– Что это тебе мать наговорила? Я совершенно здоров! Подумаешь, голова на минуту закружилась, так она уже подняла панику. – Отец подозрительно прищурился. – Она небось и тебя вербовала для своей кампании «отведем-его-к-врачу»?
   – Что? – Я изобразила недоумение и попыталась сменить тему: – Что тебе сделать на завтрак, папа? Гренки? Яйцо сварить?
   – Нет уж, ты его лучше не вари, Пруденс. Оно у тебя будет или совсем жидкое, или твердое, как камень. – Папа сам поставил кастрюльку с яйцом на плиту. – Ты бы училась у матери.
   Отец был убежденным холостяком, пока мама не проложила путь к его сердцу своими йоркширскими пудингами и тортами на патоке. Я знаю, что она отлично готовит, но ненавижу всю эту традиционную британскую домашнюю кухню с пирожками, ватрушками, соусами и кремами из подручных продуктов. Мне куда больше по вкусу полуфабрикаты и готовая еда из ресторанов.
   Мы с Грейс знаем наизусть меню китайского кафе «Кам-Тонг» и «Руби-карри-хауза» в нашем торговом центре, но нам ни разу не позволили там пообедать. Нам даже ни разу не удалось попробовать что-нибудь из «Пиццы навынос» на углу, хотя мы с Грейс часами просиживали над брошенными в почтовый ящик рекламными буклетами, выбирая идеальное сочетание начинок. Единственная готовая еда, которая допускалась у нас в доме, – это рыба с картошкой из ларька раз в месяц, и то в прошлый раз нам ее не досталось, потому что отец заявил, будто печеночный приступ у него был «от этой жирной гадости».
   Я смотрела, как отец возится с кастрюлькой. В каждой руке у него было по яйцу.
   – Ты будешь яйцо, Пру?
   – Нет, папа, спасибо.
   – Тебе надо набираться белка. Ты слишком мало ешь, в отличие от твоей толстухи-сетрицы.
   – Папа, не называй Грейс толстухой, она очень обижается.
   – Не учи меня, как мне разговаривать с собственной дочерью, мисс. – Отец слегка шлепнул меня, а потом потрепал по плечу, чтобы показать, что он шутит. Он нагнулся над моей картинкой. – Неплохо, дочка.
   «Неплохо» – это у отца высшая похвала. Я невольно просияла.
   – Тебе, видимо, понравилось в Национальной галерее, – гордо сказал отец.
   – Там было чудесно! Папа, ты правда думаешь, что я хорошо рисую?
   – Ты сама знаешь, что хорошо. Вообще-то я надеюсь на твою помощь, когда ты немного подрастешь. Ты могла бы нарисовать суперобложку для моего magnumopus.
   С самого рождения я знала, что папа пишет так называемую книгу. По всей квартире валялись отдельные листы, неоконченные главы, напечатанные на старой пишущей машинке и покрытые густой сетью исправлений. Я несколько раз пыталась прочесть то один, то другой кусок, но ничего не могла понять. Похоже, это была всемирная история, в которой основное внимание уделялось нашему городку Кингтауну и тем изменениям к худшему, которые произошли в нем за последние тридцать лет.
   Мама благоговейно собирает разбросанные страницы, как будто это скрижали с десятью заповедями, дарованные Богом. Она тоже называет их magnumopus– без тени иронии. Когда Грейс была помладше, она думала, что папа пишет о мороженом «Магнум» и очень интересовалась этим сочинением, пока я ей не объяснила, что magnumopus значит по-латыни «великое произведение». Сейчас мы с ней шутим, что отец пишет энциклопедию мороженого, и сочиняем новые главы, охватывающие самые экзотические варианты.
   Я решила, что расскажу Грейс о папиных планах и нарисую обложку, которая ее повеселит. Отец будет изображен посреди нашего магазина с порцией «Магнума» в одной руке и вафельным рожком – в другой, а по сторонам от него – мы с Грейс с подносами, на которых громоздится мороженое всевозможных сортов.
   Отец неправильно истолковал мою улыбку.
   – Я не шучу, Пруденс, – сказал он. – Я думаю, настанет день, когда это действительно будет тебе по силам.
   Я набрала в грудь побольше воздуха. Нельзя упускать такой случай!
   – Мне, может быть, надо немного подучиться, – сказала я самым небрежным тоном.
   Отец высоко поднял брови и вздохнул:
   – Ни в какой дурацкий художественный институт ты не пойдешь. Сколько раз я должен повторить, чтобы до тебя дошло? Ну не смотри на меня с таким убитым видом! В свободное время можешь рисовать сколько угодно. Тем более сейчас в художественных институтах и живописи-то не учат. Они там носятся с какими-то цементными блоками и чучелами животных и выдают всю эту фигню за творчество.
   Возражать не стоило. Я сосредоточенно разглядывала свою картинку с Товией и ангелом. Они сочувственно улыбались мне розовыми акварельными губами.
   – Если тебе так уж хочется получить высшее образование, то поступай лучше в нормальный университет. Мы утрем нос этому наглому идиоту из департамента образования. Ты с блеском сдашь все экзамены! Как у тебя там дела с математикой?
   Я опустила глаза:
   – Нормально, папа.
   – Ты вроде жаловалась, что ни слова не понимаешь из того, что говорит учительница? – В голосе отца звучало подозрение.
   – А ты говорил, что мне стоит только постараться. Я и постаралась. Папа, яйца у тебя уже точно сварились. Давай я заварю чаю.
   Я принялась греметь посудой и вздохнула с облегчением, когда по лестнице, тяжело ступая, спустилась мама в розовом махровом халате. Халат этот она носит, сколько я себя помню. Вообще-то ей не стоило его покупать с самого начала – она похожа в нем на гигантскую сахарную вату.
   – Ах вы, птички мои ранние, – сказала она бодро. – Готовишь завтрак, Пру? Умница ты моя. Яйца в мешочек? М-м-м, как вкусно.
   – Нет, она тут ни при чем – я сам варю себе эти чертовы яйца. Они уже, между прочим, готовы, но ты небось хочешь их у меня отобрать. Придется варить новые, – недовольно сказал отец.
   – Ну что ты, дорогой, – пролепетала мама. – Я сама себе сварю.
   Они принялись препираться о яйцах, а я тем временем убрала свой альбом и приготовила чай и гренки на четверых, радуясь, что меня больше не допрашивают об уроках математики.
   Радоваться было рано. Четверть часа спустя мы все еще сидели за столом – мама суетилась, папа раздражался, полусонная Грейс в пижаме с мишками уминала свои корнфлексы, – когда раздался шорох опускаемой в ящик почты.
   – Мало мне было этих поганых счетов, – проворчал отец, – вон еще принесли. Сбегай-ка за ними, Пруденс.
   Я сбегала и принесла почту. Мне даже в голову не пришло рассмотреть по дороге небольшую пачку писем. Я заметила, что один конверт надписан от руки, но не задумалась, от кого бы он мог быть.
   В свое время я написала для отца отличное сочинение о роли писем в романах Викторианской эпохи, и все же у меня хватило идиотизма протянуть отцу не глядя всю пачку. Отец перебирал конверты, вскрывая их ножом для яиц и вытряхивая счета прямо в мусорное ведро.
   – Бернард, но ведь нельзя же просто не обращать на них внимания! – встревоженно сказала мама.
   – Можно, – ответил отец.
   – Но нам же придется их когда-нибудь оплатить…
   – Уж не знаю, чем мы их будем оплачивать. – Отец махнул в ее сторону еще одним листком бумаги. – Это из банка. «Превышение кредита… недопустимо… тра-та-та». Наглый выскочка! Он будет мне объяснять, как у меня обстоят дела с финансами! Его не спросили!
   Письмо полетело в мусорное ведро. Мама вздрогнула, следя за ним глазами и готовясь выудить обратно, как только папа выйдет из комнаты.
   Следующее письмо папа тоже отправил в корзину, едва взглянув на него.
   – Что это было, дорогой? – с тревогой спросила мама.
   – Опять этот наглый проходимей Майлз из департамента образования. Он все волнуется, как Пруденс будет сдавать экзамены на аттестат. Требует подробный отчет, фамилии репетиторов, расписание занятий! Господи ты боже мой!
   – Ну что же тут такого, дорогой? Пру ведь уже начала заниматься с мисс Робертс. А потом мы, может быть, сумеем найти ей репетитора по физике. По-моему, лучше бы ты написал ему об этом. Просто на случай, если он вздумает устроить нам неприятности.
   – Пусть только попробует! А это еще что?
   Отец вскрыл белый конверт, вытряхнул оттуда письмо и начал читать. Вдруг стало очень тихо.
   – Пруденс? – Голос у него был спокойный.
   У меня бешено заколотилось сердце под клетчатым платьицем.
   – Да?
   – Это письмо от мисс Робертс, – торжественно произнес отец.
   Я сглотнула. Грейс притиснулась ко мне поближе.
   – Ах ты господи, – вздохнула мама. – Ей кажется, что Пру совсем не продвигается?
   – Да, ей, безусловно, так кажется. – Отец нарочно тянул. Он напрягся всем телом, словно готовясь к прыжку.
   – Не надо так на нее сердиться, Бернард, – сказала мама. – Девочка не виновата, что ей не дается математика. Я уверена, что она старается изо всех сил.
   – Да уж, она старается изо всех сил, ничего не скажешь. – Голос отца поднялся до крика. Его бледное лицо побагровело. – Старается изо всех сил вытянуть из меня деньги!
   Он брызгал слюной, выкрикивая это. Потом качнулся и ухватился за стол.
   – Пожалуйста, не волнуйся так, – умоляюще сказала мама. – У тебя опять голова закружилась?
   – Да, закружилась! Неудивительно, черт побери, – процедил отец сквозь зубы. Он наклонился ко мне через стол. – Да как ты посмела?
   Он так стукнул кулаком по старой, исцарапанной столешнице, что все тарелки, ложки и ножи подпрыгнули со звоном.
   Грейс взяла меня за руку под столом.
   – Что она сделала, Бернард? – спросила мама. – Мисс Робертс жалуется на нее? Может быть, она просто слишком строга к нашей Пру.
   – Мисс Робертс не то чтобы жалуется на нее. Она просто немного удивлена. Вот уже три недели Пруденс у нее не появлялась.
   – Что? – спросила мама. – Как? Почему? Ты что, заблудилась, Пру? Почему ты у нее не была?
   – А? – выкрикнул отец, перегибаясь ко мне через стол.
   – Один раз я у нее была и не поняла ни слова. Я подумала, что раз так, мне незачем к ней ходить, – пролепетала я.
   – Ушам своим не верю! – бушевал отец. – Почему же ты мне ничего не сказала после этого своего неудачного похода?
   – Не захотела! – бросила я ему прямо в лицо.
   – Не захотела. Хотя знала, что этот мистер Майлз затевает против нас процесс и того гляди отправит нас с мамой за решетку за то, что мы не дали тебе нормального образования?
   – Он не отправит нас в тюрьму! Правда ведь? – слабым голосом спросила мама.
   – Конечно, никто не собирается сажать тебя в тюрьму, мама.
   – Ах ты, мисс Всезнайка! Ты у нас больше всех знаешь, больно умная выросла! Математика тебе понадобится, даже если ты вздумаешь маяться дурью в художественном институте, не забывай. Ты решила, что можешь прогуливать, своевольничать, нагло лгать родному отцу, разбазаривать чужое время и деньги…
   Он вдруг замолк на полуслове, еще шевеля губами по инерции.
   – Бернард! Ну пожалуйста, успокойся! Тебе нельзя так волноваться. Ты заболеешь! – Мама взяла его за руку.
   Он отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и уставился на меня. Лицо у него было по-прежнему багровым. Даже глаза налились кровью от ярости.
   – Где мои деньги? – крикнул он. – Где мои восемьдесят фунтов?
   – Шестьдесят. За первый раз я заплатила.
   – Не смей со мной пререкаться. Восемьдесят, шестьдесят – не важно. Где они? Давай их сюда немедленно, слышишь?
   – Не могу.
   Отец стал задыхаться. Похоже было, что голова у него сейчас лопнет, и глаза, зубы и язык разлетятся по столу.
   – Я сказал: давай их сюда немедленно!
   – Не могу, папа. Я их потратила.
   Отец покачнулся.
   – Ты потратила восемьдесят фунтов моих денег?! – выдохнул он.
   – Шестьдесят, папа. Да, потратила. Извини, – тихо сказала я.
   – На что ты их потратила, Пруденс? – пролепетала мама.
   Я сглотнула, не находя слов.
   – Она их потратила на меня. На шоколад. Целую кучу шоколада! – отчаянно затараторила Грейс.
   – Я бы мог догадаться. Прожорливая маленькая кретинка! – брезгливо сказал отец, – Ты, значит, набивала свою ненасытную глотку на мои деньги, заработанные тяжелым трудом.
   Я вдруг так разозлилась, что у меня прошел всякий страх перед отцом.
   – Не говори так с Грейс, папа. Это ужасно и очень несправедливо. Вовсе я не потратила деньги на шоколад. Грейс просто хочет меня защитить. Я потратила их на другое.
   – На что другое? – спросила мама, которая за всю жизнь не потратила шестьдесят фунтов за раз.
   – Сходила в «Макдоналдс». Купила пару журналов. Купила коробку очень хорошей акварели в магазине для художников…
   – На это нельзя потратить восемьдесят фунтов! Верни мне то, что осталось!
   – Шестьдесят, папа, шестьдесят! Я их все потратила. Я еще купила себе белья.
   – Белья? – ахнул отец. – Не держи меня за идиота, Пруденс. Что ты купила на самом деле?
   – Господи, ты ведь не наркоманка, правда? – спросила мама.
   Я никогда в жизни не выкурила даже обычной сигареты, а из таблеток принимала только аспирин от простуды. Идея, что я могу якшаться с продавцами наркотиков, была до того смешна, что я невольно улыбнулась.
   Отец взмахнул рукой. Я почувствовала на щеке удар такой силы, что чуть не завалилась на бок.
   – Прекрати ухмыляться! А теперь говори, куда ты дела восемьдесят фунтов, врунья бессовестная!
   Грейс заплакала. У меня от ярости не было слез.
   – Шестьдесят фунтов, папа, – ты когда-нибудь слушаешь, что тебе говорят? Я тебе все сказала. Я купила набор акварели, обед в «Макдоналдсе», несколько журналов… и белье.
   – Покажи! – велел отец.
   – Перестань, Бернард! Ну как она может тебе показать? – Мама с тревогой смотрела на меня и поглаживала мою горевшую щеку, как будто хотела стереть с нее пощечину.
   – Я ему покажу, – сказала я. – Сейчас принесу.
   – Пру, не надо! – рыдала Грейс. – Папа, она правда купила мне шоколад – чудного большого зайца. Честное слово, купила!
   – Ш-ш, Грейс. Папа тебе все равно не поверит. Он считает, что мы вруньи. Что ж, придется ему показать.
   Я поднялась в спальню, открыла ящик, достала свой великолепный новый лифчик и трусики, взяла в каждую руку по предмету и, бегом спустившись обратно, бросила их на стол перед отцом.
   Он отпрянул, как будто ему подсунули шипящую гадюку. Мы все уставились на розовый атласный лифчик, гордо выставивший пухлые чашечки, отороченные черным кружевом. Легкие трусики такого же цвета, не шире ленты для волос, изящно изогнулись буквой S.
   Позади кухонного стола висело на сушилке белье всего семейства – серо-белое, мешковатое, с растянутыми резинками, почти неотличимое у всех четверых.
   – Ах ты мерзкая маленькая потаскуха! – заорал отец. – Ты мне не дочь!
   – Я не хочу быть твоей дочерью. Ты самый худший отец на свете! – крикнула я в ответ.
   Он схватился за грудь, как будто я его ударила, и упал головой вперед, стукнувшись лицом об стол. Я сперва подумала, что отец бьется головой от ярости, и ждала, пока он выпрямится.
   Он не выпрямлялся.
   – Бернард! – прошептала мама.
   – Папа! – позвала Грейс.
   На кухне вдруг наступила гробовая тишина. Я уставилась на стол. Я убила родного отца!

3

   Секунду все мы сидели неподвижно, глядя на отца. Грейс вскочила первой, к нашему общему удивлению.
   – Надо похлопать его по грудной клетке и сделать «поцелуй жизни»! – Она побежала вокруг стола к отцу и, дрожа от страха, потянула его за плечи назад, возвращая в прямое положение. А потом храбро запрокинула ему голову, набрала побольше воздуху и стала дуть ему в рот.
   Мы в жизни не целовали отца в губы.
   Увидев, как отважно ведет себя моя младшая сестренка, я тоже вышла из оцепенения.
   – Нужно вызвать «скорую». Я наберу девятьсот девяносто девять.
   – Нет, что ты, папа ни за что не поедет в больницу, – заплакала мама, хотя отец был явно не в состоянии спорить.
   Я все же набрала номер. На том конце провода меня спросили, какая служба мне требуется. Я сказала, что «скорая помощь», и назвала наш адрес.
   – Вообще-то нужно было вызвать еще и полицию, – сказала я затем. – Чтобы меня арестовали.
   – Не будь дурочкой! – выкрикнула мама и засуетилась вокруг стола. Ее рука скользнула по черному белью с розовым кружевом.
   – Убери это, Пру, живенько!
   Я сунула вещички в карман платья и встала за спиной у Грейс, наблюдая, как она возится с отцом.
   – Ты слишком торопишься. А еще, по-моему, нужно зажать ему ноздри.
   – Попробуй лучше ты, Пру, – сказала мама.
   Я сменила Грейс, хотя это было ужасно – прижиматься лицом к лицу отца, чувствовать, как его усы царапают мне губы, а вставные зубы стукаются о мои. Я вынула его вставную челюсть, чувствуя, что совершаю насилие над собственным отцом.
   Потом стала пытаться мама, хотя ей это, похоже, было так же неприятно, как мне. Она все время останавливалась и боязливо взглядывала на отца, как будто опасалась, что он сейчас ударит ее за бесцеремонное обращение.
   Щека у меня все еще горела от пощечины. Я принялась ходить туда-сюда по кухне, все время выглядывая в окно в ожидании «скорой помощи», как будто могла ускорить ее приезд усилием воли.
   – Собери… отцу… пижаму, – попросила мама между выдохами.
   – Я сейчас соберу его вещи, – торопливо сказала Грейс.
   Странное занятие – укладывать пижаму, зубную щетку и фланелевые брюки для человека, который, возможно, уже мертв. Отец так и не пошевелился за все время, глаза его были полузакрыты. Мама неловко склонилась над ним и положила голову ему на грудь. Я сперва подумала, что она его обнимает, но она слушала сердце.
   – По-моему, бьется. Послушай ты. Пру. Это ведь у него сердце бьется, правда?
   Я не могла разобрать, что стучит у меня в ушах – моя собственная кровь или папино сердце. Было очень противно вдыхать его гниловатый запах – затхлых книг, затхлых конфет, затхлой фуфайки. Рот у него скривился, как будто он беззвучно стонал. Он выглядел глубоким стариком.
   – Папа! – позвала я и расплакалась. – Папа, я не хотела тебя сердить! Прости меня! Слышишь? Прости…
   В дверь постучали. Вошла бригада «скорой помощи». Меня мягко отстранили от отца, и врач стал его осматривать.
   – Он умер? – всхлипнула я.
   – Нет-нет! Он без сознания, дружок, но живой. Его нужно как можно скорее доставить в больницу.
   – Он терпеть не может больницы, – сказала мама.
   – Ничего не поделаешь, дорогая. Мы не можем оставить его здесь в таком состоянии. Вы поедете с нами?
   – Конечно, это мой муж.
   – А девочки? Им бы лучше остаться дома.
   Мама взглянула на нас и закусила губу.
   – Хочешь, я поеду с тобой, мама? – спросила я.
   Мама глубоко вздохнула, обхватив руками свою огромную грудь.
   – Нет, оставайся, детка, и присматривай за Грейс. Я позвоню вам из больницы. Будьте умницами… и постарайтесь не волноваться.
   Санитары погрузили отца на носилки и понесли к машине. Мама тащилась следом с его вещами в сумке. Мы с Грейс спустились за ними по лестнице и прошли через магазин, словно какая-то экзотическая процессия. Через дверь было видно, как санитары погрузили носилки в машину и помогли маме подняться туда же.
   Китайцы стояли на пороге своего ресторана, наблюдая за происходящим. Они сочувственно закивали нам.
   – Ваш папа? – Женщина показала себе на сердце.
   Когда «скорая» отъехала, они предложили нам зайти посидеть у них.
   – Нет-нет, большое спасибо, нам ничего не нужно, – твердо сказала я.
   Грейс пихнула меня в бок, когда мы вернулись к себе.
   – А я хотела посмотреть, как там у них. И они бы нас, наверное, угостили чоу-мейн и чоп-суэй. Мне так хочется попробовать. – Тут она зажала рот рукой. – Это я не всерьез! Папа прав – я настоящая обжора. Какой ужас, Пру! Я не могу поверить, что это все на самом деле, а ты?
   – Помнишь, когда мы были маленькие, и папа в наказание рано отправлял нас в постель, и мы сворачивались клубочком и воображали себя кем-нибудь другим?
   – Да, мне больше всего нравилось, когда я была Кайли Попка, а ты – Дженет Айр. Я пела, ты рисовала, и мы жили в собственном пентхаусе, – вздохнула Грейс. – Ты всегда так здорово выдумываешь.
   – Может быть, в этом и нет ничего хорошего. Это отвлекает от настоящей жизни, и в конце концов начинаешь верить в собственные выдумки. Я вот купила лифчик и трусики, потому что вообразила себя такой, как девушки в журналах. А когда отец начал ругаться, я представила себя маленькой Джейн Эйр перед мистером Броклхерстом – и погляди, что я наделала.
   – Он поправится, Пру. Врач же сказал, что он просто без сознания. Может, папа просто упал в обморок, потому что сильно на тебя разозлился.
   – Не будь дурой, Грейс. Он не просто упал в обморок.
   – Как бы там ни было, ты в этом не виновата. Он не из-за тебя заболел.
   – Из-за меня! Как я могла разговаривать с ним в таком тоне!
   – Ты была молодцом! У меня бы ни за что не хватило храбрости. Но я раздражаю папу гораздо больше, чем ты, потому что я такая толстая и глупая. Конечно, он тебя любит больше, – сказала Грейс без тени обиды.
   – Я думаю, тут папа не прав. Ты гораздо, гораздо лучше, чем я. У меня ты точно любимица, Грейси. – Я обняла сестру.
   Мы долго сидели обнявшись, а потом отстранились друг от друга и с тревогой переглянулись. Тишина в кухне казалась гробовой, хотя старый холодильник громко гудел, а часы тикали. Мы уставились на минутную стрелку, не спеша переползавшую от цифры к цифре.
   Мы редко оставались дома одни. Побыть вдвоем на свободе было нашей давней мечтой, но сейчас все портили страх и чувство вины.
   – Как ты думаешь, когда мама вернется? – спросила Грейс. – Я понимаю, ты тоже не знаешь, но просто как ты думаешь, вернется она к обеду? А что нам делать с магазином? Будем открывать?
   – Зачем? Можно подумать, у нас полно покупателей.
   Я подошла к мусорному ведру и выудила все счета.
   – Смотри, «последний срок уплаты», опять «последний срок уплаты». А тут – мамочки, ты только посмотри – отца грозят привлечь к суду. Я думаю, ему все равно придется закрыть магазин, даже если он поправится.
   – А что он будет делать? Печатать свой Магнум-как-его-там?
   – Да что ты, Грейс, он его никогда не закончит.
   Я представила, как папа всего час назад восхищался моей картинкой с Товией и ангелом и мечтал, что я буду иллюстрировать его драгоценное произведение, и разрыдалась.
   – Пру, не надо, пожалуйста! Папа поправится, вот увидишь! – Грейс прижалась ко мне.
   – Я так подло с ним поступила! Я так его унизила! И потом, раз у нас сейчас такие долги, это ужасно, что я растратила деньги за уроки. Неудивительно, что папа разозлился. И каково ему было, когда я швырнула ему лифчик и трусики прямо в лицо? – Я вытащила их из кармана и стала рвать, но они не поддавались. Я бросилась к буфету за ножницами.
   – Не надо! Стой! Если они тебе не нужны, я их возьму! – быстро сказала Грейс.
   Я уставилась на нее.
   – Я знаю, что я в них не влезу. Но я могу их просто держать у себя как… как тайное украшение. Они до того красивые! Где ты их взяла?
   – «Мэллард и Тернерс», отдел нижнего белья.
   – Ты ходила туда сама? Везет же тебе!
   Мы снова переглянулись. Никто не мешал нам сейчас выйти из дому и обойти все запретные магазины, но, конечно, мы не могли так поступить.
   – Мы не можем идти развлекаться, когда папе так плохо или даже…
   – Я понимаю, – вздохнула Грейс. – А что мы будем делать?
   – Давай заниматься, как в обычный день. Чтобы папа был доволен.
   Мы убрали со стола посуду и достали учебники, тетради и ручки. Грейс пыталась ответить на вопросы к тексту. Я читала детскую книжку по-французски.
   При этом мы все время вздыхали, глядели в потолок и никак не могли сосредоточиться. Я сделала себе чашку кофе в надежде, что это поможет. Грейс я выдала пакет хлопьев и сахарницу, и она хрустела и чавкала в промежутках между фразами.
   Через час я отшвырнула французскую книжку и решила закончить картинку с ангелом. Мне хотелось поговорить про себя с Товией, но Грейс все время перебивала.
   – Можно мне тоже краски? – спросила она. – Я хочу нарисовать папе открытку «Поправляйся!».
   Я подумала, что для открытки «Поправляйся!» может быть уже поздно, но сказать это вслух не решилась. Вообще-то я терпеть не могу давать Грейс свои краски. Она набирает на кисточку слишком много воды, и аккуратные кружки мгновенно превращаются в какие-то грязные болота. Но сегодня мне не хотелось ей ни в чем отказывать.
   Она возилась долго, приспособив внутреннюю сторону пакета от корнфлексов, чтобы открытка была твердая и ее можно было поставить. Грейс старательно изобразила наш магазин, раскрасив каждую книжку отдельно красной, зеленой, коричневой или голубой краской, хотя они все сливаются в единую длинную полосу неопределенного цвета. Потом она нарисовала папу, худого человечка с мрачным лицом, и маму, большую толстую женщину с черными точками вместо глаз и такими же точками по всему платью. Похоже было, что и мама, и ее платье проливают обильные слезы. В углу она нарисовала меня с книжкой и такими пышными волосами, что лицо было закрыто черным облаком. Себя она изобразила в любимом розовом платье с пандами, похожей на большую клубничную меренгу.
   – Закончила? Здорово получилось! – сказала я.
   – Совсем не здорово! Я не умею рисовать. В голове у меня все выходит очень красиво, но на бумаге получается что-то не то. – Грейс вздохнула и обеспокоенно посмотрела на свою открытку – Папа вышел слишком маленьким.
   – Он и правда маленький. Он ростом меньше мамы.
   – Он здесь выглядит как тростинка, как будто сейчас переломится, – заныла Грейс.
   Пру, помоги мне сделать его побольше.
   – Да он и так нормальный, – сказала я, но все же оторвалась от золотого нимба своего ангела и помогла Грейс удлинить папины руки и ноги.