностью она увидела себя, свою собственную жизнь последних лет, словно впервые.
Выйдя замуж за Барта, она со всей энергией окунулась в роль безупречной жены, и ей это удавалось. По крайней мере все так говорили. «Такая красивая пара, – восклицали старые дамы, – а душка Сильвия и умна, и прелестна, великолепный организатор, с глубоким социальным чутьем». О да, организатором она была прекрасным. Руководила Молодежной лигой и стала инициатором крестового похода Лиги женщин-избирательниц за чистый Бостон. Организовала Клуб книголюбов для чтения самых серьезных книг. Ее избирали председателем оргкомитета в местном клубе, а под ее патронажем устраивались многочисленные танцевальные вечера. Даже когда Барт уже не мог позволить себе держать прислугу и ей приходилось самой готовить для мужа и двоих детей и заниматься уборкой, она все еще оставалась председателем полудюжины комитетов. «Она просто чудо, – говорили все, – ни у кого еще не встречали они такой энергии и очарования».
Вскоре после свадьбы она заболела астмой и провела не одну бессонную ночь, задыхаясь, словно после продолжительного бега. Пришлось пройти тесты на склонность к аллергии и купить специальную кровать. Один врач серьезно предупреждал ее, что дом необходимо пылесосить дважды в день, что ей нельзя носить хлопчатобумажные и шерстяные вещи и следует воздерживаться от употребления целого перечня продуктов, входящих в состав почти всех блюд, которые ей нравились. Она следовала этим советам, но астма не проходила. Постепенно ею стал овладевать страх, что во время одного из выступлений перед членами Клуба книголюбов или Лиги женщин-избирательниц ей не хватит воздуха и она начнет задыхаться на глазах публики, не будучи даже в состоянии извиниться перед аудиторией.
Женой она действительно была хорошей, Барт не мог этого отрицать. Почти никогда не отказывала ему в своем внимании, даже когда была измотана до предела. Когда он жаловался, что интимная жизнь будто бы не доставляет ей должного удовольствия, она изо всех сил старалась имитировать то, что он принимал за страсть. Мысль о возможности оказаться фригидной вселяла в нее ужас. Часто при этом она вспоминала давнишнюю ночь на пляже с Кеном Джоргенсоном как туманное доказательство того, что это не так, и однажды привела Барта в полное недоумение, попросив взять ее силой, умоляя не останавливаться, если она будет сопротивляться; говорила, что, может быть, это и не совсем нормально, но ей необходимо испытать ощущение, будто она пытается сопротивляться. После этой странной пантомимы, ничего не давшей кроме разочарования и усталости, она долго плакала.
Ко всем ее несчастьям добавлялась растущая уверенность, что несмотря на все усилия, она становилась никудышной матерью.
– Мама, с тобой все в порядке? – еще маленьким мальчиком часто спрашивал Джонни. – Почему ты такая печальная?
– Я не печальная, – отвечала она, заставляя себя улыбнуться. – Я в полном порядке!
Зачастую она настолько глубоко погружалась в свои грустные мысли, что детям вообще не удавалось проникнуть в ее сознание. Однажды Карла закричала на нее:
– Мама! Мама! Почему ты мне не отвечаешь?
– Я не слышала тебя, родная, – ответила Сильвия.
– Ты никогда не слышишь! – выпалила Карла с горящим от гнева лицом. – Никогда!
О, она была великолепной матерью с ее привычкой предаваться грустным раздумьям о самой себе и бродившими в ней неопределенными дурными предчувствиями… Детям тоже стало казаться, что со всех сторон их поджидает опасность. Карла пережила период страха перед пожаром в доме, а Джон, когда ему было шесть, часто прибегал к ней посреди ночи и просил положить руку ему на грудь, чтобы проверить, нормально ли бьется его сердце.
– Да, дорогой, – говорила Сильвия. – Ничего с твоим сердцем не случилось!
– Правда?
– Конечно.
– Оно бьется как положено?
– Разумеется, как положено!
– Действительно?
– Да.
– Спасибо, – говорил Джон. – Прости, что я тебя побеспокоил.
– Ничего.
Джонни бежал в свою кровать, а Сильвия лежала, и сердце у нее самой билось слишком часто; она думала, что во всем их быту было что-то совершенно не так, раз дети испытывают чувство страха. Дом без любви, дом без надежды – какие еще дети могут вырасти в таком месте? Когда ребятишки дрались друг с другом, а проделывали они это довольно часто, бывало, Сильвия поражала их тем, что начинала обнимать и целовать обоих, словно стараясь силой эмоций доказать свое чувство привязанности к ним.
Решение поселиться на острове в равной мере принадлежало как ей, так и Барту; сейчас она вспоминала об этом с чувством угрюмой вины. «Нельзя винить его одного, – думала она. – Я сама себе уготовила эти чудовищные зимы». О, какими светлыми были ее мечты отказаться ото всех условностей, ходить обнаженной по пустынным пляжам, купаясь в солнечных лучах, затеряться в каком-то новом, таинственном слиянии с природой! Она прочтет книги о том, как прокормиться с одного акра земли, избавится от всего напускного и обретет настоящие ценности. Они будут ткать себе одежду из шерсти собственных овец и делать бренди из своих яблок, займутся выращиванием картофеля и научатся коптить рыбу, а дети перестанут быть такими издерганными.
Конечно же, она не принимала в расчет почти постоянную усталость, мучившую ее, невозможность уединиться из-за вездесущего Тодда Хаспера и гнетущую атмосферу, которая возникала после неудач Барта в делах. Тем не менее в ту первую осень на острове, в пору бабьего лета, вселявшего обманчивые надежды, несколько дней она находилась в состоянии экзальтации. Однажды она одна ушла на самый конец острова и, сбросив с себя одежду, легла на теплую поверхность гранитной скалы; вокруг мягко шумел прибой, и она почувствовала, как вся фальшивая шелуха предыдущих лет смывается с нее. Оглядев свое тело с округлыми бедрами и со все еще тонкой талией, она заметила, что на животе появились полоски – следы родов – и что груди начали немного отвисать, но от этого не почувствовала себя постаревшей; у нее появилось странное ощущение зрелости, гораздо большей красоты, чем в те моменты, когда стояла перед собранием дам в туго затянутом корсете и белых перчатках по локоть; ощущение женщины, куда более желанной для любого мужчины, чем та юная девушка на пляже в черном купальнике и шубке под норку. Если бы в тот вечер Барт не был пьян, у них был шанс начать совсем новую жизнь.
Он, разумеется, напился, а через несколько дней выпал снег, и воспоминание об этом коротком моменте восторженной приподнятости показалось просто сном. С мрачными мыслями она вернулась к своему прежнему кредо: проявлять стойкость. Нужно готовить еду, стирать белье, оплачивать счета, поскольку сам Барт расстраивался при одном виде чековой книжки. Были дети, которых надо учить и утешать, пусть без радости, но с решимостью. «Какая она умелая, – говорил Барт, – удивительно, что ей удается оставаться такой молодой. Стойкий автомат, живущий машинально – вот в какую женщину она превратилась».
«Однако не совсем, – думала она теперь, в тиши бывшей комнаты Кена. – Мне повезло: в отличие от бедного Барта мне есть чем гордиться. Несмотря ни на что я сохранила самолюбие, постарела не больше, чем Кен, я еще не пожилая дама, которой только осталось играть в бридж, и уже не член Родительского комитета, Клуба или Общества садоводов. Бог мой, я пока еще женщина, а это очень много с таким мужем! Я не должна признаваться в этом даже самой себе, но хорошо, что Кен женился на дурнушке. Зачем обманывать себя: я чертовски этому рада. Мне следует быть доброй с ней, надо ее пожалеть, помочь бедняжке здесь, на острове, вдалеке от дома, с ее несчастными суетливыми руками и нервными смешками; но все же хорошо, что она безобразна, а я пока еще достаточно стервозна и честна, чтобы замечать это».
В этот момент взгляд Сильвии упал на человека, шедшего по саду там, где росли кустарники розы. На расстоянии трудно было определить, кто это, но она догадалась. Лишь двое мужчин в полдевятого утра, надев пальто, могли прогуливаться по Пайн-Айленду под дождем, а у этого не было собаки. Когда он подошел к дворику, отделявшему гараж от старого особняка, она отступила в сторону и скрылась за занавеской. Стоя внизу, на заасфальтированной подъездной дорожке, он стал смотреть вверх на окна своей бывшей комнаты. Дождь лупил вокруг него по мостовой, капли стекали с полей фетровой шляпы прямо на лицо. Он простоял так секунд двадцать, потом резко повернул голову и посмотрел на заднюю стену гостиницы, где окно ее бывшей комнаты было задернуто желтыми шторами. Не вынимая рук из карманов пальто, он энергично повернулся и зашагал по лужам в сторону пляжа, где когда-то сидел и присматривал за детьми.
Они лежали в постели, и дождь, непрерывно барабанивший по крыше гаража, показался Сильвии зловещим. Барт сонно пошевелился и открыл глаза. Он присел в кровати, поглядел в окно и лег снова. Очевидно, думал о том же. Он закрыл глаза и беспокойно повернулся на другой бок, пытаясь опять заснуть.
– Барт, – мягко сказала она. – Уже восемь часов.
– Ну и черт с ним, – буркнул он.
Сильвия встала и оделась. По всей видимости, наступил тот самый день, который Барт проведет в постели; таких дней бывало в году с десяток. Заглянув в детскую, она увидела, что дети еще спят. Небо такое серое, что они могут проспать еще пару часов, подумала она, и нет нужды их будить. Сильвия радовалась возможности побыть наедине с собой, выпадавшей довольно редко.
Она пошла в комнату, отведенную под кабинет Барта, поскольку только там могла остаться одна, но, уже войдя туда, вспомнила, что именно здесь спал Кен Джоргенсон в старые времена. Сильвия подошла к окну и стала смотреть сквозь покрытое каплями дождя стекло в сад, теперь совсем неухоженный.
«Что он подумал обо мне? – размышляла Сильвия. – Наверное, ему было любопытно, что за женщина из меня получилась. А что из меня получилось?» С внезапной устрашающей объективностью она увидела себя, свою собственную жизнь последних лет, словно впервые.
Выйдя замуж за Барта, она со всей энергией окунулась в роль безупречной жены, и ей это удавалось. По крайней мере все так говорили. «Такая красивая пара, – восклицали старые дамы, – а душка Сильвия и умна, и прелестна, великолепный организатор, с глубоким социальным чутьем». О да, организатором она была прекрасным. Руководила Молодежной лигой и стала инициатором крестового похода Лиги женщин-избирательниц за чистый Бостон. Организовала Клуб книголюбов для чтения самых серьезных книг. Ее избирали председателем оргкомитета в местном клубе, а под ее патронажем устраивались многочисленные танцевальные вечера. Даже когда Барт уже не мог позволить себе держать прислугу и ей приходилось самой готовить для мужа и двоих детей и заниматься уборкой, она все еще оставалась председателем полудюжины комитетов. «Она просто чудо, – говорили все, – ни у кого еще не встречали они такой энергии и очарования».
Вскоре после свадьбы она заболела астмой и провела не одну бессонную ночь, задыхаясь, словно после продолжительного бега. Пришлось пройти тесты на склонность к аллергии и купить специальную кровать. Один врач серьезно предупреждал ее, что дом необходимо пылесосить дважды в день, что ей нельзя носить хлопчатобумажные и шерстяные вещи и следует воздерживаться от употребления целого перечня продуктов, входящих в состав почти всех блюд, которые ей нравились. Она следовала этим советам, но астма не проходила. Постепенно ею стал овладевать страх, что во время одного из выступлений перед членами Клуба книголюбов или Лиги женщин-избирательниц ей не хватит воздуха и она начнет задыхаться на глазах публики, не будучи даже в состоянии извиниться перед аудиторией.
Женой она действительно была хорошей, Барт не мог этого отрицать. Почти никогда не отказывала ему в своем внимании, даже когда была измотана до предела. Когда он жаловался, что интимная жизнь будто бы не доставляет ей должного удовольствия, она изо всех сил старалась имитировать то, что он принимал за страсть. Мысль о возможности оказаться фригидной вселяла в нее ужас. Часто при этом она вспоминала давнишнюю ночь на пляже с Кеном Джоргенсоном как туманное доказательство того, что это не так, и однажды привела Барта в полное недоумение, попросив взять ее силой, умоляя не останавливаться, если она будет сопротивляться; говорила, что, может быть, это и не совсем нормально, но ей необходимо испытать ощущение, будто она пытается сопротивляться. После этой странной пантомимы, ничего не давшей кроме разочарования и усталости, она долго плакала.
Ко всем ее несчастьям добавлялась растущая уверенность, что несмотря на все усилия, она становилась никудышной матерью.
– Мама, с тобой все в порядке? – еще маленьким мальчиком часто спрашивал Джонни. – Почему ты такая печальная?
– Я не печальная, – отвечала она, заставляя себя улыбнуться. – Я в полном порядке!
Зачастую она настолько глубоко погружалась в свои грустные мысли, что детям вообще не удавалось проникнуть в ее сознание. Однажды Карла закричала на нее:
– Мама! Мама! Почему ты мне не отвечаешь?
– Я не слышала тебя, родная, – ответила Сильвия.
– Ты никогда не слышишь! – выпалила Карла с горящим от гнева лицом. – Никогда!
О, она была великолепной матерью с ее привычкой предаваться грустным раздумьям о самой себе и бродившими в ней неопределенными дурными предчувствиями… Детям тоже стало казаться, что со всех сторон их поджидает опасность. Карла пережила период страха перед пожаром в доме, а Джон, когда ему было шесть, часто прибегал к ней посреди ночи и просил положить руку ему на грудь, чтобы проверить, нормально ли бьется его сердце.
– Да, дорогой, – говорила Сильвия. – Ничего с твоим сердцем не случилось!
– Правда?
– Конечно.
– Оно бьется как положено?
– Разумеется, как положено!
– Действительно?
– Да.
– Спасибо, – говорил Джон. – Прости, что я тебя побеспокоил.
– Ничего.
Джонни бежал в свою кровать, а Сильвия лежала, и сердце у нее самой билось слишком часто; она думала, что во всем их быту было что-то совершенно не так, раз дети испытывают чувство страха. Дом без любви, дом без надежды – какие еще дети могут вырасти в таком месте? Когда ребятишки дрались друг с другом, а проделывали они это довольно часто, бывало, Сильвия поражала их тем, что начинала обнимать и целовать обоих, словно стараясь силой эмоций доказать свое чувство привязанности к ним.
Решение поселиться на острове в равной мере принадлежало как ей, так и Барту; сейчас она вспоминала об этом с чувством угрюмой вины. «Нельзя винить его одного, – думала она. – Я сама себе уготовила эти чудовищные зимы». О, какими светлыми были ее мечты отказаться ото всех условностей, ходить обнаженной по пустынным пляжам, купаясь в солнечных лучах, затеряться в каком-то новом, таинственном слиянии с природой! Она прочтет книги о том, как прокормиться с одного акра земли, избавится от всего напускного и обретет настоящие ценности. Они будут ткать себе одежду из шерсти собственных овец и делать бренди из своих яблок, займутся выращиванием картофеля и научатся коптить рыбу, а дети перестанут быть такими издерганными.
Конечно же, она не принимала в расчет почти постоянную усталость, мучившую ее, невозможность уединиться из-за вездесущего Тодда Хаспера и гнетущую атмосферу, которая возникала после неудач Барта в делах. Тем не менее в ту первую осень на острове, в пору бабьего лета, вселявшего обманчивые надежды, несколько дней она находилась в состоянии экзальтации. Однажды она одна ушла на самый конец острова и, сбросив с себя одежду, легла на теплую поверхность гранитной скалы; вокруг мягко шумел прибой, и она почувствовала, как вся фальшивая шелуха предыдущих лет смывается с нее. Оглядев свое тело с округлыми бедрами и со все еще тонкой талией, она заметила, что на животе появились полоски – следы родов – и что груди начали немного отвисать, но от этого не почувствовала себя постаревшей; у нее появилось странное ощущение зрелости, гораздо большей красоты, чем в те моменты, когда стояла перед собранием дам в туго затянутом корсете и белых перчатках по локоть; ощущение женщины, куда более желанной для любого мужчины, чем та юная девушка на пляже в черном купальнике и шубке под норку. Если бы в тот вечер Барт не был пьян, у них был шанс начать совсем новую жизнь.
Он, разумеется, напился, а через несколько дней выпал снег, и воспоминание об этом коротком моменте восторженной приподнятости показалось просто сном. С мрачными мыслями она вернулась к своему прежнему кредо: проявлять стойкость. Нужно готовить еду, стирать белье, оплачивать счета, поскольку сам Барт расстраивался при одном виде чековой книжки. Были дети, которых надо учить и утешать, пусть без радости, но с решимостью. «Какая она умелая, – говорил Барт, – удивительно, что ей удается оставаться такой молодой. Стойкий автомат, живущий машинально – вот в какую женщину она превратилась».
«Однако не совсем, – думала она теперь, в тиши бывшей комнаты Кена. – Мне повезло: в отличие от бедного Барта мне есть чем гордиться. Несмотря ни на что я сохранила самолюбие, постарела не больше, чем Кен, я еще не пожилая дама, которой только осталось играть в бридж, и уже не член Родительского комитета, Клуба или Общества садоводов. Бог мой, я пока еще женщина, а это очень много с таким мужем! Я не должна признаваться в этом даже самой себе, но хорошо, что Кен женился на дурнушке. Зачем обманывать себя: я чертовски этому рада. Мне следует быть доброй с ней, надо ее пожалеть, помочь бедняжке здесь, на острове, вдалеке от дома, с ее несчастными суетливыми руками и нервными смешками; но все же хорошо, что она безобразна, а я пока еще достаточно стервозна и честна, чтобы замечать это».
В этот момент взгляд Сильвии упал на человека, шедшего по саду там, где росли кустарники розы. На расстоянии трудно было определить, кто это, но она догадалась. Лишь двое мужчин в полдевятого утра, надев пальто, могли прогуливаться по Пайн-Айленду под дождем, а у этого не было собаки. Когда он подошел к дворику, отделявшему гараж от старого особняка, она отступила в сторону и скрылась за занавеской. Стоя внизу, на заасфальтированной подъездной дорожке, он стал смотреть вверх на окна своей бывшей комнаты. Дождь лупил вокруг него по мостовой, капли стекали с полей фетровой шляпы прямо на лицо. Он простоял так секунд двадцать, потом резко повернул голову и посмотрел на заднюю стену гостиницы, где окно ее бывшей комнаты было задернуто желтыми шторами. Не вынимая рук из карманов пальто, он энергично повернулся и зашагал по лужам в сторону пляжа, где когда-то сидел и присматривал за детьми.
Глава 7
«Что надо – так это заняться делом, – подумала Сильвия, надевая плащ, чтобы пройти через двор к гостинице. – Сегодня пересчитаю простыни, посмотрю, что осталось из консервов, и оплачу счета». Войдя в дом через кухонную дверь, она присела за старый мраморный стол выпить кофе с кухаркой, негритянкой Лилиан. После двух чашек она почувствовала себя лучше и направилась в гостиную, где игра в бридж была уже в разгаре. За одним из столов сидела Хелен Джоргенсон, прикусив губу и изучая карты. Кен сидел в углу и читал Молли вслух толстую книгу; его голос слегка выделялся на фоне других. Девочка вплотную пододвинула к нему свой стул и наклонилась вперед, так что их головы разделяло не более двух футов. Когда Сильвия вошла в комнату, все посмотрели на нее, и – может быть ей показалось – во взгляде Молли промелькнула враждебность, нечто большее, чем просто раздражение: ей помешали.
– Доброе утро, – пробасил Кен. Она увидела, что его волосы все еще влажные, а на брюках остались следы грязи.
– Доброе утро.
– Сильвия, дорогая, – сказала миссис Хэмбл, – не в моих правилах начинать день с такой новости, но я должна сообщить вам, что в крыше появилась течь.
– Где именно, миссис Хэмбл?
– В моей ванной.
– В каком месте в ванной?
– Как это ни странно, – заявила миссис Хэмбл, – но прямо над одним из удобств. Вреда от этого никакого, но я подумала, что вам следовало бы знать.
– Смешно – у нас точно такая же, – сказала Сильвия. В этих происшествиях ощущалось что-то зловещее, словно Барт был почти прав, когда говорил, как Господь Бог довольно странным способом заботится о своих беспомощных детях.
– Я очень надеюсь, что вы кого-нибудь пригласите заделать дырку, – сказала миссис Хэмбл. – Должна признать, некоторые трудности все же возникли.
Хелен Джоргенсон усмехнулась; кое-кто из гостей последовал ее примеру.
– Я прослежу за этим, – ответила Сильвия и провела рукой по лбу и волосам, как обычно, когда испытывала замешательство. Слишком трудно, равно как и дорого найти мастера, который захотел бы приехать с материка.
– Хотите, я взгляну? – спросил Кен, наполнив комнату своим низким голосом.
– Ты понимаешь в этом деле? – удивилась Сильвия.
– Немного.
– Очень любезно с твоей стороны, – сказала Сильвия.
Сначала они осмотрели обе течи: над унитазом в ванной миссис Хэмбл и над раковиной в комнате на третьем этаже. С фонарем в руке Сильвия проводила Кена вверх по узкой чердачной лестнице, и минут десять он внимательно исследовал скат крыши. Потом открыл слуховое окно и выбрался на мокрую черепицу, распластавшись на животе и тщательно изучая каждый квадратный сантиметр. Когда он спустился, с него стекала вода. Он улыбнулся.
– Ничего страшного, – сказал он. – Когда проводили вентиляцию в ваши новые ванные, плохо заделали трубы.
– Дорого обойдется ремонт?
– Могу починить, если у вас найдутся инструменты.
– Нет-нет, не будешь же ты тратить на это время!
– Я люблю заниматься делом. Она собралась с духом и спросила:
– А сама крыша в порядке?
– Бог мой, это же шифер. Он простоит еще тысячу лет.
– Спасибо, – облегченно вздохнула Сильвия. – Ты не можешь себе представить, как мы переживали!
– Есть у вас инструменты?
– Ты уверен, что хочешь возиться с этим? Он снова ухмыльнулся.
– Я не нахожу себе места от безделья, – сказал он. – Никогда не мог вести себя как праздный джентльмен.
Выдавая Кену ящик с инструментом, Тодд Хаспер поглядел на него с ненавистью. Как только дождь прекратился, Кен снова полез на крышу с паяльником. К немалому удивлению Сильвии, покончив с крышей, он начал ровнять рубанком входную дверь веранды, которая давно заедала, и чинить старые перегородки.
Иногда Сильвия наблюдала за его работой, но тоже старалась не сидеть без дела и занять себя в эту неделю как можно больше. Кен непринужденно рассказывал о том, как еще студентом колледжа целый месяц пробыл подмастерьем у плотника. При этом, конечно, не упоминалась другая его работа, та, которую он был вынужден оставить на Пайн-Айленде. Он просто говорил, что однажды, когда испытывал затруднения с деньгами, несколько недель в конце лета помогал плотнику и научился обращаться с инструментом. Глядя на его большие руки, ловко водившие рубанок по косяку двери, Сильвия испытывала меньшее напряжение, чем во время бесед за столом, так как он не поднимал глаз от работы. Именно его взгляд лишал ее самообладания, его глубоко посаженные задумчивые глаза, теплый полный страдания взгляд, не изменившийся за долгие годы.
Чтобы уйти от этих глаз и избавиться от ясного испытующего взгляда миссис Хэмбл, Сильвия впервые за много лет стала совершать одиночные прогулки, зная, что, пока Кен находился в гостинице и служил мишенью для сплетен, она может оставаться вне поля зрения окружающих. Однажды на берегу она встретила Джона и Молли, которые шли, слегка согнувшись и повернув свои тонкие спинки к ветру, и странно напоминали пожилую супружескую пару.
Когда Сильвия вернулась в гостиницу, уже темнело. Кен повстречался ей на веранде, и по его взгляду нетрудно было догадаться: он знал, что она избегает его, и это причиняло ему боль; одновременно она осознала, что именно к этому и стремилась. В ней все еще теплились отголоски желания инстинктивно сделать ему больно. Сделав шаг в ее сторону, он спросил:
– Сильвия, мы могли бы поговорить минуту? Она вздернула голову.
– О чем?
– Это важно. Во всяком случае, для меня. Выйдем в сад?
Она оглядела веранду, но было время ужина, и все, даже миссис Хэмбл, находились внутри дома.
– Хорошо, – она последовала за ним через газон к старому фонтану. В полумраке мелькали жуки-светляки, и она вспомнила, как давным-давно, на одной из вечеринок, они ловили этих жуков, чтобы собрать их побольше и посмотреть, как они светятся. В памяти всплывали молодые ребята в белых фланелевых брюках и синих клубных пиджаках, девушки в кружевных пастельно-голубых платьях, но не могла припомнить, присутствовал ли при этом Кен или же он коротал время в одиночестве в своей комнате.
– Помнишь, как… – начала было она, но вдруг замолчала, пожалев, что заговорила вообще.
– Что? – спросил он.
– Здесь мы гонялись за светлячками.
– Помню, – сказал он. – Барт поспорил со мной на доллар, что поймает их так много, что можно будет читать при их свете.
– И кто выиграл?
– Я.
В наступившей тишине было слышно, как квакают лягушки и стрекочут кузнечики. Далеко в лесу жалобно завыл козодой. Когда они вошли в кустарники роз, одна из веток зацепилась за ее платье. Он помог ей освободиться, и они продолжали идти молча. В центре газона расположился небольшой фонтан с мраморным купидоном, некогда поливавшим водой из сложенного трубочкой рта, а теперь словно целовавшим воздух, и застоявшейся водой, покрытой зеленой ряской. Несмотря на прохладный ветер с моря Кен начал потеть, и его спортивная рубашка скоро стала прилипать к груди. «Утонченность всегда была его слабым местом», – без тени презрения вспомнила Сильвия.
«Ты хотел о чем-то со мной поговорить», – хотела было сказать она, но сдержалась. Его молчание и чувство неловкости говорили сами за себя. Сильвия подняла голову и в заходящих лучах солнца с ужасом увидела, что листья большого клена у северной стороны дома начинают желтеть. Осень не заставит себя ждать. Она вздрогнула. Вдалеке, где-то на побережье, послышались крики детей, и наступила полная тишина, если не считать шуршавших на ветру листьев.
Молчание становилось гнетущим.
– Я тут думал, – неожиданно выпалил Кен, причем его низкий голос прозвучал неестественно, – не могли бы мы в следующем году приехать на все лето?
– Зачем тебе это? – она старалась придать своим словам интонацию вопроса, без каких-либо скрытых намеков.
Он обернулся и посмотрел на нее.
– А почему ты не уезжаешь отсюда? – спросил он.
– Потому что я замужем, – голос ее оставался ровным.
– Зимой здесь должно быть тяжело, – сказал он. – Если бы я мог помочь…
– Конечно, тяжело! – произнесла она прерывающимся голосом и, внезапно разразившись потоком слов, стала рассказывать. Воспоминания о последних двух зимах, переполнявшие ее и слишком чудовищные, чтобы признаться в этом даже себе самой, вылились вдруг в приступе откровения. Она рассказала о своем угнетенном состоянии одиночества. О том, как росли дети, ущербные и тощие, как ее дочь Карла болела бронхитом с температурой до сорока и целых два дня пришлось ждать доктора. Она рассказала о своих опасениях, что Тодд Хаспер, угрюмый сторож, и вправду ненормален, о том, как он бормотал что-то себе под нос, начиная свой обход, как бешенство светилось в его глазах, когда он с ней говорил; очевидно, все из-за того, что они нарушили его зимнее уединение. Хаспер стал рассказывать детям мрачные истории – поначалу она думала, что им это приснилось, но, прибегая к ней в страхе поздними ночами, дети ссылались на Тодда.
– Доброе утро, – пробасил Кен. Она увидела, что его волосы все еще влажные, а на брюках остались следы грязи.
– Доброе утро.
– Сильвия, дорогая, – сказала миссис Хэмбл, – не в моих правилах начинать день с такой новости, но я должна сообщить вам, что в крыше появилась течь.
– Где именно, миссис Хэмбл?
– В моей ванной.
– В каком месте в ванной?
– Как это ни странно, – заявила миссис Хэмбл, – но прямо над одним из удобств. Вреда от этого никакого, но я подумала, что вам следовало бы знать.
– Смешно – у нас точно такая же, – сказала Сильвия. В этих происшествиях ощущалось что-то зловещее, словно Барт был почти прав, когда говорил, как Господь Бог довольно странным способом заботится о своих беспомощных детях.
– Я очень надеюсь, что вы кого-нибудь пригласите заделать дырку, – сказала миссис Хэмбл. – Должна признать, некоторые трудности все же возникли.
Хелен Джоргенсон усмехнулась; кое-кто из гостей последовал ее примеру.
– Я прослежу за этим, – ответила Сильвия и провела рукой по лбу и волосам, как обычно, когда испытывала замешательство. Слишком трудно, равно как и дорого найти мастера, который захотел бы приехать с материка.
– Хотите, я взгляну? – спросил Кен, наполнив комнату своим низким голосом.
– Ты понимаешь в этом деле? – удивилась Сильвия.
– Немного.
– Очень любезно с твоей стороны, – сказала Сильвия.
Сначала они осмотрели обе течи: над унитазом в ванной миссис Хэмбл и над раковиной в комнате на третьем этаже. С фонарем в руке Сильвия проводила Кена вверх по узкой чердачной лестнице, и минут десять он внимательно исследовал скат крыши. Потом открыл слуховое окно и выбрался на мокрую черепицу, распластавшись на животе и тщательно изучая каждый квадратный сантиметр. Когда он спустился, с него стекала вода. Он улыбнулся.
– Ничего страшного, – сказал он. – Когда проводили вентиляцию в ваши новые ванные, плохо заделали трубы.
– Дорого обойдется ремонт?
– Могу починить, если у вас найдутся инструменты.
– Нет-нет, не будешь же ты тратить на это время!
– Я люблю заниматься делом. Она собралась с духом и спросила:
– А сама крыша в порядке?
– Бог мой, это же шифер. Он простоит еще тысячу лет.
– Спасибо, – облегченно вздохнула Сильвия. – Ты не можешь себе представить, как мы переживали!
– Есть у вас инструменты?
– Ты уверен, что хочешь возиться с этим? Он снова ухмыльнулся.
– Я не нахожу себе места от безделья, – сказал он. – Никогда не мог вести себя как праздный джентльмен.
Выдавая Кену ящик с инструментом, Тодд Хаспер поглядел на него с ненавистью. Как только дождь прекратился, Кен снова полез на крышу с паяльником. К немалому удивлению Сильвии, покончив с крышей, он начал ровнять рубанком входную дверь веранды, которая давно заедала, и чинить старые перегородки.
Иногда Сильвия наблюдала за его работой, но тоже старалась не сидеть без дела и занять себя в эту неделю как можно больше. Кен непринужденно рассказывал о том, как еще студентом колледжа целый месяц пробыл подмастерьем у плотника. При этом, конечно, не упоминалась другая его работа, та, которую он был вынужден оставить на Пайн-Айленде. Он просто говорил, что однажды, когда испытывал затруднения с деньгами, несколько недель в конце лета помогал плотнику и научился обращаться с инструментом. Глядя на его большие руки, ловко водившие рубанок по косяку двери, Сильвия испытывала меньшее напряжение, чем во время бесед за столом, так как он не поднимал глаз от работы. Именно его взгляд лишал ее самообладания, его глубоко посаженные задумчивые глаза, теплый полный страдания взгляд, не изменившийся за долгие годы.
Чтобы уйти от этих глаз и избавиться от ясного испытующего взгляда миссис Хэмбл, Сильвия впервые за много лет стала совершать одиночные прогулки, зная, что, пока Кен находился в гостинице и служил мишенью для сплетен, она может оставаться вне поля зрения окружающих. Однажды на берегу она встретила Джона и Молли, которые шли, слегка согнувшись и повернув свои тонкие спинки к ветру, и странно напоминали пожилую супружескую пару.
Когда Сильвия вернулась в гостиницу, уже темнело. Кен повстречался ей на веранде, и по его взгляду нетрудно было догадаться: он знал, что она избегает его, и это причиняло ему боль; одновременно она осознала, что именно к этому и стремилась. В ней все еще теплились отголоски желания инстинктивно сделать ему больно. Сделав шаг в ее сторону, он спросил:
– Сильвия, мы могли бы поговорить минуту? Она вздернула голову.
– О чем?
– Это важно. Во всяком случае, для меня. Выйдем в сад?
Она оглядела веранду, но было время ужина, и все, даже миссис Хэмбл, находились внутри дома.
– Хорошо, – она последовала за ним через газон к старому фонтану. В полумраке мелькали жуки-светляки, и она вспомнила, как давным-давно, на одной из вечеринок, они ловили этих жуков, чтобы собрать их побольше и посмотреть, как они светятся. В памяти всплывали молодые ребята в белых фланелевых брюках и синих клубных пиджаках, девушки в кружевных пастельно-голубых платьях, но не могла припомнить, присутствовал ли при этом Кен или же он коротал время в одиночестве в своей комнате.
– Помнишь, как… – начала было она, но вдруг замолчала, пожалев, что заговорила вообще.
– Что? – спросил он.
– Здесь мы гонялись за светлячками.
– Помню, – сказал он. – Барт поспорил со мной на доллар, что поймает их так много, что можно будет читать при их свете.
– И кто выиграл?
– Я.
В наступившей тишине было слышно, как квакают лягушки и стрекочут кузнечики. Далеко в лесу жалобно завыл козодой. Когда они вошли в кустарники роз, одна из веток зацепилась за ее платье. Он помог ей освободиться, и они продолжали идти молча. В центре газона расположился небольшой фонтан с мраморным купидоном, некогда поливавшим водой из сложенного трубочкой рта, а теперь словно целовавшим воздух, и застоявшейся водой, покрытой зеленой ряской. Несмотря на прохладный ветер с моря Кен начал потеть, и его спортивная рубашка скоро стала прилипать к груди. «Утонченность всегда была его слабым местом», – без тени презрения вспомнила Сильвия.
«Ты хотел о чем-то со мной поговорить», – хотела было сказать она, но сдержалась. Его молчание и чувство неловкости говорили сами за себя. Сильвия подняла голову и в заходящих лучах солнца с ужасом увидела, что листья большого клена у северной стороны дома начинают желтеть. Осень не заставит себя ждать. Она вздрогнула. Вдалеке, где-то на побережье, послышались крики детей, и наступила полная тишина, если не считать шуршавших на ветру листьев.
Молчание становилось гнетущим.
– Я тут думал, – неожиданно выпалил Кен, причем его низкий голос прозвучал неестественно, – не могли бы мы в следующем году приехать на все лето?
– Зачем тебе это? – она старалась придать своим словам интонацию вопроса, без каких-либо скрытых намеков.
Он обернулся и посмотрел на нее.
– А почему ты не уезжаешь отсюда? – спросил он.
– Потому что я замужем, – голос ее оставался ровным.
– Зимой здесь должно быть тяжело, – сказал он. – Если бы я мог помочь…
– Конечно, тяжело! – произнесла она прерывающимся голосом и, внезапно разразившись потоком слов, стала рассказывать. Воспоминания о последних двух зимах, переполнявшие ее и слишком чудовищные, чтобы признаться в этом даже себе самой, вылились вдруг в приступе откровения. Она рассказала о своем угнетенном состоянии одиночества. О том, как росли дети, ущербные и тощие, как ее дочь Карла болела бронхитом с температурой до сорока и целых два дня пришлось ждать доктора. Она рассказала о своих опасениях, что Тодд Хаспер, угрюмый сторож, и вправду ненормален, о том, как он бормотал что-то себе под нос, начиная свой обход, как бешенство светилось в его глазах, когда он с ней говорил; очевидно, все из-за того, что они нарушили его зимнее уединение. Хаспер стал рассказывать детям мрачные истории – поначалу она думала, что им это приснилось, но, прибегая к ней в страхе поздними ночами, дети ссылались на Тодда.